Текст книги "Юность"
Автор книги: Николай Почивалин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)
– Как же они будут жить?
– Эх, Сергей, Сергей! В трудную мы с тобой пору живем, но и замечательную! Много еще нам прекрасного на земле доведется увидеть. Будет, дружище, и Германия другой! Обязательно будет! Это ведь земля, которая миру Маркса дала, Розу Люксембург, Тельмана!
– Когда это все будет, Семен Андреевич?
– Будет, Сергей! Для того и воюем. Для того идем!
Вон – слышишь?
Разбудив ночь, где-то тяжело ухает артиллерийская канонада. Горизонт на западе то и дело вспыхивает багровыми всполохами. А когда они гаснут, чтобы через ровный промежуток засверкать снова, – на востоке, еще не очень смелая, но удивительно чистая, глубокая, сияет голубая полоска рассвета.
12
Машенька откладывает в сторону газеты, берет толстую стопку писем. Их штук сорок, в большинстве это письма военкоров из подразделений. Треугольнички, слипе, красные, белые конверты, небольшие бандерольки.
Неужели опять ничего нет? Два месяца?
Стопка писем быстро тает. Вот остается один, из серой бумаги конверт.
– Семен Андреевич, вам.
Кудрин, не принимавший участия в разборе почты, удивленно поднимает голову.
– Мне?
Придавив лист бумаги, чтоб его не сдуло, портсигаром, Кудрин не спеша берет письмо. Он мельком смотрит на конверт, бледнеет. Руки у него начинают дрожать.
– Нашлись! – сдавленным голосом говорит он.
Крепко, обеими руками держа письмо, Кудрин читает.
Он часто шевелит губами, моргает и, не сумев удержаться, вытирает глаза ладонью.
– Нашлись! Мои нашлись!..
Потом Кудрин сидит за столом, пропускает между пальцев ручейки волос, дочитывает письмо до конца, раскладывает перед собой фотокарточки.
– Что за могильная тишина? – входя, спрашивает Пресс. – Машенька, ты чего хлюпаешь?
– Михаил Аркадьевич, у меня семья нашлась! – вскакивает Кудрин. – Вот и карточки. Прислали!
– А я что говорил? Ну-ка, показывай! Эх, славные шпингалеты!..
Карточки идут по рукам. На одной – молодая худенькая женщина, с большими, усталыми глазами. На другой – мальчик и девочка, оба крепкие, здоровые, чем-то очень похожие на отца.
– Два раза эвакуировались, – счастливо улыбается Кудрин. – Сначала в Краснодар, потом в Казахстан...
Живут в какой-то Кийме, Акмолинская область. Вон куда попали!
– Вот погоди! Выхлопочу тебе отпуск, поезжай.
А ты от нас уходить хотел! У нас-то – рай!
– Михаил Аркадьевич, вы мне на часок разрешите отлучиться?
– Иди, иди! Полдня для такого случая!
– Пойду к связистам. Деньги пошлю. Потом – в финчасть, надо аттестат посылать. – Кудрин складывает письмо и, не удержавшись, снова смотрит на карточки. – Выросли как!..
Едва майор уходит, мы начинаем оживленно комментировать событие.
– Тихо! Тихо! – останавливает Пресс. – Метников, как с газетой?
– Осталась передовая. Кудрин писал. Вот она.
– Давай сюда, просмотрю. Ну, по местам! Ого!..
В проеме окна проносится черная молния. Фашистский самолет проходит над селом бреющим полетом, дробно стучит скороговорка крупнокалиберного пулемета.
– Обнаглели, сволочи!
Работается сегодня удивительно легко. Время до обеда проходит совершенно незаметно.
– Добирают передовую, – докладывает Чернякова. – Полосу правят.
– Гулевой, – зовет Пресс. – Приготовьте всем по чарке. Сегодня у нас праздник!
– рад стараться! – озорно козыряет начальник издательства. – В порядке инициативы добавлю к столу малосольные помидоры.
– Благодарю за службу!
– А что, Сергей, – говорит Гранович. – Проснешься ты завтра утром – и вдруг знаменитый.
– Как Байрон! – подхватывает Метников.
– Ага, Джорж Ноэл Гордон Прохоров!
– Ладно, не издевайтесь!
Это о моих стихах, – завтра они появятся в газете, По совести говоря, волнуюсь. Раз пять прочитал их в гранке теперь опасаюсь, чтобы не передали какой-нибудь официальный материал. Стихи тогда придется снимать.
Усатый немолодой лейтенант появляется в дверях без стука, не докладывая.
– Вам кого?
Лейтенант переступает тяжелыми грязными сапогами, густо крякает.
– Вашего майора привез. Наповал.
– Что?
– Какого майора?
Громыхая, выбегаем на улицу.
На телеге вытянув руки по швам, лежит Кудрин.
Шинель на груди разорвана, покрыта бурыми влажными пятнами. Фуражки на голове нет. Светлые ручейки волос скатилясь на доски.
– Около узла связи посекло. Его и еще мальчонку, – хмуро говорит лейтенант.
Вечером мы хороним заместителя редактора армейской газеты майора Кудрина, нашего Семена Андреевича.
Пресс, Метников, Гранович и я несем гроб, сколоченный шоферами из старых досок. Гроб обернут в красное полотнище.
На маленьком сельском кладбище тихо. Мокро блестит пожухлая трава. Меж старых, потерявших форму могил с ветхими покосившимися крестами белеют новые, еще не успевшие почернеть кресты, кое-как отесанные руками баб-горемык. Ставим гроб на землю, снимаем пилотки. Навзрыд плачет Машенька.
Разбрызгивая жидкую грязь, к кладбищу подъезжает зеленая "эмка", резко тормозит. Из машины выходит полковник Жоголев – начальник политического отдела армии. Он молча кивает нам, опускается на колено, целует Кудрина в восковой лоб.
– Школьный товарищ...
Мягко шлепают о крышку гроба комья мокрой земли.
Полковник достает из кобуры пистолет. В сыром осеннем воздухе хлопают выстрелы.
Потом мы медленно идем по мокрой, скользкой дороге. Машина Жоголева идет в стороне. Полковник без фуражки, тронутые сединой волосы блестят под дождем.
Покусывая губы, Жоголев говорит:
– Выше голову, друзья! Впереди еще много трудного... Пишите. Лучше пишите. Чтоб душа рвалась!..
Махнув рукой, полковник круто сворачивает к машине.
Пресс идет позади всех, сутулясь, недобро косясь по сторонам из-под толстых стекол роговых очков.
На крыльце нас встречает Лена. Она стоит, прижавшись к перилам, смотрит на нас большими грустными глазами. Девушка оставалась дежурить у приемника, ей больно, что она не была со всеми.
– Вам письмо, – говорит она мне.
Товарищи молча проходят мимо.
Я остаюсь на крыльце один, верчу в руках маленький конверт. Письмо от Оли.
"Долго не писала тебе, не знала, как об этом сказать.
Лучше – прямо. Я вышла замуж за Макарова. Пойми, что я нужна ему сегодня больше, чем тебе. Ему трудно..."
Глупо... Почему погиб Кудрин?
Ветер подхватывает клочки письма, несет их по мокрой земле.
13
По крыше однотонно стучит дождь – мелкий, непрерывный, слякотный. Стекло в среднем окне наполовину выбито, тяжелое домотканое рядно, которым на ночь маскируется скудный свет керосиновой лампешкп, то отдувается, наполняемое холодным ветром, то, когда ветер ненадолго стихает, повисает прямо.
В редакции тишина, длительная, затяжная. Только изредка прошуршит страничка бумаги, сердито кашлянет Пресс да жалобно скрипнет половица это, словно тень, из угла в угол ходит Гранович.
Третий раз подряд читаю начало одной и той же фразы: "В подразделении Лихового..." Фраза чем-то не нравится, но чем – не могу понять. Хочу посоветоваться с Метпиковым, но молчу: секретарь пристально разглядывает карточку семьи Кудрина...
Входит Машенька. Она достает из-под намокшей шинели сухую трубочку газеты, молча подает Прессу. Газета уже на машине.
Пресс просматривает поправки, коротко пишет: "печатать", опять берет чистый лист бумаги. И снова нудная тишина.
"В подразделении Лихового..."
Все вдруг начинает казаться неправдоподобным. Это только дурной сон – и дождь за окном, и свежая могила на маленьком сельском кладбище, и письмо...
Пресс крякает, комкает лист бумаги, быстро выходит на улицу. Вслед за ним, подчиняясь мгновенному, еще самому неясному желанию, выхожу и я.
Скупой снопик света из открытых дверей на минуту освещает грузную фигуру Пресса. Он стоит на крыльце, тяжело навалившись на перила. Ветер швыряет в лицо мелкие холодные капли. В темноте слышно, как часто шумит по лужам дождь.
– Михаил Аркадьевич, пустите в командировку, – горячо прошу я и вздрагиваю.
Резко повернувшись, Пресс кричит на меня – зло, грубо, до обидного несправедливо!
– Что за командировка?! Какой я вам Михаил Аркадьевич?! Разболтались! Как надо обращаться?!.
Ах, вот как!.. Чувствуя, что сейчас сорвусь, говорю каким-то странным и звенящим голосом:
– Товарищ старший батальонный комиссар;.. Разрешите...
– Отставить, Прохоров. – Пресс горько вздыхает. – Пятое письмо Кудриной начинаю – не выходит. Не верю!.. Ну, что у тебя стряслось?
Беда моя кажется сейчас такой незначительной, мелкой, что я потерянно молчу, а потом просто прошусь побывать в части.
После некоторого раздумья Пресс устало вздыхает.
– Ладно, поедешь... Иди.
В редакции все такая же тишина. Метников и Гранович работают. Я снова перечитываю злополучную фразу, просматриваю корреспонденцию до конца. Фраза как фраза, просто я читал ее, как стихи: "В под-раз-делешш Лихо-вого..." Получался четырехстопный ямб...
За ночь погода неузнаваемо изменилась. Еще не открыв глаз, чувствую на щеке бархатное щекочущее прикосновение солнца, в прикрытых ресницах дрожит золотисто-оранжевое пятно. И тут же ощущение чего-то хорошего, легкого и радостного пропадает. Память, сработавшая на несколько секунд позже пробуждения, с жестокой точностью воскрешает события вчерашнего дня...
Днем получаю на руки командировочное предписание, прощаюсь с товарищами.
– Давай, давай, двигай! – хмурится Пресс и, задержав мою руку в своей, смотрит колючими глазами. – Смотри на рожон не лезь! Понятно?
Уже далеко за домом догоняет Машенька.
– Сережа, подождите!
Девушка идет прямо по лужам, разбивая золотистые зеркальца, я невольно делаю шаг навстречу. Не забыл ли чего?
– Я попрощаться, – быстро дыша, говорит Машенька. – Пришла из типографии, сказали – вы ушли. Вот и догнала... Хотела вам сказать...
Девушка переводит дух, скупо улыбается.
– Будьте осторожней, Сережа. Вон у нас как пошло...
У меня перехватывает горло. Сколько же хороших людей на свете! Крепко пожимаю руку Машеньки, шагаю вперед.
За селом дорога лучше – свежий ветерок обдувает хорошо накатанный большак, сушит землю. Кое-где, в низинках и выбоинах, блестят лужи, отражая синее кроткое небо, полное задумчивой безмятежности. Горизонт в такую пору кажется шире, бесконечнее – размахнувшимся далям нет, кажется, ни конца, ни краю, и только вдалеке, на самой кромке неба, смутно синеет полоска леса. Простор наполнен чистым, с осенним холодком воздухом.
Идет грузовая машина. Взмахиваю рукой. Обдав горячим облаком отработанного газа, камуфлированная полуторка круто затормаживает. Бросив быстрый оценивающий взгляд, водитель открывает дверцу, коротко приглашает:
– Садитесь.
Машина с места берет большую скорость. Шофер, широкоскулый немолодой человек со шрамом на щеке, молча крутит баранку, зорко поглядывает по сторонам. "Опасается самолетов", – догадываюсь я.
По левую руку от шофера стоит автомат.
– Запасливо, – киваю я.
– Не мешает.
– Далеко путь держите?
Шофер мельком смотрит на меня, чуть заметно усмехается.
– А вы куда, товарищ лейтенант?
Говорю, куда и зачем еду, показываю редакционное удостоверение!! Настороженность шофера как рукой спимает. Он выуживает из кармана замасленных штанов папироску, дружелюбно улыбается.
– Наша газета, знаю! Капитан Левашов у вас там есть – привет ему передавайте.
– Знаете Левашова?
– у нас его в части все знают. Мировой мужик – товарищ капитан!
– Он, кстати, теперь майор.
– Вон как! Ну, это за дело. И про меня, к слову пришлось, он тоже писал. "Фронтовой водитель" называется, – Так вы с ним старые знакомые!
– Я ж говорю: привет передавайте. От сержанта, мол, Колесова.
– Обязательно.
Шофер резко тормозит – впереди неожиданно возникаст глубокая рытвина. Машина, потеряв скорость, натужно ревет.
– Походила ваша полуторка, сержант. Менять уж надо.
– Что вы, товарищ лейтенант! Я на ней в Чкалове до воины работал, тут вот второй год – ни разу не подвела. Разве можно! Я слово дал: до Берлина на ней дойду!
– И дойдете?
– А чего ж, простое дело! За год, глядите, сколько прошли. Зимой, выходит, Белоруссию освобождать будем. А иначе – как же?
Все чаще проносятся навстречу грузовые машины, ужо доставившие к передовой свою кладь, нет-нет, да и проплывет мимо, тяжело покачиваясь на мощных рессорах, санитарная карста. Сбавив скорость, сержант выглядывает из кабины, задрав голову, потом успокоение прибавляет газ.
– Воздуха опасаетесь?
– Его самого. Места тут у нас беспокойные. А груз у меня ответственный – рисковать нельзя.
– Что – снаряды?
– Вроде того, – усмехается шофер.
– Мины?
– Водка! Фронтовые сто граммов!
Я недоверчиво оглядываюсь, смотрю в узкое заднее окошечко кабины. В кузове стоят тяжелые дубовые бочки, перехваченные стальными лентами обручей.
– Ночи пошли холодные, – уже серьезно говорит шофер, – а постель у хлопцев одна – мать-земля сырая...
У начала леска сержант останавливает машину, показывает:
– Так вот и держите. Тридцать второй где-то тут, соседи мы.
Уже захлопнув дверцу, он выглядывает из кабины, машет:
– Счастливо! Привет майору!
Сворачиваю на узкую, еле приметную тропинку, заваленную желтыми, уже начавшими чернеть мокрыми листьями. Головки сапог сразу же становятся темными.
Мягко потрескивает под погамп валежник. В лесочке держится влажный парной дух опавших листьев, горьковатого дубка.
Иду, кажется, правильно: пожухлая трава вытоптана, то тут, то там тускло поблескивают отстрелянные гильзы, плашмя лежат пригнутые и надломленные дубки и березки. Война не пощадила и этот тихий молодой перелесок, подернутый уже легкой синевой ранних осенних сумерек.
Через несколько минут вхожу в расположение части.
Пожилой солдат проводит меня к командиру батальона; через полчаса вместе с адъютантом комбата пробираюсь в роту.
Почти на самой опушке человек двадцать солдат сидят кружком, один из них читает вслух газету. Еще издали адъютант машет рукой: сидеть, заниматься своим делом.
Я придерживаю шаг, взволнованный, останавливаюсь.
Четко, раздельно, как слова присяги, звучат фразы:
"Родина у нас одна, и какое великое счастье защищать ее! В твоих руках, солдат, судьба Отечества, судьба народа, судьба твоих детей!"
Это из передовой Кудрина, написанной в последний день его жизни.
– Пойдемте, товарищ корреспондент, – торопит адъютант.
Рота Поликарпова, к которому мы направляемся, выдвинута далеко вперед опушки. Скрытые ходы сообщения вырыты глубокие, надежные; уже по одному этому можно судить, что хозяин тут – человек осмотрительный, опытный.
– Прочно обосновались.
Адъютант, молоденький младший лейтенант, веско отвечает:
– До утра. На рассвете поднимем в атаку.
Сообщение адъютанта для меня не новость. Командир батальона коротко познакомил меня с обстановкой. По данным разведки, этот участок – наиболее слабо укрепленный. Фронт растянут; гитлеровцы, в расчете на осеннюю непогоду, сняли отсюда несколько дивизий и бросили их на Сталинград. Полк, в который входит и рота Поликарпова, на рассвете должен овладеть большим селом Сермелево.
– Командир у себя? – спрашивает адъютант просирающегося навстречу солдата.
– Так точно!
– Тогда сюда, – говорит мне адъютант. – Входите, Младший лейтенант наклоняется еще ниже:
– Поликарпов, к тебе корреспондент.
– Знаю, – раздается в темноте звучный голос. – Проходите. Прямо к ужину угодили. Садись и ты, младший лейтенант.
– Нет, я пойду.
– Ну смотри. У комбата, поди, ужин побогаче.
Только сейчас, когда спина адъютанта исчезла, вижу, что в крохотном блиндаже подслеповато горит керосиновый фонарь. В углу на каком-то чурбачке сидит бритоголовый старший лейтенант. На вид ему лет сорок сорок пять. Ворот гимнастерки у него расстегнут, белый подворотничок резко оттеняет короткую смуглую шею.
Командир роты смотрит на меня маленькими внимательными глазами, стискивает руку крупной жесткой ладонью.
– С прибытием, лейтенант, – говорит он своим звучным голосом. – Как там, Артюхин?
– Готово, товарищ старший лейтенант.
Тут только я замечаю второго обитателя маленького блиндажа – солдата, примерно тех же лет, что и командир. Он режет буханку хлеба, кладет толстые ломти на газету, расстеленную прямо на полу. Оглядев приготовленное, Артюхин наливает в металлическую чарку водку, подносит Поликарпову. Секунду подержав чарку в руке, Поликарпов протягивает ее мне.
– Гостю первому.
Я отказываюсь – никак не могу привыкнуть к водке, совсем рядом вижу маленькие улыбчивые глаза ротного.
– Э, да ты, похоже, из девушек! Ну, как хочешь.
А нам, старым пехотным коням, положено. Правильно, Артюхин?
– Известное дело, товарищ старший лейтенант. Я вон соленых огурцов расстарался – кушайте.
Поликарпов выпивает, вкусно хрустит огурцом. Мне даже становится жаль, что я не выпил.
Потом, обтерев тыльной стороной ладони губы, степенно, как пьют обычно коренные сельские жители, выпивает чарку Артюхин. Командир и его связной едят холодные мясные консервы со вкусом, аппетитно, как хорошо поработавшие, уставшие люди.
На какое-то мгновение становится светло – неживой зеленоватый свет заливает блиндаж.
– Фрицы ракеты швыряют, – собирая остатки ужина, говорит Артюхин. Трусят.
– Ну, что ж, лейтенант, коли есть охота, давай побеседуем. А нет – так на боковую. – Поликарпов усмехается. – Завтра рано вставать.
– Расскажите немного о себе, – прошу я.
– Вот это уж зря, обо мне все равно ничего не напишешь: нечего. Об Артюхине вот лучше напиши – герой мужик!
– Вы уж скажете, товарищ старший лейтенат, – усмехается связной.
– Комбат советовал, – настаиваю я.
– Комбат? – удивляется Поликарпов. – Это он из уважения к моей старости. Я, считай, в дивизии самый старый ротный. Должность у меня, сказать прямо, как у канатоходца – видал в цирке? По ниточке ходишь.
В соседних ротах по трое сменилось, а я все цел. Такой уж, видно, заговоренный. Вот это самая моя героическая черта и есть, так что в газете красоваться мне не за что.
– Кем вы работали до войны?
– До войны? – Поликарпов вскидывает голову, его маленькие насмешливые глаза становятся задумчивыми. – Когда же это было – до войны? Кажется, сто лет прошло... Был я, значит, кем? – Поликарпов снова усмехается. – Вечным уполномоченным. Знаешь такую высокую должность – инструктор райкома? Сено, уборка, заем, посевная – все мое!.. Давно это было, лейтенант!
Я достаю блокнот, но Поликарпов легко поднимает свое крепкое мускулистое тело.
– Располагайся, лейтенант, а я пройдусь по хозяйству.
У выхода он останавливается, просто говорит:
. – Звонил мне про тебя комбат. Сказал, что хочешь посмотреть атаку. Так я вот о чем. Может, не надо тебе, лейтенант, в эту кашу лезть? Не твое ведь это дело.
А я бы тебе после атаки рассказал все. А?
– Нет, нет. Это решено.
Старший лейтенант трогает рукой жидкий деревянный накат и так же просто, с видимым удовлетворением, заключает:
– Ну, ладно. Артюхин, приготовь на завтра товарищу автомат. Цел останешься – после атаки сдашь.
– Есть.
Как только шаги Поликарпова стихают, Артюхин подсаживается ко мне, почему-то шепотом, торопливо говорит:
– Вы, товарищ лейтенант, не слушайте его. Надо бы про него написать, чтобы знали, какой он есть человек!
Герой, одно слово – герой!.. Только вы, как пойдем завтра, за него не держитесь – в самую драку лезет. Вам-то к чему? И правда ведь, как заговоренный – не берет его пуля. Меня второй раз царапает, а его обходит. Тьфу, тьфу – не сглазить бы!.. И солдаты наши – хоть в воду за ним, не гляди, что он такой насмешник. Это у него от доброты, стыдится мягкость свою показать. А солдат – он все чует! Был я третьего дня в полку, слышал: предлагали нашему в штаб перейти с повышением и "шпалу"
сразу давали. Не пошел! Вот он какой человек!..
– Обязательно напишу, Артюхин! – убежденно говорю я, уже представляя, как на газетной полосе ляжет крупное название – "Командир роты".
– Вот, вот! – обрадованно и все таким же быстрым шепотком поддакивает связной, – А автомат я вам подготовлю, это уж будьте спокойны. Не откажет.
Пристраиваюсь в углу, прислушиваюсь к неясным разнообразным звукам, которыми полна осенняя ночь.
Где-то совсем рядом слышатся приглушенные голоса, вот хрупнула под чьим-то сапогом ветка, с легким, еле различимым треском взлетела и вспыхнула ракета – зеленоватый свет снова заливает блиндаж и снова меркнет..
Утром я впервые пойду в атаку, но, удивительно, никакого волнения не испытывал). А ведь могут убить? Вспоминается, как предупреждал Пресс, как Машенька наказывала быть осторожней. Может быть, они знают о письме и боятся, что я могу натворить глупостей? Хотя нет, о письме я никому не говорил, да ж кому о нем интересно знать?..
...Кто-то осторожно трясет меня за плечо. Открываю глаза и вижу над собой склонившегося Артюхина. Светает, в бледно-сером свете лицо связного кажется строгим, необычным. Начавшие уже дрябнуть щеки тщательно выскоблены бритвой, порез на подбородке залеплен полоской газеты. И говорит Артюхин как-то подчеркнуто, значительно:
– Вставайте, товарищ лейтенант. Пора... Вот ваш автомат и каска командир надеть приказал.
– А он где?
– В роте, с пародом.
Я быстро вскакиваю, легкая нервная дрожь пробегает по всему телу. Да что это со мной?
– Товарищ старший лейтенант велел держаться...
Артюхин не договаривает. Мощный удар сотрясает землю, качает легкий накат блиндажа. С потолка сыплется.
– Бьют... Наши!
Прямо над головой проносится тяжелый резкий свист, сокрушительно гремят взрывы. Ощущение такое, что снаряды рвутся совсем рядом и вот-вот один из них разорвется здесь, в блиндаже. Я инстинктивно втягиваю голову в плечи, сжимаюсь в комок. И тотчас же Артюхин трогает меня за плечо:
– Пошли.
Выбираемся в траншею, грохот здесь кажется еще оглушительнее. Недалеко за нами взлетает черный столб дыма – это отвечают опомнившиеся враги. В нос бьет тяжелый вонючий дым. Летят комья земли. В коротких промежутках между взрывами отчетливо слышится остервенелая трескотня пулеметов. Успеваю поймать себя на мысли: вижу дым, вижу густой, клубящийся над траншеями туман, слышу взрывы, но ни о чем не думаю.
Буквально ни о чем, только чувствую – сейчас бросимся!..
И вдруг, пересилив весь этот воющий хаос звуков, над окопами проносится зычный гибкий голос...
– За мной!.. Вперед!..
Словно подброшенные пружиной, на бруствере вырастают фигуры солдат. Мгновение – и они стремительно срываются с места. Повторяя движения Артюхина, я торопливо взбираюсь наверх, вскакиваю и бегу, крепко вцепившись в автомат. Туман редеет, и уже можно различить, как в низину скатываются соседние подразделения – туда, откуда хлещет встречный огонь, смутно виднеются очертания домов, косматится черный дым.
Вслед за Артюхиным догоняю роту, бегу, на ходу стреляю. Бешено колотится сердце. С тонким визгом проносятся пули, откуда-то несется крик, рев, справа от меня, нелепо подпрыгнув, плашмя валится солдат. Я спотыкаюсь о кого-то, вскакиваю и снова бегу. Как живое существо, в руках колотится автомат. На секунду вижу вблизи возбужденного, багрового от бега Поликарпова, строгое, какое-то застывшее иконописное лицо Артюхина... Внутри поднимается и растет не изведанное доселе чувство. Бегу огромными шагами, хватаю запекшимися губами воздух и что-то кричу чужим голосом исступленно, оглушительно, торжествующе!
14
Просыпаемся от дикого грохота. Кажется, что вся земля летит в преисподнюю. В комнату сильно дует.
– Бомбят, – говорит Пресс. Голос у него неестественно ровный.
В темноте ярко вспыхивает спичка. Зажег ее Гранович.
– Погаси! – быстро и зло бросает Метников.
И снова сплошная темень, продуваемая холодным ветром.
Сна как не было. Окна выбиты, отчетливо слышно, как в небе зловеще гудят самолеты. Вот, нарастая, вниз несется визг падающей бомбы – кажется, прямо на нас!
Деревянный домик трясется, как в ознобе. Мимо!
В недолгой тишине отчетливо слышно напряженное дыхание торопливо одевающихся людей, испуганный шепот хозяйки:
– О, господи, господи!..
Под валенками хрустит стекло. Подхожу к окну, с кем-то сталкиваюсь.
– Женя, ты?
– Я.
Маскировка на окне сорвана, стекло вынесено напрочь. Выглядываю на улицу и тут же отшатываюсь:
бухает совсем рядом.
– Отойди, – говорит Гранович, – ну его к черту!
– Идите сюда, – зовет из кухни хозяйка. – Тут окно целое.
Толкаясь, на ощупь выходим из комнаты, плотно прикрываем дверь. После темноты желтый венчик вокруг спички кажется ослепительным. Хозяйка снимает с гвоздя лампешку, небольшая комната приобретает обычный, будничный вид. На окне висит тяжелое рядно, стекла здесь уцелели.
– Половина третьего, – смотрит на часы Пресс. Он уже курит, выглядит совершенно спокойным. – Не боитесь, мамаша. Обойдется!
Женщина сокрушенно вздыхает.
Гулевой подмигивает, показывая на Метникова, серьезно спрашивает:
– Скажите, пожалуйста, товарищ секретарь, что у вас за форма?
Пресс, Гранович и я смеемся. Метников второпях застегнул только верхний крючок гимнастерки, но не забыл надеть портупею, под ней видна нижняя рубашка.
– Ладно, – пытается вывернуться Метников. – Сам с испуга мои штаны натягивал!
Шутка разряжает напряжение. Усаживаемся вокруг чисто выскобленного столика, курим, прислушиваемся к разрывам. Они как будто удаляются.
– Вроде утихает.
И почти тут же новый взрыв качает наше ненадежное убежище. Лампа гаснет, с потолка сыплется известка, сор.
– Вот так утихло!
Снова загорается лампешка. Хозяйка, не обращая на нас внимания, часто крестится.
Гулевой отряхивает с головы белую пыль, встает.
– Пойду посмотрю машины.
– Пойдем, надо девчат проведать, – поднимается и Пресс.
Хочет было подняться и Гранович, но остается сидеть.
Трубка его яросто всхрапывает.
– Ну, что, поэт? – спрашивает Метников. – Как твоя муза смотрит на бомбежки?
– Отрицательно смотрит. А тебе нравится?
– Очень!
Взрывы не прекращаются. Настороженно прислушиваясь, пытаемся острить, но каждый раз, когда ухает гдето близко, разговор обрывается. Хозяйка забралась на печь, притихла.
– Что же ты не бежишь оберегать свою любовь? – полушутя-полусерьезно спрашивает Метшшов.
– Отстань, Анатолий, – просит Гранович.
– Нет, а все-таки? Прижался тут, а она там одна.
Бомбы, все летит к чертям, а ты, как суслик!
– Их там больше, чем нас.
– Вот-вот. Любишь ты, а оберегай – они!
– Слушай, Толя, – очень спокойно говорит Гранович. – Иди ты к..! Понятно?
– Теперь понятно.
Гранович грустно вздыхает.
– Не нужна ей моя защита.
Метников достает блокнот и опять сует его в карман.
Взрывы раздаются ближе.
– Вот как меняется психология, – говорит Гранович. – Рассказали мне недавно такой случай. Из села немцев выбили ночью. Удирали без оглядки, многие отстали. Это еще прошлой зимой было... Ну, выбили. А дня через четыре старик из этого села пошел в лес. Зашел далеко и видит: немец. Обмороженный, синий, чуть на ногах держится. "Спаси, – говорит, – дедка, выйти не могу. Веди меня в плен". А сам даже зубами лязгать но может...
– Так в плен брать нетрудно.
– Не взял его старик в плен. – Гранович раскуривает трубку, минуту молчит. – Не взял. Повернулся и ушел.
– Это жестоко.
– Я тоже думал: жестоко, не гуманно. А у этого старика повесили внучку. Пятнадцать лет ей было... Разве после этого – жестоко?
Над потолком снова нарастает вой самолета, грозно ухает взрыв. Домик трясется, кажется, что он сейчас развалится.
– В подвал надо... в подвал, – прерывающимся голосом говорит хозяйка. Она слезла с печки, торопливо одевается. – Тут через дорогу, каменный...
– Живы?
Пресс стоит на пороге. Он весь в снегу.
– Как паши? – вскакивает Гранович.
– Где Гулевой?
Пресс тяжело переводит дух.
– Пока все в порядке... Нужно перебираться... Пошли!
– Хозяйка советует в подвале укрыться.
– Уходить надо, хозяюшка, – оборачивается Пресс.– Бьют по этому району.
– Где Гулевой?
– Машины уводит. Пошли! Пошли!
Выводим на улицу. Слышно, как снова заходят самолеты.
– Где подвал? – на ходу спрашивает Пресс.
– На пустыре, – машет хозяйка. – Прямо.
Рев моторов все ближе.
– Бегом! – командует Пресс.
Мы бежим. Вот и подвал. Еще несколько метров.
– Куда? – слышу за спиной окрик Пресса.
– Запереть... Я сейчас, – каким-то тоненьким голоском откликается хозяйка.
– Назад! – грубо кричит Пресс. – Назад!..
Темное пятно исчезает. Пресс бежит рядом и задыхаясь, ругается. Сверху нарастает тонкий противный визг, от которого внутри все холодеет.
Падая друг на друга, скатываемся по ступенькам подвала вниз. В то же мгновение раздается сильный треск и вслед за тем – оглушительный грохот. Еще взрыв!..
Мертвенный синий свет освещает подвал, в открытую дверь летят комья земли, снега. Слышно, как, удаляясь, плывет в черном небе ненавистный рокот.
– Быстро наверх!
Там, где стоял дом, чернеет груда развалин. Взрыв разметал старенький пятистенник по бревнышкам – одно бревно валяется у самого входа в подвал.
– Ах, дура! – сокрушается Пресс.
Бежим по черным пустым улицам, заваленным бревнами, битым кирпичом, телеграфными столбами. Словно ураган прошел!
Далеко, очевидно, в центре, снова грохают взрывы.
Теперь они кажутся не такими страшными.
– Ночка!
– Успели ли наши уйти? – нервничает Гранович.
Пресс вытирает лицо платком, успокаивает.
– Успели. Я еще в политотдел забегал.
– Что там?
– Грузились на машины. Переезжают в ближайшую деревню... Налет не случайный... Пронюхали, что в центре штаб армии... Двух ракетчиков сняли... Ну, пошли!
Над головой снова проносятся самолеты – инстинктивно хочется упасть, прижаться к земле.
– Где же наши самолеты?
– Командующий сказал, авиацию вызывать не будут.
Занята делом поважнее. Штаб уже снялся. Будем трогаться и мы.
– Куда?
– В четырех километрах небольшое село. Остановимся на день-два.
– А если и там будут бомбить? – допытывается Метников.
– Тогда лучше всего ехать в Новосибирск, – сердится Пресс. – Там бомбежек не бывает. Рай!
Если бы не по-кошачьи зоркие глаза Грановича, мы долго бы еще разыскивали на окраине свои автобусы, Машины стоят в узком проулочке.
– Зайцев! – наугад окликает Пресс.
И тотчас же от первого автобуса отделяется фигура,
– Слушаю!
– Как машины?
– В порядке! Стекла только повылетали.
– Будьте наготове. Сейчас выезжаем.
– Есть!
В небольшой комнате тесно и жарко. Девушки сидят у стола, Гулевой курит у печки. Иван Кузьмич дремлет прямо на полу, положив голову на горку вещевых мешков и шинелей. Вот спокойствие!
Перехватив удивленный взгляд редактора, Гулевой поясняет:
– Не спал вовсе. У машин дежурил. Вот и сморило. – Начальник издательства усмехается. – Да еще с того света вернулся!
– Что за ерунда?
– Сам рассказывал. Его взрывной волной сбило, сверху снегом засыпало с головой. Очнулся с перепугу – ничего не видно, только лицо мокрое. Ну, и подумал – убит, на том свете.
– А потом?
– Потом рукой пошевелил – двигается. Ногой пошевелил – тоже двигается. Встал – по грудь в снегу, рядом машины стоят. А вы как добрались?
– Благополучно. Давайте собираться.
– Пошли, товарищи. – Гулевой тормошит метранпажа. – Покойник, вставай!
