Текст книги "Морские повести"

Автор книги: Николай Панов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 26 страниц)

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Когда капитан-лейтенант вошел в штурманскую рубку, штурман Исаев склонялся, как всегда, над развернутым на столе очередным листом карты. Треугольные стрелки прокладки, нанесенные на кальку остро отточенным карандашом, устремлялись прямо к причудливым извивам изрезанных фиордами Тюленьих островов.

– Как прогнозы погоды, штурман? – спросил капитан-лейтенант.

– Погода типичная для этой части морского театра, – сказал штурман. – Ветер порядка трех-четырех баллов, море до трех баллов. Значительная облачность. Высота шестьсот метров. Временами снижается до трехсот метров при частых снегопадах. Видимость в среднем пять-десять миль, с ухудшением при снегопаде до двух-пяти кабельтовов.

– Устойчивый снегопад?

– На ближайшие несколько часов большие снегопады с короткими прояснениями.

– Вот что, штурман, – сказал Ларионов и, подойдя вплотную, снял перчатку с правой руки, положил ладонь на плечо Исаева, – тяжелый крейсер «Геринг» входит на рейд Тюленьих островов. Англичане нас подвели, рандеву не состоится. Хочу отвлечь «Геринга» на себя. Выйду в торпедную атаку, если не запеленгуют меня раньше срока. Ваша задача – вывести корабль прямо на цель по счислению, вслепую.

– Есть вывести по счислению, – невозмутимо отозвался штурман, но его узловатые пальцы сжались на карандаше и стала еще темнее кирпично-красная шея.

– Помните, ваша ошибка в счисленье – это смерть корабля. Когда вынырнем из снегопада, я должен сразу увидеть «Геринга», прежде чем он откроет огонь… Вот с этого пункта, полагаю, он будет громить Тюленьи.

Ларионов коснулся карандашом морской глади у кромки островов.

– К этому пункту выводить корабль? – спросил штурман.

– Так точно.

– Есть вывести корабль к этому пункту, – просто сказал Исаев.

В рубку входили командиры боевых частей. Лейтенант Лужков смахнул с воротника снег, стал смотреть, как световые волны пробегают в окошечке эхолота. Артиллерист Агафонов положил варежки на диван, разминал окоченевшие пальцы.

– Товарищи офицеры, прошу поближе, – сказал Ларионов.

Исаев уступил ему место у карты, трое других нагнулись сзади.

– Вот мой план операции, – сказал Ларионов, как будто продолжая давно начатый разговор. – Вы помните рельеф Тюленьих островов? – Он снял вторую перчатку, сунул обе перчатки в карман куртки, положил на карту красный от холода палец. – Прошу смотреть внимательно. Чтобы видеть стоящие на рейде корабли, рейдер должен войти вот сюда, в сравнительно узкое место губы. Но войдет ли он сюда или будет стрелять с моря, по корректировке самолетов, по невидимой цели? Заметьте, на борту «Геринга» есть два самолета-разведчика. Но при таком снегопаде он едва ли поднял их в воздух… Думаю, что он все же вошел в залив. Видя корабли, может вернее уничтожить их своим средним калибром. Так вот, если он вошел туда и нам удастся подойти незаметно кабельтовов на тридцать, это наше огромное преимущество. Ему трудно будет сразу развернуться, набрать нужный ход для уклонения от наших боевых средств… Штурман, продолжайте вести прокладку.

Он уступил место штурману за столом.

– Теперь боевые данные «Геринга»… Лейтенант Лужков, напомните нам эти данные.

Лужков замялся.

– Без справочника, товарищ командир…

– Справочник тут ни при чем, – холодно сказал Ларионов. – Данные о кораблях, боевое соприкосновение с которыми не исключено, всегда должны быть у вас в голове. Я уже напоминал вам об этом. Если разбужу вас ночью, лейтенант, и спрошу, сразу должны мне ответить.

Ларионов секунду помолчал, потом проговорил, как бы повторяя заданный урок.

– «Герман Геринг» – водоизмещение десять тысяч тонн, ход тридцать два узла. Шесть восьмидюймовых орудий главного калибра, вес снаряда сто двадцать два килограмма, дальность стрельбы сто девяносто кабельтовов, скорость стрельбы – четыре выстрела в минуту… Восемь пятидюймовых орудий. Вес снаряда сорок пять килограммов, дальность стрельбы сто двадцать кабельтовов, шесть выстрелов в минуту. Вывод: на дальних дистанциях биться с ним не можем, будем биться на ближних дистанциях, постараемся максимально использовать торпеды… Точных данных о броне «Геринга» нет, но полагают, что толщина брони главного пояса до двухсот миллиметров, верхней палубы двадцать пять, средней пятьдесят и нижней – двадцать пять миллиметров. Осадка порядка семи-семи с половиной метров, броневой пояс спускается ниже ватерлинии на полтора-два метра… Учтите это, лейтенант Лужков, при расчете торпедного залпа… Стрелять будем по медленно движущейся цели, возможно – каждым аппаратом отдельно… Как только подготовите предварительные расчеты, доложите мне… Свободны, лейтенант.

Лужков вышел. Ларионов взглянул на артиллериста.

– Пушки в ход не пущу, пока не выстрелю торпедами. Чтобы не обнаружить себя раньше срока. Ясно? Придется потерпеть вашим комендорам. Зато будут вести бой на ближней дистанции… Вы, старший лейтенант, обратите внимание на скорострельность залпов. В первом залпе наше преимущество. Слышали толщину брони? Нашему калибру ее поразить трудно. Значит, наводите на марс, на командные пункты. Постарайтесь поджечь самолеты. Ангар «Геринга» расположен между трубой и грот-мачтой… Будем стрелять фугасными, а не бронебойными, больше причиним разрушений на палубе. Старайтесь ослепить, лишить управления рейдер… Разъясните задачу командирам орудий.

– Есть разъяснить задачу, – сказал Агафонов, потирая лоб.

– Вести бой, видимо, придется только главным калибром, но весь зенитный огонь держите в готовности. Возможна атака самолетов «Геринга».

– Едва ли будет угроза с воздуха, – сказал артиллерист. Взяв варежки подмышку, он что-то отмечал не спеша в записной книжке.

– Не подавайте зенитчикам такой мысли! Наоборот: внушите им, что нападение с воздуха и атаки подводных лодок нужно ждать в любой момент. Чтоб глаз не сводили с неба и моря… Но для вас основное – скорострельность главного калибра. Учтите данные погоды. Волна порядка трех баллов. Для уменьшения влияния волнения на стрельбу нужно снижать длительность процесса подготовки выстрела. Наладьте эту вашу карусель, внушите расчетам, чтобы работали с душой, но не увлекались. Чтоб без пропусков били, Иван Филиппович… Ну иди, брат, до боя времени немного.

Артиллерист вышел.

– Теперь вы, инженер-капитан-лейтенант… – Ларионов подошел к сидящему Тоидзе. – От вас жду двух вещей: максимальных ходов по первому требованию…

– Будут максимальные хода, дорогой… – сказал Тоидзе. Он покраснел, вскочил на ноги. – Простите за вольность, товарищ капитан-лейтенант.

Ларионов улыбнулся ему той милой, задушевной улыбкой, от которой сразу светлело его строгое лицо.

– И второе – дым. От вашего дыма, Ираклий, в этом бою многое будет зависеть! Хода и дым. Больше ничего от вас не прошу.

– Есть хода и дым, – почти крикнул Тоидзе. – Разрешите итти? Еще должен в котельное слазить…

– Идите, Ираклий! – задушевно сказал Ларионов.

Тоидзе вышел, с шумом прихлопнув дверь. Дверь открылась снова, в рубку вошел Снегирев.

Исаев встал, взял прибор измерения силы ветра, неторопливо вышел из рубки. Ларионов взглянул на Снегирева.

Только что у него был уравновешенный, почти монотонный голос, он говорил, как на разборе учебной операции, но сейчас в его лице зажглись все противоречивые человеческие страсти.

– Ну вот, заместитель, принял я решение! – сказал Ларионов, глядя Снегиреву в глаза.

Старший лейтенант молчал. Как тогда, в каюте, после разговора с Афониным, его лицо приняло строгое, почти скорбное выражение.

– Что скажешь, Степан Степанович? – сказал Ларионов. – Может быть, зря пошел на такой риск? Может, радировать обстановку в штаб, запросить инструкций? Если радирую – покажу «Герингу» свое место. Там тоже, верно, радисты сидят, мух не ловят. А завяжу бой, могу людей загубить, корабль. Сколько жизней в моих руках…

– Ты правильно поступил, Владимир Михайлович, – твердо сказал Снегирев. – Парторганизация корабля примет все меры к наилучшему выполнению вашего решения, товарищ командир.

– Там ведь детишки на «Ушакове», – мягким голосом продолжал Снегирев. – И боезапас – на «Енисее» и горючее для фронта. Как не попробовать выручить! Если и невелик наш шанс…

– Уж не так он мал, Степан Степанович. – Ларионов прошелся по рубке, потирая руки. – Слушай мой план. На предельных дистанциях я, конечно, с ним биться не могу. Но на моей стороне условия погоды. Кабельтовов на двадцать пять постараюсь к нему подкрасться. Если не разнесет нас первыми залпами, успеем выпустить торпеды – дело наше сделано.

– Вот красота бы была! – весело сказал Снегирев.

– Это риск, – продолжал Ларионов. – А верно, была бы красота! Победа риск любит. Тут каждый должен отдать все. Если погибнем, то с честью и толком. Так одобряешь решение?

– Одобряю решение, – снова улыбнулся Снегирев. – И командующий наш не осудит тебя. Вице-адмирал умный риск любит… Руку, Владимир Михайлович!

Ларионов крепко сжал ему руку. Оба были взволнованы до глубины души. Но когда открылась дверь, вместе с порывом ветра вошел штурман; он увидел спокойные, улыбающиеся лица.

– Ну что? – спросил Ларионов.

– Ветер четыре балла, зюйд-вест дует нам в правую раковину, – сказал штурман. – Волна три балла. Видимость лучше, но надвигается новый снежный заряд.

– Вот спасибо, штурман! – весело сказал командир. – Вот спасибо, лучше придумать не мог!

Вошел лейтенант Лужков.

– Предварительный расчет залпа, товарищ капитан-лейтенант!

– Давайте, – сказал Ларионов. Он взял листок в руки, глянул на Снегирева. – А ты, заместитель, пройди пока к народу. Времени не так много. Подготовь личный состав.

– Есть пройти к народу, – сказал Снегирев, но он медлил, задержался у двери. – Имею мысль, Владимир Михайлович. Хорошо бы обратиться к личному составу по радио вам лично. Разъяснить обстановку.

– Обратитесь от моего имени, заместитель, – смутившись сказал Ларионов. – Не умею я речей произносить. Сам поздравь их от моего имени, скажи: надеюсь на каждого, как на самого себя.

– Есть поздравить от вашего имени, – торжественно сказал Снегирев.

Он вышел на мостик, открыл шкафчик с микрофоном, приблизил трубку к своему серьезному, взволнованному лицу.

– Внимание! – сказал Снегирев, и его слова разнеслись по всем кубрикам и отсекам «Громового». – Командир «Громового» поздравляет весь личный состав эскадренного миноносца с приближающимся боем. Тяжелый вражеский крейсер «Герман Геринг» обстреливает из орудий Тюленьи острова. Там детишки из семей наших зимовщиков, там, на борту транспорта, боезапас и бензин для нашего фронта. Это будет нелегкий бой, орлы-моряки, но командир надеется на каждого из вас, как на самого себя.

Мгновение он помолчал, как бы собираясь с мыслями, и его голос загремел с новой силой:

– Морским боем поможем наступлению сталинских армий, орлы-моряки «Громового»!

…Звеня каблуками по окованным медью ступенькам, он сбежал с трапа, широкими шагами шел к носовому орудию. Верхняя пуговица его реглана была расстегнута, меховой воротник откинут, уголок ордена Красного Знамени блестел на кителе. Из-под надвинутой на брови стальной, покрашенной белилами каски горели веселые круглые глаза.

Летел тяжелый, мокрый снег, бил захватывающий дух ветер. Матросы проворачивали орудие.

– Смирно! – скомандовал Старостин.

Комендоры смотрели на Снегирева. У всех были воспаленные ветром лица, ярко блещущие глаза.

– Вольно, – сказал Снегирев. Цепким взглядом окинул обсыпанный снегом брезент, прикрывающий прицельные и стреляющие приспособления.

– Ну, альбатросы полярных морей, слышали приказ? Вы первое орудие, так и будьте, как всегда, впереди по меткости и скорострельности. – Он подмигнул с таким заговорщическим видом, что на озабоченных лицах расцвели ответные улыбки.

– Скажу, товарищи, по секрету: кое-где поговаривают, что пора ходатайствовать о присвоении гвардейского звания нашему кораблю. Только боюсь – не потянем пока на гвардейцев. Вот если накроем «Геринга», тогда вопрос ясен. А для этого нужно высшую скорострельность дать.

Эти сказанные по секрету слова прогремели на весь полубак. И комендоры второго орудия, ствол которого круглой заснеженной тенью навис сверху, тоже заулыбались, прислушиваясь к разговору.

– Скорострельность дать можно, – сказал Старостин. Он стоял очень прямо, устремив на Снегирева свои настойчивые, чуть прищуренные глаза. – Только, товарищ старший лейтенант, разрешите обратиться с вопросом.

– Обращайтесь, Старостин.

– Подпустит ли он нас для артиллерийского боя? У него-то, говорили бойцы, орудия бьют на двадцать миль.

– Ясен вопрос, Старостин, – сказал Снегирев. Он видел с каким вниманием, с каким молчаливым сомнением устремлены на него все глаза. – Вернее сказать: на девятнадцать миль, на сто девяносто кабельтовов.

– А наши орудия… – продолжал Старостин.

– Продолжения не нужно, – перебил Снегирев. – Сейчас отвечу. Только сперва скажите-ка мне: на каком расстоянии «Геринг», при такой видимости, сможет нас обнаружить? Ну-ка, орлы?

– А мы при такой видимости как обнаружим его? – ответил Старостин вопросом на вопрос.

– При хорошей видимости самое большее за десять миль можем мы обнаружить друг друга, – сказал Снегирев. – А в снегопаде и за три мили он нас не рассмотрит со всем своим дальномерным хозяйством. Поэтому штурман ведет корабль по счисленью, вслепую, точно выведет нас к самому «Герингу». И тут уж вы, друзья, не подкачайте: лишь выпустим торпеды – такую скорострельность дайте, чтобы нашими были и первый, и второй, и третий залпы. По мостику ему нужно наводить, по марсу, чтобы ослепить его фашистскую башку. Всем наводчикам слышно?

– Слышно, товарищ старший лейтенант, – весело отозвались из глубины щита.

Теперь Снегирев зашел в подветренное место, сняв каску и оставшись в одном подшлемнике, растирал варежками уши. Из-под бурого меха реглана яснее проступила вишневая эмаль ордена Красного Знамени. Он видел, как в глазах комендоров исчезло недоумение; появились уверенность и увлеченность поставленной задачей.

– Исчерпан вопрос? Других соображений нет? А холодновато, орлы! Ладно, скоро согреемся… – И снова румяное лицо стало серьезным. – Работайте изо всех сил. Бой трудный будет, матросы, каждый человек дорог. И чтобы никакого щегольства с припрятанными бескозырками. Чтобы всем быть в касках.

– Есть всем быть в касках! – разочарованно сказал Старостин. Действительно, за пазухой полушубка он уже держал свою старую бескозырку, мечтая при начале стрельбы сбросить тяжелый шлем, надеть, лихо заломив, бескозырку. А теперь Снегирев, угадав его мысль, проникновенно и строго смотрел на него.

– В порядке партийной дисциплины, Старостин, проследишь за выполнением приказа. Не в бескозырке сила. Русский матрос, если для пользы дела хоть юбку наденет, все равно матросом останется. А дурную голову и бескозырка не украсит.

– Есть проследить за выполнением приказа, – отрезал Старостин.

– И скорострельность, скорострельность не забывайте! – крикнул, уже уходя, Снегирев. – Помните: в морском бою кто первый накроет цель, тот и победил… Да, старшина, еще на два слова… – Старостин подошел к нему ближе. – Помнишь: при обстреле берега ты призывал: «За Родину, за Сталина!» Это хорошо. Еще больше у народа дух поднимает. Так и теперь…

– На то я и агитатор, товарищ старший лейтенант, – просто сказал Старостин.

Снегирев дружески положил пальцы ему на рукав.

– Ну, а с девушкой твоей как у тебя? Поговорили по душам?

– Поговорили по душам… Да пока полной видимости нет.

– Будет полная видимость, старшина. Поверь слову. Увидишь, как она тебя встретит, когда с победой вернемся. Меня на свадьбу позвать не забудь.

– Как не позвать! – улыбнулся суровый старшина.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Снегирев заглянул по пути в артиллерийский погреб, где у элеватора под высокими стеллажами с тускло мерцающими снарядами стоял маленький, юркий хозяин погреба Шилин, обратив вверх свое настороженное лицо. Когда Снегирев заглянул внутрь, Шилин быстро сунул в карман руку с мелком.

– Ладно, Шилин! – добродушно сказал Снегирев. – Подарки надписываешь фашистам? И за меня напиши на снаряде: «За наш родной Ленинград!»

Он побывал в котельных и турбинных отделениях, заглянул в пост гирокомпаса, в маленькую каюту, где, охраняя нежнейший прибор – путеводитель корабля в море, – будет во время боя одиноко сидеть краснофлотец Шапошников, прислушиваясь к разрывам снарядов, к грохоту корабельной артиллерии, но не смея ни на секунду отлучиться, чтобы не нарушилась работа гирокомпаса.

– Ну, штурманский специалист! – сказал Снегирев. – Верти дырочку во фланелевке! Раздолбаем «Геринга» – всех отличившихся представлю к орденам. А твое отличие – следить, чтобы гирокомпас не вышел из меридиана. – Он положил руку на твердое плечо краснофлотца, заглянул в его озабоченное лицо. – Сейчас штурман ведет корабль вслепую. Знаешь,, как при этом должен гирокомпас работать? Главное – не нервничать, брат. Буду сюда заглядывать, новости рассказывать. Я тебя не забуду.

И опять дальше, по всем боевым постам, ведущим последние приготовления к бою. Рыжеголовый веснушчатый Максимов, тот самый, письмо которого читал вслух Снегирев, сердито протирал оптический прицел своего зенитного автомата над камбузной надстройкой. Старший лейтенант ухватился было за отвесную стремянку, чтобы вскарабкаться к автомату, но снял ногу со ступеньки.

– Максимов! – окликнул старший лейтенант, и командир зенитки встрепенулся, подошел к поручням надстройки.

– Вот и будет тебе что написать матери, – тепло сказал Снегирев. – О том, как встретились мы в океане с фашистским тяжелым крейсером и что произошло потом. Смотри, Максимов, чтобы письмо твое интересным получилось. На борту «Геринга» два самолета, еще, пожалуй, будут пикировать на «Громовой». Держи зенитку «на товсь». Когда победим, это будет победа всего экипажа. Следи за зениткой, Максимов.

– Есть следить за зениткой, – отозвался Максимов и с удвоенным рвением стал протирать прицел.

И вот Снегирев уже у платформы торпедного аппарата, где высокий узкоплечий Филиппов и другие торпедисты возятся вокруг еще прикрытых брезентом, еще дремлющих в длинных трубах торпед. Снегирев стал сбоку, опять поправил на голове тяжелую, неудобную каску. «Нет, – думал Снегирев, – буду в каске до конца. Если матросу пример сам не подашь, он тебе не поверит. Я должен подавать пример. Скажут: вот агитирует за каску, а сам – муха его забодай – в шапке ходит… А что же, шлем – это вещь. Сколько народу в бою от смерти спас…» И он плотнее надвинул на глаза белую сталь.

Жаркие волны захлестывали его грудь. Морской бой, трудный, неравный бой! «Постараюсь вести себя так, чтобы не уронить звания коммуниста… Никогда не падать духом… Что ж, это моя обязанность, партийный долг – поднимать у людей настроение…»

– Филиппов! – окликнул Снегирев.

Филиппов как раз приближался к нему. У платформы торпедного аппарата проходил, согнувшись под тяжелыми трубами.

– Ну, Филиппов, будем крушить фашистские посудины? Крылья аппаратов «на товсь»? Сделаем то, что вы в стихах обещали! – Филиппов покраснел от удовольствия, вытирая ветошью свои длинные пальцы. – Пришло время боя за Родину, за Сталина, за милых! – Снегирев опять говорил весело и звучно, чтобы слышали все торпедисты. – Большое вам дело придется сделать в этом бою. И за Москаленко отомстите!

– Товарищ старший лейтенант, – сказал Филиппов. – Не только за Пашу Москаленко… – Он хотел что-то прибавить, но лишь стиснул пухлый комочек ветоши. – Лица я его не могу забыть, как он лежал там навзничь на койке.

– За все рассчитаемся с врагом, матросы, – взволнованно сказал Снегирев. – Помните, сегодня наш праздник. Наконец-то настал наш праздник!

И он шел дальше, у него было мало времени, нужно каждому сказать слово перед боем, никого не отвлекая от дела.

Он остановился на самой корме, у низкого полукруглого ската, где влажно чернели тщательно осушенные, освобожденные от ледяной коросты толстые цилиндры глубинных бомб.

– Поздравляю с морским боем, друзья! – сказал Снегирев.

Возле него стояли зенитчики и минеры, комендоры кормовой пушки. И здесь, как всюду на корабле, будто зачарованные, вглядывались все в океанскую даль, в колышущийся, кружащийся снег, куда шел полным ходом эсминец, откуда уже чудились раскаты артиллерийской стрельбы.

– Через десяток минут войдем в соприкосновение с вражеским кораблем. Командир боевой части уже разъяснил задачу? Понятно, что на дальних дистанциях он нас не обнаружит, а на ближних наше дело первым открыть огонь?

– Так точно, понятно, – сказал командир орудия Филин.

– Командиры баковых орудий решили гвардейское звание добыть в этом бою «Громовому», – с веселым задором продолжал Снегирев. – Чтобы сам товарищ Сталин наш корабль похвалил! Беспокоятся, как бы вы не подкачали в смысле скорострельности. Да я им за вас поручился, друзья! Уж вы меня не подведите!

Матросы кругом заулыбались. Под низко надвинутыми шлемами суровые лица смотрели без прежнего напряжения.

– А кроме того, – Снегирев поправил каску на голове, – дали они мне большевистское слово во время боя всем быть в касках, а в бескозырках щеголять уже потом, на берегу, когда пойдем к девушкам новыми орденами хвалиться… Вы почему без каски, Синявин?

Пожилой приземистый подносчик снарядов застенчиво молчал.

– Разрешите доложить, товарищ старший лейтенант, он шлем за борт упустил, когда корабль намедни качнуло, – сказал командир орудия. – Шлем с гака сорвало, а он подхватить не успел.

Снегирев снял, протянул Синявину свою, мохнатую от облепившего ее снега, каску.

– Наденьте, Синявин. Да смотрите, не упустите снова.

– А вы, товарищ старший лейтенант? – протестующе начал Синявин.

– Приказы начальства не обсуждаются! – строго перебил Снегирев. – После боя лично мне возвратите шлем… – И снова сделал лукаво-таинственные глаза, подмигнув окружающим. – Так уж подтянитесь, орлы, дайте высшую дисциплину. Ну, а теперь по боевым постам! Еще побалакаем после боя. Будет тогда о чем рассказать!

Он шел по шкафуту обратно. Ощущение чего-то незавершенного томило его: как будто побывал везде, на решающих участках близкого боя… Откуда же это ощущение чего-то несделанного? Все в порядке, моряки не подведут, орлы, золотые ребята… И вдруг вспомнил молодого минера, тонкую, слегка подавшуюся вперед шею, большие черные, воспаленные бессонницей глаза.

Да, Афонин… минер у кнопочного замыкателя… Парнишка, который не мог спать… После выхода в море снова беседовал с ним, остался доволен его бодрым, посвежевшим видом… И все же опять томила тревога за этого матроса.

Он взглянул на часы. Во что бы то ни стало нужно повидать Афонина перед боем… Но сперва еще одно дело.

Он распахнул дверь к офицерским каютам, прошел по коридору. В кают-компании что-то белеет: доктор Апанасенко уже надел свой больничный халат, разворачивает там лазарет, стол кают-компании приготовлен для возможных операций… Все как надо.

В полураскрытую дверь каюты штурмана он увидел: мистер Гарвей, в своем верблюжьем реглане и в шапке, лежит на койке, закинув ноги за валик. Гарвей быстро прикрыл газетой стоящую рядом бутылку. Ром. Опять принес с собой на корабль немало бутылок рому. «Что ж, не мне его воспитывать, – мельком подумал Снегирев. – Пусть пьет в каюте. Только б не мешался под ногами…»

Снегирев вошел в свою каюту. Калугин сидел за столом, расстегнув полушубок, с увлечением писал. У локтя лежало несколько полузачеркнутых чернеющих размашистыми строками страниц.

Весь в волнении, в поэтическом вдохновении он глянул на Снегирева.

– Вот, Степан Степанович, написал обращение. Слово перед боем. Давайте так и назовем его: «Слово перед боем». Проза и стихи. Стихи из Маяковского, из «Песни о «Варяге»…

Снегирев просматривал странички. Потом взглянул на Калугина.

– Хорошо. Отлично! И о боевых традициях и стихи хорошие подобрали… Только знаете, не нужно из «Варяга». О «Варяге» нам говорить рано, может быть, и споем его, только не сейчас… Не будем о гибели говорить. Может быть, лучше начнем так: «Моряки «Громового»! Мы идем биться за жизнь, за славу Северного флота. Мы одолеем врага, если каждый отдаст для этого все свои силы». И тут хорошо бы знаменитое: «Наше дело правое, победа будет за нами!»

Застенчиво он положил странички на стол.

– Это только моя мысль, а вы уж ее отшлифуйте, – сказал Снегирев. – Вы на меня не обижайтесь, товарищ Калугин… Жить будем! Еще какой роман напечатаете о наших орлах… Еще я вас с моими мальцами познакомлю, давно не видался с ними. Уже написали? Добро! Попрошу побыстрее пройти в ленинскую каюту, там вам подготовили микрофон, успеете прочесть до боевой тревоги.

Он шагнул в коридор, по внутреннему трапу взбежал к командирской каюте, потом еще выше – на мостик.

Вот он стоит – Афонин: подавшись вперед, весь внимание. Как будто не слишком похож на того парня, что пришел тогда в каюту, сидел вялый, сонный, замкнувшийся в себе.

– Товарищ Афонин! – окликнул Снегирев.

– Есть минер Афонин! – откликнулся краснофлотец.

Он глянул на Снегирева в упор. В больших глазах, мерцающих из-под широко открытых ресниц, был веселый боевой задор, возбуждение охотника, выслеживающего добычу, нетерпение человека, которого отвлекают от целиком захватившего его дела.

– Что там в видимости?

– Пока сплошная муть, товарищ старший лейтенант, – с досадой сказал краснофлотец. Снова точным движением поднял к глазам бинокль, смотрел вдаль: собранный, зоркий, полный предвкушения близкого боя.

«Нет, это не прежний Афонин. Это какой-то новый Афонин. И голос у него теперь звонкий, мужественный, боевой голос», – радостно подумал старший лейтенант.

Капитан-лейтенант Ларионов стоял у машинного телеграфа, тоже всматриваясь вдаль. Но впереди ничего не было видно, кроме однообразно крутящейся, летящей прямо в глаза массы тяжелых, мокрых снежинок.

– Штурман, – крикнул командир в переговорную трубу, – как прокладка?

– Выходим к цели, – отозвался штурман. – Сто кабельтовов до заданных координат.

– Лейтенант Лужков, все готово к торпедному залпу?

– Все готово к торпедному залпу, – звонко ответил Лужков.

Даль стала проясняться. Снег падал медленнее и реже, открывалось бугристое, белеющее барашками море, горизонт светлел и отодвигался с каждой минутой. Ларионов прикусил губу.

– Штурман, сколько до заданной цели?

– Девяносто кабельтовов до заданных координат, – прозвучал голос штурмана.

– Будете докладывать дистанцию каждую минуту.

– Есть докладывать дистанцию каждую минуту!

– Прямо по носу слышу орудийную стрельбу, – доложил Гордеев. Он начал эту фразу громко и вдруг понизил голос, как будто враги могли услышать его.

Невнятный орудийный гул нарастал с каждой секундой.

С каждой секундой светлел и отодвигался горизонт.

Вот сейчас прояснится уже близкий берег, сигнальщики «Геринга» увидят «Громовой», тяжелый крейсер закроет эсминцу дорогу стеной заградительного огня.

– Шестьдесят кабельтовов до заданных координат. «Шестьдесят кабельтовов, – думал Ларионов, – а я могу стрелять только с тридцати кабельтовов. И выведет ли меня штурман точно на цель? Трудная задача! И правильно ли я ориентировал его? Там ли сейчас «Геринг»?.. «Геринг» еще в снеговой завесе, а мы на открытом месте, он, может быть, уже запеленговал меня, уже, может быть, открывает огонь».

Даль попрежнему гудела стрельбой, ветер свистел в снастях, хлопал брезентом ветроотводов, над мачтой светлело небо.

– Торпедный залп не давать без приказа, приготовиться к артиллерийскому залпу, – размеренным голосом сказал Ларионов.

– Пятьдесят пять кабельтовов до заданной цели, – докладывал штурман.

– С веста идет новый снежный заряд! – ликующе крикнул Гордеев.

И снова потемнело вокруг, все кругом затянуло мокрой белизной, снова летел в лица снег, этот желанный, необходимый сейчас снег. «Природа сочувственно относится к большевикам», – мелькнула в голове Калугина крылатая фраза доктора.

Калугин уже прочел свою речь в микрофон, теперь он стоял в глубине мостика. Он видел лицо Ларионова, будто вырубленное из мореного дуба, жесткий, окаймленный глубокими складками рот. Командир сбросил перчатки, положил голые руки на медные ручки телеграфа, весь в одном порыве наклонился вперед.

– Пятьдесят кабельтовов до заданных координат, – донесся подчеркнуто спокойный голос из штурманской рубки.