Текст книги "Морские повести"

Автор книги: Николай Панов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 26 страниц)

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Было очень темно, и Калугин шагал сперва осторожно, чтобы не запнуться о тумбу или за обледенелые тросы, там и здесь пересекавшие снеговую поверхность стенки. Слева чуть слышно доносился шелест плещущей о бревна воды.

Днем ему казалось, что он сразу найдет «Громового», но сейчас шел и шел мимо низко сидящих затемненных палуб и не находил своего корабля.

Вот он услышал отдаленный знакомый гул: характерный, мерный рокот разворачивающегося в заливе эсминца. И на далекой, отливающей черным лаком воде тускло забелел пенистый кильватерный след; длинный, смутный силуэт медленно двигался, отходя от стенки.

«Неужели ушел?» – подумал Калугин. Теперь он почти бежал, не боялся споткнуться. И почти тотчас из черноты проступили широкий усеченный овал мостика, смутно видимая, немного скошенная труба, поручни сходней над стенкой.

– Стой! Кто идет?

Краснофлотец с винтовкой шагнул из темноты, всматриваясь в упор. Неизвестный краснофлотец. Столько дней прожить на корабле и еще не знать в лицо всего экипажа!

– Военный корреспондент Калугин… А я думал, вы уже ушли.

Сходни круто уходили вниз, на палубе горела синяя лампочка, чуть освещая рельсовую дорожку.

«Громовой» горячо и мерно дышал длинным корпусом, растворяющимся в темноте. Издали слышались отрывистые команды, темнота жила негромкой, напряженной жизнью.

– Капитан Калугин пришел, товарищ дежурный офицер! – крикнул вниз часовой.

– Проходите! – сказал внизу Исаев.

Калугин узнал его по голосу. Штурман Исаев! Калугин сбежал на палубу по чуть колышущимся доскам; перед ним возникли плоские контуры укрытого брезентом торпедного аппарата.

– Я боялся, вы уже ушли, – повторил Калугин.

– «Смелый» отдал швартовы – уходит на обстрел берегов, – сказал штурман Исаев.

– Командир на корабле?

– Командир и заместитель по политической части в штабе…

– А старший помощник?

– Старпом должен быть у себя в каюте…

– Я пройду к старпому, – сказал Калугин и пошел в сторону полубака.

– Ужинали уже? – крикнул ему вслед штурман уже другим, дружеским голосом. – После старпома прошу прямо в кают-компанию. Вам вестовые что-нибудь устроят.

– Спасибо, товарищ штурман. Статья ваша поправилась, уже сдается в набор…

Снова по гладкой маслянистой стали, по минной дорожке, мимо торпедных аппаратов, мимо дышащих жаром световых люков, под шлюпками, чернеющими на рострах круглыми изгибами бортов. Снова ритмичное трепетание палубы под ногами. В полуоткрытый люк был виден кубрик, глубоко внизу, ниже ватерлинии…

Кругом запахи боевого корабля: нефть, смола, пар и еще что-то неуловимое, может быть, запах водорослей и морской соли…

Калугин раздевался в ярком свете у офицерских кают, когда старпом, в одном кителе, в фуражке, надвинутой на глаза, как всегда торопливо, прошел к себе.

Калугин постучался в дверь каюты.

– Войдите!

Бубекин горбился за столом, так и не сняв фуражку, тщательно просматривал какие-то документы. На диванчике сидел инженер-капитан-лейтенант Тоидзе.

– Стало быть, сколько еще на ремонт турбинистам? – сказал Бубекин своим обычным ворчливым тоном.

Вьющаяся прядь волос падала на широкий низкий лоб инженер-капитан-лейтенанта Тоидзе. Он был в рабочем кителе, испачканном темными масляными пятнами; брезентовые рукавицы лежали у него на колене. Калугин сел рядом.

– Еще часа полтора проковыряются, Фаддей Фомич!

– А раньше не кончите?

– Смеешься, дорогой! По заводским нормам на такой ремонт три часа.

– Значит, на «Громовом» – час. В час управитесь! – Бубекин замахал рукой, как бы гася возражение. – В котельных что?

– Все котлы в готовности. Кончаем просмотр механизмов.

– Трубки в порядке?

– Пока в порядке. Знаешь, поизносились котлы…

– Добро! – сказал торопливо Бубекин. – Сейчас командир вернется из штаба, буду докладывать о готовности… Нажмите на людей… О турбинах доложите через пятьдесят минут. Мы здесь с вами уже минут десять торгуемся.

Тоидзе вышел из каюты, плотно прикрыв дверь. Бубекин повернулся к Калугину.

– Превосходный офицер, а запасец времени забронировать любит. Не осуждаю. От его хозяйства успех операции зависит прежде всего. Не осуждаю, но вижу насквозь. У меня он разве две-три лишние минуты урвет. Кури́те!

С самым радушным видом он протянул Калугину портсигар. Калугин взял папиросу.

– Ну, как погуляли на бережке, товарищ капитан?

– Замечательно! – сказал Калугин. Он был приятно удивлен. Совсем не такого приема ждал он от Бубекина. – Знаете, Фаддей Фомич, только после морской качки начинаешь понимать, что это за вещь – твердая земля.

– Для меня исключено, – со вздохом сказал Бубекин. – Командир сошел с корабля – помощник дальше сходней ни ногой. Минут пять потоптался по пирсу, погрызся с береговым персоналом – и снова на борт.

Он поднес зажигалку Калугину, закурил сам.

– Правда, сейчас, спасибо штурману, я часика три отдохнул. Когда штурман дежурит, я за корабельные службы спокоен. – Он откинулся в кресле, его темные глазки светились безмятежным добродушием. – Спать ниже нормы приходится. Ночь за ночью на мостике, а днем дела по горло и бегаешь по кораблю, как зверь. – Он подмигнул Калугину. – Вы, поди, на меня даже обижались. Вот думали: собака – старший офицер?

– Да нет, Фаддей Фомич, я понимаю, – примирительно сказал Калугин.

– А позвольте спросить, что вы понимаете? – В глазах Бубекина блеснуло прежнее яростное выражение и тотчас исчезло. – Вот поживите с нами; походим еще в море… Помнится, вы наш эскадренный миноносец с землянкой сравнили. Разрешите вам доложить, что «Громовой» по чистоте и дисциплинированности личного состава выходит на первое место на флоте! – Он сдвинул брови, гордо и выжидательно смотрел на Калугина. – Недаром капитан-лейтенант так следит за собственной формой. Говорит, когда одевается – точно на танцы: каков командир, таков и корабль. А кто за чистоту на корабле отвечает? Старший офицер Фаддей Фомич Бубекин.

Он помолчал, энергично дымя папироской.

– Разрешите вам доложить. Стоим в базе – приказываешь дежурной службе тебя задолго до побудки поднять. Вахты проверишь, потом пойдешь по кубрикам, смотришь: хорошо ли заправлены койки, чисто ли в рундуках. И потом до вечерней поверки: доклады боевых частей, проба пищи, всякие рапортички. Не жалуюсь. Если любишь корабль, нужно тридцать часов в сутки иметь, и то маловато. А еще, разрешите доложить, работа над собой.

Он кивнул на полку над столом, где загороженные поперечной планкой аккуратно теснились очень потрепанные и совсем еще новые брошюры и книги.

– Отдыхаем в кают-компании – нужно и о русских морских традициях завести разговор, и об операциях на суше, и о новом романе. Вот и читаешь, урываешь время у сна. Осмелюсь доложить, домой написать некогда. А семья у меня отличная, жинка аккуратно пишет, беспокоится, старший бутуз каракули выводит… Иногда нервишки и заиграют, проявишь несдержанность с людьми… Вот поплаваете с нами, поймете поговорку: на боцмана и на старпома не обижаются… Сколько еще с нами думаете пробыть, товарищ капитан?

– Мне очень жаль, Фаддей Фомич, но я должен сейчас списаться с корабля, – сказал Калугин.

– Уходите от нас? – лицо Бубекина помрачнело, он резко передвинулся в кресле. Он, казалось, сдерживал вскипающее раздражение. – Ну что ж… не смею задерживать. Конечно, на берегу спокойнее.

Уже с прежним свирепым выражением он смотрел на Калугина.

– Фаддей Фомич, поймите… – начал Калугин.

Три резких звонка протрещали в коридоре.

– Командир, – сказал, вскакивая, старший лейтенант.

Схватив фуражку, почти выбежал из каюты. Калугин следовал за ним. Они подоспели к сходням, когда Ларионов и Снегирев уже сбегали на палубу с пирса.

– Смирно! – прогремел Бубекин. Ларионов ступил на палубу. – Товарищ капитан-лейтенант! За ваше отсутствие на корабле никаких происшествий не было. Проведена вечерняя поверка. Больных и уволенных на берег нет.

– Вольно, – сказал Ларионов. Во время доклада он и Снегирев тоже стояли вытянувшись, приложив пальцы к козырькам, в синем, колеблемом ветром световом круге: – Прекратить связь с берегом, уходим в море.

Глаза командира корабля остановились на Калугине, стоящем позади старпома.

– А хорошо, что вы здесь, товарищ капитан. Идете с нами в поход?

– Конечно, идет, – быстро сказал Снегирев. – Наши журналисты от таких походов не отказываются.

Он говорил с веселой безапелляционностью, но Калугин видел, как вопросительно обращены к нему живые круглые глаза Снегирева. Ларионов тоже глядел вопросительно.

– Конечно, иду! – твердо сказал Калугин. Он ответил почти невольно, не мог ответить иначе. Не мог уйти с корабля, от боевой операции, от этих ставших ему родными людей.

– В таком случае прошу ко мне в салон, – сказал Ларионов. – Фаддей Фомич, живо скомандуйте и ко мне. Есть разговор.

Они поднялись в каюту командира. Расстегнув на ходу шинель, Ларионов накинул ее на вешалку, снял фуражку, машинальным движением пригладил волосы.

Почти тотчас в каюту вошел Бубекин.

– Старпом, как готовность боевых частей?

– Артиллерия, штурманская часть, торпеды, связь к бою готовы, – сказал Бубекин. – Турбинисты кончают предупредительный ремонт, уложатся минут в сорок. Разрешите вызвать инженер-капитан-лейтенанта Тоидзе?

– Вызови, Фаддей Фомич! – не отрываясь от бумаг, сказал Ларионов.

Бубекин снял телефонную трубку.

– Пост энергетики? Говорит старший помощник. Попросите командира БЧ зайти к капитан-лейтенанту…

– Сейчас выходим в море, – быстро заговорил Ларионов. – Получено точное сообщение нашей разведки: тяжелый крейсер «Геринг» вышел из Альтенфиорда, движется курсом на ост. Я иду один, другие корабли нельзя снять с поддержки флангов армии. Но у меня рандеву с английскими кораблями, есть договоренность штаба с их штабом о совместной операции. Будем вместе ловить «Геринга». С нами опять идет их офицер связи.

– Мистер Гарвей?

– Так точно, – сказал, закуривая, Ларионов.

В дверь постучали. Ираклий Тоидзе, попрежнему в старом рабочем кителе, вытянулся в дверях, смахивая пот с лица.

– Заходи, Ираклий, – сказал Ларионов. – Что у тебя там с турбинами?

– С турбинами в первой машине был кое-какой непорядок. – Тоидзе вынул носовой платок, тщательно вытер пот с лица, потом покосился на китель. – Сам сейчас к турбинистам слазил. Кончают ремонт минут через двадцать…

– Значит, можно ходить на любых скоростях?

– Можно ходить на любых скоростях. – Тоидзе вновь покосился на свой китель. – Извините за состояние одежды, товарищ капитан-лейтенант. Не успел сменить.

– В котельных как?

– В котельных все в порядке, Владимир Михайлович.

Командир прошелся по каюте.

– Смотрите, идем в трудный поход. Нужно – проси отсрочки сейчас. Лучше тебе сейчас полчаса дам, чем в океане потерять скорость.

– Мне не полчаса, мне две недели на планово-предупредительный ремонт нужно, – веско сказал Тоидзе. – Сколько раз в шторм ходили, пережигали котлы. Трубка не спросит, когда ей лопнуть.

– А сейчас отвечаете за выход?

– Отвечаю за выход.

– Хорошо, – сказал Ларионов. – Свободны, Ираклий.

Тоидзе торопливо шагнул из каюты.

– Старпом, – сказал капитан-лейтенант, – только получишь доклад о готовности машин, играй аврал.

– Разрешите быть свободным? – сказал Бубекин.

– Свободны… Ты, Степан Степанович, – повернулся Ларионов к Снегиреву, – только отойдем от стенки, пройди к народу, поговори по душам, чтоб каждый отдал все, что может, и еще в два раза больше. Разъясни смысл операции.

– Будет сделано, Владимир Михайлович! – сказал, выходя, Снегирев.

Командир и Калугин остались вдвоем.

Ларионов стоял посреди каюты, уже не спокойно уверенный, как только что, а беспокойный, озабоченный, колючий.

Нервным движением, не так, как в присутствии подчиненных, он вынул сигарету, вдруг скомкал в пальцах, бросил на ковер. Прошагал по салону, нагнулся, подобрал сигарету, положил в пепельницу. Потом быстро скинул китель, брюки, снял с вешалки меховой комбинезон, из нижнего ящика шкафа достал пимы и шерстяные чулки. Вот он задумчиво нахмурился. Натянув меховые брюки, застыл с пимами в руках.

– Корабль к походу и к бою изготовить! Баковые на бак, баковые на бак! – раздался в рупоре громкоговорителя размеренный, настойчивый голос. Голос, расходящийся по всем боевым постам. И тут же дробные, настойчивые звонки: три коротких и длинный, три коротких и длинный. Колокол громкого боя. И тотчас стремительный топот ног по стали над головой, грохот металла снаружи.

«Нужно тотчас же включиться в работу», – думал Калугин. Все в нем трепетало от каких-то сильных, захватывающих, горячих чувств. Снова в поход, в такой необычайный, рискованный, трудный поход! «Теперь нужно отдать им все, что могу! Все, что могу, и еще в два раза больше, – так сказал Ларионов. С чего начать работу? Я сделаю радиогазету… чтобы отмечать лучших людей, чтобы в ней были стихи, заметки с боевых постов. Нужно посоветоваться со Снегиревым».

Командир корабля задумчиво и быстро одевался. «Сейчас не время заговаривать с ним об Ольге Петровне… Но я дал ей слово, она взяла с меня слово, что при первой возможности расскажу ему все».

– Владимир Михайлович, – сказал Калугин.

Ларионов резко повернулся к нему.

– У меня к вам поручение от Ольги Петровны. Она просит у вас прощения за те свои подозрения…

– Да? – сказал Ларионов, внимательно глядя на него.

– Она продумала все, говорила с подводниками… Она понимает теперь, что вы только выполнили свой долг, не могли поступить иначе…

Ларионов слушал неподвижно. Из-под сдвинутых бровей блеснул на Калугина голубой свет его впалых глаз. Потом капитан-лейтенант стал снова одеваться, натянул через голову толстый шерстяной свитер.

Его гладко причесанные волосы взъерошились, лицо стало очень молодым, залилось румянцем, вдруг приобрело задорное, почти мальчишеское выражение.

– Благодарю, – глядя в сторону, отрывисто сказал Ларионов. – А знаете, хорошо бы наладить в походе радиогазету. Боевую радиогазету. Передавать последние новости, заметки или там стишки о лучших людях. И непременно юмор, смеха, задора побольше! Продумайте-ка это с замполитом, Николай Александрович!

Говоря это, он надел и застегнул меховую куртку, мельком взглянул в зеркало, снова пригладил волосы гребешком и стремительно вышел из каюты.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

В топках ревел огонь, и широкие струи вентиляции пробирали даже сквозь ватники, накинутые на тельняшки котельных машинистов. Такие знакомые, простые лица друзей, соседей по кубрику, здесь казались заострившимися, грозными, может быть, потому, что розовое пламя в топках бросало на них изменчивые, горячие отблески.

– Ну, сейчас будем отваливать, – сказал Зайцев.

Здесь он тоже казался себе суровее и строже, занятый наблюдениями за питательным и нефтяным насосом, неустанно следящий, чтоб не перегрелись подшипники, чтоб не прекратился к ним доступ масла.

Мичман Куликов, благожелательный и мягкий, когда отдыхал на верхней палубе или в старшинской шестиместной каюте, здесь тоже был совсем другим. Озабоченный, хмурый, он быстро двигался в узких треугольных проходах между гудящими стенками огромных котлов, взбегал и спускался по стремянкам. Отбрасывая большую тень, проходил по стальному кружеву площадок над головой Зайцева.

Сергей Никитин молчал, положив руки на рычаги форсунок. Вспыхивали разноцветные лампочки на щите контрольных приборов, звучали сигналы… Никитин повернул рычаг, сильнее заревело пламя в топках.

Зайцев любил этот мир могучих, послушных человеческой воле механизмов. Странно: за что? За несмолкаемый грохот, за многочасовой, упорный труд в жарком качании стенок, в острых сквозняках вентиляции, когда рокот котлов мешается с чавканьем ходящих над головой волн?

Нет, не за это! За то, что он один из хозяев этого ярко освещенного мира умных и могучих механизмов. За то, что он помогает командиру управлять этим миром, помогает вести к победам, благополучно приводить в базу свой родной корабль!

Сверху был слышен скрежет металла, топот ног. Что там происходит? Он ясно представлял себе, что там происходит, даже находясь здесь, в недрах корабля. «Отваливаем, теперь уж точно отваливаем!» – думал Зайцев, и быстрее бежала в жилах кровь, вновь охватывала та предельная настороженность, которую знал по прежним походам.

– Включен машинный телеграф! – доложил на мостике командиру вахтенный офицер Агафонов.

– Передать в пост энергетики – можно проворачивать паром машину, – сказал Ларионов, стоя на правом крыле.

– Убрать сходню, отдать правый швартов! – проревел в мегафон Бубекин, перевешиваясь через поручни, глядя на полубак, где боцманская команда и комендоры вдруг стали видны яснее под разгорающимся в черном холодном небе розовато-зеленым светом.

Гремел металл о металл. В темноте загрохотала убираемая сходня. С берега на корабль полз длинный стальной трос, тихо повизгивала вьюшка…

Калугин всматривался в темноту. Вот уже двинулась стенка, чуть заметно поползла мимо палубы; чуть заметно ползли мимо палубы окутанные темнотой дома на склонах заснеженных скал…

– Стройся! – скомандовал Старостин.

Его орудийный расчет выстраивался около щита, вдоль устремленного вперед смутно белеющего пушечного ствола.

Как перед каждым выходом в море, они становились в положение «смирно», лицами к почти невидимой в темноте базе. Прощальный, молчаливый салют. У всех орудий, у торпедных аппаратов также выстроились сейчас моряки.

На весте полыхали немые широкие вспышки. Над головами разгоралось зарево. Не мертвенный блеск ракеты, а снова этот нежный, переливающийся, движущийся многокрасочными волнами свет, возникающий где-то на краю неба и разрастающийся в ледяных черных просторах. Северное сияние! «Столбы играют, зори дышат», – говорят о нем поморы.

«Эх, Аня, Анютка! – думал Старостин. – Не так хотел с тобой расстаться, мучительница! Где-то ты сейчас, Аня? Пожалуй, на дежурстве, болтаешь с другими парнями и не знаешь, что уходим в море…»

Старший лейтенант Снегирев шел с полубака на ют. У зачехленных труб вдоль высокой площадки второго торпедного аппарата стоял Филиппов со своим расчетом.

– Поздравляю с выходом в операцию, орлы! – сказал, подходя, старший лейтенант.

– Торпеды в море просятся, – горячо ответил Филиппов. – Давно просятся, товарищ старший лейтенант!

– Ладно, скоро уважим их просьбу! – Снегирев остановился, положил руку на край широкой горизонтальной трубы, из которой выступало смазанное маслом круглое тело торпеды.

– Знаете, матросы, куда идем? – Он понизил голос, ближе подошел к торпедистам. – Тяжелый крейсер «Герман Геринг» вышел-таки в море. Так нужно нам его торпедами долбануть, дымом прикрыть и на обед косаткам отправить. Хорошая задача!

Сквозь темноту он всматривался в молодые, придвинувшиеся к нему лица.

– Ну, Филиппов, как расстались с дружком?

– Товарищ старший лейтенант, – рванулся к нему Филиппов, – вы с врачом говорили? Как его дела-то? Нам показалось… – Филиппов запнулся. – Плохо, видно, с Москаленко.

Из темноты на него глядели в упор всегда такие живые, веселые, а теперь строго-печальные глаза Снегирева.

– Не хочу вас обманывать, Филиппов. У Москаленко раздроблено бедро, нагноение в животе. Знаете, что такое разрывная пуля?

– Товарищ старший лейтенант, – сказал Филиппов и вдруг почувствовал, как во рту пересохло, голос стал тонким и слабым, – неужели умрет?

– Мсти врагу за Москаленко, – сказал отрывисто Снегирев. – Хирурги у нас мировые, но главный врач сказал, что очень худо твоему другу. Так свой аппарат держи, чтоб в нужный час без отказа сработал. – Его голос зазвучал громче. – Советская Родина смотрит на вас, друзья… детишки, женщины в разрушенных городах, в пожженных врагом деревнях. Угнетенные во всем мире думают о вас с надеждой. Сталинские армии переходят в наступление, победа близка, так поможем им здесь, за Полярным кругом, так, чтобы Гитлер в Берлине почувствовал наш удар.

Он прошел дальше, к выпуклой крышке шахты, ведущей в котельное отделение. Откинув крышку, стал спускаться вниз.

Корабль скользил вдоль стенки. Там, на горе, проплывает невидимый госпиталь. Там Москаленко лежит на спине, неподвижно лежит на спине бедный умирающий друг. Чем помочь тебе, Москаленко? Только отомстить врагу, беспощадно истреблять подлых фашистских убийц!

Калугин стоял на мостике, втиснувшись в уголок, чтоб не мешать никому, а самому видеть все как можно лучше. Он вооружился биноклем, старался запомнить команды, движения людей, маневры выходящего в ночь корабля.

Он вел биноклем по пирсу, по надстройкам и орудиям «Громового», по все растущей черной полосе воды между сушей и мостиком. Навсегда должна врезаться в память эта картина ночного выхода в море. И ледяное многоцветное небо, и чуть видные городские дома, и качающиеся на воде пловучие маяки-мигалки, все быстрее проносящиеся мимо набирающего скорость эсминца…

– Два градуса вправо по компасу, – слышал он команду Ларионова.

– Есть два градуса вправо по компасу! – донесся задорный, четкий ответ рулевого.

– На румбе?

– Сто одиннадцать на румбе.

Темнота впереди. И в небе смутные, переливающиеся столбы, и усиливающийся ветер, дующий прямо в лицо, гремящий плотной, как железо, парусиной обвесов.

– И писатель с нами идет, значит порядок! – сказал в темноте удовлетворенный голос одного из сигнальщиков.

Калугин услышал эти слова. Вот лучшая награда за труды и опасности! Он снова всматривался вдаль. Уже исчез в темноте пирс, эсминец увеличивал ход, черным силуэтом разрезал воду залива. А на весте попрежнему вспыхивали бесшумные сполохи залпов, в темноту врезались тонкие нити ракет, тусклые лезвия прожекторов, уходящих за сопки, туда, где растет и ширится сражение за высоту Черный Шлем.

Мостик. Тьма. Короткие команды. Сзади ракеты и вспышки. Позади дома родной базы. А впереди с невидимой сопки вдруг вспыхнула и засияла золотая, ослепительная звезда. Это на выходе в океан наш береговой пост запрашивает опознательные идущего мимо корабля.

– Сигнальщик! – голос вахтенного офицера. – Покажите опознательные!

– Есть показать опознательные, – отвечает сигнальщик.

И он пишет ответ морскому посту, подняв на поручни мостика переносный прожектор, быстро открывая и закрывая его забрало, отщелкивая буквы светового языка.

И вот уже пройден Кильдин, и первая океанская волна обрушилась на полубак «Громового», рассыпалась дробным грохотом и фонтаном ледяных брызг. Водяная пыль донеслась до первого орудия, обдала лица замерзших вахтенных. Сразу стала резче и размашистей качка. Взлетала и опускалась глубоко вниз, опускалась глубоко вниз и взлетала леденеющая, охраняемая зоркими, готовыми к бою людьми, темная палуба корабля.

Корабль идет всю ночь до утра, и солнце чуть проступает над горизонтом, скупо светит одновременно с луной, и снова наступает долгая ледяная ночь. Вахтенные промерзают до костей, их сменяют товарищи. Люди спускаются в теплые, ярко освещенные нижние палубы, пьют горячий чай, забываются чутким сном до следующей вахты и снова стоят снаружи в реве ветра, в пении вентиляторов и механизмов, чувствуя на холодных губах соленую горечь моря…

В ранний утренний час старшина отделения радистов Амирханов нес вахту у мощной корабельной радиостанции. Он сидел за аппаратом, надвинув на уши эбонитовые кружки, полные тысячами звуков, медленно вращал рукоятку приема. Внезапно выпрямился, стал чутко вслушиваться, придвинул к себе раскрытый журнал и стопку листов радиограмм.

– Принял знак «СОС», Петя! – бросил через плечо сидящему рядом, готовому заступить на вахту радисту.

Из ветреного океанского далека доносились жалобные однообразные звуки сигнала бедствия по международному своду:

«Ти-ти-ти-та́, ти-ти-ти-та́», – вновь и вновь слышалось в приемнике. Настойчивый, отрывистый писк, отчаянно пробивающийся сквозь хаос других звуков.

Амирханов настраивался на нужную волну. Нетерпеливо склонившись, смотрел сбоку радист Саенко.

– Принимаю текст, – отрывисто сказал Амирханов. Сжатый в пальцах карандаш быстро скользил по бумаге. – Видно, по-английски дают… А вот широта и долгота.

Он кончил писать, протянул листок Саенко.

– А ну-ка, снеси прямо командиру на мостик.

Снаружи был зеленоватый холодный рассвет, ледяной, первозданный океан, зябнущие фигуры сигнальщиков, не сводящих со своих секторов воспаленных, слезящихся от острого ветра глаз. Стал падать снег. Командир ходил по мостику взад и вперед, глубоко упрятав руки в карманы, высоко подняв усеянные снежинками плечи; висящий на его шее бинокль оброс пушистым мхом инея.

Саенко вручил ему бланк радиограммы.

«Спасите наши души. Меня преследует вражеский тяжелый крейсер, – передавал по-английски транспорт «Свободная Норвегия», давая свои координаты. – Спасите наши души».

– Штурман! – наклонился Ларионов к медному уху переговорной трубы.

– Есть штурман, – отозвался из рубки Исаев.

– Принята радиограмма. Тяжелый крейсер, видимо «Геринг», преследует транспорт «Свободная Норвегия». Приготовьте лист карты… – Ларионов назвал данные в радиограмме широту и долготу.

Фаддей Фомич Бубекин стоял на правом крыле мостика, упрятав голову в капюшон, не спуская глаз с вспененного океана.

– Старпом, на минутку спущусь к штурману.

– Есть, – сказал Бубекин.

Командир вошел в штурманскую рубку. Исаев уже расстелил с краю стола заказанный лист карты Баренцева моря.

– Вот переданные координаты, Владимир Михайлович.

– Это, несомненно, «Геринг», – сказал Ларионов. Он мельком взглянул на карту, вызвал по телефону радиорубку. – Что еще приняли, Амирханов?

– Сейчас принимаю, товарищ командир, – слышался голос Амирханова. – Снова по-английски. Разобрать не могу.

– Тотчас пришлите в штурманскую рубку.

Через минуту на столе лежал второй листок – радиограмма.

«Неизвестный корабль поднял германский военный флаг. Открывает огонь… Спасите наши души…»

– И новые координаты! – помолчав, сказал штурман. Его карандаш скользнул по серой глади карты. – Теперь они находятся здесь.

– Так, – сказал Ларионов, и его малиновая от холода рука легла на меркаторскую карту, пересеченную прямоугольниками параллелей и меридианов. – Иными словами, «Геринг» держал курс прямо на Тюленьи острова?

– Куда, как я слышал, назначен первый заход «Ушакова»? – сказал в своем обычном полувопросительном, полуутвердительном тоне штурман Исаев.

Амирханов снова вслушивался, ловил новые позывные «Свободной Норвегии». Но «Свободная Норвегия» молчала… «Герман Геринг» начал свой пиратский рейд в Баренцовом море.