Текст книги "Страшная Мария"

Автор книги: Николай Чебаевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

12

По весне, едва сошел снег, возле заброшенной землянухи у ворот поскотины остановилась цыганская кибитка. Из нее выскочила цыганка, заглянула внутрь на обвалившийся потолок, окинула взглядом опрокинутую ветром изгородь пригона, поцокала языком.

Потом кибитка тронулась к Сарбинке, подкатила к Совету. Мужики дымили в это время самокрутками на крыльце, обсуждали, между кем разделить земельный участок Юдашкина, на сколько десятин урезать наделы Борщовых и других богатеев. Как только стала оголяться земля, в Совете начались неустанные споры об этом.

Особенно волновались бывшие неприписные мужики, вроде Тита Голубцова. Впервые должны они были получить долгожданный надел, и для них вовсе не безразлично было, когда, где и какую они получат землю.

– Земелька-то, она, матушка, разная. Есть пустой суглинок, неуродная супесь, а есть чернозем тучняк. И покосы тоже разные: и заливные, и приболотные, и суходольные. Агромадная тут разница! – ораторствовал осмелевший Тит. – И надо, чтоб по справедливости…

– По справедливости и разделим, Тит, – пообещал Иван. – И не бойся, в обиде тебя не оставим. Наоборот, раз сильно ты отощал, так придется тебе от общего каравая ломоть потолще отрезать.

Тит по-обычному гыкнул вроде ребенка.

Мужики добродушно заулыбались, покладисто согласились:

– Оно верно, и Титу и другим, которые вовсе обедняли, надо дать надел поспособнее.

Тут и появилась цыганская кибитка, остановилась у ворот. На облучке сидел бровастый цыган с курчавой смоляной бородой, из-под откинутого полога белозубо улыбалась кареглазая молодая цыганка с монистами на груди, а из-за ее спины выглядывал смуглокожий малец лет семи-восьми.

– Люди добрые, скажите, Марька-свинопаска где живет?

Все недоуменно переглянулись. Давно уже никто не называл Марию свинопаской, стали забываться те годы, когда она жила в землянухе.

– Какая Марька? – переспросил Иван. И тут же сообразил, что цыганка в кибитке, наверное, та самая, о которой рассказывала ему не раз Мария.

– Ну, девонька такая малая. В землянухе она там жила… Меня приютила…

– Так та Марька – моя жена, – сказал Иван, отчего-то невольно смущаясь и маскируя смущение кашлем, вроде слишком много глотнул дыму от самокрутки. – Вон она, сама идет сюда, Мария батьковна.

Цыганка повернула голову, поглядела, куда показывал Иван.

От дома Федотовых, что стоял наискосок от Совета, через улицу быстро шла невысокая женщина в красной косынке. Трудно было узнать в ней прежнюю Марьку. Та была худенькой, дичливой девчонкой в обносках с чужого плеча, а эта – баба в самом соку, шагает смело, голову несет высоко. И одета хоть небогато, но против тех лохмотьев, что носила прежде, нарядно.

– Марька! – вскрикнула цыганка, выскочила из кибитки и, звеня своими монистами-мэрикле, бросилась навстречу.

– Руфа! – обомлела та.

– А это мой Митяй, тот самый сердитый мужик. Помнишь, боялась, чтоб сына не убил вместе со мной?.. Погляди, какой стал сын, вылитый батька! – цыганка подтащила Марию к кибитке.

Курчавобородый цыган соскочил с облучка, поклонился Марии поясно.

– Спасибо, матка. Сына ты мне и Руфу спасла. Пропала бы она, хворую цыганку кто бы приютил.

– Ой, да чего там! – растроганно сказала Мария. – Руфа для меня больше сделала: сколько я песен от нее узнала!

– От тех песен да плясок на вечеринках у иных парней головы кружились, – пошутил Иван. – Мне пришлось круговую оборону занять, чтоб Марию отстоять!

Среди мужиков было несколько сверстников Ивана, которые еще помнили, как пытались они хороводиться вокруг Марьки, когда открылся в ней талант певуньи и плясуньи. И уж, конечно, никто не забыл, как Иван отшивал их. Поэтому слова его о круговой обороне были встречены дружным гоготом.

Развеселенные шуткой, все смотрели на цыган уже без обычной настороженности: вот, мол, нелегкая принесла, примутся опять бабы за ворожбу, потянут из дому и хлеб, и сало, и масло! Стали расспрашивать, откуда и куда они путь держат.

Цыганка ответила, что надоело мотаться в эти трудные годы по белу свету, захотелось пожить оседло.

– А чего, мужики, дадим им земельный надел? – подхватил Иван. – И пусть строят новую, трудовую жизнь!

– Гм… Сразу и надел… – насупился Тит. – Я сколько жил без надела. Опять же кто их знает, этих цыган. На чужих коней шибко глаз у них наметан.

– Не бойся, Тит, твои табуны уцелеют, – сказал Иван под общий смех.

– Не крал, бачо, проклят буду, если совру. Не крал! – горячо выпалил цыган, затем хитро сощурился. – А менять лошадок люблю, тут меня не объегоришь. Любую клячу сбуду, да еще придачу возьму, да магарыч выпью. Лучше со мной не связывайтесь… А тебе скажу, – бросил взгляд на Ивана, – надела не надо. Землю пахать не умею. Я коваль.

– Кузнец? Так кузнец нам позарез нужен! Никодим наш в масленицу с самогона сгорел, кузня с тех пор молчит, нового мастера нигде не найдем. За войну оскудела мастерами деревня.

– Слух до нас докатился – нужен тут коваль, – подхватила цыганка. – Я Митяя давай уговаривать: поедем в Сарбинку, хорошие люди там, Марька там живет.

– И правильно сделала, – одобрил Иван. Потом, повернувшись к мужикам, спросил: – Отдадим, братцы, новоселам Юдашкинский дом? Ведь кузнец – фигура в селе поважнее прасола.

– Пущай живут себе на здоровье, людям на пользу, – охотно согласились все собравшиеся у Совета.

Так в опустевшем доме прасола поселились новые жильцы.

13

Май стоял благодатный. Солнечный, теплый. Однако не сухой, как это нередко случается в здешних местах. Через каждые три – четыре дня, словно по заказу, приплывали, обычно ночью, грузные тучи, проливались обильным дождем. А утром солнце сияло еще щедрее, небо голубело ярче, и досыта напоенная земля парила, будто курилась легким дымком.

Трава росла на диво быстро – за полмесяца поднялась до колен. Рожь хорошо перезимовала, мощно кустилась. И пшеница всюду встала густой светло-зеленой щетиной.

Мария чувствовала себя такой счастливой, что порой сердце от волнения заходилось. Особенно с той поры, как открылось, что у них с Иваном будет ребенок.

Только беда надвигалась быстрее, чем росла трава.

В первых числах июня в Сарбинку прискакал из волисполкома гонец. Сказал, что белочехи захватили всю сибирскую железную дорогу, дошли до Барнаула и Бийска. Советская власть держалась, дескать, только в Москве, Питере и по другим большим городам за Уралом.

Волостной комитет партии отдал распоряжение: всем большевикам скрыться, кто где сумеет. Иван ушел на таежную заимку. Мария тоже хотела отправиться за ним.

– Куда ты в тяжести-то! Оставайся с батей. Неужто над стариками да бабами станут изголяться? Помнят же, поди, господа офицеры, что мы, когда переворот делали, их дамочек не трогали. Да и самих господ за глотну брали, только тех, кто лез на нас с оружием.

Свекор тоже уверял, что он хоть и на деревяшке, но все-таки бывалый солдат и сумеет в случае чего заступиться. Никакой офицер не посмеет покуситься на георгиевского кавалера.

Поначалу беляки в Сарбинке не особо лютовали. Лишь столб красный сожгли на площади, да староста Елисей, вновь вернувшийся исполнять свою должность, вместе с милиционерами из волости обошел бедняцкие дворы, отобрал выданных Советом коней, коров, весь инвентарь и вернул прежним хозяевам.

Возвратился в Сарбинку и прасол Юдашкин. Возвратился один. Старуха его померла в скиту. Простыла ли дорогой, или скрутила ее хворь с горя, только пожила она там не больше недели. А прасол, прознав, что опять установилась «хозяйская» власть, отказался от недавнего намерения провести остаток дней «у божьего порога».

– Раз вся жизня повернула, я тоже должон повернуть, – объявил он по возвращении на хутор. – Ежели одного сына осподь забрал, так он же могёт одарить другим. Не вовсе я дряхлый, солдаток сирых много. Шибко молодую мне ни к чему, была бы детородная. А заведется сын – будет кому и добром моим пользоваться.

Цыганскую семью Корней тотчас выгнал из своего дома, обозвал при этом самыми последними словами. Мало прожили цыгане в Сарбинке. Но и за это короткое время кузнец показал себя умелым мастером. Сельчане готовы были приютить его, однако цыган оказался обидчивым.

– К нам с добром – и мы по доброму. А кто нас обижает – на себя потом пеняет, – сказал он, запрягая кибитку. Забрал свои немудрые пожитки, усадил жену с сыном и немедля уехал из села.

А через неделю у Юдашкина ночью угнали всех лошадей. Следы их обнаружились за двести верст лишь полгода спустя: цыган сбыл коней алтайцам на мясо.

Многие бедняки откровенно завидовали цыгану. Да не было у них возможности отомстить мироедам за то, что их снова обездолили. По дворам слышались только бабий рев да бессильные проклятья мужиков. Утешались тем, что Сарбинку еще бог миловал. В волостном селе, сказывали, расправлялись круче. Там многих мужиков угнали в город, в тюрьму, забрали и женщину – учительницу. А Марию здесь не трогали.

– Счастье твое, что для себя ничего не нахапала, ни коня, ни коровы, никакого барахла у самостоятельных хозяев не уворовала, – сказал один из милиционеров, бугаистый, угрюмый дядька. – Староста показывает так, ежели не покрывает.

– Упаси бог покрывать сатанинских прислужников! – заегозил перед милиционером староста. – Всем ведомо: отбирал матрос у добрых хозяев и коней, и коров, и плуги, и прочее. Марья по голытьбе распределяла, я в тайности следил, все учитывал. Нет, к рукам у ей ничего не пристало.

Бугаистый милиционер недобро оглядел Марию с головы до ног, словно решая, оставить ее в живых или пристукнуть на месте. Видимо, он охотнее сделал бы последнее. Лишь много спустя Мария узнала: милиционерам было приказано не трогать ее до особого указания. Но свекор уверился, что и староста, и милиционеры придерживаются все же справедливости.

– Болтают, что совесть ноне осталась только у бога да у цыган немного. А гляди-ка, даже у беляков какая-то кроха завалялась, – скручивая очередную козью ножку, сказал он.

Хотя и миновала пока Сарбинку жестокость беляков, все равно тревожно жило село. Для Марьки же будто солнышко потухло. Выйдет на крыльцо, глянет на улицу, а там пусто, безлюдно, нет красного столба с полотнищем наверху. И сердце охватывает стынь: нет больше народной власти, вернулись прежние господа…

Но в России-то Советская власть устояла! И Иван и другие мужики ушли в тайгу не для того, чтоб навсегда там скрыться. Так написал Иван в записочке, которую переслал с парнишкой-старателем.

Парнишка обсказал Марии, что встретился с Иваном в тайге ненароком, когда искал с отцом золотишко. Но Марька сразу приметила, что он говорит неправду. Посыльный сам выдал себя тем, что стал отчаянно врать, когда Мария поинтересовалась, где он встретил Ивана: будто ничего не запомнил, ни дороги, ни тропочки туда не найдет.

– Какой же ты после этого старатель? – усмехнулась Мария. – Не только в тайге, а и в огороде средь подсолнухов заблудишься.

– А чего? Ежели подсолнухи густые да с кралей под ручку, так оно того… можно и поплутать, – осклабился парнишка.

– Ух ты, сопляк, ведь соображает, – рассмеялась Мария. Но тут же сказала строго: – Отвечай правду! Не то я вцеплюсь в тебя и, пока до места не доведешь, буду висеть, как клещ на собачьем ухе.

Парнишку испугала такая решительность. Он выпалил:

– Мне тогда голову в отряде оторвут на умывальник!

– А-а, значит ты в отряде?

Парнишка понял, что проговорился, горестно махнул рукой.

– В отряде…

– Так чего ж ты передо мной-то хитрил? Неужто боишься, что выдам?

Видя, что окончательно запутался, посыльный сообщил Марии неожиданную новость: командиром у них Иван. Только он наказал ни в коем случае не говорить, где находится отряд. Мария может явиться в тайгу, а жизнь там тяжелая, для нее вовсе не подходящая… Парнишка смущенно покосился на живот Марии.

– Сразу бы так сказал. А командиру своему передай: пусть бережется. Начальником милиции, сказывали, заделался Семка Борщов. И, болтают по деревне, он поклялся угробить Ивана.

– Это еще посмотрим, кто кого!

– Все ж таки предупреди. И скажи, как тебя звать.

– Так тезка я.

– Чей тезка? – не поняла Мария.

Парнишка объяснил и высказал огорчение, что партизаны чаще зовут его не Иваном, а Ванюхой.

– Чтоб не путать нас, наверное…

Мария рассмеялась:

– Чтоб не путать? Ох, уморил! Да тебя кто угодно не только днем, а самой темной ночью мигом отличит. Борода-то не колется, – она провела ладонью по гладким щекам парнишки.

Ванюха вспыхнул маковым цветом. Сказал басовито:

– Уцелеет голова – отрастет борода.

Мария сразу посерьезнела. Спросила, что еще наказывал Иван передать ей. Собрала ему смену белья, пообещала завтра спозаранок испечь для Ивана любимых его шанежек с толокном. Но чтоб не вызвать у кого-нибудь подозрений, пусть парнишка не заходит в дом. Котомочку она заранее вынесет, оставит у бани в огороде. Баня стоит у оврага, там легче уйти незамеченным.

Ванюха даже присвистнул – так восхитила его сообразительность Марии.

– Хорошо придумала, верно? – улыбнулась Мария. – Ну вот, вперед от меня ничего не скрывай. Ивану это же передай. И еще скажи: ежели понадобится, приду к вам, хоть утаивайте дорогу, хоть нет. Иван знает: в тайге я не заплутаюсь.

14

За лето Ванюха побывал в Сарбинке не раз. Впрочем, отряд Ивана частенько давал о себе знать не только через посыльного. Партизаны нападали на милиционеров то в одной деревне, то в другой, отбирали у них оружие, расправлялись с теми, кто чинил зверства.

А зверствовали беляки все сильнее и сильнее. Чтобы воевать против Красной Армии, нужны были солдаты. Мужики не хотели добывать победу для буржуев, разбегались, скрывались от мобилизации в тайге. Их ловили, нещадно пороли. Но армию надо было еще и кормить, припасы же поступали плохо. И милиционеры стали отбирать у крестьян хлеб, сало, масло, коней с упряжью – в обозы. За неповиновение опять пороли, бросали в каталажки.

Однако крутые расправы привели народ не к повиновению, а к сопротивлению.

В октябре вспыхнуло восстание в волостном селе Высокогорском. Последней каплей, переполнившей чашу народного терпения, послужило распоряжение о сдаче военного обмундирования всеми бывшими солдатами, которые не подлежали мобилизации по возрасту или тяжелому ранению. Это оскорбило фронтовиков.

– Я не арестант, чтобы у меня даже ремень отбирать! – взорвался один из покалеченных солдат. – Четыре года за царя-батюшку в окопах вшей кормил, кровь в боях проливал, так неужто ни шинелки, ни ремня не завоевал?

Милиционеры скрутили непокорного, для «вразумления», для примера другим учинили принародную порку, потом полуживого уволокли в кутузку.

А ночью мужики перебили милиционеров, захватили склад оружия и снова водрузили красный флаг над волостным правлением. Однако оружия было мало – всего три десятка винтовок. Пришёл карательный отряд и на третий день, как ни сопротивлялись повстанцы, подавил восстание.

Страшную расправу учинили на этот раз над мужиками. Всех, кого считали большевиками и зачинщиками, повесили на базарной площади, а остальных повстанцев расстреляли.

Марии передали, что отряд Ивана вышел из тайги и тоже вел бой с карателями. Уцелел ли сам Иван – неизвестно: зарубленных трудно опознать. Трупы каратели свалили возле пожарной каланчи: пусть, мол, забирает и хоронит родня.

Мария немедля засобиралась в волость. Свекор попытался удержать ее:

– Не бабье это дело такие ужасти смотреть. Пойду я. Ежели и впрямь Иванушка голову сложил да выпытывать вздумают о партизанах, так мне способнее стерпеть, – уверял он. – И дочку тебе надо сохранять.

Неделю назад у Марии родилась девочка, Танюша. Оставлять такую кроху одну даже на день было боязно. И взять с собой нельзя. Мария сама была еще слишком слаба. Пятнадцать верст до волости и обратно с ребенком на руках она не сумела бы одолеть пешком. Своего коня Иван забрал в тайгу, а на попутчиков нынче рассчитывать не приходилось.

Разумнее было остаться дома. Но и свекор до волости на деревяшке не дошагает. Ему неизбежно довелось бы упрашивать кого-то из односельчан запрячь хотя бы какую-нибудь клячу, потому что добрых лошадей колчаковцы отбирали. Мария не стала обдумывать, как разумнее поступить. Торопливо накинув на плечи старую шубейку, а на голову – вытертую шаль, бросилась в двери, оставив свекра у зыбки. Почти всю дорогу до волости она одолела полубегом.

У пожарной каланчи, верно, лежали рядами трупы. У Марии все оборвалось внутри.

Красномордый часовой, поставленный для наблюдения за родственниками убитых, – трупы к чему было охранять? – сказал пропитым голосом:

– Гляди давай, который тут твой.

Наверное, он всем, кто приходил сюда, говорил одно и то же. Но Марии показалось: он точно знает, что Иван лежит здесь.

Сама полумертвая, она склонилась над одним трупом, осмотрела второй, третий… Некоторые мужики были сильно изуродованы, лица порублены шашками, двое обезглавлены, головы валялись поодаль, у крыльца пожарки. Кто-то из карателей, видимо, нарочно бросил их туда в грязную, застывшую теперь лужу.

Марии страшно было до тошноты. Но она оглядела всех – человек семьдесят убитых, не меньше. Ивана среди них не оказалось.

– Не нашла? – осклабился каратель. – Тогда вон на весы погляди. Там, поди, болтается.

Мария глянула, куда указал мордастый, и едва сознание не потеряла. Посредине базарной площади возвышался тесовый навес. Под навесом стояли громадные весы с тяжелыми железными крючьями, которыми подцепляли при взвешивании мясные туши. Теперь на весах болтались люди. Они были подцеплены острыми крючьями под подбородки и погибли, очевидно, мучительной медленной смертью.

Их было четверо. Трое уже скончались, только ветер тихонько раскачивал трупы. Четвертый был еще жив. Тело его вытянулось, босые ноги упирались пальцами в землю. И как же долго человек корчился, крутился, если вывертел пальцами ямку в твердом, утрамбованном грунте под собой.

Вчера шел дождь, а ночью, как это нередко случается в октябре, ударил мороз. Сквозь прохудившуюся крышу навеса вода натекла в ямку под ногами повешенного, а потом застыла, покрылась тонкой корочкой льда. Пальцы ног умирающего мученика вмерзли в лед, но колени еще жили, дергались, будто человек чувствовал, как нестерпимо озябли у него ноги.

Мария сразу узнала казненного – плотника из Сарбинки Еремея Ипатова.

– Батюшки! – прошептала она. – Еремея-то за что так?

– За что? Видишь, за санку подцепили, – хохотнул каратель.

– Господи, я не о том!.. Еремей ведь даже в Совете не был, Прасковья его прогнала…

– Он таскался по деревням от партизан шпиёном. Давно приметили: сначала он с топоришком появится, а потом – партизаны.

– Неправда! У него шестеро ребятишек, некогда шляться, кормить их надо…

Последние слова Марии заставили часового оборвать хохоток. Возможно, у него у самого были дети и проняло-таки. Шестеро сирот! И он, помолчав, сказал совсем другим тоном:

– Оно кто его знает… Сказывали тут, дошлый был мужичонка, в обиду себя не давал. Свояка волостного старшины, болтали, из дому чуть не выжил – беса свербящего подсунул.

Но человеческое сострадание лишь на минуту коснулось часового. Тут же он опять загоготал:

– Вот его самого и заставили, плотничка хитроумного, крутиться по-бесовски на крючке!

Ивана среди подвешенных тоже не было. Значит, соврали, не попался он в руки карателей.

Но душу Марии так опустошило все увиденное, что она не в силах была даже обрадоваться этому. Ей сделалось совсем худо.

– Ну, опознала?

– Нету здесь моего…

– А коли так, уматывай поживее, пока господина поручика нет. – В голосе часового опять на мгновение промелькнуло что-то участливое. – А то он полюбопытствует, где твой разлюбезный, ежели тут нет! – И снова гадкий хохот. – Тогда ты, бабонька, не только лицом посереешь, как счас, а позеленеешь всей шкурой.

Мария поспешила уйти.

Как она добралась до дому, не помнила. В памяти только одно: сильно зябли ноги, будто пальцы вмерзли в лед…

Всю ночь после этого Мария металась, бредила. Похоже было, свалил ее тиф или прицепилась злая простудная горячка. Свекор не знал, что и делать: то ли баню топить, простуду из снохи выгонять, или, наоборот, холодными полотенцами обкладывать. Не решился ни на то, ни на другое, лишь поил Марию малиновым отваром, когда она, минутами приходя в себя, просила пить.

Утром Мария так же неожиданно, как и свалилась, успокоилась, окончательно пришла в себя. Со светом поднялась бледная, слабая и молчаливая.

15

Опасаясь, как бы крестьянские восстания не вспыхнули снова, каратели не ушли обратно в город, остались на зиму в Высокогорском. Часть отряда расположилась на постой в Сарбинке.

Теперь вовсе мало надежды узнать, где Иван, что с ним. За двором Федотовых постоянно следили, часто проверяли, нет ли долгожданного гостя. Стало ясно: Марию не арестовали вовсе не потому, что она ничего из конфискованного у богачей себе не взяла. Ее оставили на свободе в качестве приманки. Ждали: все равно когда-нибудь явится к ней матрос. Особенно возросла опасность, когда в Сарбинку перебрался из волости Семка Борщов.

После восстания в Высокогорском, когда партизаны из отряда Ивана перебили милиционеров, Семка вскочил на коня, стреляя направо и налево, помчался мимо наседавших на него мужиков и скрылся в ночной темноте. Вернувшись с карателями, Борщов люто взялся наводить «порядок». И вот теперь приехал в Сарбинку, обосновался здесь.

Никогда еще Мария не жила в таком страхе, в постоянном, ежеминутном ожидании развязки. Придет же Иван, непременно придет, чтобы повидать дочку! И вот однажды…

…Мария, доившая буренку в сараюшке, услышала позвякивание ботала и решила, что это ни свет ни заря гонит свою коровенку с водопоя Гошка Звякало.

Жил в Сарбинке недалеко от Федотовых такой мужичонка. Малость не в уме, он страшно любил всякие колокольцы, бубенцы, ботала. Лошаденке своей разве только на хвост не вешал бубенцы. А корова у него и зимой гремела боталом. При встречах ребятня потешалась над Гошкой, взрослые насмешливо звали его Звякалом, но в общем-то все давно привыкли к чудачествам безобидного мужичонки, мало обращали на него внимания. Мария подивилась, отчего ботало звякает совсем близко от их двора. Впрочем, рассудила, чего с дурака взять? Заплутался в тумане и гоняет коровенку по переулкам…

Но вот ботало затихло, и Марии почудилось, будто кто-то крадется огородом возле пригона. На мгновение заслонилось окошечко в сараюшке, а затем хрустнула сухая жердинка, будто кто перелез через прясло, отделившее огород от дома.

«Не Иван ли?» – прежде всего пронеслась в голове тревожная мысль. Но сразу же подумалось другое: «Не может Иван на рассвете»… И Мария решила, что это крадется каратель.

Уже несколько вечеров возле дома Федотовых увивался, висел на заборе смазливый солдат с игривым клоком смоляных волос, торчащим из-под фуражки. Балагурил, подмигивал масляным глазом, пытался поближе завязать знакомство. Неужели обнаглел до того, что крадется к избе? «Ну, погоди, мерзавец, угощу я тебя!» – Мария вооружилась увесистой палкой.

Едва приоткрыла воротца и приготовилась, подняв палку, к отпору, как услышала:

– Не пужайся, Мария…

Она сразу узнала голос. Но не могла уже остановить руку.

– Ты что это? – уже громче произнес Иван, отшатнувшись. – Сдурела нешто!

Бросив подойник и палку, Мария кинулась к Ивану, обняла его за шею.

– Ей-богу, дурная стала… – Он хотел еще сказать что-то, однако Мария прикрыла ему рот ладонью, прошептала в ухо:

– Тише-е! Стерегут тебя… уходи, уходи скорее!

– Знаю. Только надо мне дочь поглядеть, бате показаться.

– Ой, боюсь я, поймают, – прошептала опять Мария в ухо Ивану.

Он поцеловал ее, успокоил:

– Не поймают! Я только гляну и сразу уйду.

Они торопливо прошли в избу.

Отец, будто учуяв, что сын войдет в эту минуту в дом, стоял у дверей. Он молча обнял Ивана и, постукивая деревяшкой, сразу вышел во двор. Иван и Мария поняли: старик отправился на караул, чтобы успеть предупредить сына, если каратели покажутся вблизи.

Мария поднесла к зыбке мигалку. Иван сосредоточенно, словно на всю жизнь запоминая, рассматривал круглое розовое личико дочки, пухлые оттопыренные губенки, которые, причмокивая, сосали тряпочку с завернутым в нее хлебным мякишем.

– Глазенки хоть бы открыла…

– Точь-в-точь твои! – прижалась Мария щекой к плечу мужа. Но тут же, как бы очнувшись, сбросив с себя сладкий сон, потребовала: – Ну, хватит, хватит любоваться! Уходи немедля, пока туман не уплыл. Не то и сам пропадешь и нас загубишь… Глазу, гады, не спускают, следят денно и нощно.

– Ладно, давай еще обниму тебя напоследок. – Иван притянул к себе Марию так, что она едва не задохнулась. – Эх, судьба наша неласковая! Но ничего, добудем и ласковую…

Туман начал сползать из деревни к реке. Медное ботало уже не могло помочь Ивану, и он, выходя во двор, протянул его Марии.

– Держи на память!

– Так это ты шел с боталом-то? – прошептала она изумленно.

– Я… До села на лодке плыл… по реке. Шуга, шум – плеска весел не слышно… А тут – с боталом. Пригнулся и пошел. В тумане… Кому интересна животина с боталом?

– Хитро придумал. А как же обратно?

– Обратно батя поможет. Пусть он гонит на водопой корову, а я возле как-нибудь притулюсь.

Старый солдат ничуть не удивился предложению сына, лишь сказал:

– Надо собрать чего-то из еды, из одежки.

– Это я живо! – метнулась в куть Мария. – И еда, и одежда у меня теперь всегда припасены.

Свекор выгнал в переулок буренку. Иван пригнулся, пристроился возле коровьего бока. В рыжеватой дохе его вполне можно было издали принять за подтелка.

Переминаясь с ноги на ногу, как на раскаленных угольях, стояла Мария на крыльце. Ждала переполоха, стрельбы.

Но все было тихо, только подойники звенели в соседнем дворе.

Хотя Мария сознавала, что муженек ее совершил бесшабашный поступок, за который следовало его осудить, она не только не осуждала, но гордилась своим отчаянным до дерзости матросом. Особенно в ту минуту, когда свекор, погоняя коровенку, благополучно вернулся обратно.

На крыльцо соседского дома вышел Семка Борщов и, потягиваясь, крикнул старику:

– Прямо сдурели все ныне! Я думал, один Гошка Звякало в потемках корову на речку гоняет, а и ты супротив его только малость припоздал.

Мария обеими руками крепко прижала к груди запрятанное под кофту ботало.