Текст книги "Юность"
Автор книги: Николай Почивалин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)
– Бронетранспортер! Это командующий!
Коренастый пожилой человек в сером плаще останавливается на пороге, быстрым взглядом окидывает пустоватую комнату с четырьмя застланными газетами фанерными ящиками.
– Здравствуй, редактор, – негромко говорит генерал И кивает в сторону Машеньки. – Она?
– Она.
Командующий подходит к Машеньке, кладет ей на голову руку.
– Здравствуй, Маша!
Мы с Прессом тихонько выходим.
10
Шофер останавливает машину, показывает рукой вправо.
– Вам туда. Километра три, не больше.
– Ну, спасибо, что подвезли.
– Пожалуйста, товарищ лейтенант.
Трехтонка трогается. Я схожу с дороги на тропинку, оглядываюсь. Впереди за буреющими прошлогодней стерней полями виднеются ветлы, угадываются серые пятнышки домиков. Это и есть наша Трофимовка. Через полчаса буду дома.
дома – это в редакции. В стрелковом полку я пробыл всего четыре дня, а ощущение такое, словно не видел своих давным-давно. Если б на сапоги не налипала тяжелая жирная земля, которую то и дело приходится счищать, побежал бы! Снимаю шинель, – полушубок я свой давно забросил, перекидываю ее через плечо, прибавляю шаг.
Подсыхают дороги, зеленеют лужайки, припекает солнце. В овражке все еще журчит ручей, недавно, должно быть, он шумел тут, как добрая река: берега овражка почти доверху покрыты сухим потрескавшимся на солнце илом. Сейчас вода в ручье чистая, прозрачная – где-то в низинах дотаивают последние снега. На гибком лозняке появились узенькие листочки. Срываю несколько листков, мну в ладони, с удовольствием вдыхаю их свежую терпкую горечь.
На фронте – тихо. Но это та самая тишина, которая всегда предшествует большим боям. Да и понятие тишины здесь очень относительно. Тщательно замаскированные снайперы ловят на прицел зазевавшихся гитлеровцев; переходят линию фронта разведчики; по ночам, точно фейерверки, проносятся трассирующие очереди, повисают в небе бледно-зеленые зонтики ракет... Очень хотелось остаться в части до наступления, но приказ у меня жесткий: не задерживаться. Пресс по-своему прав:
почти весь литературный состав редакции в разъезде, кому-то нужно быть и на месте.
Помня совет Кудрина – не разбрасываться, почти все четыре дня своей недолгой командировки я провел в роте лейтенанта Азаряна. Побывать в этой роте настойчиво советовал и командир полка и его заместитель по политчасти.
– У Азаряна лучшие в полку снайперы.
– Народ у него замечательный!
Предварительное представление об Азаряне, составленное по рассказам, совершенно не совпало с действительностью. В батальоне сообщили, что до войны Азарян работал директором МТС. Мысленно мне рисовался плотный, рослый армянин в летах, этакий черноволосый витязь с огненным взглядом.
Велико же было удивление, когда Азарян оказался совершенно молодым человеком, – в своей родной Армении этот худощавый двадцатичетырехлетний юноша был, вероятно, самым молодым директором МТС.
Черные волосы – это единственное, что сохранилось от мысленного портрета, и, по совести говоря, было бы странно, если бы Азарян оказался белокурым... Командир роты был на редкость спокойным, выдержанным человеком. Приказания он отдавал ровным голосом, и приятно -было видеть, как четко, более того – охотно эти приказания выполнялись. Пришлось видеть Азаряна и за неприятным для него делом. Усатый, явно гражданского вида ротный писарь перепутал какие-то списки и мучительно потел, выслушивая убийственно спокойные замечания командира.
Лейтенант одобрил намерение написать о снайперах, сразу же назвал фамилию ефрейтора Займурзина. Не знаю, как у меня получится очерк, но смуглый Файзула Займурзин стоит перед моими глазами и сейчас. У ефрейтора коротенькая, очень несложная биография: сын казанского железнодорожника, в 1939 году вступил в комсомол, летом 1941 года закончил десятилетку, ушел на фронт.
За меткую стрельбу Займурзина прозвали в роте Золотым глазом. Образное это выражение как нельзя лучше подходило к нему и в прямом смысле. Когда Файзула смеялся, его светло-карие глаза светлели еще больше, казалось, что в них действительно поблескивают крапинки золота. Пилотка не могла прикрыть буйных, иссинячерных волос, резко оттенявших чистый юношеский лоб и горячий румянец на смуглых, еще не знавших бритвы щеках.
– Кем вы хотите стать после войны? – полюбопытствовал я на второй день нашего знакомства.
Глаза у Файзулы золотисто засияли, румянец запылал еще жарче.
– Поэтом!
– Вот как! Вы любите стихи?
– Очень!
Вчерашний десятиклассник великолепно знал Пушкина и Лермонтова, читал наизусть стихи многих советских поэтов. То, что сам он написал еще очень мало, Файзулу не смущало: жизнь только начиналась!
С гордостью Займурзин рассказал о знакомстве с татарским писателем Адель Кутуем. Фамилию Кутуя я вспомнил сразу же, как только Файзула назвал его повесть "Неотосланные письма". Сейчас Адель Кутуй на фронте. Файзула искренне был огорчен тем, что пе мог разузнать адреса своего учителя.
Прочитал Файзула и несколько своих стихотворений, В дословном переводе на русский язык они мало походили на стихи в обычном смысле этого слова. Но даже в таком виде – еще не уложенные в определенный размер, не зарифмованные, это были настоящие стихи – с интересными смелыми сравнениями, неожиданным поворотом мысли, какие-то непохожие и привлекательные.
Впервые я пожалел, что не умею переводить; надо будет рассказать Грановичу.
На рассвете мы забрались с Файзулой в небольшой окопчик, открытый на бугре. Маленькая деревушка, в которой стояли гитлеровцы, была видна отсюда, как на ладони. Окопчик находился в дубовой рощице, и требования Азаряна и Займурзина быть предельно осторожным, не высовываться показались мне лишними. Разве может нас кто-нибудь здесь увидеть!
Когда туман начал рассеиваться, впереди холодно блеснула поверхность реки, недавно освободившейся ото льда, за ней – небольшое село. В бинокль отчетливо были видны избы, крытые соломой, маковка старой церкви со снятым крестом.
Займурзин лежал неподвижно, пристально всматриваясь вперед. Со стороны казалось, что он и его винтовка с оптическим прибором – одно целое. Я вооружился биноклем. От напряжения у меня начали болеть глаза, а ведь снайпер следил еще напряженнее!
Можно было подумать, что село безлюдно, .только над одной крышей вился ранний дымок. Но вот промелькнула женская фигура, в промежутке между двумя избами проковылял старик в полушубке. Я быстро взглянул на Займурзина снайпер лежал неподвижно, слившись с винтовкой, закусив губу. Вот мелькнуло какое-то серо-голубое пятно.
Выстрел.
Голубоватое пятно дрогнуло, плашмя рухнуло наземь.
– Теперь берегись.
Вопрос – чего беречься? – задать я не успел. На маленькую рощицу, надежней которой, казалось, ничего нет, обрушился целый ураган огня. Беспорядочный пулеметный ливень хлестал по стволам деревьев, сбивал кору, поднимал фонтанчики влажной липкой земли...
...Вот и Трофимовка.
Еще издали вижу, что на крыльце кто-то читает газету. Это шофер Леша.
– Здравия желаю, товарищ лейтенант! – вскакивает он. – С прибытием.
– Спасибо, Леша. Что, опять ошибка?
– Нынче вроде нет.
Мы понимающе смеемся, закуриваем. С некоторых пор все редакционные начали побаиваться Лешиных чтений: того и гляди новая неприятность! Учился Леша мало, читает медленно и поэтому не схватывает, как обычно, все слово, а неторопливо, на ощупь прочитывает его. Тут-то и обнаруживаются наши "огрехи". Споткнувшись как-то на слове "насупление", Леша обратился за разъяснением к редактору. С тех пор Пресс зовет его ревизионным корректором.
– Что у нас нового?
– Все так же. Вчера Гранович уехал. А в тот день, как вы уехали, капитан Левашов был. День только и пробыл.
– Жаль, опять его не повидал. Остальные на месте?
– Все тут. Михаил Аркадьевич с майором в штаб поехали. Как бы от нас майора-то не забрали.
– Кудрина? Говорили разве что?
– Сватают его будто в другую газету.
– Вот это да! А он?
– Да кто его знает? Может, и пойдет: повышение.
Еще с порога бьет острый запах дегтя. Ну, конечно, это от сапог Кузнецова!
– Привет, лейтенант!
Кузнецов не спеша поднимает голову – он что-то пишет, – смотрит секунду-другую, точно не узнавая, потом здоровается. В доме больше никого нет.
– А где все?
– Все? – Кузнецов оглядывается, удивленно пожимает плечами. – Не знаю, только что были.
Он вдруг улыбается, замкнутое лицо его чудодейственно меняется становится открытым, добродушным, нос по-ребячьи морщится.
– Это они, наверно, от моих сапог убежали. Вот не любят!
– А зачем же вы их так мажете?
Улыбка уже исчезла с его лица. Оно опять становится обычным – замкнутым и, пожалуй, грубоватым, с плотно сжатыми губами и тяжело сведенными скулами. Кузнецов задумчиво поглядывает на жирный, обильно пропитанный дегтем сапог, постукивает им по полу.
– Предохраняет ко-жу от порчи. Проверено.
Решив, что разговор на этом закончен, он опять склоняет над тетрадью крупную, с редкими и жесткими темными волосами голову.
– Вы давно вернулись?
– Я? – Тетрадь уже полностью завладела вниманием лейтенанта. – Нет, недавно.
Странный он человек, этот Кузнецов. Журналист – отличный. Из каждой командировки Кузнецов привозит материала в пять раз больше, чем нужно. Пошлют за корреспонденцией – он привезет пять корреспонденции, десяток информации, несколько интересных военкоровских писем. Мне приходилось готовить его корреспонденции в набор. Журналисты знают, как буквально отдыхаешь, вычитывая умело сделанную статью. Редактор с полным основанием называет его находкой (Метников всегда добавляет – в сапогах). Но зато поговорить с ним почти невозможно: более скупого на слова человека встречать мне еще не приходилось. Сдаст свой материал и в ожидании следующей командировки молча сидит над толстой клеенчатой тетрадью. Что пишет – неизвестно.
– Так, кое-какие мысли, – это все, что можно услышать в ответ на самые настойчивые расспросы. Метников уверял, что у Кузнецова до войны было издано две повести, но никто их не видел. Гранович пытался было разузнать об этих книгах у самого автора, но тот отмахнулся:
– Ерунда!
Во всем нашем коллективе у Кузнецова есть один собеседник – метранпаж Иван Кузьмич, такой же молчальник. Мы хохотали, когда Метников воспроизводил одну такую беседу в лицах. Иван Кузьмич и Кузнецов, рассказывал он, сидят на лавочке, курят. Проходит минут пять, десять. Кузнецов говорит: "Потеплело", Иван Кузьмич согласно кивает: "Пора, апрель". Проходит еще несколько минут. "Сеять скоро начнут". – "А что вон как припекает". Потом Кузнецов тушит окурок о подметку сапога, встает. "Пойду, заболтались мы, Кузьмич"...
Метников оказывается в наборном цехе. Иван Кузьмич сосредоточенно возится над полосой, ответственный секретарь оживленно рассказывает что-то Зине. Девушка весело смеется:
– Сбрили бы вы их, товарищ старший лейтенант. Ну зачем вам усы?
– Солиднее.
– Не солиднее, а старее. Кто сейчас усы носит?
– Да еще рыжие, – поддерживаю я.
– Но, но, только приехал, а уже дерзит! Пушкин носит!
– Пишет он? – вспоминаю я нашего нового военкора, носителя знаменитой фамилии.
– Чтоб Пушкин да не писал! Завтра опять заметка идет. Пошли, что ли?
На лестничке сталкиваемся с Нюрой.
– Ага, опять с Зайцевым пролюбезничала, – дразнит Метников. – Сейчас тебе Кузьмич задаст!
Девушка сердится.
– А ну его, только и бурчит!
В редакции по-прежнему сидит один Кузнецов. Он мельком смотрит на нас, снова пишет.
– Мысли, – подмигивает Метников. – Ну, как съездили?
Я коротко докладываю о командировке.
– Хорошо, готовьте очерк. Послезавтра поеду я.
– Анатолий Семенович, правда, что Кудрина забирают?
– Откуда вы узнали?
– Леша сказал.
– Ох, эти редакционные шоферы, всегда все знают!
Вызвали обоих, не знаю, чем кончится. К вечеру выяснится.
– О семье его ничего нет?
– Нет, ничего. Мучается мужик, только виду не показывает... Да, между прочим, можете меня поздравить.
Не могу не похвастать.
– С чем?
– Извольте, полюбуйтесь.
На второй странице "Красной звезды" напечатан большой очерк Метникова "Разведка идет в тыл врага".
– Здорово!
– Если не лень, прочитайте. Интересно, – ваше мнение.
Начав читать из обычного любопытства, уже вскоре увлекаюсь по-настоящему. В отличие от наших бесхитростных зарисовок очерк Метникова – писательский, с интересным сюжетом, с портретами людей, с запоминающимися деталями, которым веришь. Сразу отчетливо представляю, как далеко моим очеркам до очерка Метникова, как много еще нужно работать, учиться.
– Да... замечательно!
– Ну, до замечательного далеко, а на тройку вытянет.
Вот кстати, и наши девушки. Один букет мне!
У Лены и Машеньки в руках охапки подснежников.
Девушки раскраснелись; их свежие румяные лица, зеленые гимнастерки и синие подснежники – одновременно и контраст и гармония. Видел бы живописец!
– А все не хотите? – задорно спрашивает Машенька. Увидев меня, она вспыхивает, сухо говорит:
– Вам письмо, сейчас дам.
Лена, молча поклонившись, проходит к приемнику, – Вот, пожалуйста, подает Машенька конверт.
– Машенька, вы чем-то расстроены?
– Какое это имеет значение? – пожимает плечами девушка. – Леночка, я сейчас.
Письмо от Оли.
– Про очерк не забудьте! – кричит вдогонку Метжиков.
Бугор за околицей подсох, зазеленел. Бросаю на траву шинель, сажусь, быстро вскрываю конверт. Хватит испытывать терпение!
Размашистый, бесконечно родной почерк. В глаза почему-то сразу бросается и тут же теряется слово: "Макаров", "...прости, что долго не писала". Так, так. Ах, вот где: "Макаров уверяет, что в редакции безопасно.
Я успокоилась. Это мы возвращались с актива, говорили о тебе. Ты, конечно, не обидишься, что он проводил меня до дому – собрание кончилось поздно. И ничего не думай: он просто хороший, немного несчастный человек...
Мама тебе всегда передает приветы..."
Письмо коротенькое, ласковое. Перечитываю его несколько раз подряд, потом лежу на траве, смотрю в небо.
По синей воде плывут прозрачные легкие льдинки облаков. Солнце все добрее, льдинки, уплывая на восток, тают и тают. Там на востоке, далеко отсюда, моя Оленька.
Строки возникают как-то сами по себе, непроизвольно:
Сколько ясных минут
Над письмом, что пришло с востока,
Осветивших день этот
И согревших меня, – протекло.
Я с тобой говорил,
Близкая и далекая,
Свет путеводный мой,
Ласка моя и тепло!..
Пресс и Кудрин уже вернулись.
– Ну, как, остаетесь? – бросаюсь к Кудрину. – Остаюсь, Сергей, остаюсь. Давай руку – здравствуй!
– Отбили мы его, Прохоров! – довольно смеется
Пресс. – Рано ему в шишки выходить. Пусть в замах походит!
Машенька трогает меня за руку, кивает в сторону.
Вот, пожалуйста, – снова веселая! Проследив за ее взглядом, я поворачиваюсь и прикусываю губу. Пристроившись бриться, Метников задумчиво поглаживает короткие рыжие усики, потом решительно мажет под носом белой мыльной пеной. Пропали усы!
11
– Ну что, Левашов, заскучал?
Левашов откладывает планшетку, которая служит ему вместо письменного стола, вертит огромную "козью ножку". По крупному лицу майора – Левашову недавно присвоили очередное звание – проходит легкая улыбка.
– Плохой я кабинетчик, Михаил Аркадьевич.. В частях привычнее.
– От дому отбился. – Пресс коротко усмехается, – Только, по-моем-у, кабинетная обстановка на тебя и здесь не особенно давит...
Поневоле улыбаюсь и я. Большая русская печь в углу, поставленные набок и покрытые бумагой ящики – столы и такие же ящики, но положенные плашмя, : стулья – все это даже и отдаленно не напоминает кабинета. Убранство нашей редакции дополняют несколько автоматов, сложенных на широкой лавке, и окна без стекол, в которые широко и беспрепятственно льется знойный воздух.
– Ладно, – говорит Пресс, – сдашь полосу и можешь выезжать. Надо дать несколько корреспонденции об агитаторах.
– Интересный народ есть! – оживляется Левашов. – В 85-м полку агитатор – бывший секретарь райкома партии. Бессонов. Говорит – заслушаешься! И ведь что удивительно: говорит о таком, что каждому известно. Так он всегда по-своему повернет, как открытие какое слушаешь! Сам седой, щуплый, а атаку объявят – наравне со всей ротой идет. Полковой агитатор!
– Можешь о нем написать?
– Теперь? – Левашов на минуту задумывается. – Пожалуй, могу.
– Вот и договорились, Сдашь полосу, потом статью об агитаторе и выезжаешь. И вот еще что, писатели! Не забывайте вы о скромных фронтовых профессиях. Пулеметчики, летчики – все это правильно. А вы бы когданибудь вспомнили о ездовых. О санитарах. О поварах, наконец.
Метииков, до сих пор молча работавший, вмешивается:
– Михаил Аркадьевич, оставьте повара мне. Эта героическая личность – в моем плане!
– А ты что, – поворачивается Пресс, – тоже лыжи навострил? Ну вас к свиньям собачьим, – плюну я на вас, усажу за газету и поеду по частям сам! Что я вам, каторжный – сидеть?
– Товарищ редактор! – Метников подает Прессу большую пачку подготовленных материалов. – Запас на завтра. Полоса Левашова, статья парторга роты, письма.
– Купил? – ухмыляется Пресс. – Ладно. На два часа можете быть свободны.
– Пошли искупаемся, Сергей, – зовет Левашов.
– Пошли.
На крыльце встречаемся с Машенькой. Она сегодня в легкой, из какого-то белого блестящего материала кофточке с короткими, выше локтя рукавами. Поправляя смуглыми, красиво очерченными руками влажные чернью волосы, девушка весело спрашивает:
– Купаться, товарищ майор? А мы уже.
– Да, поплескаться, – невольно улыбается Левашов.
Со мной Машенька почти не разговаривает – все еще
на что-то сердится. Никакой вины за собой я не чувствую, и подчеркнутая сухость девушки меня задевает.
– В типографии были?
– Что? – Машенька останавливает на мне какой-то обидно удивленный взгляд. – Да, была.
И уходит.
– Дуется на меня за что-то, – поясняю я Левашову.
– Машенька? Пройдет. Женщины, брат, натуры тонкие. Тут я полный профан. Прости, кстати, за нескромный вопрос: у тебя любовь какая-нибудь есть?
– Друг. Невеста.
– А-а... Ну, пошли, пошли, чего время терять.
Жара нестерпимая. Раскаленный воздух неподвижен, и только над узкой полоской прибрежной зелени переливается блескучее зыбкое марево. Гимнастерка под мышками становится мокрой. Сворачиваем в проулок, спускаемся к речке. Левашов на ходу снимает пилотку, портупею.
Противоположный крутой берег густо зарос ивняком, ольхой. Наша сторона песчаная, пологая, усыпанная мелкой колючей галькой. Левашов быстро раздевается, и вот уже его крепкое мускулистое тело легко режет зеленоватую дремотную воду.
Сбрасываю гимнастерку, снимаю очки, блаженна жмурюсь. Ветерок приятно холодит грудь, мир без очков кажется мягким, расплывчатым. На какое-то мгновение забывается о войне, теряется реальное ощущение времени и места. Вот так бы и сидеть на крупном зернистом песке, подставляя ветерку разгоряченное тело, блаженно и подслеповато жмуриться от яркого солнечного блеска.
– Давай, давай! – кричит Левашов.
Река узкая, но довольно глубокая. Говорят, она впадает в Днепр. Набрав воздуха, я опускаюсь на дпо, не достаю его и как пробка вылетаю обратно. Хорошо!..
Потом мы лежим, курим. Закинув руки за голову, Левашов усмехается:
– Поневоле Пресса вспомнишь: рай!..
И по неведомым для меня ассоциациям круто меняет тему.
– Прочитал я твой очерк о Файзуле. Вслух читал, в роте. Понравился как будто. А потом один боец спрашивает: как же все-таки этот снайпер работает? Больно легко получается!.. Понимаешь, как обернулось? О том, что у твоего Файзулы золотые глаза – хорошо. Что поэтом хочет быть – тоже хорошо. А главного, что нужно, – нет. Опыта его снайперского нет. Мимо цели бьет, понимаешь?..
Ну, что же, хотя это и досадно, но – понятно!
Левашов легко угадывает мои мысли.
– Обижаться, конечно, тут нечего. Это я тебе по-дружески, для пользы. Знаешь, что в нашей профессии главное? Умение передать полезное. Постоянный прицел на это полезное... Вот твой снайпер Файзула метко стреляет.
Расскажи, какие у него приемы. Иногда это даже мелочь, а – важно! Танкист Сидоров хорошо маневрирует – опять расскажи. Уверяю тебя, что завтра, если не сто, то пять снайперов и пять танкистов станут хоть немного, да опытнее. А это, дружище, – мертвые фашисты! Нам их еще, ой, как долго бить надо!.. Ты повернись на бок, от такого загара толку нет, погоришь.
Я поворачиваюсь, живо возражаю.
– Ну, теперь воевать не так уж долго. Второй фронт будет.
Дня три назад в газетах было опубликовано коммюнике об открытии в Европе второго фронта. Союзники обещали начать боевые действия в нынешнем, 1942 году; надежды на скорое окончание войны, по крайней мере у нас, молодых, снова возросли.
– Второй фронт? – Левашов лениво покусывает зеленый стебелек. – Второй фронт – хорошо. Но рассчитан вать, Сергей, надо больше на себя. И народ это крепко понимает. Вот я езжу по частям, вижу, как воюют. – Зеленый стебелек отлетает далеко в сторону. – Со страстью, с болью! Зубами скрипят!.. Нет, дружище, долгая эта песня! Долгая.
– А вам иногда не бывает боязно, что могут убить?
– Мне? – Левашов садится, потирает широкую, шь росшую черными колечками волос грудь. – Думал я об этом... Что же, всякое может быть – война. Я свою жизнь как на ладони держу... До двадцатого года пастухом был. Послали учиться. Потом – газета. Потом – в армии. В партию вступил... Счастье я видел, пожил. Сына вырастил – архитектор, сейчас тоже в армии. Понимаешь: это все – мое, кровное. Чего ж мне гадать: убьют, не убьют?.. Погибну знаю за что.
– А ведь жить хочется!
– Чудак! – Левашов блестит крупными зубами. – Кому же не хочется! Поживем! Давай-ка еще раз искупаемся и пойдем, В шесть занятия по пулемету...
Возвращаемся молча. Шагая вслед за Левашовым и поглядывая на его высокую, плотно сбитую фигуру, с некоторым удивлением думаю о том, что прогулка и наша не очень, кажется, связная беседа чем-то обогатили меня.
Ловлю себя на старании идти так же, как Левашов, – прямо, легко, уверенно ставя ногу на звонкую сухую землю.
...Мы стоим в типографии, ожидаем полосу. Пресс молча смотрит, как Иван Кузьмич ловко вытаскивает шилом свинцовые литеры, ставит другие. Наконец, он втыкает шило в чурбачок.
– Давай на станок.
Зина берется за край металлической доски, на которой лежит обвязанный шпагатом набор, оглядывается.
Нюра бросается на помощь, но Зина качает головой:
отойди.
– Иван Кузьмич, помогите.
– Вот так да! – удивляется Пресс. – А Нюра что?
Вон какая полная стала!
Нюра вдруг начинает плакать.
– Пополнеешь, – зло говорит Зина. – Насмеялся над девкой, а теперь в кусты!
– Что? – багровеет Пресс. – Кто?
– Известно кто! Лешка.
Нюра всхлипывает, вытирает глаза фартуком.
– Ничего не насмеялся! Жениться обещал...
– Так. Новое дело. Где он?
– За бумагой уехал! – Иван Кузьмич досадливо крякает, машет рукой.
– Ты рукой не маши! – оорушивается на него Пресс. – Вы мне с Гулевым за типографию головой отвечаете! Хватит тут посиделки устраивать!
– Нет уж, увольте! – вспыхивает метранпаж. Он нервно одергивает гимнастерку, поправляет узкий солдатский ремень. – За типографию спрашивайте – головы не пожалею! А по кустам бегать – увольте! Говорил:
добегаешься! С нее и спрашивайте! С него спрашивайте!
Не маленькие! В няньки не нанимался!
Эго, конечно, самая длинная речь Ивана Кузьмича.
– Ладно! – отступает Пресс. – Приедет – ко мне.
Леша приходит под вечер. В дверях он останавливается, подносит руку к пилотке.
– Шофер Зайцев по вашему приказанию явился!
Лицо у него спокойное, но чувствуется, что он внутренне напряжен.
– Черникова, сходите в типографию! – Пресс ждет, пока девушка выйдет, взволнованно гладит ершик.
Дверь за Машенькой хлопает.
– Бабник! – кричит Пресс. – Под суд отдам!
Леша бледнеет, порывается что-то сказать, но только плотнее сжимает губы. "Красивый, стервец!", – шепчет Метников, и я охотно соглашаюсь с ним. Собранный, тонкий в талии, широкий в плечах, Леша Зайцев стоит по команде "смирно", ничем не выдавая своего волнения. Взгляд у него открытый, прямой, на чистом белом лбу настороженно замерли черные соболиные брови.
Пресс бушует минут пять подряд. Сначала он просто ругает, потом стыдит, потом говорит о судьбе Нюры, преподнося ее в самых черных тонах, и, наконец, обрушивает на шофера целый ураган вопросов:
– Что прикажешь с тобой делать? Объявить благодарность? Обозвать тебя перед строем последними словами? В штрафную роту отправить? Что ты молчишь?
Ты что молчишь?!
– Виноват, товарищ редактор... Только обманывать ее я не собираюсь. Как сказал, так и будет. Жена она мне!
– Жена! – уже утихнув, передразнивает Пресс. – Ты в армию зачем пошел: жениться? Семейную жизнь со свадьбы начинают, а ты – с крестин. Лихач!
– Разрешите расписаться с ней в сельсовете.
– Не разрешаю, а приказываю! Домой она должна явиться законной женой твоей! Ступай!
Четко повернувшись, Леша уходит.
– Жених! – ворчит Пресс. – Нашлепают мне в политотделе за таких женихов!
– Зря вы на него так напали, – вступается Метников.
– Ничего не зря! Дай вам только волю!
Через несколько дней мы провожаем Нюру домой.
У девушки два битком набитых продуктами вещевых мешка, приличная сумма денег – это наш общий подарок. Всхлипывая и краснея, девушка поочередно прощается с сотрудниками, подходит к Прессу.
– Простите, Михаил Аркадьевич! Я... я...
– Ну, ну! – хмурится Пресс. – Езжай, спокойно расти малыша. Война из ваших мест ушла и больше не вернется. А за отца не беспокойся. Никуда не денется.
Пусть только попробует!..
– Да я разве что, – порывается Леша. Все эти дни он против обыкновения тих и задумчив.
– Не с тобой говорят, – обрывает Пресс. – Ну, счастливо!
В последнюю минуту Машенька приносит Нюре два отреза на платье темно-вишневый и темно-синий.
– Не возьму, – сопротивляется Нюра.
– Это от меня на память. Тебе сейчас нужней. – Машенька затискивает отрезы в вещевой мешок.
Гулевой устраивает девушку на попутной машине.
– Доедешь до Тулы, а потом поездом. Давай руку!
Попрощавшись, Нюра прижимается к Леше, плачет.
– Ну, ладно, чего там, – успокаивает он ее и, смущаясь, неловко целует.
Машина уходит.
Ветви деревьев тихонько стучат в окна.
Улеглись мы поздно, но сон упорно не идет. Старею, что ли? Говорят, страдают бессонницей старики.
Больше месяца от Оли нет писем. Не отвечает на четвертое письмо. Когда мы теперь увидимся, Оля?
Наверное, не скоро. Наши "кадровые" были правы, говоря, что война дело долгое. Стране тяжело. С волнением и тревогой все следят за битвой, что развернулась у Волги. Гитлеровские полчища подошли вплотную к Сталинграду. Сталинград! Даже сердце теснит – эка, куда докатилась война!..
И все-таки, это теперь понятно всем, былую спесь у немцев сбили. Разгром под Москвой, Тихвин, Ростов, Калуга – боком выходит Гитлеру его молниеносный "драпг нах остен"! На нашем фронте дела идут неплохо. Рязанская, Тульская, Смоленская области почти полностью освобождены от оккупантов. Вчера читал в "Правде": на освобожденной земле убирают урожай.
Мы снова продвинулись. Стоим в небольшом селе. До войны здесь жили прославленные льноводы. Село наполовину сожжено. И так всюду, где побывал враг. Сожженные улицы, черные остовы печей, искалеченные жизни. Чем за все это ответят гитлеровцы после своего поражения?
Нет, хотелось бы делать не то, что делаю сейчас.
Если б не проклятое зрение, был бы я в пехоте. Снайпером. Чтоб видеть самому, как от твоей пули падает враг!
Раньше я не мог видеть, как режут курицу. Правда, курицу не смог бы зарезать и сейчас. А убивать тех, кто принес на нашу землю несчастье, могу!
– Не спите?
С пола поднимается смутно белеющая фигура. Это Кудрин.
– Не сплю, Семен Андреевич.
– Я тоже что-то. Пошли, покурим.
Осторожно, чтобы в темноте не наступить на когонибудь, выходим на крыльцо.
Легко дышится после дневной жары. Ночи становятся прохладными. Я помню такую же ночь осенью прошлого года. Ездили помогать совхозу убирать сено. Ночевали прямо в лугах. Мы с Олей проговорили до тех пор, пока снова не затарахтел трактор. Тогда уже была война.
– Почитайте, Прохоров, стихи.
Закрыв глаза, читаю одно стихотворение, другое, третье.
Кудрин, ие перебивая, слушает, потом говорит:
– Знаете, по-моему, вам нелегко будет пробиваться в литературу. Время тяжелое, железное. А стихи у вас – мягкие, нежные... Давайте два первых напечатаем в газетс. Пусть солдаты и о своих любимых вспомнят. Грановичу показывали?
– Показывал.
– Ну, и как он?
– Ему нравятся.
– Вот и давайте. Почему не напечатать?
– Редактор не согласится.
– Согласится. Он же у нас поэт!
Мы смеемся, вспоминая сегодняшний случай.
Гранович вернулся из командировки – был в маленьком городке, освобожденном нашими войсками месяца два назад. Об этом городе в газете будет рассказывать большая подборка "Жизнь побеждает". Роясь в библиотеке, почти уничтоженной фашистами, Гранович разыскал несколько интересных книг. С любопытством мы разглядывали книжки футуристов. Читать наизнанку вывернутые слова, вдобавок еще напечатанные разнокалиберными буквами невозможно. Не знаю как кто, а я держал такую книжку в руках впервые.
– Это еще не все! – Гранович загадочно похлопал по планшетке, но от объяснений уклонился.
– Вечером. Пока – тайна!
И вот вечер. Мы ужинаем. Гранович достает какую-то желтенькую потрепанную книжечку, объявляет:
– Ешьте и помните, что не единым хлебом сыт человек. Я почитаю вам стихи. Не пугайтесь: не свои.
Он начал декламировать:
Уводили солнечные копи
Груду синих облаков на запад...
При первых же строчках Пресс отложил ложку в сторону, потянулся к своему ершику.
– Ты подожди! Откуда? Ну-ка, дай сюда!
Гранович отодвинулся, помахал книжечкой в воздухе,
– Михаил Пресс. "Лазоревый венок". Одесса, издание 1925 года.
– Эка, откопал! Дай посмотреть... Она! А я-то думал, что никто уже не узнает. Ну, спасибо, спасибо за подарок!
– Какой подарок?!
– Как какой? – Пресс спокойно запрятал книжечку во внутренний карман. За "Лазоревый венок". Теперь и этого уникального экземпляра не будет. Все! Попробуй доказать, что редактор армейской газеты грешил в молодости стишками. Клевета!..
– Вот мы ему про "Лазоревый венок" и вспомним.
Пусть не напечатает! – смеется Кудрин.
– Семен Андреевич, что же будет со Сталинградом?
– Со Сталинградом? – папироса Кудрина золотится долго и ярко. – Со Сталинградом ничего не будет. Как стоял, так и будет стоять Сталинград. Не отдадут Сталинграда!
– Бомбят ежедневно. Там же одни развалины останутся!
– Да, этого не миновать. После войны нам много строить придется. Ох, много, Прохоров!
– Чем же они за все за это отплатят? Бить их на"
до – всех, подряд!
– Это неверно. Зачем же – подряд? Гитлер и гитлеровцы – это еще не Германия. Много у них хороших людей. Отвечать будут те, кто убивал, бесчинствовал, А мирным людям мы принесем мир. Тем наше русское воинство, Прохоров, и держалось всегда! Побьем Гитлера – они сами так жить не захотят.
