Текст книги "Страшная Мария"

Автор книги: Николай Чебаевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)

3

В ту зиму в Сарбинке словно помешались все на одном увлечении – катании с гор на лотках.

Лоток – сооружение нехитрое. Берется толстая доска, одна сторона обмазывается коровяком, затем обливается на морозе водой – и катись с любой горки. Обычно лоток делается коротким, на одного – двоих. Но, бывает, делают его из целой плахи, человек на восемь-десять. Если на таком лотке мчаться с большой горы, тут рулевому нужно и хладнокровие и умение. Скорость бешено нарастает, ветер свистит в ушах. Не зевай!

Рулевых – двое. Один сидит впереди с толстой и упругой палкой в руках, обычно черемуховой или березовой, и то одним, то другим концом, как веслом, направляет движение или тормозит. Ошибись немножко, прижми палку посильнее или воткни ненароком в снег – лоток на страшной скорости развернется, люди разлетятся, как горох. Могут переломать руки и ноги, ободрать свои носы. Для помощи первому рулевому позади всех сидит с такой же палкой второй. Задача его – выручать товарища в трудные моменты. Без сноровки и выдержки ему тоже не обойтись. Поэтому рулевыми были всегда самые сильные, ловкие, бесстрашные парни в деревне. А самым лихим, удачливым считался Иван Федотов, рослый, обладавший недюжинной силой, быстрый в движениях.

Жили Федотовы небогато. Хозяин вернулся с турецкой без ноги. Ходил на деревяшке, летом клал печи, зимой сапожничал, шорничал. Но пахать, сеять, скотину держать, корм для нее заготовлять мужику было трудно. А много ли могли сделать в поле баба с парнишкой? Поэтому и числились Федотовы среди тех, у кого во дворе коровенка да лошаденка, а хлеба в амбаре лишь до нови.

Однако мальчишка подрастал, становился видным парнем. И девки стали заглядываться на него. И собой хорош и вообще жених выгодный: один сын у родителей, хозяйство делить не надо, а старики – не обуза. Солдат сам себя и старуху своим ремеслом до смерти прокормит.

С Иваном Федотовым и столкнула судьба Марьку. Именно столкнула.

Иван мчался на лотке с компанией парней и девчат по склону Длинного клина – так назывался высокий холм, на котором лепились бедняцкие окраинные избы. Самый крутой уклон был в переулке возле подворья Безгубиных. Лотки здесь брали стремительный разгон, мчались до реки, затем по льду почти до другого конца Сарбинки. Там стоило лишь подняться на косогор напротив деревни, и можно было лететь обратно до самого Длинного клина.

По переулку люди ходили с опаской, чтоб ненароком не сбили лотком. Марька тоже знала, что надо тут смотреть в оба. Но как-то забылась, задумалась – не успела отскочить. Лоток ударил ее под ноги, она упала на колени Ивану, сидевшему, как обычно, на месте первого рулевого, с перепугу обхватила рукой шею парня.

Лоток, заторможенный вторым рулевым, уже останавливался, а Марька все никак не могла прийти в себя, все сидела на коленях у Ивана, обнимая его. Опомнилась лишь тогда, когда парни и девки принялись смеяться, донимать ее шутками.

– Гляди-кось, как она к Ванюхе прицепилась!

– Покрепче репья.

– А чего – шепнет слово приворожное на ухо, и конец парню.

Это был уже прямой намек на Марькино колдовство. Побелевшая от испугу, она, услыхав эти слова, разом вспыхнула ягодой-малиной. Рванулась, хотела вскочить на ноги.

Теперь удержал ее за плечи Иван.

К шуткам парней и девок он не прислушивался, намекам не придал никакого значения. В семье солдата не больно верили во всякую чертовщину. Просто он никогда раньше не замечал Марьки, а тут вдруг, вплотную увидев ее широко распахнутые глаза, поразился их густой синеве. А когда Марька вспыхнула жарким румянцем – он удивленно вскинул брови.

Марька не могла похвастаться ни особо правильными чертами лица, ни перламутровыми зубами. Была она скуластенькой, со вздернутым чуточку носом, на щеках уже с февраля высыпали мелкие крапинки веснушек. И губы, пожалуй, толстоваты. Но раскрасневшаяся девушка показалась парню необыкновенно привлекательной. На душе сделалось сразу тепло-тепло.

– Шептать ничего не надо. Я и так чую – сама долюшка на колени ко мне примостилась! – сказал Иван, прижимая Марьку к себе.

Все громко засмеялись, восприняв слова парня как шутку. Марька запунцовела еще больше, вырвалась из рук Ивана, побежала. В растерянности она сбилась с тропки и бежала напрямик по снежной целине. Иван, глядя ей вслед, тоже весело рассмеялся. А ребята и девки опять стали сыпать шуточками.

– Не к Ивановым ли воротам тропочку топчет?

– А может, наоборот? Вдруг Ванюха почнет торить стежку до Марькиных ворот?

Шутки – шутками, только и на самом деле почти так получилось.

Через несколько дней Марька пошла на охоту. Надо было проверить капканы, поставленные дедом Петрованом на волков. Дед занедужил, и Марька решила сходить одна. Начинало пуржить, а если волк попался и уволок капкан за собой вместе с потаском – после метели не найдешь, следа не останется.

Надела Марька широкие подбитые телячьей шкурой лыжи, перекинула берданку через плечо и рано утречком тронулась в путь.

Уследил ее Иван. Только Марька вышла за деревню – догнал.

Сарбинка лежала недалеко от черни, богатой зверьем и дичью. Охотой мужики занимались мало, считали это вроде баловства. Потому, наверное, что летом главным занятием была работа на пашне, на сенокосе, а зимой, кроме ухода за скотом, одни бондарили, другие ладили сани, дуги, лопаты, третьи заготовляли пихтовую ветку, гнали из нее масло. А на охоту ходили только в свободное время да когда донимали волки.

Правда, по осени часто палили по уткам ребята-подростки. Но, достигнув жениховского возраста, они начинали подражать солидным мужикам и уже не торопились зоревать на озерах, протоках и лягах. Девки же, те и вовсе не баловались с ружьями, поскольку всякое баловство им от роду не положено.

Иван прежде, как все парни Сарбинки, насмешничал над Марькой, если попадалась навстречу с ружьем. Теперь же он сказал:

– Дозволь с тобой.

В голосе не слышалось насмешки, наоборот, прозвучала почтительность, вроде спрашивал разрешения проводить с вечерки до дому. Марька переспросила удивленно:

– Со мной? Я ж капканы осматривать.

– Ну и я…

– Ты разве тоже ставил?

– Нет, с тобой хочу. Буран, вишь, начинается, двоим-то веселей.

Девке отправиться вдвоем с парнем на охоту – неслыханное дело! Пересудов потом не оберешься, найдутся охальники, могут и ворота дегтем вымазать. Марька решительно воспротивилась:

– Капканы проверять веселья не требуется. И бурана я не боюсь.

– Гонишь, стало быть, – произнес Иван. И опять без усмешки, с которой парни обычно встречают отказ («Хе, не больно и нуждаюсь!»): – Только зря ты так. Худого я тебе не сделаю.

– Я и не боюсь, – усмехнулась Марька. – Тебе-то, поди, больше боязно.

– С чего это?

– Колдуньей же меня считают.

– Трепотня! Какую-нибудь порчу на меня напускать не за что, зла я тебе не сделал. А к себе приворожишь – так я с охотой согласный.

Капканы проверять с Иваном Марька все-таки не пошла. Но ей было приятно, что парень не чурается ее, радостно стоять с ним вдвоем.

Назавтра Иван явился к дому Марьки с шумной ватагой парней и девок. Девки по его просьбе чуть не силком выволокли Марьку кататься.

На этот раз Иван сел на место заднего рулевого, и девки усадили запунцовевшую Марьку впереди него.

Едва ли у кого-нибудь бывает унылое настроение, когда он мчится с горы на лотке. Марьку же охватил восторг от вихревой скорости, от свиста в ушах. И уж совсем пьянела она, когда на ухабах или крутых поворотах девки взвизгивали, а Иван наклонялся к ней и весело спрашивал:

– Страшно, небось?

Нет, ей не было страшно. Наоборот, она испытывала радостное чувство освобождения, будто не на лотке мчалась, а птицей, вырвавшейся из клетки, летела на вольный простор. Хотя жизнь у Марьки и сложилась так, что с детства довелось познать отчужденность, однако по натуре она не была бирюком. Впервые это проявилось, когда в землянухе у ворот поскотины поселилась цыганка. Руфа знала великое множество песен, тихонько напевала их с утра до вечера. Марька сначала только слушала, запоминала, а однажды осмелилась, подхватила знакомый мотив.

– Ой, милочка, голосок-то у тебя чистый, как ключевая водичка! – обрадовалась цыганка.

С тех пор вечерами они часто пели вместе. Поначалу тихонько, опасливо, а позднее, когда цыганка решила больше не таиться от людей, заливались до полуночи в полный голос.

– А и вправду, вроде как родник открылся. Будто каменюкой был придавлен, а стронули этот камень – он и заструился, – согласился с цыганкой дед Петрован.

Руфа дала Марьке и первые уроки плясок. Как-то лунным вечером, когда дед Петрован остался нянчиться с ребенком, а они пошли на озеро полоскать бельишко, цыганка вдруг закружила Марьку вокруг себя, крикнула подзадоривающе:

– А ну-ка, покажи, легка ли ты на ногу!

Марька, конечно, показать ничего не могла. Тогда цыганка стала отплясывать перед ней. Марька и в пляске оказалась переимчивой, все схватывала на лету.

Но если с помощью Руфы камень, придавивший Марькину натуру, только сдвинулся с места, то теперь Иван будто отшвырнул его прочь. Марька переменилась. Угрюмая замкнутость окончательно исчезла. Девушка словно засветилась, расцвела. И уже не отсиживалась дома, а ходила на вечеринки, на посиделки. И открылась в ней такая резвость, такая душевность, что парни и девки лишь диву давались – откуда что взялось? Вскоре не один Иван, а и другие парни стали заглядываться на нее.

Иван только усмехался. Он видел: Марька никого не замечает, кроме него.

Долгая сибирская зима промелькнула для них быстро. Настало лето. Марька опять сторожила у ворот поскотины, пасла свиней. Но одиночества уже не было, весь мир казался светлым и приветливым.

По весне Иван сказал Марьке, что к Покрову пришлет за ней сватов. На лето он нанялся на золотые прииски, которые находились в тайге, верстах в тридцати от Сарбинки. Решил подзаработать на свадьбу. И дом отцовский требовалось выновить, сделать пристройку.

Впрочем, одиночества не испытывала нынче Марька не только потому, что жила ожиданием свадьбы. Каждое воскресенье Иван появлялся у землянухи. Иногда приезжал на попутных подводах, направлявшихся в волостное село на базар, а чаще приходил пешком.

– Для милого дружка, говорят, семь верст не околица, – шутил он. – А для милой и тридцать не крюк.

4

Однажды в страду на дороге за поскотиной показался беговой ходок с тонкими, сверкающими черным лаком спицами колес, с медными блестящими втулками. Пестерек сплетен из разноцветных прутьев – белых ошкуренных, зеленых тальниковых и темно-коричневых черемуховых.

Дорога за воротами спускалась с крутой горки. Молоденький, тонконогий, весь в яблоках серый жеребчик плохо слушался вожжей, разогнался под уклон, и седок уже напрасно пытался сдержать его. Марька не успела во всю ширь распахнуть ворота. Заднее колесо задело за них втулкой, ходок резко тряхнуло, подбросило, передняя ось соскочила с курка.

Если бы седок бросил вожжи, он остался бы в ходке. Но, сдерживая рысака, он намотал вожжи на руки, и его выдернуло из пестерька. Он не грохнулся пластом на землю, как-то изловчился вскочить на ось передка. Стоя, балансируя на ней, попытался осадить коня. Тот, однако, рванулся в сторону, передок снова подбросило на колдобине, и ловкач сорвался с оси. Да не просто сорвался, а шмякнулся задом о землю, ноги же, удержавшись на передке, задрались вверх. Конь тащил ездока так, что пыль вилась позади.

Марька сначала перепугалась, потом расхохоталась: такое не часто увидишь. Еще больше разобрал Марьку смех, когда лихому ездоку удалось наконец остановить рысака и он вернулся к ходку, прикрывая ладонью порванные штаны. Особенно потешным показалось Марьке это приключение потому, что неудачливым ездоком оказался Семка Борщов.

Семка теперь был у отца в особой чести. С годами окончательно определилось, что старший и младший сыновья не удались. Степан, которому едва стукнуло тридцать, уже сильно облысел, обрюзг, лицо его ничего не выражало, кроме сытой тупости, взгляд был покорно-ленивым. Он ничем не интересовался, кроме мельницы, там сидел безвылазно и, кажется, пропитался мучным бусом насквозь. Младший, Лешка, был еще подросток, но главное в нем определилось. В хозяйство он вовсе не хотел вникать, считался в семье вроде блаженного, помешался на стихах, складывал и бормотал их постоянно. Началось с того, что школьный учитель подметил, как мальчишка легко запоминает поэтическое слово, чу́ток к образной его силе. Он похвалил мальчишку, стал развивать в нем эту способность. Через три года учитель, питерский «бунтовщик», отбывавший в волостном селе ссылку, уехал. Но пристрастие к стихам у Лешки осталось навсегда. И так же навсегда обрел он отцовское неодобрение.

Зато Семка был парень хват. На язык бойкий, умом цепкий, оборотистый, предприимчивый. Хоть он на семь лет моложе Степана, но давно уже опередил его умом. Порой подсказывал такую коммерцию, что Матвею Борщову она и не снилась. По совету Семки, например, Матвей не стал увеличивать поголовье скота во дворе, а завел маслобойку, пимокатку, кожевню, поставил в тайге перегонку для производства пихтового масла и дегтя. Рабочих нанимал сезонных, по дешевке, из переселенческой голытьбы, которая рада была и сухому куску хлеба. Борщовский капитал резко увеличивался, а в Семке Матвей бесповоротно признал единственного преемника.

Наружностью парень тоже не подкачал. Невысокий, но статный, лицо приятной смуглоты, глаза ярко-карие, озорные, нос тонкий, с легкой горбинкой. А щеголеватые смоляные усы придавали Семке гусарски бравый вид.

Со сверстниками держался он надменно, ставил себя высоко. Он и теперь постарался прошагать мимо Марьки горделиво, вскинув голову. Но от этого Марька еще сильнее взорвалась смехом и, хотя понимала, что над несчастьем не потешаются, ничего не могла поделать с собой.

Семку Красавчика, как прозвали его в деревне, это уязвило. Он остановился, возмущенно повернулся к Марьке.

– Нашла потеху – не помри со смеху.

– Ой, впрямь помру! Ой, уезжай, ради бога, поскорей!..

Но Семен не торопился. Он держал под уздцы беспокойно пофыркивающего жеребчика, в упор смотрел на девушку. И выражение его глаз все время менялось. Сначала они были сердитыми, затем стали удивленными, словно разглядел он в Марьке что-то такое, чего никак не предполагал. Наконец, взгляд сделался оценивающим, беззастенчиво обшаривающим. Под этим взглядом Марька сразу притихла, смех как рукой сняло.

– Давненько я тебя не видывал. Экая ты выладилась!

Семен покрутил усы, подмигнул Марьке, сцепил дрожки с передней осью и уехал, не сказав ничего больше, но заронив в душу девушки какую-то непонятную тревогу.

Через день Семен вновь появился у ворот поскотины. Привез два мешка пшеницы, велел Марьке согнать свиней в загон на подкормку.

Марька удивилась. Летом свиней никогда не подкармливали, они довольствовались травой и разными кореньями на луговине, лишь глубокой осенью ставили их на откорм. И к тому же зерно привез не дед Петрован, а Семка. Да еще не на рабочей лошади, а на выездном жеребчике. И вырядился, будто на ярмарку ехал: рубаха шелковая, пояс с кистями, штаны суконные, сапоги хромовые.

– Хочу пересчитать, сколь голов в стаде, – объяснил Семка, заметив Марькино недоумение.

– А чего пересчитывать? Сколь есть, столько и будет. Ни разу ни одной вашей свиньи не потерялось, – с обидой сказала Марька.

– Ну-ну, губки не поджимай. Не к чему обижаться, деньги счет любят, а свиньи – те же деньги.

– Считай, дело хозяйское. Но свиней только раз подкорми – потом не рад будешь: все время возле загона станут кружить, пастись заленятся.

– Тогда ладно, обойдемся без подкормки. И так пересчитаю. – Семка привязал жеребчика к пряслу. – Пойдем, покажи, где стадо.

В полуденную жару свиньи, как обычно, отлеживались в сырой низинке под тальниковыми кустами. Низинка эта была под косогором невдалеке от землянухи. Семка без труда нашел бы дорогу туда и один. Марьке не хотелось идти с ним, она опасалась, как бы Семка не попытался облапить ее среди кустов. Но и отказаться не решалась – все же хозяин. Да, может, и на уме у него ничего такого нет…

– Я тогда верхом, – сказала Марька. – С коня-то лучше свиней среди кустов видать.

– Вот еще! – возразил Семка. – Ты верхом, так и мне что ли жеребца распрягать? Оставь свою кобылешку, пусть пасется.

Делать было нечего, Марька пошла с Семкой в надежде, что если он и задумал худое, так все же не посмеет кинуться на нее средь бела дня: проезжая дорога рядом.

Но Семка не нахальничал. Он долго считал и пересчитывал свиней, сбивался, начинал снова, сыпал шуточками, подкручивал усики, угощал Марьку леденцами. Нетрудно было догадаться, что свиньи мало интересовали его. Куда больше ему хотелось покрасоваться собой.

Два дня спустя Семка приехал опять. На этот раз привез на телеге осиновые колья. И сам был одет по-будничному.

– Городьбу-то загона ветром шатает, – сказал он Марьке. – Надо укрепить, пока не свалилась.

Он принялся ставить колья, а Марьке велел связывать их тальниковыми переплетами. И опять зубоскалил без устали, пытался заигрывать с ней.

Назавтра ему понадобилось заменить Марькину лошадь.

– Твоя кобыленка только на шкуродерню годится, – объявил он. – Батька послал Гнедка. Этот все же порезвее. Ежели какая проклятущая животина вздумает от стада отбиться, так поскорее догонишь.

Марька, конечно, вполне понимала, что Семка не зря зачастил к землянухе. Но пока он находил заделья, она не посмела указать ему от ворот поворот. Лишь когда Семка заявился с подарком – хотел вручить ей серьги, – она прямо сказала, чтоб он понапрасну не старался. У нее есть жених, на Покров день Иван вернется с приисков, и будет свадьба.

Семка сначала насупился, потом усмехнулся вызывающе.

– А я возьму да раньше Покрова сватов пришлю. Мне на свадьбу подрабатывать незачем. И ты смекни-ка: за голодранцем иль за мужиком с достатком у бабы жизнь вольготнее?

– Мне смекать нечего. Ивана на тебя никогда не променяю, – отрезала Марька.

– Ну, гляди, не пожалей потом!

Семка вскочил в ходок, гикнул на жеребчика и сразу скрылся в дорожной пыли, поднятой копытами резвого жеребца и колесами ходка.

Несколько дней спустя к землянухе пришел Лешка. Переминаясь с ноги на ногу, краснея и отводя глаза, парнишка долго не решался начать разговор. В руке он держал тоненький прутик с нанизанными на него чебаками. И Марька подумала, что Лешка, видимо, шел с рыбалки и, как в детстве пирогом с отцовского стола, захотел по доброте своей поделиться с Марькой добычей. Но детство ушло, и теперь Лешка, долговязый подросток, вдруг обнаружил в Марьке девку-невесту и сразу оробел.

– Рыбкой угостишь? – подбадривая парнишку, сказала Марька. – Давно я щербы не ела.

– Возьми, возьми, – с готовностью протянул ей кукан Лешка. – Я у мельницы корчажку ставил. Только я не поэтому…

– Чего не поэтому?

– Я не поэтому пришел. Упредить тебя хотел, чтоб ты остерегалась…

– Кого остерегалась?

– Братки, Семена нашего…

– А чего его остерегаться? – напряженно спросила Марька, видя, что Лешка от стыда совсем взмок и язык никак не подчиняется ему.

– Ну, это… Семен который день понурый бродит и походя на всех огрызается… А нынче подслушал я случаем – Фроська его подучала…

Лешка опять замолк. Марька смотрела на него в тревоге: стерва Фроська, ясно, подбивала Семку не на доброе дело.

– Ты говори, чему она подучала.

Лешка опустил голову, словно он сам был виноват во всем, и, запинаясь на каждом слове, сказал:

– Ну… это… Незачем, говорит, из-за девки-батрачки переживать… Подкарауль да обабь – сразу сделается послушной…

Круто повернувшись, Лешка бросился наутек.

Ошеломленная и разгневанная, Марька швырнула вслед парнишке кукан с чебаками, словно это он затеял подлость.

После она весь день держалась крайне настороженно, не слазила с коня и стадо отгоняла подальше от кустов. Вооружилась даже берданкой, чтоб не подпустить Семку, если он покажется вблизи. А под вечер загнала свиней в загон спозаранку и ночевать в землянухе не осталась, засветло еще уехала в Сарбинку.

Назавтра, в воскресенье, с приисков пришел Иван. Он сразу заметил необычную настороженность Марьки. И она со слезами поведала, какую тревожную весть принес Лешка.

– Подла же эта Фроська! – скрипнул зубами Иван. – Да и Семка тоже, ежели слушал такие наставления.

– Боюсь я теперь пасти.

– Ну и брось этих свиней к чертовой матери.

– А брошу раньше приморозков, так Матвей ни гроша не заплатит.

– И леший с ним, все равно не пропадем. А с Семкой я нынче же потолкую.

– Ой, не надо! – перепугалась Марька, увидев, как напряглось лицо Ивана, какие крутые желваки заходили у него на скулах.

– А что, тебе его жалко? – сузил глаза Иван.

– Не его, а тебя жалко.

– Ну, со мной он едва ли совладает, а я его в дугу согну.

– Все одно – тебя тогда засудят, – прижалась Марька к груди Ивана. – Не надо, не затевай драку, Ваня!

– Ладно, до суда не стану доводить, – обнял, успокаивающе погладил Марьку по спине Иван. – Но потолковать с Семкой надо, а то и в Сарбинке не будет тебе покою.

Иван не стал ожидать случайной встречи. В тот же день он пришел на хутор, принялся греметь кольцом калитки.

В ограде бесновался осатаневший кобель.

На стук вышел сам Матвей. Спросил не без удивления, зачем припожаловал парень.

– Семен дома? Потолковать надо.

– О чем это?

– О чем – он тебе сам скажет, ежели понадобится ему, – ответил Иван.

– Так… Может, в избу зайдешь? Я кобеля прицеплю к амбару.

– Нет, дело такое, лучше один на один потолковать. Так-то больше резону будет.

Матвей прощупал парня хмурым взглядом. Ничего не сказал, ушел в дом. Но Семена к калитке все же выслал.

Семка сразу сообразил, что разговор будет о Марьке. Ясно, девка рассказала своему миленку, как он, Семен, пытался отбить ее. Ничего зазорного Семка в этом не видел и не робея вышел за калитку. Приготовился с ухмылкой выслушать, как Иван потребует, чтобы он не вставал ему поперек дороги.

Ухмылка, однако, мгновенно исчезла, когда Иван сурово сказал:

– Ты не скалься! Я пришел не лясы точить. Знай, коли посмеешь силком Марьку одолеть – худо будет!

– Откуда ты взял… это самое?.. – бледнея, пролепетал Семка.

– Откуда – не твое дело. Но пусть тогда родня твоя загодя поминки готовит.

Если бы Иван кричал, выходил из себя, Семка не так бы оробел. Скорей всего, тоже вскипел бы, вступил в перепалку. Но суровое спокойствие, с каким держался Иван, заставило Борщова молча попятиться к калитке. Он всей шкурой почувствовал, что это не пустяшная угроза, брошенная сгоряча.

Какой был у Семки разговор с отцом – неизвестно. Но, надо полагать, отец поинтересовался, заставил сына выложить, зачем вызывал его Иван. Ибо в тот же день Матвей приехал к Марьке. Хмуро объявил:

– До приморозков Петрован с Лешкой стадо допасут, а ты убирайся от греха в Сарбинку. Не желаю, чтоб Семену моему голову из-за тебя проломили. Шибко дорогая голова, чтоб на кон, как бабку, ставить. Получай расчет сполна и уматывай!

Так Марька навсегда покинула землянуху у ворот поскотины.