Текст книги "Морские повести"

Автор книги: Николай Панов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 26 страниц)

ГЛАВА ВТОРАЯ

Лейтенант Лужков бренчал на пианино, придерживая крышку левой рукой. Со своего места за столом Калугин видел малиновые пальцы на черно-белой клавиатуре, румяную круглую щеку только что сменившегося с вахты лейтенанта…

Калугин отодвинул дневник. Трудно было сосредоточиться в ожидании близкого боя.

Он пробыл на мостике, пока не промерз до костей, пока не перестал чувствовать онемевших в варежках пальцев. Его веки горели, он почти непрерывно смотрел в бинокль, искал дымы вражеских кораблей. Но ледяное, сизое море попрежнему оставалось пустынным. Однообразно простиралась рубчатая линия горизонта, упорный ветер дул словно со всех сторон сразу, невозможно было от него укрыться…

Он спустился в кают-компанию, только чтобы согреться, даже не стал снимать полушубка. Кстати, хотелось записать последние впечатления в дневник.

Вот отдельные листки: уже обработанный материал. Выполненное – и как будто не плохо – редакционное задание. Беседы с комендорами о борьбе за первый выстрел. Результат многочасовых наблюдений работы у пушки, длительных разговоров с краснофлотцами и командиром орудия… А вот потрепанный блокнот: дневник похода.

Пересеченные торопливым, прыгающим почерком странички… Почти стенография, записи на ходу, некоторые слова с трудом потом разбирает сам… Рядом со связными записями отдельные, отмеченные для памяти слова и фразы.

«А я смотрю на нее и улыбаюсь, как майская роза». Это из рассказа одного краснофлотца за перекуркой, у обреза… «Землю спустить, поднять люди!» – команда, морской язык, использую где-нибудь к месту. «Если чайка сядет в воду, жди хорошую погоду. Чайка бродит по песку – моряку сулит тоску», – старые морские приметы… «Вот дают дрозда!» – любимая поговорка старпома… «Не свисти на палубе – насвищешь ветер!» – афоризм боцмана Сидякина…

«Какие мелочи! – подумал Калугин. – Мелочи корабельного быта. Их ли нужно записывать в эти трагические дни, когда решается судьба Родины на протянувшихся всюду, залитых кровью фронтах!»

Уже несколько месяцев длится небывалое сражение под Сталинградом. Немцы, наконец, остановлены там, видимо, выдохлись в беспрестанных атаках. Инициатива, видимо, уже переходит к нам, но огромные армии еще бьются на разоренных приволжских равнинах, в дымных развалинах Сталинграда. На Кавказе немцы еще рвутся вперед, хотя уже проскальзывают в сводках первые сообщения о наших контратаках.

Что изменилось на суше в дни похода? Сквозь атмосферные разряды, сквозь грохот фронтов и сводки погоды, сквозь позывные и шифровки множества радиостанций радистам «Громового» удается улавливать лишь отрывочные фразы последних сообщений.

Вновь и вновь Калугин заходил в радиорубку, где, часами не отрываясь от наушников, поочередно отдыхая здесь же, на коротком диванчике, несут непрерывную вахту его новые друзья Амирханов и Саенко.

«…В районе Сталинграда, в заводской части города, идут тяжелые бои… Возле Моздока мы перешли в контратаки, но противник вводит в бой новые части… Под Новороссийском наши морские пехотинцы…»

Амирханов так и не мог поймать окончание фразы… И, наконец, еще одно сообщение без начала и конца:

«…Нашими войсками занят населенный пункт Ковачи…»

Ковачи. Неизвестный городок, еле видной точкой отмеченный на карте. Но как просияло угрюмое лицо радиста, когда, торопливо и тщательно, он записывал это название. И Калугин тоже сразу почувствовал прилив счастья, хотя лишь впервые узнал о существовании такого городка. Но это победа – первый результат нашего нового наступления после стольких недель упорной, отчаянной обороны.

Это результат осуществления сталинских стратегических планов, один из первых признаков нового изменения в соотношении сил. Результат гордой уверенности в себе, собранного, подчеркнутого спокойствия в труднейших условиях, выдержки, характеризующей поведение лучших наших командиров.

«Спокойствие командира – для нас лучший бальзам», – вспомнил Калугин отзыв одного из краснофлотцев о капитан-лейтенанте Ларионове.

Калугин писал, опершись локтями на стол, в чуть вздрагивающем ярком электрическом свете.

«Командир корабля… Этот незаурядный человек все больше интересует меня. При первом знакомстве показался мне щеголем и немного тяжелодумом. Но, как известно, первое впечатление часто обманчиво.

Капитан-лейтенанта любят на «Громовом», отзываются о нем с большим уважением. Он очень начитан и развит, особенно охотно говорит в свободные минуты о героическом прошлом русского флота. Иногда он резок в обращении с людьми, но эта резкость не восстанавливает против него никого…

Любопытно, что после того разговора со мной он действительно не сошел на берег, а занялся придирчивым обходом всего корабля, от верхней палубы до котельных отделений.

Разряженный, как на парад, пальцами в белых перчатках он проводил по механизмам, под трубами отопления в кубриках, по шкапчикам с вещами краснофлотцев – и, если перчатки пачкались, произносил всего одно-два осудительных слова. Зато потом темпераментный Бубекин долго стыдил и распекал, как говорят здесь – «драил с песочком», виновных…»

Лейтенант бренчал на пианино. Неслышно ступая, вестовой Гаврилов шел от двери к столу. Калугин закрыл блокнот, приподнялся, отодвигая кресло. Кресло не отодвигалось. Он забыл, что на время похода мебель намертво прикрепляется к палубам корабельных помещений.

И вдруг фантастичность всего происходящего пронизала его, как электрический ток.

Будто впервые увидел он это просторное помещение, уставленное мягкой мебелью, озаренное мягким сиянием люстры.

Люстра с круглым шелковым абажуром слегка покачивается над обеденным длинным столом, застланным синим сукном. Вокруг стола – широкоспинные, обитые кожей кресла. Такие же кресла по стенам кают-компании, покрытым живописью палешан – эпизодами из русских народных сказок.

В одном из углов, рядом с пианино, диван. И зеркало над полированной крышкой пианино, как овальное, вертикально поставленное озеро в раме.

Все как в хорошо обставленной гостиной. Разве похоже это на фронтовую обстановку в самые суровые, напряженные дни войны?

Все как в гостиной… только пол… нет, не пол, а палуба кают-компании неустанно вибрирует, покачивается под ногами. Скрипят, потрескивают в углах переборки, покрашенные под светлый дуб. Зеркало крест-накрест проклеено бумажными полосами, чтобы не дало трещин при стрельбе корабельных орудий.

Гостиная плывет в океане, за Полярным кругом, гостиная – отсек боевого корабля. Как раз под ней расположен снарядный погреб. Широкая лакированная колонна возле буфета – это стальная тумба дальнобойного орудия, установленного на верхней палубе, на полубаке.

«На сухопутье все было проще, обычнее для меня, – записывал Калугин в блокнот. – В этом морском коллективе, в мире, полном самобытных традиций, мне было труднее, чем где бы то ни было, найти свое рабочее место. А я хочу тесно сжиться с матросами и офицерами «Громового», войти в их жизнь как боевой товарищ и друг. Я, журналист в чине сухопутного капитана, никогда до войны не бывавший на палубе боевого корабля, обязан правдиво и ярко рассказать читателям о повседневной суровой героике, о военном быте моряков Северного флота. Для этого нужно хорошо знать корабль, изучить его сложнейшие механизмы, чтобы глубже понять людей, которые ими управляют…»

Он снова поднял глаза от блокнота. Противоположный край стола был накрыт теперь чистой крахмальной салфеткой.

Вестовой расставил на ней тарелки с хлебом, маслом и ветчиной, держал на весу стакан чаю в металлическом подстаканнике.

– Можно кушать, товарищ лейтенант!

Лейтенант захлопнул крышку пианино, повернул ключик, дружески улыбнулся Калугину, вскинув глянцевые, черные глаза.

– Закусим, товарищ капитан?

Калугин качнул головой. Во время похода его не привлекала еда, особенно здесь, в этом горячем, сухом воздухе. Лейтенант, присев к столу, намазал хлеб маслом, с чувством приладил сверху жирный ломоть ветчины. Поднес к розовым, свежим губам взятый из рук вестового стакан.

«Вот хотя бы Лужков, – думал Калугин, – этот юноша, командир торпедных аппаратов эсминца. Сын балтийского матроса, советский офицер новой формации. Уже немало испытал в этой войне. Может быть, вот так же сидел он в кают-компании точно такого же эсминца, за таким же точно столом, когда бомба с «юнкерса» расколола корабль пополам…

Кают-компания встала дыбом, коридор очутился над головой, пенистая, злая вода хлынула на пианино, оказавшееся вдруг под ногами… Нужно быть человеком большой выдержки, превосходным пловцом, чтобы не растеряться, нащупать верное направление, затаив дыхание подняться сквозь водяной столб по вертикальной трубе коридора, нащупать дверь, вырваться на поверхность, когда корабль, может быть, уже достигал дна…»

Калугин согрелся теперь окончательно, ему становилось жарко. Прошелся по кают-компании; подойдя к пианино, глянул в зеркальный овал.

Хмурый, не очень знакомый человек в светлом дубленом полушубке, в кожаной черной ушанке, надвинутой на брови. Над широкими очками – эмблема зеленоватого серебра с маленькой алой звездочкой сверху. Звездочка новее эмблемы. Он прикрепил ее к шапке только на днях. Прежнюю звездочку выпросил кто-то из английских матросов во время посещения нашими журналистами корвета. За мехом расстегнутого воротника ярко блестит начищенный якорь на верхней пуговице кителя.

Быстро пройдя в коридор, Калугин скинул полушубок и шапку, вернулся в кают-компанию, присел рядом с лейтенантом. Дружески улыбнулся Лужкову, сооружавшему второй бутерброд.

Лужков улыбнулся тоже, мальчишечьи ямочки возникли на покрытых нежным пушком щеках.

– А может быть, все же закусите со мной? Еще чаю, Гаврилов!

Он протянул пустой стакан вестовому, держа подстаканник в согнутой над столом руке.

– Не каждый день в кают-компании ветчина. Подарок новосибирцев Северному флоту. Очень советую. Обед еще не так скоро… Скомандую вам чаю?

– Нет, спасибо, – сказал Калугин. – Лучше побеседуем… Тогда, на мостике, помните, рассказывали мне, как выплыли с того корабля…

Вестовой принес новый стакан чаю.

– У меня после вахты всегда дьявольский голод, – как бы извиняясь, сказал Лужков. Он будто не слышал слов Калугина.

– Может быть, расскажете поподробнее о том бое?

Калугин по привычке уже вертел в пальцах карандаш.

– О каком бое? – спросил Лужков. Его лицо сразу осунулось и постарело, приобрело недоброе выражение. – Тогда «юнкерсы» сплошными волнами шли, вываливались из-за сопок… Мы, пока стрелять могли, три бомбардировщика сбили… Не дешево и им обошелся тот бой…

Он замолчал. Снова прихлебывал чай, уже без прежнего удовольствия.

– Вы ведь с комендорами первого орудия беседовали? Командир орудия Старостин раньше служил на «Могучем». Старостин – старшина первой статьи. Тогда помог мне на берег выбраться. Мне уже ноги сводило… Поговорите с ним поподробнее…

– Мы говорили со Старостиным. Но я не знал, что он с того корабля…

В памяти встало жесткое, обветренное лицо с прямым, настойчивым взглядом, стойкая, неторопливая фигура. Этот старшина привлекал к себе каким-то спокойным достоинством в каждом движении, веской, неторопливой речью.

– Поговорите с ним о «Могучем». – Лужков быстро допивал чай. – Очень он на немцев зол, как, впрочем, все мы. Торпедисты мои даже во сне видят, как бьются на море с врагом. А вот наяву что-то не получается…

– Вот, может, скоро встретим фашистов, отведем душу…

– Может быть, и встретим! – оживляясь, согласился Лужков. – Эх, если встретим – хорошо бы отвести душу! Правда, наше дело только запеленговать их и вызвать подкрепление. Разве только в ночных условиях сможем сами завязать бой, выйти в торпедную атаку…

Ночная торпедная атака в океане! Калугин невольно ощупал пустой верхний карман кителя. Здесь обычно носил бумажник. Теперь, уходя в первый свой морской поход, оставил бумажник на берегу на сохранение Кисину, лучшему редакционному другу. Если случится что здесь, Кисин отошлет бумажник домой. Он первый раз шел в боевой океанский поход. Небрежно вертя карандаш, он улыбнулся Лужкову.

– Между прочим, вы слышали? Мистер Гарвей говорил, что немцы едва ли выйдут из Альтен-фиорда.

– А мы не очень-то беседуем с мистером Гарвеем! – на юношеском лице лейтенанта проступило отвращение. – Знаете, это такой жук – мистер Гарвей!

– Жук? – переспросил Калугин.

– Точно, жук! – Лужков глянул на дверь и понизил голос. – Знаете, когда в первый раз пришел к нам на корабль, ни слова не говорил по-русски. Выйдет, бывало, в кают-компанию к чаю с бутылкой рому. Сидит, тянет ром, иногда только перекинется парой фраз по-английски с командиром или со старпомом. Потом скучно, что ли, ему стало – вдруг затворил по-русски. И прекрасно заговорил! Я не выдержал, бухнул ему: «У вас, мистер Гарвей, удивительные способности к языкам». – «Да, – отвечает и смотрит нахально прямо в глаза, – у меня большие способности к языкам». А вы говорите – не жук!

Лужков широко улыбнулся, тотчас нахмурился, снова в его томе Калугин уловил скрытую горечь.

– Только и мое мнение – пожалуй, проходим зря. Немцы боятся выскакивать в океан. Не первый раз ходим в дозоре.

– Но вот ведь встретили подводную лодку…

– А может быть, и лодки не было никакой, – по-прежнему зло сказал лейтенант. Он встал из-за стола; ему, видно, хотелось уйти, но неловко было оборвать разговор.

– Не было лодки? – удивился Калугин. – Но ведь «Смелый» бомбил ее.

– Бывает и бомбят, а лодки нет. Увидит сигнальщик плавник косатки или льдину, а то акустик прослушает косяк сельдей, ну и пойдет… Насчет лодок наш командир мастак. Сам с подплава. Была бы лодка – поводили бы ее…

– Разве капитан-лейтенант Ларионов – подводник?

– Точно, с подплава, – повторил Лужков, но как-то осекся, озабоченность промелькнула в его глазах. – Только вот что, товарищ капитан, вы с ним лучше не заговаривайте об этом.

– О чем? – приподнял брови Калугин.

– Да вот о том, что он подводник. – Лужков замялся, подбирая фразу. – Это, знаете, для него тяжелый разговор… – Он снова осекся, глянул на Калугина в упор, искорки смеха неожиданно блеснули в глубине черных глаз. – Да, кстати, о лодке. Мне, знаете, пора итти подводную лодку слушать. Так сказать, долг офицера. Извините.

Калугин улыбнулся. Он уже знал это выражение. Слушать подводную лодку – значит, попросту поспать. «Хорошо. Думаешь разыграть меня?» Он тоже сделал серьезные глаза.

– Хорошо, лейтенант, идите. Не смею отрывать вас от вашего долга. Я сам слушал подводную лодку всю ночь и теперь чувствую себя превосходно.

Ему показалось, что выражение веселого одобрения мелькнуло в черных глазах четко повернувшегося, скрывшегося в дверях лейтенанта. «Да, здесь, на флоте, любят розыгрыш, веселую шутку, но пусть знают, что я уже не из тех новичков, кого посылают пить чай на клотик [10]10
  Клотик – вершина корабельной мачты.


[Закрыть]и фотографироваться в таранном отсеке».

Задумчиво он подошел к распластанной на переборке большой карте заполярного морского фронта: морского театра, как выражаются тут.

Бледная океанская синева, окаймленная рваными зигзагами суши. Внизу Кольский полуостров: полукруглый массивный выступ. Дальше к весту – бесчисленные скандинавские фиорды. Еще дальше и выше – зеленое пятно Исландии, Гренландия – величайший остров земного шара, извивы берегов Шпицбергена.

С другой стороны, к востоку: зубчатый полумесяц Новой Земли, прорезанный голубой жилкой Маточкина Шара, островки наших зимовок…

Где-то здесь, в необъятной водной пустыне, идет сейчас «Громовой», откуда-то из каменных щелей Скандинавии должны выйти в море вражеские корабли. В каком-то пункте этого морского театра в любой момент может вспыхнуть смертельный бой…

Широко и немного нетвердо шагая (палубу начинало покачивать сильней), Калугин вышел в коридор, надел полушубок и шапку.

Ковер в коридоре был отвернут по краям, обнажены кольца кингстонов для затопления артпогребов. Здесь дежурили краснофлотцы аварийной группы, а в буфете, рядом с кают-компанией, вестовые в белых курточках уже звенели обеденной посудой.

Калугин шел мимо задернутых потертыми бархатными портьерами дверей офицерских кают. Одна портьера была задернута неплотно, коричневый вельвет, позванивая кольцами, мерно колыхался от качки. Офицер связи мистер Гарвей, лежа на нижней койке, ел что-то из жестяной банки в ярко раскрашенной обертке. Черная борода, как рамкой, охватывала его бледное, неподвижное лицо.

– Гуд дей, мистер Гарвей! – сказал Калугин.

– Здравствуйте, добрый день. – Гарвей быстро прикрыл банку раскрытой газетой. – Ну, что мы имеем хорошего, господин журналист?

Он говорил по-русски, очень четко и тщательно выговаривая слова, только слегка смягчая некоторые звуки.

– Ходим в дозоре, мистер Гарвей.

– О да, ходим в дозоре… – Гарвей лежал попрежнему, закинув ноги в толстых шерстяных гетрах и огромных, подбитых каучуком ботинках на кожаный валик койки. – Я немного удивлен изменению курса. Караван с нашими кораблями ушел вперед, а мы болтаемся здесь… Как это у вас говорится? Как телка в колесе.

– Как белка в колесе, мистер Гарвей.

– О да, белка в колесе, вы совершенно правы. И долго, товарищ корреспондент, мы будем изображать эту колесную белку?

Калугин пожал плечами.

– Это дело командира, мистер Гарвей.

– О да, это дело командира… Сказать вам мое ощущение сейчас? В колледже, когда имеешь вину, тебя вызывает учитель, как это сказать по-русски: эр… для порки… И вот пока ждешь своей очереди снимать штаны… – Он захохотал резко и коротко. – Только знаете, чем наше положение лучше? Тут еще можно сделать какой-нибудь… как это говорится по-русски… манипулэйшен…

– Маневр?

– Вот именно – маневр. А там уже никаких маневров. Стоишь и ждешь, пока придет время спускать штаны…

«Странный юмор, – подумал Калугин. – Странный, неприятный юмор». Он шел дальше по коридору, залитому электрическим светом. Уже одиннадцать утра… Даже здесь, в этих широтах, сейчас должен быть полный день. Сейчас нужно пройти по кораблю, поговорить с людьми на боевых постах, наметить место, где быть во время боя, чтобы увидеть как можно больше.

Он нажал ручку, толкнул грузную, обитую резиновой прокладкой дверь в конце коридора.

Свет в коридоре погас. Свет выключался автоматически каждый раз, когда открывали дверь. Ветер почти выбросил Калугина наружу.

Действительно, уже совсем рассвело. Усеченный полукруг холодного, тусклокрасного солнца лежал на рубчатой водной черте горизонта. На лиловатом безоблачном небе белой пленкой проступала луна.

Мимо бортов неслись длинные, пологие волны, шум воды и свист ветра сливались с гудением корабельных турбин. Надвинув шапку еще ниже и подняв воротник, Калугин ухватился за поручень трапа, ведущего к первому орудию, на полубак.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

С трапа, ведущего на полубак, было видно, как остроконечный, высокий нос корабля мерно вздымается и снова зарывается в волны. Когда нос поднимался, он врезался темным треугольником в ветреное небо, будто стремясь взлететь в лиловатую голубизну. Когда опускался, брызги волн долетали до самого орудийного ствола, впереди открывалась дымчатая, бугристая, беспредельная вода.

Рядом с огромными клешнями двух якорей, у извивов неестественно толстых цепей, уходящих под палубу, в овальные клюзы, чернела вьюшка с намотанным на нее тонким стальным тросом. Здесь, когда «Громовой» стоял у стенки и Калугин впервые вступил на его борт, развевался на флагштоке огненно-красный гюйс. Теперь гюйс был убран.

Прямо вдаль, возвышаясь одна над другой, глядели две длинноствольные пушки, окрашенные в белый цвет, с кубическими стальными кабинами, защищающими их механизмы.

Три краснофлотца стояли по бокам кабины-щита нижней пушки.

Четвертый матрос, широко расставив ноги, медленно вел по горизонту раструбами большого бинокля. Ветер трепал и завивал влажные полы его тулупа; смотрящий вдаль так глубоко вобрал голову в плечи, что сзади был виден лишь верх его шапки-ушанки над поднятым воротником.

– Порядок! Дробь, – сказал один из моряков.

Он повернулся к ветру спиной, расправляя широкие плечи. Увидев Калугина, четко вытянулся, приложил к шапке ладонь в брезентовой рукавице. Его смуглое, резко очерченное лицо было разгоряченно, из широко раскрытых век смотрели пристальные светлые глаза.

– Здравствуйте, товарищ Старостин! – сказал Калугин. – Вот пришел вас проведать. Да вы продолжайте работать. Подожду, пока освободитесь… Здравствуйте, товарищи!

Комендоры у пушки тоже отдали честь. Старостин смотрел с тем же исполнительным и в то же время настойчиво вопросительным выражением.

– Да я сейчас не занят, товарищ капитан. Вот орудие проворачивали, чтоб не замерзло… Теперь – порядок… Отойдемте-ка сюда, здесь говорить легче…

Они отошли под укрытие щита, к брезентовому обвесу, прикрывающему казенную часть пушки. С другой стороны щита тоже стоял неотрывно глядящий вдаль комендор. Калугин заглянул под обвес, где мерцали циферблаты и смазанные маслом детали; сидя в кожаном креслице, наводчик склонялся у оптического прицела.

Калугин откинул воротник. Здесь было теплее, ветер сразу стих, только яростно хлопал сбоку обледенелым брезентом.

– Ну, как на корабле живется, товарищ капитан?

Теперь Старостин говорил, как радушный хозяин. Спокойное, гордое достоинство и в то же время дружеская почтительность были в каждом его движении и в тоне.

– Превосходно! – сказал, улыбаясь, Калугин. – Давно не чувствовал себя так хорошо! А у вас, я вижу, все к бою готово.

– Все на товсь, – улыбнулся Старостин. – Новостей никаких нет, товарищ капитан?

– Ищем немецкие корабли. Чтоб не прорвались в Арктику, к нашим зимовкам и базам. Потому и отошли от каравана.

– Это слыхали, – попрежнему веско сказал Старостин. – Старший лейтенант Снегирев приходил, беседовал тут. Жалко, наше дело не драться, только запеленговать их да ждать подкрепления.

– Они сами могут завязать бой.

– Если тяжелый корабль, он нас не нагонит, у него хода не те. Другое дело – эсминцы. Эти могут завязать бой! – сказал из глубины щита краснолицый коренастый наводчик. Глянув через плечо, он вновь нагнулся к своему механизму.

– Только бы встретиться! – с тяжелой яростью вымолвил Старостин. – Мы, товарищ капитан, как война началась, все мечтаем их корабли встретить. Есть за что рассчитаться. Душа горит Родине помочь.

– Вы и так много для победы делаете, – сказал Калугин. – Вот хотя бы конвои. Подумайте: сколько человеческих жизней, сколько грузов сберегаете каждый раз. Разве это не большая боевая работа?

– Оно точно, – протянул Старостин. Ему, видно, были приятны эти уверения, но прежнее настойчивое выражение жило в глазах. – А еще бы лучше выйти корабль на корабль. Пустить фашиста ко дну, отвести матросскую душу.

– Точно! – страстно подтвердил стоящий рядом комендор. Но сразу застеснялся своего вмешательства в разговор, добавил с шутливой усмешкой: – А еще наш товарищ старшина своей девушке показаться с орденом хочет.

Он осекся под строгим, укоризненным взглядом Старостина. И с этим комендором Калугин подробно беседовал вчера. Замочный Сергеев был очень высок, полушубок едва достигал ему до колен, из овчинных рукавов высовывались сизые от холода кисти. В гнездах холщевого пояса, обхватившего полушубок, тускло желтели медные столбики запальных трубок.

– А у вас, товарищ Сергеев, тоже есть невеста? – так же шутливо спросил Калугин.

Сергеев молчал, опустив глаза. Улыбка исчезла с его широкого веснушчатого лица, сменилась какой-то мучительной гримасой.

– Да ты им расскажи, – с неожиданной мягкостью сказал Старостин. – Они корреспондент, им все нужно знать. Видишь, они матросскую жизнь проверяют.

Высокий комендор стоял неподвижно. Старостин шагнул вперед, наклонился, откинул заснеженный брезент, прикрывавший возвышение на палубе. На веревочном матике, плотно друг возле друга, лежали длинные, крутобокие снаряды. На первом с краю большими меловыми буквами было выведено: «За Фросю».

– За Фросю? – вслух прочитал Калугин. Переводил взгляд с одного лица на другое.

– Это его девушка, которую немцы в неволю угнали, – тихо сказал Старостин. – Он перед самой войной домой собрался, в бессрочный, она его ждала. Теперь под фашистами их район. Пришло через партизан письмо: всех девушек немцы переловили. Кто покрасивее, тех отправили в публичный дом, в какой-то Франкфурт-на-Майне.

Сергеев глядел в сторону. Веснушки резко желтели на его побледневшем лице.

– Неправда, не взял ее немец. Она девчонка быстрая, умница, комсомолка. Она, скорей всего, сама к партизанам сбежала.

Старостин и Калугин молчали. Над их головами белел ствол второго орудия. Взлетала и опускалась, взлетала и опускалась влажная палуба под ногами.

Все это время комендоры с биноклями не оборачивались, просматривая море и небо. Старостин и Сергеев тоже всматривались в море, закипающее редкими беляками.

Калугин отошел в сторону, вынул из кармана блокнот. Он был глубоко взволнован, больно сжималось сердце. Сколько таких трагедий переживает родной народ, принявший на себя удар варваров, бьющийся за будущность всего мира! Какие слова утешения сказать этому тоскующему моряку? Нужно постараться вдохнуть в него еще больше веры в победу, еще большую уверенность в себе. Нужно правдиво и ярко рассказать о его горе читателям, таким же советским бойцам, прибавить еще каплю к переполняющей их ненависти к врагу!

Он вглядывался в смотрящих вдаль комендоров. Из таких вот стойких, прямодушных парней рождаются герои, о которых говорит вся страна. Нужно рассказать о них правдиво и ярко, не упустить ни одной интонации, ни одного характерного выражения этих леденеющих под арктическим ветром моряков. Нужно постараться перелить в достойные слова эту неуемную ярость, этот огромный внутренний накал молодежи сталинского поколения, заставляющий наших людей отказываться от отдыха, только бы быстрей разгромить врага…

Он писал, пока не онемели пальцы. Хотелось закрепить на бумаге все, что видел и слышал кругом. Вдруг ветер рванул листки, ударил по лицу. Корабль изменил курс, подветренная сторона стала наветренной. Калугин перешел к другому борту, непослушными пальцами закрывая блокнот.

– Разрешите обратиться, товарищ капитан!

Старостин стоял рядом с ним, глядя в упор обычным своим ясным, немигающим взором.

– Слушаю вас, товарищ Старостин!

– Я, когда свободны будете, в каюту бы к вам зашел. Хоть утречком завтра. Есть один разговор, о жизни.

– Обязательно приходите, – сказал горячо Калугин.

Он уже собрался уходить. Может быть, его присутствие все же отвлекает комендоров от вахты? Но приостановился, дружески улыбнулся старшине.

– Кстати, и у меня к вам есть разговор. Оказывается, начало войны вы встретили на «Могучем»?

– Точно, – сказал Старостин. Тень пробежала по его лицу.

– Хочу попросить вас рассказать о его гибели, о ваших переживаниях.

– Не было никаких переживаний, – хмуро произнес старшина. – Попал я в воду – стало быть, надо плыть. В этом море долго не поныряешь, – сразу немеет сердце. Ну и стал выгребать к берегу самым полным.

– И помогли спастись лейтенанту Лужкову.

– А как не помочь? Моряк моряка в беде не оставляет.

Он сказал это так просто и непосредственно, что, видимо, даже представить себе не мог другой постановки вопроса, считал это само собой разумеющимся делом.

– Так обязательно жду вас, старшина! – повторил Калугин, надвигая ушанку на брови.

Пора было уходить. Даже здесь, под укрытием щита, его начинал пробирать морозный и влажный в то же время воздух. Вот так они несут верхнюю вахту: при любой погоде, четыре часа подряд!

Все тепло, набранное в кают-компании, стремительно покидало его. Начинала тяжелеть голова. Подымался и опускался, подымался и опускался нос корабля – огромные стальные качели.

Калугин сошел с полубака. Закругленные по краям, густо покрытые золотистой смазкой лежали принайтовленные к переборке, прикрытые брезентом запасные торпеды. На шкафуте качало меньше, но отчетливее был свист вентиляторов, рокот механизмов.

Он решил еще раз пройти весь корабль от носа до кормы. От полубака до юта, как говорят здесь.

В первое время это путешествие вызывало неизменное опасение, легкий внутренний протест.

В центре корабля, на шкафуте, узкой стальной дорожкой бегущем мимо надстроек, борт не огорожен поручнями.

Даже тонкий проволочный трос, при стоянке в порту или на рейде натянутый вдоль борта на невысоких стойках, в дни похода снят, или срублен, как говорят здесь; ничто не отделяет гладкую палубу от несущихся мимо волн.

Первое время Калугин очень осторожно проходил здесь. Но теперь уже привык. Придерживаясь за штормовой леер – крученую проволоку, натянутую высоко над головой параллельно борту, – легко пробежал от полубака к торпедным аппаратам.

Он шел в шелесте волн и шипении пара мимо темнозеленых труб торпедных аппаратов, мимо надстроек, с плоских крыш которых смотрели вверх длинные черноствольные зенитки и пулеметы. В одной из надстроек был пост энергетики, через полураскрытую металлическую дверь виднелись светящиеся разноцветными лампочками распределительные щиты. Около двери, в рабочем кителе, испачканном маслом, в ушанке, немного сдвинутой на затылок, стоял пожилой человек с усиками. Усики черным полумесяцем лежали над гладко выбритым, морщинистым подбородком.

– Здравствуйте, мичман! – сказал Калугин.

С мичманом Куликовым он спускался перед началом похода в котельное отделение по узкой квадратной шахте, уводившей в недра корабля, ниже уровня моря.

Калугин знакомился с людьми пятой боевой части.

От этого знакомства сохранился в памяти ровный, оглушающий грохот, ветер вентиляции в котельном отделении, в турбинном – сухая жара, сразу, как кипяток, пропитывающая одежду насквозь.

Там, внизу: ажурные стальные площадки, соединенные друг с другом высокими стремянками; желтое гудящее пламя в глазках топок; в отблеске этого пламени, в белом свете ярких потолочных ламп – потные, темные лица, обнаженные, играющие мускулами руки котельных машинистов, пропитанные потом спецовки турбинистов, движущихся в соседних отсеках, у округлых кожухов пышущих жаром турбин…

– Снова к нам в котельную, товарищ капитан?

– Обязательно зайду, товарищ мичман! – с жаром сказал Калугин.

Ему совсем не хотелось снова спускаться туда, в этот раскаленный, грохочущий мир. Слов там почти не было слышно, приходилось не говорить, а кричать в самые уши.

Командир пятой боевой части – смуглый, веселый гигант Тоидзе – сразу понял его ощущения, предложил присылать людей для бесед в каюту Снегирева. Но Калугин отказался. Решил встречаться с моряками запросто, на их боевых постах.

Около световых люков сидели матросы. Они прильнули к толстым горячим стеклам на подветренной стороне. Вскочили на ноги, когда подошел Калугин, приветливо отдали честь.