Текст книги "Страшная Мария"

Автор книги: Николай Чебаевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

– Ну, ну, не хрипи! – прищурился Красавчик. – Я давно понял: знаешь, да мне не надо было, чтоб ты поручику об этом сказала. Теперь вместо поручика отряд принимаю я. И придется еще с тобой потолковать мне.

Мария хотела размахнуться, что есть мочи ударить по самодовольной харе Красавчика, но руки оказались связанными. И даже плюнуть она не смогла, во рту пересохло.

– Не дергайся, не дергайся. Я для того тебе руки и связал, чтобы не буйствовала. Поручик не предусмотрел, так поплатился, а я вашу семейку знаю, – продолжал Борщов, ухмыляясь.

Мария прохрипела что-то нечленораздельное.

– Ладно, не рычи. Связанная не то что баба – волчица не страшна. Мне теперь не к спеху, очухаешься – еще потолкуем.

Красавчик вышел в сенки, позвал солдат. В избу ввалились трое карателей, подхватили Марию, вывели во двор, посреди которого остановился Семка.

– Можешь проститься со своим разлюбезным. И со старым хрычом тоже. – Он кивнул на ворота.

На перекладине висели Иван с отцом. Матрос еще конвульсивно дергался, старик был неподвижен.

19

По приказу Красавчика Марию уволокли в баню, а в предбаннике поместили часового.

Очнулась Мария от гулкого треска и стука, доносившегося с подворья. Баня у Федотовых была в самом конце огорода, на обрывистом берегу оврага, на отшибе от избы и всех надворных построек, но треск и стуки раздавались слишком громко, чтобы не долететь сюда.

Хотя один глаз сильно затек и его так ломило, что и другим от боли трудно было смотреть, все же Мария, дотянувшись до окошечка, увидела: каратели, вооружившись топорами и ломами, отдирали, сбрасывали вниз крышу дома. Потом принялись рушить стропила, выворачивать потолочины и раскатывать бревна стен. Другая группа разрушителей сносила амбар, третья разваливала хлев.

Бревна и тесины стаскивали на середину огорода. Там уже пылал огромный костер. Жгли, пускали дымом все, что было из домашней утвари и одежды у Федотовых. Семка Борщов изводил под корень ненавистную усадьбу. Проще, конечно, было бы подпалить дом и все надворные постройки на месте. Но тогда огонь мог перекинуться на соседние подворья, не пощадил бы и богатеев.

Мария зарыдала, упала на лавку, забилась, как в судорогах. От сознания, что нет у нее больше ни Ивана, ни милой Танюшки, ни свекра, ни дома с подворьем, нет ничего на свете, охватило ее такое безысходное горе, что было жалко только, одного: зачем сама она жива? Сожгли бы на костре – и то легче, чем терзаться такой мукой!

Но дом и подворье рушили и жгли долго. И чем дольше смотрела Мария на полыхающий костер, тем больше тупая эта, злобная жестокость врага возвращала ей силы. Отчаяние сменялось жаждой мести. Мария вскочила, толкнула дверь – она не шевельнулась. Но из-за двери послышался голос:

– Не ломись зря, дверь колом подперта.

Что было делать? Выдавить оконце? Со связанными руками все равно не пролезешь. И солдаты в огороде сразу увидят. А больше вроде ничего не придумаешь. Даже дымохода нет у бани, топилась она по-черному.

Нет выхода, хоть головой о стенку бейся!.. Стой-ка! Стенки-то у бани не все целые. Свекор часто зимой жаловался: стена, мол, под полком погнила, холодом тянет, выновлять надо. Так если под полок забраться, расковырять стену? Гнилое дерево податливо, а на каменке валяется немало всяких железок. Сама бросала «для пару» то лопнувшую Сковородку, то расколовшуюся ступу, то перержавевший шкворень. Что-нибудь да можно в ход пустить. Только прежде надо освободить руки.

Мария опустилась на колени, локтем нашарила наиболее острый выступ у каменки и принялась растирать веревку. Терла долго, упорно. Наконец веревка лопнула. Руки отчаянно болели, сильно затекли, но были свободны. Передохнув, Мария отыскала на каменке обломок сковороды, попробовала ковырять бревно под полком – ничего не получилось, слишком тупое и неудобное орудие. Потом попался боронный зуб. Это уже лучше. Однако выбираться наружу засветло слишком рискованно. Только и вечера ждать опасно: вдруг Семка вздумает возобновить допрос или, того хуже, решит доставить ее в волость.

Нет, тянуть нельзя! На случай же, если часовой услышит возню и вздумает заглянуть в баню, надо заломить двери изнутри. Пока он поднимет тревогу, пока станут срывать двери с петель, можно и ускользнуть.

Ни задвижки, ни крючка у двери не было. Мария подтащила лавку, поставила ее поперек входа и только собралась привязывать к ней двери за скобу той веревкой, которой были скручены ее руки, как дверь приоткрылась, часовой просунул в щель сверток, сказал тихо:

– Поешь-ка, бабонька. Твою же поросюшку порешили.

Голос звучал сочувственно. Но слишком много испытала сегодня Мария, чтобы поверить в доброту карателя. Она приняла это за очередную издевку, в сердцах выпихнула сверток.

– Не серчай, глупая, – солдат втолкнул сверток снова. – Арестанту пища тоже полагается. Дай-ка руки развяжу поесть-то… И на худой конец…

Мария испуганно отшатнулась. Солдат хмыкнул, но ничего больше не сказал, захлопнул дверь. Похоже, догадался, что руки у Марии уже свободны. Странный какой-то каратель.

«Ладно, пес с тобой, – подумала Мария, поднимая узелок, от которого вкусно пахло вареным мясом. – Сгодится, когда сбегу, станешь тогда локти кусать».

В узелке прощупывалась краюха хлеба, бутылка. Вдруг пальцы наткнулись на что-то острое. Бог мой!.. Из краюхи торчало как будто лезвие ножа… Мария поспешно развязала узелок, разломила краюху. Так и есть! Нож, короткий, но острый, как бритва, сапожный нож свекра. Словно покойник и после смерти заботился о невестке. Хотя, конечно, это сделал часовой. Зачем?..

С минуту она стояла словно в оцепенении, ничего не понимая. Да и трудно это было все сразу уразуметь. Может, солдат хотел дать ей средство обороны, если полезет ночью Семка. Потому и о худом конце помянул… А может, солдат «пожалел» ее, подсунул нож, чтобы она полоснула себя по горлу, избавилась от новых пыток? Или другой кто запрятал нож в хлеб и упросил часового взять для арестованной передачу? Разбираться было некогда.

Мария быстро нырнула под полок, принялась с остервенением кромсать податливое дерево. Свекор был прав. Под полком от постоянной сырости бревна сильно попрели. Острый нож выпластывал сразу большие куски. Лишь к концу пошло потруднее. Наружная оболонь древесины оказалась крепкой. Нож вгрызался в нее с трудом, с хрустом.

Наверное, хруст этот был слышен в предбаннике. Часовой в любую минуту мог поднять тревогу. Но раз он не поднимал, то медлить и осторожничать было недопустимо.

– Ну-ка, тиха-а! – раздался вдруг возглас в предбаннике.

Мария замерла. Кому этот сигнал? Неужто ее предупреждают так открыто, громко?

Ага, возле бани слышны другие голоса.

– Чего разорался-то? – насмешливо произнес хрипловатый басок.

– Тиха, тиха, а сам орет лихо, – произнес другой, писклявый.

– То и ору, что шалые вовсе стали. Лезете нахрапом, а я, поди, тут не опосля банного пару прохлаждаюсь, на посту стою.

– Хм-м, на посту! – принялся балагурить басок. – Возле такой бабенки без банного пару упаришься.

– Да-а, побаловаться бы с такой…

– И так с ней набаловались – больше некуда! – отрубил часовой. – Трупик дочки даже сожгли, не дали по-мирски похоронить.

В голосе его прозвучало такое осуждение, что баску-балагуру сделалось, видно, совестно. Солдаты замолчали. Потом басок сказал;

– А у Борщовых-то, знать, хутор подпалили. Семен Матвеич кинулся туда на спасение с целым взводом. Только чего там спасешь…

– Не зевают красные. Как бы впрямь сюда не налетели, ежели комиссар-то уцелел…

Опять все примолкли. И, наверное, уже не решались больше заговорить о том, что беспокоило. Потому что басок сказал:

– А мы, слышь, к старосте нацелились. У него первач.

– Мне там оставьте долю.

– Ты ж на посту при бабе, – хохотнул писклявый.

– Скоро сменюсь.

– Тогда тоже топай к старосте.

– Непременно.

Мария слышала голоса, но не сразу доходил до нее смысл сказанного. В голове стучало: «Гады, гады, гады… Танюшку сожгли». Слезы душили Марию. На какое-то время она снова потеряла сознание. Когда пришла в себя, голоса уже стихли.

Мария еще более яростно принялась кромсать дерево, стараясь в то же время производить как можно меньше шуму. Наконец удалось пробить отверстие. Теперь работать стало сподручнее. Через несколько минут лаз был готов.

В предбаннике послышались голоса. Сменялись часовые. Наверное, следовало подождать, когда первый часовой уйдет, чтобы не подводить его, совершить побег при другом охраннике. Но Мария уже не в состоянии была медлить. Она торопливо шмыгнула в дыру, вылезла наружу, не удержалась на краю обрыва, боком скатилась на дно оврага.

Весной этот овраг редко бывал сухим. Обычно здесь долго бурлил поток, а потом до середины лета тут и там держалась в ямах застойная зеленая вода. Мужики сваливали в овраг скопившийся за зиму в пригонах навоз. И на тучном, влажном перегное по-дурному рос бурьян: лебеда, крапива, дикая конопля, яснотка и шпорник поднимались выше человеческого роста. Во второй половине лета продраться сквозь эти заросли было невозможно.

Но нынче из-за малоснежной зимы и сухого мая на дне оврага только кое-где поблескивали лужицы, а бурьян еще не успел подняться и до колен. Никем незамеченная, Мария свободно добежала по оврагу до реки.

20

Коротки весенние ночи. После заката солнышка на землю часа на три – четыре опускается сумрак. Но чуть заалеет восток – сумрак этот вроде тумана сразу же скатывается в лога и овраги.

Мария знала: надо найти пристанище до утра. Выбор был невелик. К партизанам не уйдешь – неизвестно, где они. На заимке в тайге жил со своей старухой смолокур. Потаповна, его жена, – известная по всей притаежной округе лекарка. Она помогла бы Марии, поглядела бы хоть, вовсе ли загублен глаз. Но до зимовья далеко, до восхода солнца пешком не добраться. Оставалась еще пещера под крутояром.

В минуты опасности человек сообразует свои действия с обстоятельствами необычайно быстро. И Мария, остановившись всего на минуту, чтобы перевести дух после бега по оврагу, мигом оценила свои возможности.

От реки до крутояра напрямик версты четыре с небольшим. Но на пути лежали провалы. Ночью пересекать гиблое место она не рискнула. Пошла в обход. Сначала направилась к землянухе у ворот поскотины, чтобы повернуть потом к озеру.

И нарвалась на новую беду.

С хутора возвращался со взводом карателей Красавчик. Огонь пожрал там и дом и все надворные постройки. Спасти удалось лишь сундуки с барахлом да скот. Торчать на пепелище, в полном бессилии наблюдать, как чадят и стреляют обгорелые бревна, было невмоготу. Красавчик погрузил все уцелевшие пожитки на телеги и еще до зари тронулся в Сарбинку.

Мария издали заметила карателей, успела перебежать дорогу возле поскотины, скрылась среди кустов.

Однако и Красавчик увидел Марию, хотя она показалась на открытом месте буквально на мгновение. Подвела ее светло-желтая праздничная кофта, надетая утром для мнимой поездки на базар. Хотя и была испачкана кофта, все равно маячила в сумраке светлым пятном. Красавчик приметил не только кофточку, но и то, что женщина была без платка. В Сарбинке сроду не водилось такого, чтобы бабы или девки выходили на улицу простоволосыми. Да и зачем любая сарбинская баба могла появиться здесь на заре? Нынешнее лихолетье заставило их отсиживаться по избам. Все это и подсказало Красавчику, что через дорогу перебежала не иначе как Мария.

Семка пришпорил коня и еще раз успел заметить мелькнувшую среди кустов кофточку. Он приказал солдатам немедля отсечь беглянке путь направо к березнику и налево к согре. Тогда ей некуда деться, поневоле выбежит на открытое крутоярье у озера. Там поймать ее ничего не стоит.

– Только не ухлопайте чертову бабу, живьем нужна! – крикнул он, вспомнив о пулемете.

Вскоре Мария увидела, что каратели обложили ее полукольцом. Но еще не вся надежда потеряна. Что есть духу побежала она к крутояру.

Красавчик никак не ожидал, что Мария кинется именно туда. И только в последнее мгновение, когда она была уже возле самого края обрыва, крикнул:

– Стреляй, подшибай ноги!

Он подумал: Мария решила броситься под обрыв, утопиться в озере.

Однако было уже поздно. В ту секунду, когда грохнули выстрелы, Мария покатилась под берег. И в пещеру она успела поднырнуть прежде, чем Красавчик и солдаты доскакали до крутояра.

С обрыва Борщов увидел лишь широкие полукруги, разбегавшиеся по озеру от берега.

– Убили, олухи. Кричал же – в ноги стреляйте! – напустился Красавчик на солдат.

– Сама, должно, утопла, не схотела живьем вдругорядь попадаться, – возразил один из солдат.

– Ведала, не калачом бы стали потчевать, – поддержал второй.

– Ладно, проворонили, так нечего оправдываться. Я и сам оплошал. А вот кто в Сарбинке упустил ее, тому голову сниму!

21

Каратели постояли на крутояре, выжидая, не вынырнет ли Мария, и тронулись обратно, когда утихли полукружья волн, поднятых падением Марии, и ветерок погнал по воде легкую рябь. Но не успели отъехать и ста саженей, как со стороны Сарбинки послышался гул взрыва, потом частая стрельба.

– Не партизаны ли заваруху устроили? – забеспокоились солдаты.

Красавчик побелел. По горькому опыту своему он знал, что такое партизанский налет: едва ноги унес из Высокогорского во время восстания. Испытывать такое еще раз желания не было. Скакать на выручку солдатам – тем более. Еще неизвестно, что там творится. И он повернул в волостное село.

А переполох в Сарбинке устроил Ванюха Совриков.

От мужиков, ездивших на мельницу, он узнал, как зверски расправились беляки с его командиром. Встретив погодя смолокура, возвращавшегося из волостного села, он уговорил его попытаться выручить Марию. По словам помольцев, она была еще жива, ожидала нового допроса. Ради спасения жены командира Совриков не боялся самого смертельного риска, к тому же только одна Мария теперь знала, где находится коммунар и где захоронен пулемет.

Договорились, что смолокур поедет в село открыто, днем и установит, где находится Мария. Ванюха проникнет в Сарбинку под покровом ночи. А ближе к утру, объединившись, они будут действовать по обстоятельствам.

Хотя смолокур уже знал об участи, постигшей друзей, все равно руки и ноги у него затряслись, едва он подъехал к знакомым воротам. Крестясь и охая, старик поспешно миновал страшное место, остановившись на этот раз у ворот старосты, в избе которого хлестали самогон и горланили песни солдаты во главе с унтером.

Староста не обрадовался гостю, но и отказать не посмел: старуха у смолокура была известной лекаркой, не раз спасала от хвори.

– Присаживайся с нами, Исаич. Загуляли, вишь, малость, – пригласил он смолокура к столу.

– Чарочку не мешает пропустить от ужастев таких, – сказал старик.

Солдаты загоготали, принялись вышучивать смолокура, спросили, не напустил ли он со страху в штаны. Старик, чтоб угодить пьяной солдатне, пощупал зад.

– Сдается, в самом деле сыро… В старости плоха на мочу держава стала. Бабам завидую иной раз, что портков не носят. Это они, поди, из хитрости: знают про себя, что племя пужливое…

– Ну, это какая баба! – возразил один из солдат. – Мы видели, как матросова жинка держалась, когда господин поручик добивался, чтоб она комиссара выдала…

Широколицый, губастый, этот солдат поведением своим не выделялся среди остальной компании. Пил граненым стаканом самогон, крякал, хрустел солеными огурцами, через каждые два-три слова сыпал бранью. Но в карих глазах его было что-то такое, что подсказывало смолокуру: в слова солдата надо вникнуть.

– Нешто и бабу матроса казнили? – испуганно спросил старик.

– Ну, тебе это ни к чему знать, – отрезал солдат. И тут же добавил вроде с издевкой: – Я к тому речь веду, что держалась она куда посмелее твоего. Тебе-то чарку подносим, а ей глаз вилкой выдрали…

– И как же она теперича? – опять будто ненароком спросил смолокур.

– Теперь в бане у себя сидит под охраной часового.

– Эй, Федор, язык прикуси! – оборвал его осоловевший унтер, сидевший под божницей. – Не трепать, чего не след!

– А я чего? – пожал крутыми плечами солдат. – Я только к тому, как там она ни геройствуй, а все едино душу завтра выкрутим.

Солдат пьяно качнулся, налил самогона в стакан смолокура.

– Пей, старик, за нашу победу.

Смолокур боялся опьянеть. Но и отказываться было опасно. Вся солдатня разом подняла стаканы. Тогда он залпом, с лихостью опрокинул содержимое стакана в рот, но не проглотил, сделал вид, что поперхнулся. Тряся головой, зажав рот ладонью, поспешил к двери. Свесившись через перила крылечка, долго и тяжело кашлял, точно зелье попало в дыхательное горло, душило его.

Отдышавшись, с порога сказал хозяину, что не будет его стеснять, переночует в телеге. Прикорнув возле бочки, он стал напряженно поджидать Ванюху, не смея задремать даже на минуту. Да и до сна ли было, когда солдаты, кутившие в избе, постоянно выходили во двор, а в огороде Федотовых у костра все еще толпилась, жарила свинину и тоже глушила самогон другая орава.

Только под утро солдатня угомонилась, разбрелась по соседним домам спать, а остальные вместе с унтером свалились у старосты.

Прошел мимо телеги и тот, крутоплечий, широколицый. Остановился, изучающе посмотрел на смолокура. Потом ушел через дорогу в ограду к лавочнику. Вывел оттуда двух оседланных коней, накинул поводья на колья городьбы и опять ушел, покачиваясь.

Коней смолокур сразу узнал. Один был приметный игреневый, светлогривый жеребец. И второй тоже броский – воронко с белой звездой на лбу. Те самые Игренька и Воронко, на которых ездили матрос с Ванюхой и которых колчаковцы захватили, когда взяли Ивана.

«Ума не приложу, зачем он так?» – беспокойно думал старик. И уже нисколько не верил в удачу затеи Соврикова.

Ванюха прокрался к телеге смолокура из огорода. Старик шепотом передал ему все, что сказал о Марии пьяный солдат. И добавил: похоже, колчаковец был непросто болтлив, а говорил с каким-то умыслом. И коней вон вывел неведомо зачем.

Ванюху такое поведение солдата ничуть не озадачило. Он только радостно встрепенулся, прошептал Исаичу:

– Сиди, батя, здесь, с коней глаз не спускай. А я подамся к бане. Возвернусь с Марией, ускачем на своих быстрых, а ты потом потихонечку уедешь, будто вовсе ни при чем.

Совриков кошкой стал прокрадываться вдоль плетня к бане.

На часах был пучеглазый. Он сидел на пороге предбанника. Расположился так, чтоб и дверь в баню охранять и за окошком следить. Осторожно, вроде совсем неслышно, крался Ванюха, но все же пучеглазый уловил подозрительные звуки.

– Кто там возится? – окликнул он.

Ванюха, вместо того, чтоб затаиться, отозвался косноязычно:

– Не пужайся, Дунька!.. Я… я тебя завсегда обороню… Потому как…

Ванюха громко чмокнул губами, враскачку направился к бане. Караульный, видимо, принял его за пьяного солдата, которому помешали миловаться под плетнем с разгульной бабенкой, и подпустил почти вплотную. А когда предупредил строго: «Стой, стрелять буду!» – было уже поздно. Ванюха достиг его одним прыжком, и пучеглазый, захлебнувшись невнятным вскриком, рухнул, проткнутый охотничьим ножом.

Ванюха перескочил через него, отшвырнул кол, подпиравший дверь в баню, сказал:

– Выходи, Мария!

Из темноты никто не отозвался.

– Это я – Ванюха! – поспешил уверить Совриков, решив, что Мария приняла его за карателя. – Выходи скорей, кони ждут.

Опять полная тишина. Видимо, Мария потеряла сознание после пыток… Не мог же часовой караулить пустую баню!

Ванюха шагнул внутрь. Пригляделся кое-как в густом сумраке: пусто. Куда же девалась Мария? Неужто под полок забилась?

Заглянул под полок и все понял. Ловко!

Ванюха выскочил наружу, подхватил винтовку убитого карателя, обежал баню. Так и есть, утекла. В овраге ее уже не видать. Вот молодец! Ванюха от радости даже притопнул, будто собирался пуститься в пляс. Задерживаться больше не имело смысла. Совриков устремился вдоль плетня обратно.

– Слушай, батя, Мария-то ушла! – обнял он смолокура.

– Куда ушла? – опешил тот.

– Куда – не знаю, но из бани скрылась. А раз она спаслась, то давай спасем еще и командира нашего.

– Окстись! Он же на воротах.

– Ну, не спасем, конечно… – смутился Ванюха. – Хоть тело увезем, схороним по-человечески, с почестями.

– Оно бы хорошо… Да как мимо-то дозорных проедешь?

– А в открытую! Скажешь: велели тебе свезти матроса и его отца на скотомогильники. Поверят! Они завсегда не сами казненных хоронят, а мужиков принуждают.

– Оно, пожалуй, выйдет. А ты-то как тогда?

– Задержусь чуток, потом верхом чесану. Прорвусь, будь спокоен. Кони-то наши, партизанские. Верные кони.

– Ладно бы так-то…

– Давай шевелиться!

Они сбросили бочку, потом смолокур подъехал к воротам Федотовых. Ванюха перерезал веревки. Бережно положили казненных на телегу. Исаич, перекрестившись, сел рядом, тронул коня…

Часовые на околице в самом деле пропустили его без особых расспросов. Мертвые партизаны были им нестрашны, а то, что смолокур вез их хоронить еще до свету, не в диковинку. Все зависело от офицера или унтера: прикажет – и средь ночи станешь могилу рыть.

Ванюха, затаившись возле оседланных коней, которых вывел неведомо зачем на улицу солдат, дождался, когда умолк за деревней скрип телеги смолокура. Потом вскочил на своего Воронка, держа на поводу Игреньку.

Но, прежде чем ускакать из деревни, не удержался, швырнул гранату в одно из окошек дома старосты. Со звоном вылетели стекла, затем грохнул взрыв. Ванюха скакал уже к околице, когда вслед ему затрещали беспорядочные выстрелы.

Дозорные услышали, разумеется, взрыв и пальбу. Услышали и топот коней, увидели мчащегося к ним верхового.

Вынырнув из-под плетня, дозорные, недавно мобилизованные деревенские парни, закричали заполошно:

– Чего там пальба-то?!

– Партизаны! – ошарашил их Ванюха.

– Бог мой, откель они прорвались? И много их?..

– Несчетно… Бегите! – крикнул Ванюха и вихрем промчался мимо солдат.

Те проводили его испуганным взглядом, прислушались к беспорядочной стрельбе, раздававшейся теперь уже по всей деревне, и, опрометью перемахнув через изгородь, скрылись в овраге.