Текст книги "Ночные смены"
Автор книги: Николай Вагнер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 20 страниц)
Глава двадцать вторая
Утром по дороге в цех Алексея встретил Иван Гаврилович Соснин. Он и пожелал первым из заводских друзей-товарищей успехов на весь новый год и, по возможности, крепкого личного счастья. Алексею было приятно услышать поздравления своего бывшего учителя, а теперь – такого же бригадира, как он сам. Он относился к Соснину с большим уважением, наверное, даже любил за необыкновенную человечность, заботу и справедливость.
Эта встреча рассеяла на какое-то время мрачное расположение духа, которое нагнеталось все последние дни. Теперь, после объяснения с Ниной, – а он ждал его, как облегчения своих страданий, – именно теперь Алексей рассчитывал на то, что жизнь войдет в нормальную колею и не будет в ней никаких неясностей. Но так не получилось. Он думал сейчас, что своим признанием обманул и Нину, и самого себя. Ведь он по-прежнему не любит Настю и никогда ее не любил. Все, что произошло с ними, было случайностью, по крайней мере, для него, Алексея. А он отказался от настоящего счастья, пытаясь заглушить свое чувство, и, отвергнув большую привязанность Нины, причинил ей обиду и боль.
Как жить дальше, Алексей не знал, и посоветоваться ему было не с кем. Даже Ивану Гавриловичу не расскажешь всего. Он, может быть, и поймет, даже наверняка, но что сможет сказать, когда все так запуталось в жизни?
А Соснин молчал, чувствовал, наверно, что с Алексеем творится неладное, но не торопил его. В таких случаях лучше подождать, когда человек заговорит сам. А еще лучше: пусть помучается, но самостоятельно решит, каким образом поступить ему. Это за слабым душой надо приглядывать, чтобы не натворил глупостей. Алексей – сильный. Не найдет выхода из тупика – подскажет дорожку жизнь.
Рассудив таким образом, Соснин заговорил о делах производственных. Спросил, велик ли прошлогодний задел, прошло ли предложение Алексея о совмещении операций на сверлильных станках. И задел оказался подходящим – можно спокойно начинать новый год, – и предложение прошло, иначе бы и задела такого не было. Устинов, по определению Алексея, оказался не бюрократом, а самым настоящим цеховым технологом, который оперативно решает насущные вопросы производства.
– Ну и добро! – довольным голосом подытожил Соснин, когда пути их расходились: одному – направо, на участок носков, другому – прямо, на картерный. – Будем надеяться, что в новом году все у нас с тобой пойдет как надо!
– Будем! – с благодарностью отозвался Алексей. – Спасибо, Иван Гаврилович! Приходите на участок, не забывайте.
– Я-то приду, вот ты забегай. – И он кивнул, прижмурив глаза, – такая у него была доброжелательная и подбадривающая улыбка.
В токарном пролете повстречался Чердынцев. Пожали руки, поздравили друг друга с Новым годом.
– Потянем, значит, еще год? – сказал Чердынцев. – Самые тяжелые – за горбом.
– Будем надеяться, – повторил Алексей слова Соснина и сразу перешел к делу: – Как со штамповкой?
– Навалом, – ответил Чердынцев. – Хуже то, что заболел Петро.
Эта новость не сулила ничего хорошего. Поставить вместо Гоголева некого, а поток на участке начинается здесь.
– Надо что-то думать, – проговорил Алексей. – Начинай. Потом, может, встану я.
Обойдя все станки, Алексей снова, как и в прошлую смену, остановился у фрезерного, на котором прежде работал Паша Уфимцев. И на этом месте тоже не было постоянного фрезеровщика. Кто-то всегда подменял Пашу, иной раз сам Алексей, а сегодня – хоть разорвись, ни одного резервного человечка. Алексей посмотрел вдоль ряда станков, прикидывая, каким может быть выход из положения, но так ничего и не придумал.
Решение подсказал сам Паша. Ведь это же он какой-то непривычно осторожной походкой двигается навстречу. Ну конечно он! А Паша расплывается в улыбке чуть не до ушей. Рот у него большой, если смеется, и словно бантик, когда серьезен. А вот лицо – как не его. Прозрачное. Не сходящие круглый год веснушки отчетливо выступили на бледной, бескровной коже.
– Ну, здорово! – говорит он слабым голосом, протягивая руку. – Не ждали, видно?
– Как не ждали? – ощущая кое-какую силу в руке Паши, отвечает Алексей. – Еще как ждали. Выписался?
– Все, списали, да вот только пока на легкую работу.
– Это понятно. Совсем легкой у нас нет, но что-нибудь полегче подберем. – И у Алексея мелькнула, как ему показалось, удачная мысль: поставить Пашу диспетчером, а диспетчера перевести на станок. Временно, пока не окрепнет Паша. – Ты постой здесь, а можешь где-нибудь и посидеть. Только не отлучайся далеко. Очень хорошо, что выздоровел. Молодец! А мы с Кругловым обмозгуем, как быть…
И Алексей, обрадованный, идет дальше, мимо станков, прикидывая, как лучше организовать работу. Разобравшись в делах бригады, он спешит на оперативку к Круглову. В начале недели у него, как обычно, собираются бригадиры, а в последний ее день – все станочники. Тогда и подводятся итоги работы участка, а сейчас надо эту работу организовать как можно лучше.
Все уже собрались. Тут и Анатолий Порфирьевич. Оперативка проходит по-деловому. Круглов выслушивает мастера, диспетчера, бригадиров. Принимает или отвергает их предложения, уточняет задания на день и на всю неделю. Алексей рад, что Круглов доверил Паше Уфимцеву работу диспетчера. Выход из трудного положения найден, все остальное уладится, и не беда, что теперь нет хозяина на одном станке. Не первый раз, да и Гоголев со дня на день появится в цехе.
Весело крутились станки, новый трудовой год начался дружно, с надежным запасом деталей и заготовок.
Освободившись на время от бригадирских забот, Алексей вернулся в токарный ряд и запустил гоголевский станок. Стол, подобный гигантскому волчку, быстро набрал обороты. Сначала от его вращения потянулся холодный ветерок, а после прикосновения резца к детали пошло устойчивое, припахивающее угаром тепло. Запах очень похож на тот, когда Валентина Михайловна печет на растительном масле картофельные оладьи. От Валентины Михайловны воспоминания перешли на Галину, к ней, по всей видимости, неравнодушен брат Владимир; но это их личное дело, ему бы, Алексею, как-то разобраться в себе и своих делах.
Настю он не видел со вчерашнего дня, не поздравил с Новым годом, и она не поздравила его. Видеть Настю не хотелось, хотя Алексей знал, что встреча с ней приближается, потому что до обеденного перерыва совсем немного времени.
Возле деталей, спущенных со станка при помощи подъемника, появился Альберт Борщов. Он крикнул какое-то приветствие, взмахнул рукой и присел у поблескивающих по окружности передних половинок. Алексей заметил, как Альберт, промерив детали, несколько раз стукнул молотком по клейму. И вот он подошел ближе, поздравил с Новым годом, спросил, как идет жизнь.
Дождавшись, когда медленно опускающийся резец срежет всю поверхность, Алексей выключил станок и тоже поздравил Альберта.
– Жизнь идет. Как видишь, – добавил Алексей.
– Да я не про это. Как личная?.. Ты, оказывается, честный. Я имею в виду – не оставил Настю.
Ничего не ответив, Алексей опустил на круглый стол станка очередную деталь. Борщов не уходил, чувствовалось, что он намеревался сказать еще о чем-то, но не решался.
– Не хотел тебе говорить, и все-таки, думаю, надо. У нас, мужиков, должна быть своя солидарность. Только ты меня не выдавай. В общем, не беременна твоя Настя. Это ее Репнин надоумил. А Настя, видно, и в самом деле любит тебя. Знаешь, у нее вырвалось однажды: «Леха все равно будет мой! Пусть лучше на фронте погибнет, но – мой!» Вот и ухватилась за придуманное Репниным. У женщин есть такой хитрый прием. На крючок берут неопытных, вроде тебя…
Резец вновь срезал слой металла с бешено крутящейся детали, упрямо спускаясь к самой нижней кромке. Лицо Алексея стало каменным.
– Ты не обижайся, – продолжал Борщов. – Я ведь тут ровным счетом ни при чем. Но это сущая правда. Думал, не скажу, – буду чувствовать себя виноватым всю жизнь. Репнин, по всему видно, сволочь. А я сволочью быть не хочу. По крайней мере, перед тобой.
Недослушав Борщова, Алексей неожиданно остановил станок и быстро пошел прочь под стихавший вой сирены, доносившийся от вращающегося на холостых оборотах стола. Он не слышал, вернее, не понимал, о чем кричали ему и что спрашивали рабочие, когда проходил мимо их станков. Он шел не останавливаясь и не видя ничего вокруг, но отсутствие Сашка у «боринга» заметил. Оглянулся по сторонам, подошел к станку и нажал коленом кнопку. Мотор станка загудел; сдвинув рычаги, Алексей повел стол на сближение с фрезой. И тут появился Сашок – глаза испуганные, запыхался.
– Ты где бродишь?! – зло спросил Алексей. – В курилку?
– Не-е…
– Где, спрашиваю!
– На участок носков бегал.
– Зачем? Чего там забыл?
– Не я один бегал…
– Говори толком, чего тебе понадобилось на участке носков?
– Девчонку там в станок затянуло.
– Какую еще девчонку?
– Не знаю. Не застал я. Кровь только видел у сверлилки. Говорят, из ремесленного. Волосы шпинделем замотало. Скальпировало, говорят.
Алексею стало нехорошо, к горлу подступила тошнота. Он сжал челюсти и отвел в сторону глаза. И тут увидел, как спешно идет, почти бежит по пролету Иван Гаврилович Соснин.
– Что?! – чужим голосом заорал Алексей.
Соснин перевел дух, утер лоб платком и уставился на Алексея потухшими глазами, словно просил помощи.
– Что… Иван Гаврилович? Что с вами?
И Алексей услышал безжалостные слова:
– Беда, Алексей… Беда. – Голос Соснина дрогнул. – Настю… Настю затянуло.
– Как Настю? – чувствуя, что из-под ног уходит пол, прошептал Алексей. – Ведь говорили…
– Настю, – повторил Соснин. Он прокашлялся. – Сколько раз говорили: не работай без платка. Не слушалась. Все ей надо было покрасивей выглядеть. А теперь… Знал бы ты, какой мне пришлось увидеть страх! Это ведь не голова вовсе, а…
– Не надо. Не надо, Иван Гаврилович!
– Не буду.
– Где сейчас Настя?
– Увезли в больницу. Лично при ней был до последнего. Как она, бедная, кричала, как металась, пока не сделали укол.
Не совладав с собой, Алексей отвернулся к станку, из глаз катились слезы, горло душил невидимый, жесткий обруч. Он слышал, как поглаживает его по спине Соснин, успокаивает, но справиться со слезами не мог. В наступившей тишине послышался недетский вздох Сашка, а потом он решился подать голос:
– Все на обед пошли. Небось и нам надо?..
– Сейчас, – с трудом выговорил Алексей. – Сейчас пойдем и мы. – Он повернулся, и лицо его было спокойным, как всегда; глаза – сухие, но словно остановившиеся. – Иван Гаврилович, пообедаем вместе. Помнишь, говаривал: «До конца смены еще немало?»
– Что ты! – наотрез отказался Соснин. – Сколько времени на участке не был. У меня там, поди, и не работает никто. Пойду к себе. – Он отечески похлопал Алексея по плечу. – Держись, Андреич, на то и война. – И пошел, весь сгорбившийся, разбитый, ни разу не оглянувшись.
– А я и не думал, что это Настю, – виновато проговорил Сашок. – Она хорошая была…
– Не была, а есть, – поправил Алексей.
– Ну да, не так сказал. Сегодня Великие Луки взяли, Нальчик…
– И Кисловодск, и Минводы, – добавил Алексей. – Берлин бы взять, Сашок, да поскорей!
– И Берлин возьмем!
– Возьмем и постараемся лично…
В столовой они сидели сиротливо вместе с Сашком; два других места за столом пустовали, и Алексей понимал, что это его друзья-товарищи проявляют свойственную им деликатность. Они знали, что обычно Алексей обедал вдвоем с Настей, по-семейному, и никогда не подсаживались к их столу. Чувствовал он на себе и участливые взгляды. Это трогало и одновременно ужесточало боль, которую, он понимал это, унять было невозможно. Невозможно до тех пор, пока жизнь Насти будет под угрозой и не появится уверенность в том, что она выдержит, устоит. А потом-потом он отблагодарит Настю за то, что она есть на свете, за всю ее доброту и заботу о нем, за постоянное участие, за ее преданность и любовь. Как казнился теперь Алексей своей невнимательностью к Насте, своей черствой эгоистичностью! Разве имел он право пренебрегать любящим человеком, готовым идти ради него на все? А память с нарочитой жестокостью выбирала примеры заботы и самопожертвования Насти. Ведь это совсем на днях, за этим самым столом Настя уговаривала его, как малого ребенка, съесть кусочек хлеба с маслом. А тогда, прошлой голодной зимой, она бежала через весь город с кусочком сала, и все для того, чтобы он, Алексей, подкрепил свои силы, потому что болел. Настя не хотела, не могла допустить, чтобы он недоедал, мерз на ледяном ветру, простужался. Она штопала и стирала его носки, добывала ботинки и спецовку, отдавала талоны на хлеб. И не отвернулась от него в самую тяжелую минуту, когда случился брак, и потом тоже не забыла его – в мрачные дни похорон мамы. Да и на станок-то она перешла, наверное, из-за него. А он? Он платил ей равнодушием, иногда – презрением…
Алексей сидел, бессмысленно глядя поверх стола. Кулаки его порою сжимались так, что на них бугрились вены, и Сашок с опасливым удивлением посматривал на своего бригадира. Видел, как мучается Алексей, понимал, какую думает тяжелую думу, и не знал, чем ему помочь. Осторожно положив в пустую тарелку ложку, Сашок снова решился заговорить:
– Алексей Андреевич, давайте сходим к ней после работы. Унесем чего-нибудь. Например, хлебца с котлеткой? У меня в карточке есть мясной талон…
Оторвав взгляд от стола, от стоявших на нем пустых металлических тарелок, Алексей посмотрел на Сашка, оглянулся вокруг. Недалеко от дверей стояла группа знакомых ребят. Он увидел Чердынцева, Аверьянова, Уфимцева. К ним подошел Круглов. И Алексей снова уставился на Сашка.
– Ты чего сказал?
– Говорю, сходим после работы, унесем чего-нибудь…
– Обязательно. Только ничего ей, наверно, не надо. Точнее, пойду я. Ты будешь отдыхать.
– Какой тут отдых?
– Отдыхать, Сашок. Спасибо! Ты бы лучше станок побыстрее осваивал: всякое может быть…
Сашок обиженно поднялся. Встал и Алексей, нащупал в кармане кисет. Рабочие расступились, чтобы пропустить Алексея. В курилке Алексей снова увидел Чердынцева, Уфимцева и Круглова. За ними вошли остальные.
– Ты вот что, Лексей, – заговорил Круглов. – Не отгораживайся от нас. Со своими-то вместе легче. Вон Вениамин правильно надумал: собрали мы деньжат, авось завтра на рынке что-нибудь да купишь. Может, молока там, ягод ли каких сушеных. Компот, говорят, иногда бывает. Словом, держи! – И Круглов засунул пачку денег в спецовку Алексея. Деньги отяжелили карман, и Алексей полез инстинктивно их вытаскивать, но его руку крепко сжал Круглов. – Не дури! Держи, и без этих всяких. Понял? Это, так сказать, рабочая спайка, все правильно. Ну а теперь давай твой табачок. Побалуюсь и я с вами.
Не успел Алексей достать кисет, как со всех сторон потянулись портсигары, коробочки с самосадом и легким табаком.
– Закури легонького, Алексей, – предложил Аверьянов.
– Нет, лучше мой запри-дух, – раскрывая квадратную жестяную коробку, настаивал Чердынцев.
– По мне так – все одно дерьмо, а все же лучше, пожалуй, легонький. Давай закурим, Лексей, легонького, – сказал Круглов.
Мастачить самокрутки, как оказалось, он умел. И курил не кашляя, не в пример новичкам.
– Я ведь, известно, круглым сиротой рос; все науки прошел…
– А прошел, так и кури, как мы, ученые, – съязвил Чердынцев.
– Выучили сороку говорить, – выпуская вверх сильную струю дыма, ответил Круглов. – Вот что, Лексей. Отправляйся-ка ты домой. Не сейчас, конечно, а часиков в пять-шесть. Дело такое – каждый поймет. И вообще, мало чего не бывает. Пройдет и это. А ты, ученый, – удостоив наконец вниманием Чердынцева, приказал Круглов, – задержись после смены. Настрогаешь штук пятнадцать впрок и отчаливай.
– А я уж и сам так рассудил, – ответил Чердынцев.
– Никто сам себя не рассудит, даже ученый, – вразумительно сказал Круглов и переменил тон: – Ну, как, отравились малость? – Он обвел всех взглядом, который вдруг стал строгим и властным. – Тогда пошли!.. Работа есть работа.
Около шести часов вечера Алексей попрощался с мастером Анатолией Порфирьевичем и пошел из цеха. На улице было морозно, тугой, неослабевающий ветер гнал стрелы снега. Благо, дул он в спину и не жег лицо, а подталкивал, помогал идти. И не будь этого сильного ветра, казалось Алексею, не добраться бы ему до больницы. Испытывая опустошающий душевный спад, он не ощущал ног, словно не владел ими. Они двигались как чужие, еле-еле и сами по себе. Несколько раз Алексей задавал себе вопрос: что же с ним происходит? И не находил ответа. Только здесь, среди деревьев больничного сада, укутанных плотным, белым куржаком, он понял, что боится встречи с Настей. Боится потому, что не смог бы ее потерять. Эта боязнь охватила всего Алексея. Сверх физических и душевных сил казался грядущий момент встречи. Он готовился к нему, стараясь представить бескровное, страдальческое лицо Насти и каждый раз безумно встряхивал головой, освобождался от этого видения. И еще нужно было не выдать смятения, найти ободряющее слова, которые бы придали силы Насте… Так, растерянный и несобранный, Алексей, показалось ему, не сошел, а скатился по крутым ступенькам в знакомый полуподвал приемного покоя, на сводчатые потолки которого давил груз всех этажей больницы. Этот мрачный полуподвал и эти низко нависшие над головой своды, под которые трижды спускался Алексей с тех пор, как умерла мама, каждый раз представлялись сумрачными, унылыми. В иные моменты с ними связывалась вся жизнь последних лет, в которой, казалось, не было ли одного просвета и от которой никуда нельзя деться. И все же – Алексей убеждался в этом – жизнь была шире, она не замыкалась тяжелыми, низкими сводами, в ней не было покоя, а шла борьба, и ощущение этой борьбы являлось главным отличием времени.
Алексей увидел ту же звонкоголосую сестру, что дежурила в тот раз, когда привезли в больницу Пашу Уфимцева. Как будто она и не уходила отсюда все это время. Сестра сообщила Алексею номер палаты, в которой лежала Настя, и сказала, что ее состояние продолжает оставаться тяжелым.
– Лучше бы ее сегодня не тревожить, тем более, туда уже поднялись два посетителя.
– Кто? – непроизвольно вырвалось у Алексея.
– Сказали, что соседи. Вместе живут. В общем, посидите. Выйдут они, тогда посмотрим.
Сестра занялась своими делами: заполняла какие-то карточки, отвечала по телефону.
Алексей постоял немного, взглянул на ту самую скамью, где каких-то два месяца назад сидел с матерью Паша Уфимцева, вспомнил самого Пашу и вышел в тамбур покурить.
Здесь он вновь почувствовал страх за Настю. Быстрее бы вернулись те двое, кто поднялся к ней! Кто они? Устинов с женой? Нет, Устинову теперь не до посещений: он заменил Грачева, которого избрали заместителем секретаря парткома. Теперь на Устинова свалился воз куда тяжелее, чем прежний… И все-таки, вернувшись в приемный покой, Алексей увидел Устинова.
– Алексей Андреевич? – сделав удивленное лицо, спросил он, пропуская жену вперед. – Вы знаете, все, что произошло с Настюшей, это ужасно. На заводах я работаю лет двадцать и такого случая не припомню. Всякое бывало – производство без травм не обходится. Как-никак, с металлом имеем дело, с машинами. И за волосы работниц заматывало. Был случай. Но чтобы так!.. Однако будем надеяться. Пока все идет по науке, как сказал врач. А волосы – куда ни шло. Вполне может быть, что они отрастут. Даже наверняка. Все бывает.
– Вы говорили с ней?
Устинов отрицательно покачал головой.
– Только с врачом. Она вообще говорит очень мало. Жалуется, что не ворочается язык, но это понятно: наркоз тормозит и сознание, и боль. Спрашивала о вас.
– Что спрашивала?
– Ну, я не помню дословно, наверное, не приходили ли вы. Врач уверил ее, что обязательно придете. Тогда она открыла глаза и сказала: «Не надо!» Врач, конечно, поинтересовался: почему? А Настюша, вы уж извините, Алексей Андреевич, Настюша так и ответила: «Не надо, и все. Я не хочу его видеть!» Так что, по моему мнению, вам не следует добиваться свидания. По крайней мере, прежде посоветуйтесь с врачом.
В это время жена Устинова приоткрыла дверь тамбура и нетерпеливо посмотрела на мужа.
– Иду, иду! – Устинов заторопился. – Бывай, Алексей Андреевич! – И он, посмотрев в глаза Алексею, крепко пожал его руку.
Холодно блестел только что протертый паркет, сразу подернувшийся белесым налетом инея здесь, у входа. Неужели, подумал Алексей, все, что рассказал Устинов, было правдой? И почему так сказала Настя?.. Но ведь он же сам испытывал неприязнь к ней! Ведь было это, было! Даже сегодня ему не хотелось встречаться с Настей. Сегодня перед обедом. В тот момент, когда она, возможно, билась у подножия сверлилки, истекая кровью. Алексей весь сжался, представив мысленно эту чудовищную картину. Какая-то жалкая спасительная мыслишка удерживала его на грани сознания: она ведь не знала! Не знала о том, что он не хотел встречи с ней! И никто не знал, кроме него. Знать этого она, конечно, не могла, успокаивал себя Алексей. И слава богу! Но могла чувствовать. Почувствовал же он неладное, когда шел к станку Сашка, когда увидел его глаза. Он только не знал, что именно случилось. И не знал в тот миг, насколько дорога и как необходима ему Настя. А сейчас это стало мучительно ясно. Настя должна жить во что бы то ни стало. Должна совладать с болью и страданиями, и все у них будет хорошо, все пойдет как надо. Кажется, что-то в этом роде пожелал сегодня утром Соснин…
Часто, настойчиво зазвенел телефон, и около стола сразу появилась дежурная сестра.
– Нет, у нас такого нет, – ответила она. – Звоните в госпиталь.
Положив трубку, сестра обратилась к Алексею:
– Сейчас была наверху. Она спит. Температура тридцать восемь и семь.
– Могу я хотя бы посмотреть на нее?
– Это исключается. Дежурный врач запретил.
– А где дежурный врач? – Там, на третьем этаже. Можете позвонить. Узнав, кем приходится Алексей Насте, врач опять доверительно сказал: «Вот как раз, миленький, вас-то больная и просила не допускать. Не огорчайтесь, это бывает. Завтра, может быть, все переменится. Состояние у нее тяжелое, но мы сделаем все возможное».
Всю эту ночь Алексей почти не спал. Несколько раз они с Владимиром принимались курить и сидели молча у стола, изредка обмениваясь фразами.
– Может быть, попросить, чтобы ее посмотрел Борщов? – спросил Владимир. – Этот замечательный старик лечил нас еще в детстве. Мама была с ним знакома и приглашала его. Ты, наверное, не помнишь, а передо мной и сейчас его доброе лицо с бородкой клинышком, в пенсне с толстыми стеклами.
Имя профессора Борщова смутно напомнило Алексею утренний разговор с Альбертом. И Алексею вдруг подумалось, что во всем случившемся виноват Альберт. Он понимал, что это не так, что несчастье Насти и откровения Альберта никак не происходят одно от другого, но все же… И Алексей вдруг с ужасом подумал, что это одно всей своей тяжестью наваливается на него: он не любил Настю, она любила его и шла ради этого на все, даже на выдуманную историю с ребенком. Эта неправда мучила Настю, постоянно заставляла думать и терзаться.
– Что ты скажешь о Борщове? – вновь спросил Владимир.
– Нет смысла. Врачи делают все возможное. Утром снова пойду в больницу; тогда решим.
– Ну, что ж… – Владимир вышел из-за стола. – Не думал я, что и тут бывают жертвы…
По пути на завод Алексей еще раз зашел в больницу. Все в том же мрачном приемном покое он и повстречался с Илларионом Дмитриевичем, отцом Насти. Они сразу узнали друг друга. Илларион Дмитриевич подошел к Алексею, обнял его за плечи и смахнул слезу.
– Вот как, Алеша, повернулось. Не ждали мы, не гадали с матерью. Она ведь единственная у нас – Настюшенька. Да такая умница и сердцем добрая. А сейчас и не узнал ее. Личико с кулачок, ни единой кровинки в нем. Даже не улыбнулась. Мучается, видно, и борется. Стойко борется. А вот о тебе и слушать не хочет. Почему бы это? Ведь не ссорились вы; писала, что все у вас ладом… Давай посидим маленько. Ночь не спал, да и ты, видать, тоже.
Илларион Дмитриевич устало опустился на скамью, подсел к нему и Алексей. Он не знал, о чем говорить. Все думалось о Насте, о том злополучном для нее дне. Сверкающий полировкой вращающийся шпиндель вертикального сверлильного станка казался ей безобидным. В него даже можно было посмотреться, как в зеркало, погладить рукой. Но нельзя прикоснуться я и единым волоском. Стремглав завьет он вокруг себя один, другой волосок, а затем все волосы – и рванет с чудовищной силой. Конечно же, и платок Настя не надевала, чтобы выглядеть красивей. Прав Соснин. И, возможно, ходила она с непокрытой головой, чтобы нравиться ему, Алексею. Скорее всего так это и было. И вот жестокая расплата! За что? За Настину любовь?..
– А у нас радость готовилась в Межгорье, – донесся тихий голос Иллариона Дмитриевича. – На днях новую домну сдавать будем. Сколько сил ушло на нее! Ты только представь: за семь месяцев такую махину соорудили. Невиданный рекорд во всем мире. Мощность завода увеличится больше чем в два раза. А металл, сам знаешь, что значит сейчас металл. И вот нате, вместо радости – горе… Вот что, Алексей, – выпрямившись, как-то сразу по-деловому заговорил Илларион Дмитриевич, – мне ведь сегодня обратно надо. Больше суток отсутствовать не могу. Ты уж наведывайся к Настюшеньке. И обязательно пиши. Хоть через день-два сообщай, что и как. А я сумею вырваться, еще заскочу. Может, и мать приедет, только навряд, сама совсем занемогла. Ты вот держи баульчик. Тут есть кое-что, будешь Настюшеньке передачи носить. – И он придвинул к Алексею черный баул.
