Текст книги "Юность"
Автор книги: Николай Почивалин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)
С широкого крыльца, помахивая пачкой гранок, сбегает наборщица Зина. Она без шинели, в новом форменном платье.
– Здравствуйте, товарищ лейтенант! – приветливо улыбается она. – А мы вас вчера ждали, ждали!
– Здравствуйте, Зина! Только я не лейтенант.
– Лейтенант, лейтенант! – смеется девушка. – Я вас первая поздравляю! В редакции все звания получили. Вчера!
Быстро поднимаюсь на крыльцо, толкаю тяжелую дверь и попадаю в длинный коридор. По обе стороны – двери. Ну, конечно, это школа. Ага, вот здесь!
– Вот он, пропащий, – кивает Кудрин. Он сидит почти у самой двери, диктует на машинку. – Где пропали?
– Привет, лейтенант! – машет из-за стола рукой Метников.
– Сергей, здравствуй!
– Где застрял?
– Сережа, здравствуйте!
Я не успеваю всем отвечать. Крепко пожимаю руки Кудрину, Метникову, Грановичу, Машеньке, У Грановича и Метникова на петлицах – по три кубика, Старшие лейтенанты!
– Ого, поздравляю!
– Это мы тебя поздравляем! Сами поздравлялись вчера.
– Где же вы были? – спрашивает Машенька,
– Застрял километрах в двадцати отсюда,
– А мы вас так ждали!
– Она тебе новогодний ужин оставила, – усмехается Гранович. Он облизывает губы, как-то особенно смотрит на девушку.
– Правда, правда, – кивает Машенька. – Есть xoтите?
– Очень!
– Пойдемте, накормлю.
– Идите, Прохоров, – разрешает Кудрин. – Потом сходите получите обмундирование. Хотели взять, да побоялись – кто вас знает, какой рост,
– А газета вышла?
– Вы что же думаете, без литсекретаря газета не выйдет? Все в порядке. На три квадрата! Вот! – помахивает Метников.
Газета нарядней, чем обычно, – становится завидно, что не приложил к ней рук. Поверх заголовка красным напечатано: "С Новым годом, товарищи!" Сводка Информбюро, новогодняя речь Калинина, стихи Грановича.
– Успеете почитать! – торопит Машенька, – Есть же хотите!
В конце коридора входим в небольшую комнату. В углу аккуратно сложены шинели, вещевые мешки.
– Наша девичья, – поясняет Машенька. – Бывшая учительская. Через два дня, говорят, нас отсюда попросят – начнутся занятия. Садитесь, Сережа.
Машенька снимает с широкого фанерного ящика газету, я поражен. Белый хлеб, кружок темно-коричневой колбасы, вареная курица.
– Это не все! – улыбается девушка.
Она достает из-под ящика бутылку с яркой наклейкой.
– Портвейн.
– Не надо, Машенька. Лучше вечером.
– Немножко можно. Пресс велел оставить.
– Где он?
– В политотделе.
Машенька наливает полстакана вина, затем льет немножко в другой стакан.
– Это чтобы вам не скучно было. С Новым годом, Сережа!
– Вас тоже, Машенька!
– За вас и за вашу девушку! Чтоб были счастливыми!
– Спасибо, Машенька. И вам – самого большого счастья!
Вино натощак немного кружит голову. Мне чуть-чуть грустно, но хорошо, легко.
– Ешьте, ешьте, – угощает Машенька. – А вот и десерт.
Она достает два больших краснобоких яблока.
– Откуда это?
– Жар-птица принесла, – смеется девушка. – Вчера вечером является какой-то старший лейтенант, спрашивает меня и передает большой сверток. От кого? – спрашиваю. А он плечами пожимает: велели передать, и все.
И разговаривать не стал, козырнул и ушел. Потом смотрим – яблоки. Ну, и ясно стало – не утерпел отец, написал товарищу. Михаила Аркадьевича спросила – правильно, адъютант командующего. Ешьте, чудесные яблоки!
– Нет, Машенька, это подарок.
– Так мы же вчера все ели! После ужина. А это – вам.
– Тогда – одпо вам, другое – мне.
– Вот упрямый!
Мы едим яблоки, улыбаемся. Поддаваясь охватившему чувству благодарности, искренне говорю:
– Хорошая вы девушка, Машенька!
– Ну, ну, не будьте Грановичем, – густо краснеет Машенька.
6
Майор Кудрин мне определенно нравится.
– Газетчик должен писать, иначе он перестает быть газетчиком, – говорит он.
И не только говорит, но и заставляет писать. На третий день нашей жизни в М. Кудрин осведомляется утром, чем я занят, предлагает:
– Знаете, Прохоров, сходите в госпиталь. Поговорите с комиссаром – он посоветует, с кем побеседовать, напишите очерк. Мы вводим новый раздел: "Герои нашего фронта". Вашим очерком и начнем. Как вы смотрите?
Конечно, я очень рад, осторожно высказываю свою заветную мысль:
– А что, если потолковать с кем-нибудь в части?
Майор понимающе усмехается – глаза у него в эту минуту голубеют.
– Не выйдет, Прохоров. Секретариат бросать нельзя.
А свободное время использовать надо. В части завтра выезжают наши "оперативники".
И, видя мое огорчение, утешает:
– Не жалейте, успеете еще и поездить.
Заканчиваю правку корреспонденции, изредка поглядываю на Кудрина. Он сидит против меня, быстро пишет, У него густые, спадающие тяжелыми прядями светлые волосы. Майор машинально ерошит их левой рукой; волосы, словно ручейки, текут между пальцев. Чистое, еще молодое лицо, высокий лоб, голубые глаза, опущенные, как у девушки, тяжелыми ресницами. И только губы, крупные, резко очерченные, сейчас плотно сжатые, да круто обрезанный подбородок говорят о том, что майор – натура далеко не женственная.
Кажется, что я давно знаю его. Вероятно, то же самое чувство испытывают по отношению к нему и другие сотрудники. С ним охотно советуются, обращаются за помощью, и даже Гранович беспрекословно учитывает его замечания по стихам.
Кудрин, как и Левашов, держится всегда ровно. Иногда думается, что этого невысокого плечистого человека, тщательно выбритого, подтянутого ничто не может вывести из равновесия. По первому знакомству таких людей невольно относишь к той категории хладнокровных, которых ничем не удивишь и у которых, если не все, то почти все решено. Тем удивительнее для меня было вчерашнее откровение Кудрина.
Мы работали, когда Кудрину передали письмо.
Я заметил, как блеснули голубоватые глаза майора, когда он взял конверт, и как моментально они погасли, едва он пробежал первые строчки.
– Опять все то же, – заерошил он волосы.
– Из дома?
Кудрин поднял голову, и я поразился – столько большой, невыразимой боли было в его обычно спокойных голубовато-холодных глазах!
– Дома у меня, Прохоров, нет. Был дом, а теперь...
нет.
– У вас что-нибудь случилось?
– Письмо обычное. Пятое по счету... Из Бугуруслана сообщают, что найти семью не удалось. Значит... – майор вздохнул, – не успела эвакуироваться.
Как мог, я начал успокаивать.
– Не надо, Прохоров. Сам хочу верить, что все будет хорошо. Но война страшная штука...
В тот вечер Кудрин впервые рассказал о себе. Он – военный журналист, работал в окружной газете. Война застала его в командировке. А когда он смог освободиться, его родной город был захвачен врагом. Все попытки узнать что-либо о семье кончились, как и в этот раз, неудачей. Оставалось предпологать одно – семья не смогла выехать... Мягко улыбаясь, майор рассказывал о своих детях – пятилетнем сынишке и трехлетней дочурке, со скрытой нежностью говорил о жене – преподавателе пединститута.
Какую выдержку нужно иметь, чтобы столь мужественно носить в себе такую тревогу и боль! Вот он, сдержанный, подтянутый, сидит передо мной, беспрерывно пропуская меж пальцев светлые струйки волос, быстро пишет.
Я выхожу на улицу, сталкиваюсь с Машенькой. Она у нас "зафорсила" надела поверх шинели портупею, лихо сбила набок шапку и выглядит заправским военным, Машенька оживлена.
– Гранки есть?
– Есть, и знаю, где взять, – шучу я.
– Ого, вы нынче веселый? Письмо получили? Завидую!
– Нет, Машенька, письма не получал. А завидовать вам, кажется, теперь незачем, – подчеркиваю я.
Неожиданно Машенька обижается.
– Плохой вы психолог!..
С удивлением, с радостью смотрю, как буквально на глазах встает из праха и руин маленький, еще недавно совсем пустой, мертвый город. На центральной улице убран битый кирпич, запестрили на окнах занавесочки, у входа в каменный домик, что стоит почти у самого моста, забелела крупная, от руки написанная вывеска: "Районный комитет ВКП(б)".
На улице солнечно. Но мое настроение резко идет на убыль, едва я вхожу в госпиталь. Уже на пороге в нос бьет тревожный запах йодоформа. Война снова предстает своей ужасной простотой, жесткой правдой – с убитыми, ранеными, искалеченными...
Высокий худой военный с ромбиками на петлицах надевает халат, небрежно отвечает на приветствие и, не дослушав, кивает:
– К комиссару, к комиссару!
Комиссара нахожу на кухне. Широколицый старший политрук осторожно держит на черной перевязи левую руку, порой забывает о ней и, сделав резкое движение,
морщится.
Повар стоит перед ним красный, смущенный.
– Это я вам напоминаю в последний раз, – жестко говорит старший политрук. – Вы ко мне?
Через несколько минут мы сидим в совершенно пустой комнате. Поглаживая раненую руку, комиссар выслушивает меня, соглашается:
– Конечно, народ чудесный! И очень правильно, что решили написать о них. О тех, кто в боях, – напишут.
А эти пойдут по госпиталям и молчком унесут свои подвиги... А вот конкретно о ком – трудно решить. Толком людей тут не узнаешь: по сути дела мы – эвакогоспиталь. С тяжелоранеными в наших условиях много не поделаешь, стараемся их в тыловые госпитали отправлять.
Умолкнув, комиссар просматривает какие-то списки, шуршит страничками.
– Напишите, пожалуй, о Кузнецове.
– А он кто такой?
– Кузнецов? Летчик-истребитель.
Комиссар ногтем подчеркивает найденную фамилию.
– Вот. Восемнадцатого года рождения. Кандидат партии. Награжден орденом Боевого Красного Знамени, Сложный перелом правой руки. На днях эвакуируем.
Надеваю белый халат, едва доходящий до колен, иду следом за комиссаром. В узком коридоре бывшей райбольницы тесно. Бегают санитарки, ковыляют раненые, откуда-то слышен стон. Тревожно чернеет крупная надпись на застекленной матовой двери: "Операционная, Входить запрещено".
В большой, залитой солнцем палате десять – двенадцать коек. Лежат только несколько человек, остальные сидят на кроватях, некоторые читают.
– Товарищ комиссар, книжек бы, что ли, достали, – говорит усатый пожилой раненый с забинтованной головой.
– Книги завтра будут – обещал подослать райком.– Только вам, Афанасьев, по-моему, читать много не сле-"
дует. Опять температура взлетит, – Шут с ней.
Летчик лежит в самом углу, лениво смотрит в потолок.
– Мы к вам, Кузнецов, – говорит комиссар. – Вот товарищ из армейской газеты. Хочет написать о вас.
Комиссар уходит.
Кузнецов кладет правую, неуклюжую руку в бинтах на живот, опирается на здоровую левую, присаживается.
– Это вы корреспондент?
– Я.
На секунду мы встречаемся взглядом. Глаза у него насмешливые, упрямые.
– До смерти не люблю корреспондентов, – спокойно говорит Кузнецов.
В палате раздаются смешки.
Заметив мое смущение, летчик, как ни в чем не бывало, спрашивает:
– Папиросы есть? Третий день на махре.
– Ты, лейтенант, не ломайся, – говорит усатый Афанасьев. – Все вы, летчики, такие – с гонорком! Пусть товарищ напишет.
– А я что? – искренне удивляется Кузнецов. – Пусть пишет.
Сверкая белыми крупными зубами, он весело смеется.
– Вы не сердитесь. Корреспондентов я, правда, начал бояться. Когда сбил первого немца, приехал к нам в часть корреспондент из нашей же летной газеты. Ну, думаю, свой парень, чего не поговорить! А он даже не летал ни разу. Беда!.. Решил написать очерк с мудреным названием: "Психология подвига". Ну, доложу вам, взмок я от его психологии! Расскажи да расскажи, что я думал, когда сбивал немца. Говорю ему: поверь ты, ради христа, ничего не думал! Некогда было думать! Думал, говорю, что если я его вниз не суну, тогда он меня продырявит! Не нравится: прямолинейно, говорит, очень... Ну, бились, бились, потом, спасибо, вызвали в штаб. Отделался...
Лейтенант озорно смотрит на меня:
– Вы-то мучить ые будете?
– Не буду, – не совсем уверенно обещаю я.
– Ох, будет! – улыбается Афанасьев.
Лейтенант старается помочь мне – он подробно излагает свою несложную биографию, а я поглядываю и стараюсь запомнить его. Хочется, чтобы в очерке был и короткий запоминающийся портрет этого юноши с живыми черными глазами. Досадно, что подвижное молодое лицо летчика кажется обычным, без каких-либо запоминающихся черт. В самом деле, не станешь же писать о герое, что у него крупные, смешно оттопыренные уши?
Исписано уже страниц восемь-десять. Я знаю теперь, что Александр Кузнецов родился в Куйбышеве, закончил десятилетку, перед самой войной кончил летное училище.
Подробно, с некоторыми летными терминами, которыми можно будет щегольнуть в очерке, записаны и боевые подвиги лейтенанта. Но кажется, что главное так и не записал. Может быть, не хватает этой самой "психологии"?
– Ты бы ему про девушку рассказал, – вмешивается Афанасьев, все время внимательно слушавший Кузнецова.
– Про какую девушку? – подхватываю я.
– Да это не стоит, – говорит Кузнецов. – Для газеты не интересно.
– А все-таки? Не обязательно для газеты.
– Так-то, пожалуй, любопытно. Девушка меня одна спасла. Это еще летом, в самом начале войны.
– Ну, расскажите!
– Ладно, расскажу. Давайте еще подымим.
Закрываю блокнот, протягиваю Кузнецову папиросы.
– Я прилягу, – говорит лейтенант.
Он осторожно ложится, бережно укладывая забинтованную руку, молча курит.
– Да, была у меня такая встреча, – наконец говорит он, и я вижу, как его насмешливые глаза становятся задумчивыми, нежными.
...Когда лейтенанту Кузнецову стало ясно, что не только до аэродрома, но даже до своей земли не дотянуть и его "ястребок", донельзя израненный в неравном бою, отслужил, он выбросился с парашютом.
Внизу зеленым морем раскинулся лес. Над его ровной поверхностью, далеко справа, взметнулось и тут же рассеялось голубоватое облачко. Прощай, "ястребок"!..
Приземляясь, лейтенант больно ушибся о дерево, повис на сучьях, рванулся и упал на землю. Остро заныла нелепо подвернувшаяся нога.
Место было незнакомое. В многоголосый гомон леса – с шелестом листьев и птичьими голосами – не врывался ни один посторонний звук. Сладко пахли разморенные зноем травы, в резной листве земляничника краснели спелые ягоды. Во всем окружающем было столько ласкового покоя, столько величественной отрешенности от суетных дел человеческих, что Кузнецов с трудом поборол в себе расслабляющее, как истома, желание: хотелось лечь и, закрыв глаза, дышать этими сладкими запахами трав и ягод. Но уже в следующую минуту летчик был на ногах. Он вынул пистолет и, оглядываясь, двинулся на восток.
Вскоре лес поредел. На опушке желтела железнодорожная насыпь. Линия не действовала – полоски рельсов были покрыты тусклой ржавчиной. Полотно, раздвинув опушку, поворачивало в лес, терялось в его зеленой чаще.
У самых рельсов, прижимаясь к лесу, стояла сторожка.
Чуть поодаль раскинулось с десяток крестьянских избутек. Кузнецову даже показалось, что он слышит тявканье собак.
Что делать?
Выждав, пока совсем завечерело, лейтенант осторожно пошел к сторожке. Постоял, прислушался. Из-за дощатой двери не доходило ни одного звука.
Держа наготове пистолет, Кузнецов тихонько стукнул.
За дверью послышались неторопливые шаги, старческий ворчливый голос:
– Кого бог несет?
– Свой, русский.
Хозяин явно не торопился открывать. Донесся шепот – старик с кем-то советовался. Затем звякнула щеколда, женский голос пригласил:
– Входите.
В комнате тускло мигал каганок, отбрасывая ка выбеленные стены колеблющиеся тени.
– Здравствуйте, хозяева, – поздоровался лейтенант и тут только рассмотрел, что его заступница – миловидная девушка.
– Вы кто же будете? – заговорил старик.
Лейтенант прямо посмотрел в настороженное лицо старика.
– Советский командир. Летчик. Остался без машины, прыгнул да вот еще ногу подвернул.
Старик участливо посмотрел на лейтенанта, заторопил дочку с ужином, шепотком начал извиняться.
– Прости, мил человек, что хоронюсь так. Время-то вон какое...
– Ну, что вы, что вы!
Через минуту Кузнецов сидел за столом, е аппетитом ел рассыпчатую картошку, рассказывал, что делается на Большой земле, и сам слушал невеселый рассказ старика.
– Уйти с дочкой не успели. Клином немец тут прошел. Корову увели, свинью прирезали – навели порядок!.. Сейчас в деревне-то не стоят, а наездом бывают.
Боюсь вон, как бы над девкой не намудровали, охальничают сильно...
Лейтенант поглядел на девушку, невольно залюбовался. Смущенная словами отца, она вспыхнула, закусила губу. Глаза девушки гневно потемнели. Застигнутая взглядом летчика, она смутилась еще больше, отвернулась.
– Как вас звать? – спросил Кузнецов.
– Наташа.
– Что же, Наташа, худо в неволе?
– Так плохо, что порой лучше бы не жить! – горячо отозвалась девушка. Иной раз кажется, сама бы их всех передушила!
– А ты зря не болтай! – строго остановил старик. – Много ли одна сделаешь?
– Появятся партизаны – уйду.
– Вот тогда и толковать будем.
Уже укладывались спать, когда снаружи послышались шаги, резкие удары в дверь.
Наташа побледнела. Старик, охнув, прирос к табуретке. Кузнецов поднялся, зажав в руке пистолет.
И вдруг осененная догадкой Наташа коротко бросила отцу:
– Туши свет, отпирай, скажи – дочь с мужем.
Тоном, не допускающим возражений, показала лейтенанту на свою кровать:
– Ложитесь мигом! Одежду под подушку.
Все это произошло в какие-то секунды. Девушка сбросила платье в тот миг, когда погас свет.
В дверь грохотали.
– Иду, иду, – ворчливо отозвался старик и, кряхтя, долго возился с запором.
Резкий луч электрического фонарика золотым столбиком уперся в стену. Немцы – их было трое – внимательно осмотрели комнату, – Чужой есть?
– Нет, господин хороший, никого нет, – ответил старик. – Я да вон дочка со своим мужиком спит.
Долговязый немец подошел к кровати, осветил лица лежащих. – Кузнецов всхрапывал, девушка сонно приоткрыла глаза, глубже укрылась одеялом. Мелькнула смуглая девичья рука, глаза долговязого похотливо забегали.
– Встать!
Кузнецов не пошевелился.
– На ухо тугой, – поясняя, старик дергал себя за ухо, торопливо повторял: – Не слышит, говорю, глухой. С измальства так...
Едва гитлеровцы ушли, Наташа соскользнула с кровати.
– Поспите немного, а утром отправитесь, Сегодня больше не придут.
Разбудили Кузнецова рано утром – за окном еще только занимался рассвет. Молочный туман обволакивал землю, гасил побледневшие звезды.
– Вставайте, муженек, – улыбалась Наташа. – Пора.
Чувствовал себя Кузнецов отлично, он отдохнул, боль в ноге утихла. Через несколько минут, одетый в широкие неглаженые штаны, просторную рубаху, в помятом картузе, он совершенно не был похож на офицера.
Сердечно попрощавшись со стариком, Кузнецов с Наташей отправились в путь.
В лесу было тихо, свежо. На траве лежала тяжелая роса, влажно блестели листья.
Шли молча. Лейтенант шагал вслед за Наташей и думал о том, какие неожиданные случаи готовит жизнь.
Ему предстояла неведомая, может быть, полная опасностей дорога, но было легко и радостно от сознания, что на родной земле живут честные, гордые люди, и в неволе верные своей Родине.
Потянуло речной свежестью, вскоре узкая лента реки блеснула между сырыми стволами деревьев. Вода в речке в этот ранний час казалась синей.
– Какая синяя!
– По утрам всегда так. Мы ее так и зовем – Синяя речка.
Вскоре девушка остановилась.
– Вот тут и перейдете – тут мелко. А там – прямо да прямо. Верст через двадцать будет село Алексеевка.
Зайдите в крайний дом, у самого овражка, спросите Гордеевых. Скажите от нас. Это наш дядя. А это вам на дорогу.
Девушка протянула Кузнецову небольшой, туго набитый сверток.
Лейтенант взял сверток в руки, посмотрел в ясные большие глаза девушки и почувствовал, что ему грустно расставаться с ней.
– Что же, Наташенька, до свидания. Спасибо вам за все – за жизнь спасибо! – и, решившись, крепко прижался губами к смуглой руке девушки.
Наташа зарделась.
– Ну, что вы, сердиться буду!
Она отняла руку, улыбнулась и пошла назад. Потом обернулась, помахала платком и исчезла среди зарозовевших под первыми лучами стволов.
– Вот и все, – говорит Кузнецов. Он зажигает папиросу, приподнимается на локте. – Как сейчас, перед глазами стоит. Помирать стану – не забуду!
– Слушайте, лейтенант, можно об этом написать?
– Как хотите, – уже равнодушно говорит Кузнецов и устало опускается на кровать.
В коридоре сталкиваюсь с комиссаром.
– Как беседа, состоялась?
– Да, конечно.
– Разговорились, значит? – комиссар немножко удивлён.
– Отлично разговорились. Спасибо вам. Чудесный у вас народ!
– Народ! – улыбается комиссар. – Золотой народ, советский!
7
Машенька разбирает почту.
– Прохорову, Прохорову, Прохорову... Пять штук – получайте!
Письма все из частей: с овальными штемпелями полевой почты. Очерк "Девушка с Синей речки" неожиданно для меня получил одобрение читателей. Сказалась тут, конечно, и помощь Метникова: по его замечаниям я дважды переписал очерк заново. Нынешние письма, как и семнадцать других, полученных в последние дни, – отклики солдат. Содержание писем самое разное. Это и бесхитростные, трогающие сердце похвалы – "ловко написано", и вопросы, где живет девушка с Синей речки, что сейчас с ней, и просьба сообщить адрес лейтенанта Кузнецова. К сожалению, летчик уже эвакуирован.
– Довольны?
– Очень доволен.
– Тогда, – Машенька помахивает желтым конвертом, – премирую вас! Почерк женский. Обратный адрес...
Выхватываю письмо. Торопливый, разбросанный почерк Оли начинает звучать живым голосом.
"Здравствуй, родной!.."
Не знаю, как кто, а я люблю читать письма наедине.
Набрасываю полушубок, выхожу на крыльцо.
На улице тепло. С крыш падают тяжелые капли, нетнет да грохнется, сверкнув на солнце, стеклянная морковина сосульки.
"...как долго идут письма! Знаю, что нельзя, а хочется знать, где ты. Западный фронт большой. Я иногда смотрю на карту, найду какой-нибудь городок, о котором никогда не слышала, и думаю: "А может, ты здесь?"
Новый год встретила невесело: тебя нет. Вечер у нас был, но мне пришлось уйти. Похварывает мама – надо быть с ней. Сейчас ей получше. Она тебе передает привет.
Ты спрашиваешь, что нового в городе? Да ничего, Сережа. Мы живем вашими новостями. День начинается сводкой, кончается сводкой: что на фронте? Наши заводские помогают вам неплохо: задания перевыполняем.
Иногда пройду по цехам, и такая меня гордость берет!
Женщины, девчата, очень много ребят, почти мальчишек, – а как работают! Ты прав, Сережа, – чудесные у нас люди!
Знаешь, я только сейчас начинаю понимать, что такое война. Появился у нас на заводе новый работник. Макаров его фамилия. С первого дня был на фронте, потом ранили, вот он к нам и попал. Пошли мы вчера с ним в горком, он по дороге и говорит: "Знаете, Оля, у меня семья погибла". Представь себе, у него была жена, маленькая дочка, и в первый же день войны они погибли под бомбежкой. Так мне его жалко стало!.."
– Письмо читаете? – Да, письмо.
Пресс тяжело поднимается по ступенькам, становится рядом. Лицо у него расстроенное, Он ловит ладонью каплю, растирает ее.
– Гуария убили, – негромко говорит он, – Как убили?!
– Так, убили. В атаке...
Созывается внеочередное совещание.
Мы сидим, тесно прижавшись друг к другу, подавленно молчим. В сторонке сидит сумрачный Кудрин.
Пресс ходит по комнате, изредка останавливается, суховато говорит:
– Я предупреждал: не геройствовать!.. Толку от такого геройства мало, вред – большой... Учитесь владеть лучше своим оружием – пером... И не забывайте, что это – оружие!.. Принимать участие в боевых действиях без прямой необходимости запрещено. Все!
Слово берет Левашов.
– Я чувствую себя особенно виноватым в происшедшем. Мне надо было после командировки поговорить с вашими работниками... Рассказать, почему я принял участие в атаке... По-товарищески предупредить, что я, кадровый военный, участвовал в боях и раньше. Ничего этого по ложной скромности не сделал. Очень тяжело брать на себя такую вину...
– Сделанного не поправишь, – хмуро говорит Кудрин. – Войн без жертв нет.. Другое дело, чтобы их было меньше... Я, товарищи, думаю вот о чем. Мы все нэ только журналисты, но прежде всего солдаты. В любой день, в любой час может сложиться такая обстановка, -когда ручку нужно менять на винтовку... А все ли умеют ею по-настоящему владеть? А автоматом?.. Занимаясь газетой, мы все должны хорошо научиться пользоваться оружием.
– Правильно, – поддерживает Левашов. – Я помогу.
– Но соваться без дела под пули. – продолжает Кудрин, – конечно, нельзя. И правильно редактор запрещает!
– Мальчишка, совсем мальчишка, – горестно говорит Пресс. Он трогает свой ершик и уже другим, будничным тоном распоряжается: – Давайте за работу. Левашову и Грановичу выехать сегодня в части...
Работа не клеится. Машинально читаю статью, что-то правлю, а сам словно отсутствую. В смерть Гуария не верится. Вот-вот, кажется, поправляя на курносом носу очки, он войдет, удивленно оглянется и спросит: "Вы что же раскисли, как римляне после первого поражения?.."
Ужинаем в этот раз неохотно. Пресс остается писать передовую на завтра, Кудрин и Левашов ушли в политотдел. Разогретые консервы – наша любимая капуста со свининой – остаются почти нетронутыми.
Метников теребит подросшие рыжие усы, разглядывает вилку.
– Жил человек и – нет человека. Диссертацию писал... А мать – старушка. У нее только и свет в окошке был, что Мишенька...
– Давайте вместе с письмом пошлем и денег, – предлагает Гранович.
– Это дело, – оживляется Метников. – Пока пенсию установят.
Машенька благодарно смотрит нд Грановича, тот ловит ее взгляд, светлеет.
– Денег на себя мы почти не расходуем. В военторге покупать нечего, некоторым из нас их некому и посылать.
Вообще нигде так мало не значат деньги, как на фронте.
Там, в Москве, убитой горем старушке, они будут нужнее, чем нам. Складываем деньги вместе. Получается толстая пачка...
– А если она обидится?
– Мы не чужие.
Я выхожу на улицу, сажусь на лавочку. Темно, тихо.
Время уже позднее, но с крыши по-прежнему падают капли. Воздух сырой, теплый, какой-то смутно беспокойный. Не хочется ни о чем думать, шевелиться.
На крыльцо кто-то выходит. Слышу просящий голос Машеньки.
– Женя, не надо! Поговорим завтра.
– Завтра я уеду, – настаивает Гранович.
– Приедешь – поговорим.
– Машенька! Ну, люблю, люблю!
Я поспешно кашляю.
– Сережа, вы? – узнает Машенька.
Гранович резко хлопает дверью.
Держась за перила, Машенька спускается по ступенькам. Задумчиво и грустно звучит ее голос:
– Какой вечер!
Приказ перебазироваться поступает поздней ночью.
Быстро грузим наше несложное хозяйство, рассаживаемся по машинам. Позади остаются последние домики недолгого пристанища. Темнота за городом становится еще гуще. Ночь настолько темная, что черным кажется даже снег. Изредка только, при спуске или на подъеме, предостерегающе мигнет красный огонек ведущей машины да скользнет в темноте синий неживой лучик подфарника.
– Сейчас поспать бы, – позевывает Метников.
– После войны отоспимся.
Когда это будет – "после войны"? Гитлеровские оккупанты хозяйничают на Украине, в Белоруссии, в огненной блокаде Ленинград, тревожной прифронтовой жизнью живет Москва. Сколько сотен, тысяч людей осталось без крова, сколько сирот, убитых, калек!.. Вот уже нет среди нас Миши Гуария. Кто знает, может быть, завтра на короткой "летучке" помянут и кого-то из нас?..
От резкого толчка стукаюсь о кабину. Машина останавливается. Как только мотор затихает, становится отчетливо слышна артиллерийская канонада.
– Пошли посмотрим, чего они там встали, – говорит Дудрин. Он вылез иг кабины, стоит на подножке. – Замерзли?
– Да нет еще, – отзывается Метников.
– Если замерзли – давайте поменяемся.
– Э-гей! – кричат нам. – Сюда!
Автобусы издали кажутся черными пятнами.
– Что случилось?
– Застряли, – слышится голос Гулевого. – Вытаскивать надо.
Вблизи, впрочем, все становится понятным и без объяснений: "печатный цех" круто накренился набок.
– Приехали! – хмыкает Метников.
– Нечего зубоскалить, – останавливает Пресс. – Давайте помогать.
– Весна, теперь помучаемся.
– Мы думали упадем, ка-ак нагнулся! – говорит Машенька. Лица ее не видно, но чувствуется, что она улыбается.
Шофер Леша молча возится с лопатой у задних колес.
– Давай пособлю, – участливо предлагает Нюра.
– Не мешай, – сердится Леша.
Мотор начинает рокотать, тяжело осевшее тело автобуса дрожит.
– раз – два – взяли! – грудью налегаем мы на кузов.
Колеса быстро вертятся, выбрасывают мокрую снежную кашицу, но машина не трогается. Постепенно становится жарко. Сбрасываю полушубок, ветер обдает разгоряченное тело.
– Взяли!
– Давай сильнее! Раз!
; – Еще – раз!
Под колесами образуется большая выбоина. Пресс светит карманным фонариком, прикрывая его сверху рукой. Он тяжело дышит. Леша сует под колеса свернутый брезент, бежит в кабину.
–? Взяли! – командует Кудрин.
Изо всей силы упираюсь плечом, чувствую, как ноги уходят во что-то мягкое. Наваливаемся снова и снова, автобус медленно двигается. Мы бежим за ним, толкаем и, наконец, останавливаемся.
– По машинам!
Полушубок, полежавший на снегу, сейчас неприятно Молодит мокрую спину.. Хуже всего, что промокли ноги.
– Что, холодно? – спрашивает идущий рядом Кудрин.
– Ноги промочил.
– Вот это скверно. Садитесь в кабину. Ну, ну, без разговоров!
– Погреться, товарищ лейтенант? – спрашивает шофер. – Садитесь, здесь теплее.
Едем теперь заметно медленнее.
– Стережется Лешка! – усмехается шофер.
Плотно прижимаю ногу к разогретому металлу, но это мало помогает. Внутри поднимается неприятный липкий озноб. Рубашка под гимнастеркой влажная, от этого еще холоднее.
– Вам бы сейчас спирту.
– А, обойдется.
Покачиваясь, впереди маячат расплывчатые пятна автобусов. Кажется, что едем в густую чернильную завесу. Когда-то, еще мальчишкой, я ехал в такую же темную ночь с отцом. Тележка подпрыгивала, черное беспросветное небо дышало холодом, и я теснее прижимался к теплому боку отца...
– Вон ведь куда его занесло! – задумчиво говорит шофер. – Чуть ли не пол-России оттяпал.
Он говорит что-то еще, но я не вникаю в смысл его слов. Натягиваю полы полушубка на колени, засовываю руки в рукава, прячу голову в ласковую мякоть воротника.
– Вот и ладно, – снова доносится голос шофера. – Воды зальем.
Оказывается, мы остановились.
– Как, Прохоров? – спрашивает Кудрин.
– Ничего.
– Ну, ну... Что же мы опять встали? Деревня, что ли?
– Бывшая, – поправляет Метников.
И действительно – бывшая. Домов нет, одни печки смутно белеют длинными шеями труб. Хотя вон как будто и целый дом.
Стараясь согреться, догоняю Кудрина. У автобуса один Гулевой.
– Что встали?
– Воды надо.
– Не видно ни черта, – раздается сбоку голос Леши.
Гулевой, я и подоспевший с пустым ведром шофер пашей полуторки идем к дому. Начальник издательства светит фонариком. Находим дверь. Гулевой щелкает предохранителем пистолета.
– Похоже, никого, – говорит Леша и тянет дверь на себя.
Входим и в первое мгновение ошарашенно молчим.
Высоко над нами, там, где должен быть потолок, чернеет небо. В разрывах облаков кротко мигает звездочка и, точно устыдившись, тут же гаснет.
