Текст книги "Юность"
Автор книги: Николай Почивалин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)
Медленно, не зажигая синих "ночников", машины трогаются. Девушки едут вместе с нами в кузове полуторки, негромко переговариваются. После беготни клонит ко сну. Спали мы всего часа полтора.
"Макаров говорит, что в редакции совершенно безопасно", – вспоминаются почему-то строчки из письма.
Конечно, тут – как у христа за пазухой!
– Портупею надел, а гимнастерку не застегнул. Так и разгуливал, рассказывает Метников. – Поэт тоже струсил. Пожалуй, один Прохоров в себе был.
– А вы не боялись, Сережа? – удивляется Машенька.
– Еще как боялся!
– Я думала, умру со страху, – говорит Машенька. – Сама бы раньше не поверила, что такая трусиха!
– Жить хочется! – впервые за всю дорогу роняет Гранович. Говорит он эти слова с какой-то внутренней страстью, тон его не вяжется с нашими шутками, мы невольно замолкаем.
В небе снова плывет рокот моторов. Спустя несколько минут в центре раздаются взрывы, взлетают и тут же гаснут багровые всполохи.
На наше счастье, дорога в поле оказывается хорошо накатанной, водители "нажимают". В лицо остро бьет ветер, мы пригибаемся.
– Что, не нравится? – спрашивает Метников девушек. – А мы все время так. И ничего, для легких полезнее!
С удивлением прислушиваюсь к оживленному голосу ответственного секретаря. Не очень разговорчивый, самолюбивый, он как-то незаметно стал словоохотливее, проще и, по привычке подшучивая над другими, совершенно свободно может прокатиться и на свой счет. Война учит, воспитывает, меняет.
Село маленькое. Мы спрыгиваем с машины, подходим к ведущему автобусу.
– Дом большой, две половины. Уместимся, – говорит Гулевой.
– Пошли, – распоряжается Пресс. – Завтра оглядимся. Сейчас – шесть часов. Спать полтора часа и – за работу. К вечеру газета должна выйти!
Заспанная хозяйка пытается нас разместить как-нибудь поудобнее, Пресс останавливает:
– Не выдумывайте. Устроимся по-походному. Спать особенно некогда.
И первый сбрасывает на пол шинель. Вповал размещаемся и мы. Спать, спать, спать. Сейчас – это единственное желание!
Утро, как и наши заспанные лица, хмурое, серое.
В горнице еще спит наша "типография". Набора и корректуры нет, пусть лишний час поспят. Поднять пришлось только Лену – вместе с Лешей Зайцевым они настраивают приемник.
– Мало, мало, – раздраженно говорит Пресс, просматривая подготовленные к набору заметки. – Барахло!
Гулевой!
– Слушаю!
– Берите машину, езжайте на узел связи. Должны быть материалы от Левашова и Кузнецова, захватите почту. Побывайте в политотделе.
– Есть!
– Гранович!
Женя молча поднимает голову.
– В номер надо стихи. Смысл: как бы ни злобствовал враг – судьба его решена!
– Попробую.
– Не пробуйте, а пишите!
– А если не получится?
– Должно получиться! Подумайте о сталинградцах, вспомните вчерашнее!
– Слушаюсь!
Редактор– неодобрительно косится на Грановича. Женя берет блокнот, карандаш, выходит на улицу, – сейчас для него это самый удобный "кабинет".
– Что осталось из запаса?
– "Ефрейтор Адамчук".
– Планируйте на третью полосу. Если Гулевой привезет что интереснее, снимем.
В комнате раздается легкое потрескивание – заработал приемник.
– Порядок! – довольно говорит Леша.
– Заводите движок – сейчас дадим набор. Немного придется посветить: темно.
– Есть!
Несколько минут работаем молча, слышно только, как быстро шуршит бумагой Лена. Вдруг она широко улыбается, машет рукой.
Пресс подходит к приемнику, пробегает глазами первую страницу.
– Товарищи! – возбужденно кричит он. – Победа!
И, спохватившись, громким шепотом, торопясь, читает: – "В последний час. Успешное наступление наших войск в районе города Сталинграда"...
С грохотом отлетают табуретки, Лена испуганно оглядывается – шум мешает ей работать, а Пресс, словно помолодев, словно став выше ростом, звенит голосом:
взяты города Калач и Абганерово... 13 тысяч пленных....
14 тысяч убитых...
Метников тычет меня в бок кулаком, я трясу кого-то за плечо, ослепительно сияют глаза Машеньки...
Как и вся страна, мы с волнением и тревогой следили за Сталинградской битвой. В последние дни радио коротко и тревожно сообщало: ожесточенные бои в заводской части города. Противник обрушивал на город тысячи тонн металла, отвага и мужество сталинградцев вошли уже в поговорки, а враг все лез. И вот тяжесть с сердца спала:
19 ноября войска Сталинградского фронта перешли в контрнаступление, гигантское кольцо вокруг окруженных гитлеровских дивизий стягивается все уже...
– Будить типографию! – командует Пресс.
Иван Кузьмич, Зина, новый наборщик Аверьянов, как и мы час назад, выходят с усталыми, серыми лицами.
– С праздником, товарищи! – встречает их Пресс. – Сталинградцы идут!
И как светлеют лица, как ярко загораются взгляды!
Уже спокойнее Пресс перечитывает сообщение, без всякого перехода предупреждает:
– Придется нажимать, товарищи! Запаса почти нет.
Вся надежда на вас, РИван Кузьмич.
Сухое лицо метранпажа освещает улыбка.
– Не подведем, Михаил Аркадьевич! В честь сталинградцев!
– Вот, вот!
Зина только усмехается. "Уж за кем, за кем, а за нами дело не встанет", – как будто говорит ее задорная улыбка. Метников откровенно любуется девушкой. Поймав мой взгляд, всегда находчивый секретарь краснеет.
Через несколько минут прибегает расстроенный Леша.
– Движок не работает!
– Что?
От резкого движения очки Пресса съезжают на самый копчик поса.
– Наверно, тряхнуло, когда бомбили. Не иначе.
– Я вчера предупреждал: проверьте машины!
– Наладим, Михаил Аркадьевич. Сейчас разберу, – Чтоб к вечеру свет был! Не то...
– Я здесь, в углу пристроюсь. Боюсь, перематывать придется. Кое-что принесу.
– Неси хоть весь автобус!
Спустя полчаса Зайцев занимает в кухне целый угол.
Мы беспрекословно теснимся: если движок не пойдет, вся работа окажется бесполезной. А не выпустить газету – скандал! Такого у нас еще не было.
Издали доносятся глухие удары взрывов. Стекла в рамах натужно дребезжат. Еще взрыв, третий, четвертый...
В тишине пронзительно скрипит промерзшая дверь, – Опять город бомбят, кивает Гранович.
Пресс недобро усмехается.
– Город почти пустой... Как стихи?
– Кажется, будут.
– tfa вот, почитай, для вдохновения! – протягивает Пресс сталинградское сообщение.
Гранович, ничего не подозревая, берет страничку, мельком смотрит, и в ту же секунду на его запавших, синеватых от частого бритья щеках разливается яркий румянец. Волнуясь, он облизывает красные полные губы, читает сводку второй раз, третий, быстро идет к двери.
– Будут стихи! Такие стихи будут!..
– То-то!..
Бурча под нос, Леша разбирает мотор. Скамейка в углу завалена деталями, гайками, проводами. Все это лежит в строгом, только одному ему ведомом порядке.
При малейшем приближении к лавке Леша предостерегающе сверкает глазами. Он снял шинель, гимнастерку и, ожесточенно теребя густой вихор, разочарованно ругается.
– Но, по, отставить! – предупреждает Пресс.
– А я что? – выворачивается Леша. – Я говорю – перематывать надо.
– Вот, вот: насчет перемата отставить!
Лена выключает приемник, подает Метникову материалы.
– Все?
– Все.
Подойдя к Зайцеву и понаблюдав за его работой, девушка решительно опускается на колени.
– Давай помогу.
– Что?
– Один не успеешь. Давай, говорю, помогу.
Леша собирается сказать что-то энергичное, но вовремя удерживается.
– А ты что, умеешь?
– На электростанции работала.
– Да ну! – веселеет Леша. – Так бы и сказала!
Настроение у него резко меняется. Озорно покосившись в нашу сторону, Леша как будто невзначай задерживает руку Лены в своей.
Девушка спокойно убирает руку.
– Не трогай. Нюре напишу.
– Сразу уж и писать! Пошутить нельзя!
Леша отодвигается, деловито берется за гаечный ключ.
– Ты в самом деле чего не напиши! Знаешь, ей сейчас как!
– Ты об этом сам чаще вспоминай, – наставительно говорит девушка. Давай, механик!
На улице серо, тепло. Летят редкие снежинки. Гранович сидит на бревнах, быстро пишет... Я хочу пройти мимо, но он окликает.
– Садись, покурим.
– Написал?
– Почти готовы. Послушай.
Медленно, словно прощупывая каждое слово, Гранович читает. Стихи сильные, но немного растянуты к концу.
– Ну, что?
– Очень хорошо. А конец подожми.
– Поджать, думаешь? Пожалуй, правильно.
– Товарищи, обедать! – кричит Чернякова.
Она машет нам рукой с крыльца.
Гранович провожает ее пристальным взглядом, беззлобно роняет:
– Правда, что дуракам счастье.
– Ты о ком?
– О тебе.
– Ничего себе! При чем я?
– Любит она тебя.
– Что?
– Ничего. Любит. И мучается, вроде меня.
– Ты сегодня лишен чувства юмора.
– А ты полгода лишен элементарной наблюдательности.
– Ерунда. Идем.
И тем не менее эта "ерунда" не выходит из головы.
За столом я невольно смотрю на Машеньку раз, другой и, встречая ее взгляд, немножко смущаюсь.
Поглядывая в сторону наших ремонтников, Пресс говорит:
– Сам не хочешь, так пусть Лена поест.
– Я ей не даю? – не оборачивается Леша.
– Потом, Михаил Аркадьевич. Боюсь, не успеем дотемна.
– Не каркай, – злится Леша.
Обедаем в этот раз с аппетитом – Сталинград поднял настроение! Нервничает только Пресс. Он то и дело откладывает ложку, часто смотрит на часы. Давно бы пора вернуться Гулевому. Но чем больше Пресс нервничает, тем сдержаннее становится внешне. Я смотрю на него и впервые замечаю, как постарел он за эти месяцы.
Короткий ерш стал совсем белым, под глазами легли синие полукружия.
Редактор перехватывает мой взгляд, хмурится.
– Что уставился? Следить за настроением начальства не входит в обязанности сотрудников! Гранович, есть, говорю, надо!
– Следить за настроением подчиненных не входит в обязанности начальства!
– Вот и врешь! Еще как входит!
В типографии уже темновато. Склонившись, Абрамов перевязывает гранки, сердится:
– Не видать ни шиша! Подгоните вы там этого Лешку.
– Непременно, Иван Кузьмич.
Однако я сразу же отказываюсь от своего обещания, едва переступаю порог редакции. Лена и Зайцев работают без передышки, и подгонять их сейчас стыдно.
У Леши на спине рубашка потемнела от пота. Лицо у Лены побледнело, глаза ввалились.
– Темно у них? – спрашивает Пресс.
– Да нет, не очень.
Пресс насмешливо хмыкает.
– Не очень? Ну, ну... Зайцев! На час перерыв!
– Все, Михаил Аркадьевич! – вскакивает Лена. – Кончили.
Только сейчас худенькая большеглазая девушка позволяет себе отдохнуть. Она садится на табуретку, устало положив почерневшие от смазки руки на колени.
Тяжело разгибая затекшую спину, встает и Зайцев, Он вытирает со лба пот, широко улыбается.
– Приказ выполнен!
Пресс хмурится, даже сейчас он верен своей натуре.
– Объявляю обоим благодарность!
Через полчаса за стеной несется веселое постукивание движка.
В сумерки возвращается Гулевой.
– Принимайте гостей, – еще с порога объявляет он.
– Пропащая душа, – начинает было Пресс. – Ба, Кузнецов! Какими судьбами? Кажется, полмесяца пропадали?
Вошедший-вслед за Гулевым лейтенант Кузнецов неторопливо козыряет.
– Двенадцать дней, товарищ редактор!
– Можно бы и пораньше!
– Никак не мог. Прикажете доложить?
– В номер что есть?
– Есть. Четыре корреспонденции, письма, информация и, как приказывали, подборка.
– Подборку готовьте завтра, оперативный сдать сейчас. Фу, опять от вас дегтем пахнет! Пора перелезать в валенки.
Кузнецов смотрит на свои сапоги, пожимает плечами, – Способствует сохранению кожи.
Мы смеемся.
– Ладно, ладно, – машет рукой Пресс. – Договоритесь с Метниковым о размере, оперативный – в номер.
Гулевой, докладывай. От Левашова что есть?
Гулевой достает из планшета пачку писем и отдельно – объемистый пакет, перевязанный ниткой.
– Вот почта, а это от Левашова.
– Значит, есть. Так, так... Толково. Метников, прочитайте и сдавайте в набор. Остальное – в запас. Все.
Почему так долго?
– Туда чуть пробились. По дороге бомбят. Начальник политотдела приказал дождаться вечера.
– Что в политотделе?
– Просили вас завтра приехать. Устно приказано передать: во время вчерашней бомбежки из эваколагеря бежала большая группа пленных. Большинство переловлено, отдельные группы еще бродят. На ночь выставить патрули.
– Понятно. Сейчас назначьте кого-нибудь из шоферов. Зайцева не трогать.
Покончив с текущими делами, Пресс усаживается читать военкоровские письма. Занимается он этим ежедневно, читает внимательно, не торопясь, и не было еще случая, чтобы он перепоручил эту работу кому-либо другому. Сколько бы писем ни было, они все будут прочитаны, и на каждом коротко указано: подготовить в номер, дать в подборку, написать автору...
Редактор терпеть не может, когда в такие минуты его прерывают, но сегодня, против обыкновения, нарушает свою привычку сам.
– Наш Пушкин в госпитале, – дочитав очередное письмо, сообщает он.
– Что с ним?
– То-то он давно не пишет!
– Вот слушайте, всех касается: "Здравствуй, дорогая наша газета! Пишет вам военкор Пушкин Александр Сергеевич. Вы, наверно, заругали меня, что я не шлю заметок. Сообщаю, что вторую неделю лежу в госпитале.
Малость задело мне ногу, пришлось подлечиться. Нахожусь недалеко. Скоро вернусь в часть, я тут уже хожу и даже сработал госпиталю стол, худо у них с этой утварью. Кормят – обижаться нечего, и уход хороший. Газету получаем, читаем вслух. Ребята, которые на излечении, просят, чтоб вы там что-нибудь посмешнее напечатали, охота когда и посмеяться. А еще сообщаю, что заместо себя оставил военкором Петра Гусева, да вот только душа изболелась: тугой он больно на слово..."
Отложив письмо в свою личную папку, Пресс с уважением говорит:
– Аккуратный человек! Написать ему надо. И насчет уголка сатиры правильно. Давно не давали. – Потом он смотрит на часы, зовет:
– Прохоров, Гранович!
– Да.
– Слушаю.
– Ложитесь спать. Кузнецов тоже может отдыхать.
По газете дежурим я, Метников и Чернякова. В два вас разбудят – в караул. Все.
– Спать не хочется. – протестую я. – Михаил Аркадьевич, отдохните сами.
– Но, но! Когда поменяемся должностями, тогда распоряжайся. Выполняйте приказ!
Засыпаю сразу и не могу поверить, что проспал пять часов, когда меня будят. В доме тихо. Все улеглись, и только Пресс "напоследок" просматривает уже печатающуюся газету. Он в нижней рубашке, веки у него покраснели.
– Ага, встали. Идите сменяйте Гулевого. Дежурите до пяти.
В первое мгновение темнота ослепляет: черная непроглядная стена. Стоит, кажется, сделать шаг – и непременно ударишься.
– Ну и ночка, – бурчит Гранович.
– Прохоров? – окликает совсем рядом Гулевой.
Через минуту ночь кажется уже не такой темной. Виден короткий ряд изб, пятно амбара посередине; заросший густым кустарником овраг – слева от нашего дома.
– Пока все тихо, – говорит Гулевой. – Ну, счастливо.
Граиович отправляется в противоположный конец села: он видит лучше. Слышно, как хрустит под его ногами снег. Потом шаги утихают.
Неприятное чувство неуверенности, одиночества охватывает меня. В кустах чудится подозрительный шорох.
Может быть, там немцы? Вскидываю автомат и тут же забрасываю его на плечо. Нечего трусить! Недалеко Гранович – стоит крикнуть, и он отзовется. В десяти шагах спят товарищи. А вообще какая гнусная, тишина! Хоть бы собака тявкнула.
Т-ш-ш, идут!
– Кто?
– Смотри не застрели.
Я облегченно вздыхаю. Гранович подходит вплотную, негромко спрашивает:
– Спички есть? Давай подымим. Холодно.
Прижавшись к крылечку, молча курим. Прикрывая рукой трубку, Гранович задумчиво говорит:
– Знаешь, в тарную ночь особенно остро чувствуешь, что земля маленькая. Жить бы на ней мирно. Не хотят!
– Для них же хуже.
Расходимся, и снова угнетающая тишина заставляет поминутно оглядываться, прислушиваться. Только снег похрустывает. Тридцать шагов вперед, тридцать – назад.
И сразу, не поняв еще, в чем дело, кричу первые всплывшие в памяти немецкие слова:
– Hande hoch! [Руки вверх! (нем.)] Над кустарником, сдергивая с тихой деревушки густую пелену ночи, взлетает красная ракета.
Почти одновременно красная ракета вспыхивает над другим концом села. В морозной тишине хлестко бьет автомат Грановича.
А в небе плывет уже прерывистый надсадный рокот.
Дверь нашего дома хлопает.
– Прохоров!
– Что случилось?
– Ракеты! Летят!..
Вплотную подбегаю к кустам, стреляю. В кустах ктото ломится. Ага, здесь гадина!
– Прохоров, сюда!
– Сейчас, сейчас!
Выстрел, второй, третий.
– Сережа, Сережа! – звенит голос Машеньки.
Девушка подбегает, когда над головой нарастает пронзительный тонкий визг.
Швырнув автомат, сбиваю Машеньку с ног. Тугая горячая волна поднимает меня и легко, словно я перышко, куда-то бросает. В эту секунду понимаю, что на улице не ночь, а день. Прямо в глаза бьет красное-красное солнце...
Солнечным апрельскиим днем 1943 года меня выписывают из госпиталя. На руках ненавистный "белый билет" – к службе в армии не пригоден. Заключение комиссии написано трудноразбираемой латынью, в переводе на общедоступный язык это означает какое-то мудреное осложнение на глаз, результат контузии. Правый глаз действительно побаливает, немного шумит голова...
Зеленый вещевой мешок за спиной, шинель да проездной литер – это все, что осталось у меня от армии. Грустно, солдат!
Привокзальный сквер только что освободился от снега, Я сижу на облезлой скамейке, слушаю, как весело гомонят птицы. Поезд будет через час.
Как все-таки досадно обернулся для меня тот ноябрьский день.
...Очнулся я от мучительной головной боли. Голова забинтована, открыт только левый глаз. Белый, ослепительно белый потолок, и на нем солнечный зайчик.
– Вот и чудесно! – слышится незнакомый женский голос. – Как вы себя чувствуете?
Надо мной наклоняется молодое женское лицо.
У женщины – спокойные, внимательные глаза, тонкие, кажется, немного выщипанные брови. На голове – белая докторская шапочка.
– Я что, в госпитале?
– Да, в госпитале. Вы только не волнуйтесь. У вас ничего опасного нет. Вы контужены. Поэтому и голова болит.
– А глаз?
– Глаз цел. Но возле глаза несколько царапин. Болит?
– Немного болит. Мы в К.?
– Нет. Вас прямо привезли в Т.
– Позвольте, почему в Т.? – волнуюсь я. – А редакция?
Женщина улыбается.
– Редакция ваша теперь далеко. Лежите, поправляйтесь.
Вскакиваю и тут же со стоном падаю на кровать.
В голове стучат тяжелые молоты. Сейчас голова разлетится вдребезги! В глазах плывет горячий, красный туман...
Потом туман рассеивается, снова виден ослепительно белый потолок, звучит спокойный женский голос:
– Вот видите, не нужно волноваться.
– Написать можно?
– Пожалуйста. Сейчас скажу, чтобы вам принесли бумагу и карандаш. В вашей шинели, кстати, было письмо – на ваше имя.
– Где оно?
– Не волнуйтесь! Сейчас пришлю.
Минут через пять розовощекая санитарка приносит письмо и бумагу. На конверте со штампом нашей газеты крупно написано: "С. Прохорову".
Коротенькая записочка:
"Сережа! Вас увозят, пишу наспех. Поправляйтесь.
Говорят – не страшно. Все передают вам привет. Обязательно пишите! Не знаю, какими словами благодарить за то, что вы сделали. Просто целую. Машенька".
В письмо вложена маленькая фотографическая карточка. Машенька улыбается. Я смотрю на карточку, переворачиваю ее. Наискосок – строчка: "Если будет трудно – позови". Машенька, милая, дорогая Машенька, вот кто настоящий друг!..
Потом – четыре месяца в госпитале, легкое подергивание века на правом глазу, шумок в голове, крупный разговор с начальником медицинской комиссии, проейдной литер – и вот я на вокзале.
Солнце припекает все сильней, шинель становится теплой. Хорошо бы сейчас растянуться на этой облезлой скамейке, запрокинуть голову, смотреть в небо.
– Ты спать хочешь?
Я не заметил, откуда появился этот, лет четырех-пяти любопытный товарищ. Синее, многократно латанное пальтишко едва доходит ему до колен, на ногах – большие, не по возрасту сапоги.
– Нет не хочу. А ты откуда взялся?
– Пришел.
– Откуда пришел?
– От себя.
– Так... А где живешь?
– У мамы.
– Понятно. Зачем же она тебя одного пустила?
– Бабка пустила. Мама работает.
– Заблудишься. Дом не найдешь.
Тема разговора явно не устраивает моего собеседника.
Он круто меняет ее.
– Ты солдат?
– Солдат.
– Наш папа тоже солдат. Когда он приедет, привезет колбасы!
– Тебя как звать?
– Павлик.
– Знаешь, Павлик, давай с тобой обедать. У меня есть колбаса.
– Давай, – мгновенно соглашается Павлик.
Он садится рядом, очень внимательно следит за каждым моим движением. Стелю на лавку газету, развязываю вещмешок. Пока обдираю и режу сухую колбасу, Павлик неудержимо глотает слюни.
– Ешь, Павлик.
Мальчик набивает полный рот хлебом и колбасой.
Маленький человечек ест с такой жадностью, что мне становится не по себе. Не только за убитых, но я за голодных детей ответят нам те, кто затеял эту войну!
– Ты лучше прожевывай, а то живот заболит.
Павлик минуту ест медленнее, потом снова начинает глотать каменные ломтики колбасы.
– Будет, – говорю я ему. Серые глаза мальчика глядят огорченно. – А это возьми домой. Вечером поешь.
Павлик помогает засунуть остатки колбасы в свой карман, неуверенно спрашивает:
– Мама ругать будет?
– Не будет. Скажи – солдат дал.
– Я пойду к бабе.
– Беги, Павлик, беги.
Маленькая фигурка в коротком синем пальтишке и больших сапогах мелькает между деревьями, исчезает.
Пора теперь собираться и мне.
Поезд переполнен. Никогда так много не ездила Россия, как в эти трудные годы. Раненые и здоровые, военные и гражданские, мужчины и женщины, взрослые и дети... А навстречу переполненному поезду гремят тяжелые товарные составы. На платформах, обтянутых брезентом, мелькают орудийные дула, башни танков, грузные тягачи. На фронт, на фронт!.. Гитлеровская гадина, придавленная в Сталинграде, израненная и обозленная, уползает все дальше и дальше на запад. За эти месяцы освобождены Великие Луки, Моздок, Пятигорск, Воронеж, Краснодар, прорвано кольцо ленинградской блокады.
И снова горькое чувство собственного бессилия отравляет сознание: добивать фашистскую гадину будут без меня...
В вагоне тесно, душно. Воздух пропах крепкими запахами недолгого жилья – потных тел, прелых портянок, пайковой селедки, забористой махры.
Мне повезло: я устроился на третьей багажной полке, – дорожные острословы окрестили ее "люксом". Перестук колес, звон жестяных чайников, грубоватые голоса солдат, игривый девичий смех и плач ребенка – все это.
шумит многоголосо, неумолчно, беспокойно. Голова начинает тихонько ныть.
– Бросила она его. Как ушел, так и скрутилась!
– Дали ему под Сталинградом!
– Семен, глянь-ка, река!
– А вы не нахальничайте! Рукам воли не давайте!
– Мам, мама, – пить!..
Через сутки я буду дома. Пожалуй, в первый раз становится ясно, что дома у меня нет. Правда, своей квартирной хозяйке написал, что скоро вернусь – крыша над головой будет. Но это – все. Нет ни отца, ни матери, ни Оли... Нет в городе, очевидно, и никого из ребят.
А может, сойти где-нибудь да остаться? Работники нужны всюду. Нет, тысячу раз нет!
На остановках пассажиры расхватывают в книжных киосках "Правду", "Красную звезду", крохотные районные газеты, толпятся возле репродукторов. Накануне я "Последний час" передано сообщение об итогах боев на Ленинградском фронте. Измятые газеты идут по вагону.
Перебивая друг друга, люди радостно называют освобожденные населенные пункты, снова и снова повторяют цифры трофеев: сотни пушек, танков, миллионы патронов и снарядов, десятки тысяч навсегда утихомиренных головорезов. Идет наша армия!
Под вечер, когда головная боль утихает, уступаю во временное пользование свой "люкс" бородатому старшине, пристраиваюсь на его место у окна. Плывут навстречу черные вешние поля, березовые рощи, сизые хвойные леса.
На станциях молодайки торгуют нехитрой снедью военных лет: ржаными, на поду печеными лепешками, вареной картошкой, синеватым кислым молоком. Полно грустить, солдат, – жизнь продолжается!
Как-то странно видеть эту молоденькую девушку в голубенькой кофточке за столом секретаря горкома. У нее распушившаяся на лбу прядка волос, ямочки на щеках.
Эти ямочки раздражают почему-то больше всего. Фамилия нового секретаря – Жукова.
– Ну, что же, хорошо, – возвращает она мой комсомольский билет. – Актив прибывает! Значит, опять в редакцию?
– В редакцию.
– На комсомольскую работу не хотите?
– Я – газетчик.
Девушка озабоченно хмурится.
– На механическом заводе нужно менять комсорга.
Слабый товарищ. Была там у нас толковая девушка, уехала. Замуж вышла.
У меня глухо торкает сердце, голова начинает шуметь. Я встаю.
Секретарь, не приподнявшись, протягивает руку.
– Сегодня у нас в театре вечер – встреча молодежи города с фронтовиками. Может, выступите?
– Вряд ли. Не готовился.
– А что ж тут готовиться? Запросто.
– Подожду.
Выхожу на улицу, закуриваю. Куда же теперь отправиться? Кроме редакции, кажется, идти некуда. В городе никого из своих ребят не нашел: все в армии.
Поярков сидит в кабинете, пишет.
– Видишь, – кивает он, – редактор отвечает на письма рабкоров, а ты гуляешь. Не годится!
– Завтра выйду, Петр Гаврилович. Сейчас был в горкоме комсомола, встал на учет.
– Ну, как тебе -секретарь, понравился?
– Да так, не очень...
– Не очень, говоришь? – Поярков откладывает ручку, насмешливо смотрит. – Торопишься, дорогой, с выводами.
Очень хороший работник! Ты о ней что-нибудь слышал?
– Нет.
– Оно и видно. Еще небось и надерзил?
– Тоже нет.
– И то хорошо. Внимательная, сердечная девушка.
– Ага, внимательная! Здоровается, прощается – даже не приподнимается!
– А ты хочешь, чтобы перед тобой во фронт вставали?
– Зачем во фронт? Элементарная вежливость.
– Вот узнай получше, познакомься. Тогда насчет вежливости и говори.
– Звала сегодня в театр, встреча с фронтовиками.
– Знаю. Обязательно сходи. И отчет напишешь – вот тебе первое задание.
– Это сделаю.
Петр Гаврилович снова берется за ручку.
– Теперь не мешай. А завтра с утра, чтоб как штык был!
– Есть!
Вечером отправляюсь в театр. В фойе играет жиденький духовой оркестр. Как в прежние времена, огибая зрительный зал, по коридору ходит шумная толпа. Ребят мало, больше девушек, очень много подростков. И самое обидное – никого знакомых.
Впрочем, вот и первое знакомое лицо. Из-за кулис выходит Жукова. Я даже приподнимаюсь с места, хотя сижу недалеко от сцены.
Припадая на левую ногу, секретарь горкома подходит к столу. Кажется, слышно даже, как поскрипывает ее протез. Жукова одета в форменное защитное платье, на груди у нее остро вспыхивает золотая звездочка. Сидящие слева от меня подростки неистово колотят в ладоши.
– Товарищи, – волнуясь, говорит Жукова. – Вечер встречи молодежи города с фронтовиками объявляю открытым. Слово для предложения по составу президиума имеет...
Каждый раз, когда смуглый паренек в коротеньком пиджаке называет очередную фамилию, зал дружно и горячо аплодирует. Члены президиума занимают свои места. С удивлением и гордостью всматриваюсь в юные, раскрасневшиеся лица семнадцатилетних новаторов, знатных железнодорожников, токарей. Вот они, вчерашние ребятишки, на плечи которых война возложила нелегкий труд, поставила их на место отцов и братьев. Сидящие между ними солдаты и два офицера кажутся пожилыми, но самому старшему из них – наголо остриженному капитану – едва ли есть тридцать лет.
В антракте подхожу к Жуковой, чистосердечно говорю:
– Худо о вас сначала подумал. Каюсь, товарищ разведчица!
Жукова смеется, ямочки на щеках становятся еще заметнее, но они уже не раздражают меня.
– Я, грешным делом, тоже подумала: сухарь, важничает! Может, выступите?
– Конечно, выступлю.
– А как же без подготовки?
– Что же тут готовиться, – вспоминаю ее слова. – Запросто!
Утром приношу Пояркову готовую корреспонденцию.
Он быстро пробегает ее, с любопытством спрашивает:
– А как Жукова?
– Ошибся, Петр Гаврилович!
– То-то! Наперед не торопыжничай. Ну, давай делать номер.
Воскресенье – самый долгий и скучный день.
В редакции делать нечего. Знакомыми все еще не обзавелся, к Пояркову идти неудобно. Каждый раз, когда я захожу, его жена начинает хлопотать с обедом, усиленно угощать. А угощение сейчас – вещь не такая уж простая.
Хозяйка ушла посудачить к соседям, в доме тихо.
Я лежу в своей комнате, перечитываю письма Машеньки. Их – четыре. Есть среди них одно и от Пресса – коротенькое, шутливое, сердечное. Такие письма умеют писать только пожилые люди.
Машенька тоже пишет коротко, главным образом о редакционных новостях. Заместителем редактора вместо нашего Кудрина теперь Левашов. Метников и Гранович награждены медалями. У Кузнецова в Москве выходит повесть "Огненный вал" – вот, оказывается, что он писал в своих клеенчатых тетрадях. Сапоги, впрочем, он мажет дегтем по-прежнему. У Нюры, жены шофера Леши, родился сын. Лешу обещают отпустить на несколько дней в отпуск.
Закрываю глаза, и, словно наяву, видятся лица фронтовых товарищей. Пресс, трогающий свой белый коротенький ершик, насмешливый Метников, Машенька, поправляющая смуглыми полными руками влажные после купания волосы...
Потом достаю карточку Оли, долго смотрю на нее.
Огромные, чуть исподлобья глядящие глаза. Оля, Оля, я почему-то всегда чувствовал, что с такими глазами долго не ждут: слишком много людей, плохих и хороших, как бабочки, летят на их горячий темный огонь...
Пойду в парк.
В узкой кленовой аллее пусто. Горячее солнце не может пробить густой чащи листьев, и только два-три золотых пятнышка колеблются на крупном зернистом песке.
Чуть слышно шумят листья – если прислушаться, кажется, что они о чем-то говорят.
Рядом кто-то присаживается. Я поворачиваюсь и чувствую, как горячо вспыхивает лицо. Пожилая женщина ставит у ног тяжелую кошелку, вытирает платком потное лицо. У нее седые волосы, большие, не утратившие еще блеска, глаза.
Уходить поздно.
Женщина изумленно, немного исподлобья смотрит, всплескивает руками.
– Сереженька, откуда вы? Когда приехали?
– Здравствуйте, Вера Владимировна, – как можно спокойнее говорю я. Недавно приехал.
Старики не признают условностей. Глаза Веры Владимировны моментально влажнеют.
– А Оленьки нет!
– Я знаю, Вера Владимировна.
– Разве я так, Сереженька, думала? Ведь как укоряла: говорю, что делаешь, а Сережа?
– Да, бывает.
– Так нет, все по-своему сделала. Ему, говорит, без меня трудно... Это про мужа-то своего. Он, говорит, все потерял, несчастный. Нужна я ему.
– А сама она счастлива?
– Кто их знает, Сереженька. Была недавно – от нее ведь толку не добьешься. Ревнует уж он очень.
Глаза старушки светлеют.
– Ребеночка ждет, – мягко говорит она.
– Я пойду, Вера Владимировна.
– Счастливо тебе, Сереженька! Заходи, на меня, на старуху, сердце тебе держать не за что. Ты ведь мне как родной, куда роднее того-то...
Стиснув зубы, крупно шагаю по тенистой аллее. Все, оставаться здесь больше не хочу: пусть Поярков что угодно говорит и делает, – уеду!
Двери, против обыкновения, открывает сам Поярков.
– А, Сережа, – басит он. – Заходи, заходи. Сейчас придет Елена Андреевна – обедать будем.
