Текст книги "Страшная Мария"

Автор книги: Николай Чебаевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

5

Артели, в которой работал Иван, пофартило. Старатели нашли крупный самородок. Контора приняла его, но когда подошло время расчета, приемщик объявил: случилась промашка, проба показала – не золото это, а пустая порода.

Часто надували на приисках старателей. Но делалось это всегда ловчее, чем на этот раз. Набирали, например, в одну из артелей таких деревенских здоровяков, как Иван, которые могли без устали орудовать кайлой, таскать тачки и мало понимали в золоте. Во главе артели ставили «башлыка» – тертого, жуликоватого старателя, всегда готового вступить в сговор с приемщиком. (В татарских улусах башлыком звали волостного старшину, а старшины умели заниматься поборами, и рабочие по этой, видимо, аналогии, окрестили так и своего «старшого»). Артели во главе с «башлыком» выделяли самые богатые участки, и она добывала золота больше других, чаще находила самородки. «Башлык» вместе с приемщиком утаивал львиную долю добычи. Иван попал в артель, где собралось много бывалых старателей. Тут «башлыку» делать было нечего. И приемщику следовало остеречься. Однако жадность одолела его, и он решился на самый наглый прием – подменил самородок сходным камнем.

Старатели кинулись к управляющему. Тот и слушать не захотел. Проба, мол, есть проба. Показала не золото – значит не золото. А что приемщик вначале ошибся, так был он «под мухой».

Поняли старатели – сговор. А в этот же злосчастный день произошел обвал на другой копи, погибло пятеро рабочих из-за того, что контора поскупилась на рудную стойку. И взорвало рабочих. Вспомнили все прежние обиды, обманы, обсчеты… Остервенели, разнесли контору, приемщика порешили, а управляющий еле очухался после смертного боя. Выручили его стражники, вызванные загодя, но припоздавшие. Бунтовщиков разогнали, выловили зачинщиков.

Во время бунта на приисках оказался и Семка Борщов. Он приехал дотолковаться с управляющим об очередном сбыте свинины. Семка видел, как Иван кулаком опрокинул стражника, безжалостно избивавшего прикладом пожилого чахоточного старателя.

«А, влопался! Теперь поминки не по мне, а по тебе будут заказывать!» – мелькнула у Семки мысль.

По доносу Семки Ивана увезли в Томскую губернскую тюрьму. Потом прошел слух: смутьянов осудили: иных на каторгу, иных к ссылке в ледяную Якутию. Иван, по словам волостного пристава, получил каторгу.

Неизбывно было горе Марьки. Жила она теперь будто в полузабытьи. Что-то делала по дому, о чем-то говорила с отцом, с матерью, но ничто не касалось ее, как бы заживо оказалась погребенной в своем горе.

В эту-то тяжелую пору и явился опять к Безгубиным Матвей Борщов. Было теперь ему уже под шестьдесят, однако сила еще не покинула его, да и седина только слегка тронула виски. Выглядел в общем так, как иной мужик и в сорок не выглядит.

– А я опять за Марькой, – поясно поклонился он. – Прошу сызнова: отдайте ее нам. Только теперь уж не в няньки, а поставим в одну упряжку с Семеном моим.

– Сватом, что ли, пришел? – растерялся отец Марьки.

– Сватов зашлю погодя, чин-чинарем. Покамест потолковать хочу, чтоб в закрытые ворота потом не ломиться.

– Так Марька Семену твоему вроде не пара, – глянул отец на мать.

– Отчего не пара? Девка ладная, парню моему шибко поглянулась, сам послал.

– Приданого-то за ней нету…

– Семену моему женино приданое ни к чему. Он сам сумеет богатство нажить. А ежели я ему еще долю выделю, так не с Марькой приданое возьмем, а за Марьку, как киргизы, выкуп дадим. Пару вороных не жалко.

Знал Матвей, куда метит. У Безгубиных по осени пала от старости верная Рыжуха, а меринок, выращенный ей на смену, утонул в Чарусе. Безлошадный крестьянин уже не хозяин. А тут надвинулась пора дочь замуж выдавать, сына женить. Как, с чем их выделить? В семье старались это не обсуждать, но перед отцом с матерью стояла неразрешимая задача. Неожиданное сватовство Борщова рождало надежду.

Конечно, Марька любила Ивана. Но раз сгинул – не век же ей горевать, не в девках вековать. Семка – парень ладный, не говоря уже о достатках борщовской семьи.

А Матвей Борщов расщедрился.

– Напридачу еще корову да десяток овец дадим. Потому, знаем Марьку – стоит она такого выкупа. Да и родней будем. А нашей родне бедовать не положено.

Польстила отцу с матерью эта похвала. Пообещали они, как было заведено, малость подумать. Но ушел Матвей с твердой уверенностью, что дело, сделано. Погодя можно засылать сватов.

В Марькином согласии родители не нуждались. Мог отец выдать ее и одной своей волей, по старому обычаю. Но понимал: оскорбится Марька, тогда трудно будет согнуть ее, скорей можно сломить. И пожалел отец дочку, не стал принуждать. Вечером, когда Марька вернулась с поденки, сказал, зачем был Борщов, с какими посулами. А приметив, как потемнела девка, добавил с тяжким вздохом:

– Гляди сама. Неволить не станем. Только нужда-то больно злая…

Мать сказала слезно:

– Не в петлю же толкаем. Семка не урод какой, поживете – слюбитесь…

Марька разрыдалась, но не возразила. Жизнь свою она теперь считала все равно пропащей.

И был назначен, сговор, a потом и свадьба.

6

Снег покрыл землю уже больше недели назад. Ездили на санях, но мороз еще не окреп и не хватало у него силы сковать льдом Сарбинку. Это огорчало парней и девок. Не терпелось им покататься на лотках.

Васька Дудкин, дружок Ивана, не дожидаясь ледостава, все же подготовил лоток. Он был мастаком. Хотя и не хитрое сооружение лоток, а делать его надо с толком. Если на дворе примораживает слабо, много раз приходится поливать обмазку. Зато она становится надежнее, не отлетает при встряске на ухабах.

Васька как раз полировал у сарая ледяное зеркало лотка ладонями, когда услышал:

– Здорово, дружок!

Васька повернул голову и заморгал от удивления: у прясла стоял Иван. Кинулись друг к другу, обнялись.

– Ты… убег, что ли? – спросил Васька почему-то шепотом, хотя около них не было ни души.

– Нет. На суде меня приисковые заслонили, всю вину на себя взяли.

– Стало быть, отпустили? Ну, тогда опять вместе будем кататься! Я, вишь, лоток подготовил. Поутру глядел – реку уже корочкой чуток схватило. Только бы ночью мороз ударил покрепче…

– Не до катания мне пока. Свадьбу готовить буду.

– Свадьбу? А Марька… – Васька осекся.

– Что Марька? Что с ней случилось? – вдруг насторожился Иван.

– Ничего не случилось, но… А ты разве не знаешь?.. – замялся Васька.

– Что и от кого я могу знать, если первого тебя встретил.

– А-а, коли так…

– Да говори ты, что ты мнешься! – осерчал Иван.

– Ну, это… Сватает Марьку Семен Борщов…

– Эка новость!.. – облегченно рассмеялся Иван. – Он еще летом к ней подсыпался, без толку.

– Так тогда она за тебя собиралась. А раз тебя на каторгу… Уломали, в общем, Марьку родители. За Семку отдают.

– Когда свадьба? – спросил Иван после тяжелого молчания.

– Сегодня, сказывали люди, под венец. Скоро, поди, прикатят Борщовы.

Иван рванулся к дому Марьки.

Убитая горем Марька в это время вышла во двор. Понуро брела, зябко кутаясь в цветастую шаль, сбереженную матерью еще со своей свадьбы. Но ёжилась она не столько от первозимнего холодка, сколько от злой доли своей. Остановившись у плетенного из тальника пригона, Марька невольно поглядела на осиновую с отшелушившейся корой слегу, лежащую на краю навеса. Некогда, видимо, было отцу ошкурить, положил на время да так и оставил необработанной… Накинуть на эту слежку тот вон обрывок веревки, что висит на покоробленных тесинах воротец, и всему конец. Подумала так и в то же мгновение встрепенулась, попятилась назад.

Из-за пригона вышел Иван. Был он худ и бледен, глаза провалились, нос обострился, взгляд тяжелый – будто не Иван, а привидение перед ней. Марька слабо вскрикнула, а Иван шагнул к ней, обнял за плечи. И тогда она поморгала-поморгала налитыми слезой глазами и неудержимо расплакалась.

– Ну чего ты? Я же возвернулся. Совсем возвернулся!

– Ой, пораньше бы чуток! – как в беспамятстве ухватилась Марька за полушубок Ивана, словно земля под ней расступилась.

Кто-то хлопнул дверью, и Мария сразу пришла в себя. В доме у них уже собралась вся родня Безгубиных, ждали, когда подкатит со своими родными жених, чтоб отправиться в церковь, а потом прямо к Борщовым. По заведенному обычаю свадьбу гуляли первый день у жениха, второй – у невесты.

– Ох, малость опоздал ты, Ванюша! – прошептала Мария, вся сразу ослабнув.

Иван увлек ее за пригон. Сказал приглушенно и зло:

– Он что, одолел тебя?

– Нет, нет! Но в церковь уж собрались.

– Это знаю. Васька сказал. Ты что, сама за Семку согласная?

– Не хочу я за него! Руки собиралась на себя наложить…

– Тогда уволоку тебя – и вся недолга! Останется гад с одними усами под носом! Ведь это он меня в тюрьму упек.

– Семка?! – ахнула Мария. – Как он это…

– Некогда, потом! Надо бежать немедля…

– Пешком-то недалеко убежишь – догонят.

– Не догонят, я все обдумал, когда летел сюда. Ты постой здесь, а нельзя, так выйди из дому чуток погодя. Я пригоню рысака порезвее борщовского!

– Марья, а Марья! – раздался у крыльца голос.

– Здесь я, господи, на двор сходить не дадут! – отозвалась Марька.

– А-а… – послышался хохоток. – Тогда извиняй.

Снова стукнула дверь сеней.

– Жди смотри! А не дождешься тут – из церкви украду, так и знай! – Иван перепрыгнул через плетень, исчез в переулке.

Марька сходила домой, надела праздничный полусак, сказала матери:

– На крыльце пока постою. Голова что-то раскалывается.

Мать глянула на нее обеспокоенно: не свалилась бы совсем девка.

– Иди, дитятко, иди. От этой колготни у меня самой будто толкунцы в глазах кружатся. Катеринушка, ты бы тоже вышла…

На крыльце на правах подружки Катерина принялась утешать Марьку:

– Брось страдать-то, лица на тебе нету. Знаю, Ванюху жалко, да теперь его не вернешь. А Семка – жених завидный. Ей-богу, я и все наши девки тебе завидуем.

Время шло, а Иван не появлялся. Еще немного промедления – сам сказочный конек-горбунок не выручит.

Зазвенели, залились бубенцы в конце улицы. У Марьки подскочило сердце: Ванюшка, однако, мчится! И сразу упало: нет, Семка катит со стороны Борщовского хутора. Вон уже показался вороной рысак во главе целого свадебного поезда.

Сбежать одной, укрыться у кого-нибудь в деревне? Все равно найдут, ворвутся силой, уволокут связанную. Тогда без венца увезет Семка к себе в дом. По деревенскому обычаю, если сбежала невеста, надо одолеть ее, а потом уж покорной овечкой вести под венец. Иначе позор, мужиком считать перестанут.

Вся похолодев, метала Марька взгляд от улицы, от разукрашенного лентами свадебного поезда к пригону, где обещал появиться Иван.

Вот уже из дому вывалилась вся родня, протопала мимо Марьки к воротам. Вот уже у ворот разыгралось шутливое торжище. Ближняя и дальняя родня невесты, прежде чем впустить жениха и его родичей в ограду, запрашивала с них выкуп. Старались кто во что горазд. Запрашивали всякую скотину, хозяйственный инвентарь, другие заядлые выдумщики – чуть ли не птичье молоко. Но прежде всего требовали «беленькую с красной головкой» да ярую таежную медовуху. Борщовская родня не скупилась. По кругу бойко ходили чарка и ковшик.

Жених, пообещав тестю с тещей оговоренных коней, телку и десяток овец; гордо прошел в ограду. Неумолимо приближался страшный миг, когда Марька под руку с ним должна сделать первый невозвратный шаг в борщовскую семью.

И тут она увидела, как через плетень у пригона перемахнул из переулка Иван. Ее бросило в жар, не помня себя она кинулась к нему навстречу.

Увидев, как устремилась с крыльца невеста, как пылает ее лицо, решил Семка, что, запунцовевшая от волнения, она спешит к нему. Жила опаска, что девка ударится в слезы, что под венец пойдет как из-под палки. А тут – вот тебе раз! – сама поспешает к жениху. Лицо у него расплылось в самодовольной улыбке. Оглянулся на толпившихся у ворот мужиков и баб, парней и девок. Только хотел сказать: «Видите, как меня привечает невестонька?», – Марька шмыгнула мимо него, что есть духу бросилась к пригону. Иван подхватил ее на бегу, перебросил через плетень, одним махом перескочил сам.

– Садись скорей!

Она торопливо оглянулась по сторонам: куда садиться? Ни ожидаемого рысака «порезвее борщовского», ни даже плохонькой клячонки в переулке не было.

– Да сюда… Живей!

Марька увидела возле своих ног длинный лоток. Она не успела сообразить, как и зачем тот оказался здесь, куда и далеко ли они смогут умчаться на этом лотке от погони, как Иван подхватил ее, усадил. Потом, упершись ей в спину, разогнал лоток под гору, на ходу сам сел.

Семка никак не ожидал, что Марька побежит к пригону. Проводил ее недоуменным взглядом: «Что с девкой стряслось?»

Но когда увидел Ивана, от удивления и страха даже челюсть отвисла. «С неба, что ли, свалился? Или с каторги, варнак, убег?» – принеслось в голове. Не сразу до Красавчика дошло, что Марька намерена бежать с Иваном.

Вся толпа хлынула от ворот в ограду. Это сразу вернуло Семке уверенность. Он шагнул за Марькой, чтобы на правах законного жениха навсегда отбросить Ивана едкой насмешкой: «Не желаешь ли нам угодить – под венец проводить?»

Когда Иван перекинул Марьку через плетень, Семка рванулся вдогонку, но опоздал и встал остолбенело.

Творилась какая-то несуразица! Случалось, парни по сговору с девками выкрадывали их у родителей. Так делалось это под покровом ночи, на лихих конях. И то: чуть оплошай, догонят – тогда пощады не жди. Но чтоб днем да на людях – с ума надо свихнуться! Да еще увозил Марьку на лотке. Это было так же поразительно, как если бы сели они на помело и полетели над крышами деревни. Семке невольно подумалось, уж не правду ли болтали люди, что Марька знается с нечистой силой? Сзади раздалось многоголосое:

– Невесту украли!!

Затем прогремел дикий голос отца:

– Чего стоишь, раззява?! Догоняй!

Когда Семка бросился в погоню, а за ним поскакали другие, Иван с Марькой мчались уже далеко. Лоток летел по Длинному клину так, что и в бешеном намете коню уже было не догнать его.

Но впереди путь преграждала река. Налево согры, болото, направо поле, разгону хватит не надолго, лоток постепенно остановится. А пешком в открытом поле от коней не убежишь.

Иван решился на такое, о чем ни Матвей Борщов, ни Семка, никто другой из их преследователей даже помыслить не мог.

Хотя река покрылась слабым ледком, Иван направил лоток прямо по склону к реке. Марька, приготовившаяся скорее погибнуть вместе с Иваном, чем попасть в лапы освирепевшего Семки, заметив, что лоток мчится к реке, невольно затряслась и в страхе едва не свалилась в снег. Иван вовремя ухватил ее за плечи, крикнул в ухо:

– Замри камнем!

Лоток с бешеной скоростью вылетел на реку. И эта скорость оказалась спасительной. В обе стороны от лотка далеко разбегались по хрусткому ледку сверкающие трещины. И только у противоположного берега, когда движение замедлилось, ледок стал проламываться. Прозрачные льдинки проседали, перевертывались, вставали ребром за лотком. Но все же он успел вымахнуть на песчаный берег.

Иван вскочил, поднял на ноги словно прикипевшую к лотку Марьку, обнял ее порывисто, запрокинул голову и крепко поцеловал.

– Наша взяла, Марька! Взяла!! – сказал весело, победно.

Никакая погоня теперь была уже не страшна. На лошадях по такому льду не проедешь, и пешие не догонят. Скакать пять верст в объезд по мосту тоже бесполезно. Лес – вот он, рядом. За это время Иван с Марькой укроются в нем, исчезнут, как иголка в стогу сена. Заимок, охотничьих избушек, смолокурен и пасек в лесу немало, любая беглецов приютит. Да и шалаш на ночь не хитро поставить, для Ивановых да Марьиных рук – дело плевое. А пихтовая лапка что тебе перина – и духовита и мягка, первую-то ночь в таком шалаше даже приятнее провести.

Семка подлетел к берегу в тот самый момент, когда Иван целовал Марьку. Осадив коня у самой кромки, он в бессильной ярости выплеснул поток грязных ругательств.

– А ты, предатель, поцелуй своего жеребца! – крикнул ему Иван.

Такую оплеуху стерпеть Семке было невмочь. Тем более, что закатили ее принародно. Весь свадебный поезд сгрудился у реки. Все понимали, что Красавчик потерпел постыдное поражение.

Известна поговорка: победителей не судят. По местным же обычаям, если парню удалось скрыться с невестой от погони, он заслуживал уже не осуждения, а одобрения за лихость и мужество, за преданность своей любимой. Назавтра он свободно мог гулять свою свадьбу, и была ему честь и хвала. А над горе-женихом, у которого увели из-под носа засватанную девку, потешались долго и беспощадно: «Выхватили у раззявы лакомый кусочек прямо изо рта! И обглодыша не понюхал!» Зачастую кличка «Обглодыш» прилипала на всю жизнь.

Но такого позора, какой случился с Семкой, на деревне еще не видывали. Чтоб беглецы сумели не только уйти от преследования, но и могли целоваться на глазах у всех, безбоязненно насмешничать над женихом, – это было непереносимо.

И Семка, осатанев, в слепой ярости так огрел рысака бичом, что тот, обезумев, рванулся на лед. Ледок раскололся, как яичная скорлупка, вода забурлила, и конь исчез в темной полынье.

Люди кинулись на выручку, успели выхватить Красавчика из кошевы, вдруг примолкнувшего и жалкого. Матвей Борщов усадил сына на другую кошеву, погнал коня обратно в деревню.

Иван с Марькой, взявшись за руки, быстро пошагали к лесу.

7

К свадьбе в доме Федотовых загодя не готовились. Но когда Иван с Марькой вернулись назавтра в Сарбинку, гости уже были в сборе.

Еще вчера, – после того, как позорно расстроилась свадьба Борщова, многие сельчане, восхищенные дерзкой отвагой Ивана, один за другим приходили к старикам Федотовым, говорили:

– Наше почтение! Кланяемся поясно. Дозвольте в застолье.

Это значило: гость придет со всем своим – и еду, и горячительное принесет на общий стол. Но приношение это – не пожертвование на бедность, а знак уважения к дому сему. Оттого – прежде почтение с поклоном, а потом уж и просьба о доле в застолье.

Старики тоже кланялись земно.

– Дорогому гостю – красный угол! Дорого яичко ко христову дню, мил гость – к застолью.

Люди уходили, а через некоторое время над избами то тут, то там начинал виться дымок, в чистом морозном воздухе по улице разносился дразнящий запах жареной гусятины и баранины.

«Богом венчанных» молодых у порога встретили посаженые отцы – двое самых почетных гостей. Один взял за руку Марью, другой Ивана. И начался свадебный обряд.

Во всю ширь распахнулись двери в горницу, а там – сдвинутые вместе столы. На столах, покрытых узорчатыми скатертями, бесконечные тарелки, миски. И все полным-полнешеньки. И мясо, и рыба, и холодец, и варенец, и соленья, и моченья – чего тут только не было.

За столами сидели разнаряженные гости. Пожилые ближе к красному углу, где висела икона, а молодые, сверстники Ивана и Марьки, ближе к порогу. Гости сидели так тесно, было их столько, что просторная горница едва вмещала.

Иван и Марька знали о деревенских обычаях, предполагали, что их встретят не за пустым столом. Но чтоб так почетно, многолюдно и щедро…

Посаженый отец пропустил Ивана вперед. И едва шагнул он через порог, под ноги ему кто-то бросил охапку ржаной соломы.

Иван инстинктивно попятился, но тут же опомнился, твердо ступил он на эту солому, прошел вперед, потом ладонью тщательно протер подошвы сапог. К нему подбежал свадебный дружок, поднял сначала одну ногу, затем другую. Придирчиво осмотрел подошвы. Гости тоже смотрели, ждали, что скажет дружок.

– Ни соломинки не пристало! – торжественно прозвучал голос.

Теперь настал черед невесты. Ее посаженый тоже провел по соломе. И она тщательно, только уже не хлеборобской ладонью, как положено мужикам, а белым кружевным платочком протерла свои высокие, на каблучке, свадебные ботинки. Ведь Марьку-то готовили к свадьбе, хоть и не к этой.

И опять дружок, еще более дотошно, обследовал подошвы.

– Ни соломинки, чисто, как в светелке.

– Значится, жить молодым без ссор, в ладном согласии! – многоголосо и радостно заключили гости.

– Тогда почему солома в хате? – строго спросили посаженые. – Не должно ее тут быть! Место соломе перед порогом у избы, чтоб грязь не таскать.

Дружки мигом выкинули солому, чисто подмели пол распаренным березовым веником.

Молодоженов усадили во главе стола. Но только они сели, как прозвучала команда:

– Встать!

Иван сразу вскочил, вытянувшись. Марька поднялась чуть погодя.

– Сесть!

Теперь Марька села первой, а Иван после нее.

– Порядок блюдут. Мужику почет и первое место при подъеме к работе, а бабе – уважение и ласка при отходе ко сну.

– Это так. Тут зазевался – и в жизни станешь зевать. Поленился первым вскочить – в работе тоже лень одолеет. А баба первой взовьется – тоже не к добру. Потому на бабьем горбу далеко не уедешь.

Гости пропустили по чарочке за здоровье молодых. Но закусывать не стали. Свадебная подружка подкралась к Ивану, из-за спины протянула к его лицу круглое зеркальце. Спросила вкрадчиво:

– Чего вам, женишок, кажется?

Тут Иван знал, можно было пошутить для увеселения гостей. И он сказал:

– Зрю какую-то чушку… Розовенькую, с бантиком…

Все захохотали. Подружка зарделась, топнула каблучком:

– Смотри лучше!

– Гляжу в оба да вижу все одно…

Снова взрыв смеха. Посыпались вопросы-подковырки:

– А не обмишулился женишок? Может, там не чушка маячит, а бесенок лукавый?

– С кривым носом, с рожками?

– Нет, такого не маячит.

– Ну и слава богу! Значит, за нос водить никто не будет и рогатому не жить.

Подружка повернула зеркальце иначе.

– Может, теперь чего переменилось?

– Во, совсем иное дело: Мария Фоминишна показалась. Нарядная да приглядная.

– Показалась-таки! Нарядная? Наряд – к достатку, приглядность – к согласию. Жена перед мужем везде и всюду должна маячить, чтоб не забывал он дороги к дому.

Подружка поднесла зеркальце Марьке. Невесте не положено балагурить. Но назвать разрешалось все, что желалось иметь ей в доме, в хозяйстве. И скотины полон двор, и дом крестовый, и амбары с закромами зерна. Марька сказала:

– Вижу я милого Ивана Васильевича, себя возле него и детишек наших в счастье да радости.

Такое видение показалось необычным. Не принято признаваться в застолье в любви к собственному мужу и говорить не о достатке, а о счастье и радости. Все немножко опешили, наступила минутная пауза. Но вот кто-то в дальнем углу стола, среди молодежи, воскликнул восторженно:

– Вот это правильно! С таким муженьком, как Иван, более ничего не надо!

– Да и с такой женушкой Ивану – жить да любоваться.

Даже пожилые загудели одобрительно. Опять все пили, только невеста с женихом не пригубили. Дружки подняли их, поставили рядом. Ивана повязали белой шелковой лентой-поясом, Марьку – голубой. Потом заставили отступить ровно на шаг друг от друга.

Подружка взяла концы лент-поясов, невестин в левую руку, женихов – в правую. Все зорко следили за каждым ее движением, потому что наступал черед «крепления», самой важной части обряда.

– За самые концы держи! – советовали зрители. – Чтоб тютелька в тютельку.

– С кого начинать? – спросила подружка.

Тут ответ давали не жених с невестой, а родители жениха. Родителей невесты в застолье вообще не было. Находиться здесь им не полагалось, раз дочь ушла замуж «убегом». Назавтра молодые должны были пойти к родителям невесты с повинной. И тогда в невестином доме снова начиналась свадьба, только уже без обрядного застолья, а просто веселая пирушка с криками «горько».

Если жениховы родители желали показать, что выбор сына они не одобряют, то объявляли: начинать крепление с невесты. Этим они как бы говорили, что девка «обратала» парня. Если же невестку сын выбрал им по вкусу, тогда предлагали начинать с сына.

Однако старый солдат пристукнул своей деревяшкой и, как Марька, сказал не по обычаю:

– А с обоих сразу начинай. Да крепи так, чтоб на всю жизнь!

Отклонение это было встречено дружным одобрением.

– Правильна-а! И крепче вяжи, чтоб судьба не развязала.

Подружка связала банты, отскочила в сторону. Посаженые отцы принялись разглядывать узел.

– Крепление похвально. И аккурат посередине. Знать, вовек не отлучаться друг от друга, пока господь не приберет.

– Пораздвиньтесь, чтоб людям было видать.

– Двигайся не двигайся, а точно – жить да красоваться.

Еще раз выпили. Теперь заставили чокнуться и жениха с невестой. Они обменялись рюмками и выпили до дна, перевернули рюмки.

В кухне убрали половики, загудел пол от пляски.

Сарбинка разудало отгуляла вольную свадьбу.