Текст книги "Жорж Бизе"

Автор книги: Николай Савинов

– Это мне в какой-то степени близко, – отвечает Гал-ли-Марье.

Ее личная жизнь не сложилась.

– Кармен пришла с гор. Ее мир – контрабандистские тропы. Она и на фабрику-то поступила не иначе как для какой-нибудь дерзкой махинации с контрабандой. Паноптикум большого города ей смешон, непонятен, она здесь над всем издевается. Что может ей дать этот город? Нищенский заработок «Las Cigarreras»? Замужество – то есть кучу детей, роль безгласной рабы супруга, проводящей жизнь в одиночестве и почти взаперти в то время, как муж жуирует, волочась, по обычаю, за «красотками»? Жизнь содержанки? Что твердят ей севильские кабальеро? «Кармен, ну когда же пойдешь ты со мной!» У них даже слов настоящих нет! А любовь – для Кармен это огромно! Лавину не остановишь словом, она неподвластна рассудку. Любовь обрушивается как лавина, когда Кармен кажется, что перед нею – достойный любви. И в этой громадной и цельной любви Кармен умеет быть честной. Когда избалованный популярностью Эскамильо окажется в окружении сумасшедших поклонниц, каждая из которых готова пасть к его ногам, – она, Кармен, единственная из всех посетителей кабачка Лилас Пастья, останется в стороне и, может быть, именно этим обратит на себя внимание Эскамильо, как в свое время именно этим обратил на себя ее внимание Хосе там, на площади близ табачной фабрики. Он один ни о чем не просил. Ей показалось, что Хосе – не такой, как остальные. Кармен ведь не понимает, что сломала его карьеру: ему, человеку из нищей деревни, многотрудная жизнь солдата должна была казаться раем, бригадирская должность – блистательным положением. Она все разбила внезапным ударом, она его освободилаот города, этой вселенской казармы, – как он недавно освободил ее от тюрьмы. С ее точки зрения, она дала ему жизнь, более достойную человека, – она подарила Свободу. И будет ждать его, и посмеется над блистательным Эскамильо. Но Хосе явится – и окажется рабом города. Разочарование будет ужасным, оскорбительным, страшным – но в тот момент, когда, кажется, будут развеяны все иллюзии, Хосе заговорит о любви. Его речи будут так непохожи на те, которые она выслушивает ежедневно, – это сила великой страсти вознесет его над землею! Но в ту минуту, когда она почти уже поверит, – Хосе унизится до мольбы и мгновенно сравняется с остальными. И это окажется новым разочарованием. Кармен все же сразится за душу Хосе, уведет его под бездонное горное небо, и Хосе будет ею любим. Потом снова наступит ужасное разочарование – и теперь уже окончательное; Хосе окажется вовсе не тем человеком, которого она себе намечтала. Чужой в ее мире, внутренне несвободный. «Изволь, бандитом оставаться тебе вновь обещаю!» Но он ведь не можетбыть вольным бандитом, хоть он ловок и смел – чего стоит его поединок в горах с Эскамильо. Ей трудно понять, когда он ей откажет в Свободе, – он сразу становится человеком из мира, который она не принимает. И тогда ей покажется истинной любовь Эскамильо, презревшего всех женщин мира и отыскавшего ее, Карменситу, здесь, в горах, на извилистой контрабандистской тропе. Кармен – не «идейная героиня». Она поступает как женщина.

– Ее логика, в общих чертах, мне понятна, – смеется Галли-Марье. – Я, пожалуй, ее разделяю.

Эта первая встреча происходит в доме Бизе. Галли-Марье сама так предложила, потому что в ее новой квартире «пока еще ничего не расставлено». Общий язык быстро найден – и она пишет ему через несколько дней: «Милостивый государь, я с нетерпением ожидаю номера своей партии, которую мы с вами просмотрели недавно. Если вы их пошлете по адресу: Сите Малерб, 18, мне их вручат, как только я там появлюсь. Найду время поработать над ними и сообщу вам, если что-нибудь в них меня затруднит». «Я хочу работать только над трудными частями моей партии, а не над партией в целом, ею я займусь с 1 октября, дня начала моего контракта», – пишет она через месяц. А еще через неделю Бизе получает настойчивое напоминание: «Думаю, что, может быть, вы потеряли мой адрес и поэтому мне ничего не прислали; так как большую часть сентября я провожу в путешествиях, то буду признательна, если вы пришлете мне главные номера моей партии, отнюдь не похожей на Анданте Моцарта, с тем, чтобы я смогла понемногу их разучивать. Раз уж опера пойдет, по-видимому, очень скоро, у меня едва хватит времени серьезно над ней поработать, тем более что мне приходится каждый день репетировать и через день играть. – Не думаю, что моя просьба может быть вам неприятна, но если это так, то, пожалуйста, простите меня и считайте, что я ее не выражала. Искренне ваша Галли-Марье».

А задержка вызвана как раз тем, что Бизе в это время сражается с либреттистами.

Галеви предлагает изящно-легкомысленный тон для первого появления Карменситы:

 
Иллюзия и фантазия —
Так начинается любовь
На всю жизнь,
Или на восемь месяцев,
Или на шесть дней.
Утром на своем пути
Повстречаешься с нею —
Вот она:
Приходит – когда не ждешь,
И когда не ждешь —
Уходит.
Она вас берет,
Возвышает,
Делает с вами, что хочет.
Это безумие, сон —
И он продолжается,
Сколько она пожелает.
 

– Нет, это не так, – заявляет Бизе. – В этой арии нужно «кредо» Кармен.

 
Любовь – это мятежная птица,
И ее никому не дано приручить.
Нет смысла ее неволить.
Все тщетно – мольбы и угрозы.
Один рассыпается в красноречии,
Другой – молчит.
И этого, второго, я выбираю.
Он не говорит ничего,
Но он нравится мне.
 

Для Кармен любовь-птица – дар нежданный и мимолетный. Пойми это!

– Разве не так для Хосе?

– Для Хосе любовь – счастье, но и обязанность постоянства. Он не может существовать под вольным небом, где живет любовь-птица!.. Тут трагедия несовместимости!

…Ну что будешь делать с таким упрямцем!

– Хорошо! Пускай так. Трагедия – так трагедия. Либреттисты уже понимают, что спор бесполезен. Им к тому же и некогда. Этой осенью в «Варьете» – премьера их одноактной комедии «Инженю», в «Пале-Руайяле» – трехактный «Шар». В декабре – постановка «Разбойников» Оффенбаха в новой сценической версии, там тоже требуется их присутствие. Цепь весьма вероятных успехов, где «Кармен» – незначительный эпизод, не сулящий большую удачу. Галеви эта музыка кажется «сложной и неуравновешенной», Дю-Локль тоже в ней разочарован – она, по его мнению, «кохинхино-китайская», как он доверительно сообщает Сен-Сансу.

Все это быстро доходит до труппы.

Репетиции начались, но идут без особого увлечения, с перерывами, иногда доходящими до двух недель. Сочинение, еще не увидевшее света рампы, обрастает ворохом слухов и сплетен.

– Композитор не знает сцены!

– Он дал детскому хору сольный номер!

– Неужели? Но так же не делают! Всегда детский хор добавляли ко взрослому только как краску!..

– Бизе требует, чтобы в первом же действии, едва только откроется занавес, некая девушка заигрывала с солдатами. Но ведь это же неприлично!

– Дожили!..

– До чего он додумался со своим реализмом! Хочет, чтобы работницы табачной фабрики – хор! – в первом акте выходили не вместе, как хор выходит обычно, а по две-три!

– Это бы еще ладно! Но ведь хор обязан смотреть на дирижера и петь! А он пишет, что цыганки дерутся и курят!

– Два месяца репетируют эту несчастную драку – и ничего не выходит!

– Потому что это вообще неисполнимо!

О «немыслимой и бессмысленной трудности» говорят и артисты оркестра.

– Галли-Марье забраковала двенадцать вариантоввыходной арии. У Бизе ничего не получается – вот он и плюнул и в конце концов предложил ей чужую мелодию, «Чинита миа» композитора Ирадье. И она заявила: «Давно бы так!»

– Мсье Поншар, режиссер, мне сказал по секрету, что и все остальное понакрадено у других композиторов!

– Лери требует изменений в дуэте Хосе и Кармен из второго акта.

– Новость слышали? Уж теперь и Дю-Локль понял, что месье де-Левен был абсолютно прав, настаивая, чтобы либреттисты и композитор изменили финал.

– Значит, Кармен не умрет?

– Неизвестно. Композитор стоит на своем. Ему возражают: «Смерть в Комической Опере? Вы хотите, чтобы над вами потешался Париж? Это – смерть для спектакля, для труппы, не говоря уже о репутации авторов!»

…Вот что больше всего беспокоит Людовика Галеви. Галеви любит славу.

– Как приятен успех! Ты прогуливаешься по Бульварам и видишь, что все взоры устремляются на тебя… И газеты единодушно: «Шедевр!»

День премьеры между тем приближался. В успех верила только Галли-Марье.

***

Жизнь бегом!

Ни на что не хватает времени.

В самый разгар репетиций – приглашение на открытие нового здания Большой Оперы.

Сооружение роскошное и помпезное. Строили почти 13 лет. Богатейший декор – завитушки и золото всюду. Одним нравится – а другие плюются. «Снаружи – вокзал, внутри – турецкая баня», – скажет впоследствии Клод Дебюсси. Грандиозные композиции у фасада, посвященные разным видам искусства. Одна из них – «Танец» Карпо – войдет позже во все иллюстрированные издания и путеводители по Парижу. На втором этаже, над громадными окнами – круглые медальоны с барельефами композиторов. По обеим сторонам грандиозного аттика – группы «Поэзия» и «Гармония».

В этот вечер на беломраморной лестнице стоят гвардейцы в касках, с саблей в руке, в белых рейтузах и великолепно расшитых мундирах. Бизе и Женевьева идут мимо громадных ваз, переполненных редчайшими цветами, в свете множества канделябров и люстр, отраженных в зеркалах невероятных размеров. Их внимание привлекают панно Жюля-Эли Делоне – это старый знакомый Жоржа по вилле Медичи. «Если вы не слишком пренебрегаете похвалой музыканта, – напишет ему Бизе на следующий день, – позвольте сказать вам, что ваши картины меня очень взволновали. Вы пользуетесь большим успехом и обязаны этим лишь вашему творчеству, ибо ни один художник не презирал больше, чем вы, сенсацию, протекцию и рекламу. Оно абсолютно чисто и полно очарования… Я созерцал ваше искусство и радовался, видя, что мое впечатление разделяется всеми. Браво, дорогой друг,это прекрасно и крепко сделано».

Они входят в красный с золотом зал и любуются плафоном Жюля-Эжена Леневе – тоже Римского лауреата, прославившегося уже своей росписью стен Пантеона и церквей Святого Сульпиция и Святой Клотильды. Все внутреннее убранство театра – плод труда Римских лауреатов. Что же – если дорога открылась, может быть, в этих стенах прозвучит, наконец, и «Сид»? Все может быть! Но пока что вроде бы собираются ставить «Рабыню» Мамбре. Что поделаешь – подождем… Не впервой!

А сегодня – торжественная ретроспектива, дань уважения прошлому. Намечались увертюры к «Немой из Портачи» Обера и «Вильгельму Теллю» Россини, первый и второй акты «Жидовки» Галеви, третий и четвертый акты «Гамлета» Тома, а из более молодых современников – сцена в храме из «Фауста» Шарля Гуно и второй акт из балета Делиба «Ручей».

Но театр – это театр! В самый последний момент заболела Кристина Нильсон – «Фауст» и «Гамлет» по этой причине сняты. Пойдут отрывки из «Гугенотов» – опять Мейербер!

Зал гудит от нетерпения, предвкушая волшебное зрелище: говорят, эта сцена оборудована по последнему слову техники и здесь нет ничего невозможного! Ну что же – тем лучше…

Нынче здесь «весь Париж». Бизе вглядывается в лица. Вот те, кто определяет успех или крах. Не все симпатичны – но стоит ли думать об этом?! В столице большое событие, поистине – праздничный день!

Оставим заботы до завтра!

***

А завтра он вновь за работой.

Репетируют «Жанну д'Арк» с музыкой Шарля Гуно. Как всегда композитор в отъезде – он не любит черновых репетиций, они его раздражают. К тому же – гастроли в Лондоне и сложности личной жизни. И есть «дорогой друг Бизе» – он поработает с исполнителями и заодно уладит конфликты Гуно с этим ужасным издательским домом «Шудан». «Мошенничество в музыкальных делах (сделавшее меня жертвой самого коварного вымогательства) в настоящее время достигло такого совершенства, что впредь я никогда не разрешу публичного исполнения ни одного своего произведения, пока оно не будет награвировано, следовательно, готово встретить опасность принудительных обязательств по авторскому праву и регистрации». Правда, в этом письме Гуно больше имеет в виду свой судебный спор с Джорджи-ной Уилдон, английской светской певицей-любительницей, к которой он, по неосторожности, подошел слишком близко, – но и французские издатели хороши!

Потом – прямо из театра – нужно бежать на урок: как-никак 20 франков! Бизе вечно опаздывает, вселяя в душу своей ученицы святую надежду, что, может быть, он не придет. Но он тут. Она прячется. И тогда он стучит о паркет своей палкой и кричит: «Слышит меня кто-нибудь? Ради этого, что ли, я здесь? Здесь – что, думают, что я могу разбазаривать время вот так?»

В сущности-то все это – показное. Трудно представить себе более добродушного человека.

В отличие от других педагогов он никогда не садится к роялю рядом с играющей ученицей. Беспокойный, как лев в клетке, он мечется по всей комнате, глядя куда угодно, но только не в сторону фортепиано. Потом вдруг садится – и затихает. Дремлет? Нет, стоит взять неверную ноту – и он взвивается до небес: «Я не сплю! Я не сплю!» В это время лучше поставить перед ним коробку конфет – невероятный сластена, он не успокоится, пока не опустошит ее всю. Он никогда не показывает, как нужно играть: «Я не хочу делать из моих учеников обезьян. Вложите всю душу. Играйте, как будто хотите что-то сказать».

Им можно залюбоваться. Крепко скроенный – пожалуй, с небольшой склонностью к полноте – он пленителен. Волосы светло-каштановые, а борода почти рыжая. Глаза серые, переходящие в голубизну. Кисти рук мягкие, с голубыми прожилками – небольшие. Это его печалит – будь руки больше, легче бы было играть на рояле, так он порой говорит. Цвет лица – здоровый, розовый. Он не отличается особой изнеженностью, которая подчеркнула бы творческую одухотворенность – слишком цветущ и ярок для этого. Одевается безукоризненно – не по моде, а так, чтобы было удобно. Изысканное белье. Перчатки из шведской кожи, похожие на женские, – очень длинные, очень мягкие, светло-коричневые и без пуговиц. Уходя, он их обязательно забывает. Приходится мчаться за ним, чтобы отдать то перчатки, то пальто, то шарф, то 20 франков, оставленные на рояле. Необходимость работать за деньги его раздражает, он вообще терпеть не может всяких счетов-расчетов. Но ведь нужно же содержать эту большую семью, обеспечивать жизнь в этом доме, где царит беспримерный и устойчивый беспорядок.

…Красавица Женевьева, в пеньюаре, возлежит на софе (ее обычная поза) в комнате, затянутой кретоном с цветочным рисунком. Глаза черные, лихорадочно возбужденные, глубоко посаженные… Что-то вроде Юдифи. Бледность камелии в ореоле черных волос, вздрагивающие губы, концы которых чуть-чуть опущены. Здесь же возится Жан с маленьким Жаком. Этажом выше, в своей квартире, пианист и композитор Анри Равина занимается с учениками. Слышимость великолепная.

Жорж вбегает – и извиняется за опоздание: его уже с полчаса ждет Мария-Селестина Галли-Марье. Певица давно стала своим человеком в доме – и поэтому до начала репетиции Бизе позволяет себе переодеться.

И вот он за роялем. Громадная голова Диоклетиана с густой шевелюрой. Очки. Красный платок на шее, на ногах шлепанцы. Он словно не умещается в своей куртке. Время от времени он подпевает будущей Карменсите, подсказывая то интонацию, то музыкальную фразу. Голоса у него нет – но Галли-Марье уверяет, что если бы он имел вокальные данные, то, конечно, стал бы великим артистом.

Сегодня они занимаются третьим актом – трагической сценой гадания.

 
Смерть…
Что значит все остальное
Перед этой угрозой Судьбы!
Мое сердце не дрогнет.
Смерть меня ожидает —
И я ее встречу
Лицом к лицу.
Нет, я не дрогну.
Зачем сопротивляться?
Нет силы,
Способной сломить эту силу.
Я готова. Я жду.
Раз Судьба так решила —
Ей последнее слово.
Нужно умереть, если оно
Уже произнесено Судьбой.
 

– Ну к чему здесь все эти героические интонации?! – неожиданно вырывается у Галли-Марье. – Их и в музыке нет…

– То же самое все эти дни я твержу либреттистам. Но им, видимо, не до меня – и я сам написал новый текст. Вот послушайте:

 
К чему искать ответа?
Зачем мешать карты?
Все тщетно. Ведь карты не лгут.
Если в книге судеб ты на светлой странице,
Мешай и тасуй их без страха —
Карты перевернутся между твоими пальцами,
Суля тебе счастье.
Но если тебе суждено умереть,
Если решающее слово
Уже произнесено Судьбою —
Тасуй хоть двадцать раз:
Беспощадные карты
Всегда скажут – смерть!
 

– Вот. Мне кажется, как раз то, что здесь нужно, – заявляет Галли-Марье. – Кармен хочет жить, но склоняется перед Роком.

– А теперь, – неожиданно просит Бизе, – спойте мне Шумана!

Он отходит в другой конец комнаты и слушает, обхватив голову руками.

– Какие шедевры! Но и какая ужасная безнадежность! Это рождает ностальгию о смерти.

И, вернувшись к роялю, он играет «Похоронный марш» Шумана, потом «Траурный марш» Шопена.

Женевьеве все это не по сердцу. Она откровенно скучает.

Вдруг она оживляется: в передней – звонок. Это явился Эли-Мириам Делаборд.

Незаконный сын пианиста Валентэна Алкана, он всего на год моложе Жоржа Бизе. Отец начал давать ему уроки, когда мальчику не было еще пяти лет. Потом он учился у Мошелеса и достаточно быстро добился известности виртуоза. Он недавно вернулся из Англии, где скоротал дни войны и Коммуны в обществе двадцати пяти попугайчиков. В Париже у него очень уютная студия, где он пишет картины, – со следами влияния его друга Клода Моне, – которые он выставляет ежегодно под псевдонимом «Мириам». Только что он назначен профессором Консерватории по фортепианному классу.

Весьма изящный, невысокого роста, с артистической внешностью, тронутой легким оттенком раблезианства, Делаборд находит жизнь «прекрасной и удивительной». Ровно ничем не занимаясь всерьез, он старается пользоваться всеми радостями, «уставая от отдыха». Опытный фехтовальщик, отважный гребец, он разделяет страсть Бизе к плаванию и очень любит разглагольствовать о параллелях между симфонической и театральной музыкой – тема, весьма интересующая и Бизе. Его визиты вносят некоторую разрядку в усложнившиеся отношения Женевьевы и – с ее точки зрения – «неудачника» Жоржа Бизе.

Но разрядка очень быстро оборачивается бедою: Бизе видит, что Женевьева не на шутку увлеклась Делабордом.

Она этого и не скрывает.

– Ну подумаешь! Велика важность! Да, Эли-Мириам ежедневно появляется в этом доме. Ей с ним весело! Да! Она и так месяцами совершенно одна – и не видится с мамочкой, которую обожает – да-да, обожает! Не сидеть же одной, как Пенелопе, тупо ждущей супруга! Ах, она понимает – Бизе попросту неприятно видеть рядом преуспевающего человека! Что же делать – успеха достоин не всякий. В Консерваторию все-таки пригласили не кого-то другого, а Делаборда. Умейте жить!

Неожиданная новость заставляет ее прикусить язычок: Бизе представлен к ордену Почетного Легиона.

Проблеск света ворвался в смятенную душу. Благодарный за любое проявление доброго отношения, помнящий, что именно Карвальо заказал в свое время ему и «Искателей жемчуга», и «Пертскую красавицу», а теперь еще – «Арлезианку», он пишет Мари-Каролине-Феликс: «Большая доля моей орденской ленты принадлежит вашему мужу, благодаря ему я получил ее. Я этого не забыл и никогда об этом не забуду».

Почему его радует эта награда? Разве он не писал три года назад – «то, что называют почестями, чинами(во множественном числе), званиямии т. д., внушало бы мне глубокое отвращение, если бы я не был к ним так равнодушен»?

Он не лгал тогда ни себе, ни другим. Но сегодня ему это необходимо – хоть так отстоять свое человеческое достоинство в глазах Женевьевы. Ибо, что бы там ни было, – он ее безгранично любит.

Одиночество… Оно обостряет тоску о прошлом, о трех годах счастья, проведенных в Италии, – «там, под сенью пиний, в душевном покое милой виллы».

Молодой композитор Анри Марешаль, удостоенный как когда-то и сам Бизе Римской премии и проведший три года вдали от Парижа, спешит по возвращении повидаться с Бизе:

– Он сел к роялю и стал разбирать привезенные мною рукописи – все, что я там сочинил… Он читал с листа с легкостью, казавшейся мне невероятной. Потом мы прошли в его рабочий кабинет. Трубки были закурены, и мы беседовали об искусстве, о публике – и это продолжалось почти до самого полудня. Во время беседы на его глаза часто навертывались слезы, но усилием воли он тут же скрывал их. Он вообще стремился скрывать свои чувства, даже от самых близких людей. Как часто он улыбался, пряча страдания… но и сквозь смех можно было понять, что он ранен.

…Между тем «Жанна д'Арк» Шарля Гуно – уже накануне премьеры. Идут последние репетиции, и Жорж Бизе – представитель отсутствующего автора – разумеется, в театре. Это дает ему возможность насладиться очаровательным эпизодом.

Вазей – величайший из режиссеров, как он сам полагает, – останавливает актрису:

– Что это у вас там? – Где?

– На поясе?

– Букет фиалок.

– И вы собираетесь в таком виде появиться на сцене?

– А что тут плохого?

– Несчастная! Разве росли фиалки в эпоху Карла VII? Престиж – прежде всего. И оперный коллега Вазея, Шарль Поншар, постановщик «Кармен», не менее, чем Вазей, заботится о престиже.

Массовые сцены первого акта и сегодня – почти накануне премьеры! – идут из рук вон плохо: Поншар просто не в состоянии справиться с ними. Бывший лирический тенор, он знает, как «должны» выглядеть оперы, в которых сам он недавно пел, – знает, кто выходит из правой кулисы, а кто из левой и где нужно поднять руку, указующую на небеса! Но сладить со всем этим новомодным сумбуром!

Бизе предлагает очередное новшество: нужно ввести группу статистов, которые обеспечат все мимические эпизоды, – в том числе «Драку», – пока хор будет петь.

– Вмешательство в мои прерогативы! – вопит Поншар. И бежит жаловаться Дю-Локлю.

Дю-Локль принимает сторону режиссера. Его вообще раздражает эта настырность Бизе.

– Раз уж вы пошли ради «Кармен» на большие жертвы, – говорит ему композитор, – сделайте мне, пожалуйста, еще одно маленькое одолжение. Позвольте мне взять дополнительно шесть первых и четыре вторых сопрано для двух моих хоров табачниц… То, о чем я вас прошу, задержит всех не больше чем на пять минут. Женщины налицо. Я сам прорепетирую с ними завтра, в воскресеньеи послезавтра,в понедельник. Во вторник они смогут занять свои места на сцене. Сделаю все необходимое, чтобы хоры были готовы в три дня. Простите мне, пожалуйста, мою прихоть и не думайте, что я эгоистичен; если бы я был перед врагами один, я бы не беспокоился. Но со мною вы; вы рискуете больше, чем я. Предвижу возможную победу, уверяю вас и знаю, что вы будете вознаграждены ею. Это дело чести, дорогой друг,а также и чувства.

– То, о чем вы просите, мне не кажется очень разумным, – отвечает Дю-Локль. – Вашей просьбой о прибавлении певцов в хоры «Кармен» вы обрекаете нас по крайней мере на недельные дополнительные расходы.

– Не стоит экономить на малом, – вмешивается Гале-ви. – Иной раз ведь подводит пустяк!

Скрепя сердце Дю-Локль соглашается. Все-таки маленькое достижение! На душе у Бизе неспокойно:

– Люди считают, что я угрюм, сложен, мрачен, больше занят техническими задачами, чем подлинным вдохновением. И все-таки на этот раз я написал вещь, которая вся ясность и живость, полна красок и мелодий.

15 января Шудан приобретает партитуру «Кармен» за 25 тысяч франков – таким образом, хоть на время, отпадает изнурительная забота о каждом завтрашнем дне. Сумма будет увеличена, если опера прозвучит более пятидесяти раз.

До премьеры остаются считанные недели.

Подстрекаемый Поншаром хор грозит объявить забастовку.

Будь что будет!