Текст книги "Выстрел на окраине"

Автор книги: Николай Почивалин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

«Эта женщина клевещет!»

Худенькая, еще молодая женщина с простым лицом, на котором выделялись только большие темные глаза да торопливо подкрашенные губы, рассказывала ровным, бесстрастным тоном, каким говорят обычно об очень далеком и отболевшем. Иногда машинально она одергивала жакет или поправляла уложенные на затылке узлом косы, затем ее тонкие длинные пальцы снова неподвижно замирали на коленях.

– С Максимом Гречко я познакомилась в сентябре сорок четвертого года в Рузаевке, на вокзале. Я ждала поезд, сидела в транзитном зале, вечером. Он подсел, разговорились. Сказал, что только из госпиталя, едет в свою часть. Поинтересовался, куда я еду. Я объяснила, что еду в командировку, живу в Саратове, сама эвакуированная из Москвы. Гречко рассказал, что у него семья погибла на Украине под бомбежкой, никого близких не осталось. Потом пришел поезд, Гречко помог мне сесть и попросил мой адрес. Я дала – мне жалко было, что человек одинокий. Вскоре он прислал письмо. Писал, что каждый день вспоминает меня, и жить теперь ему веселее. Я ответила, и мы начали часто переписываться...

По лицу Грачевой прошла легкая краска, ей словно стало стыдно того, о чем нужно было рассказывать.

– В марте сорок шестого года Гречко приехал в Москву. Я к этому времени вернулась из эвакуации и жила с теткой. Тете он не понравился. Она сказала, что не верит ему. Я тогда обиделась на нее и не послушалась. Мы расписались...

– Не помните, какие документы предъявил он в загсе? – поинтересовался Бухалов.

– Помню. Удостоверение личности. На нем и штамп поставили.

– Продолжайте.

– На следующий год Гречко вызвал меня в город, где он служил в авиационном полку техником-лейтенантом. Жили мы под городом, в небольшом селе, на частной квартире. – Грачева горько вздохнула. – Тут я и узнала другого Гречко, не такого, как в письмах... Пил, часто не приходил ночевать. Говорил, что ночует у товарищей в общежитии. А потом я узнала, что он ходил к одной женщине...

– К командиру полка вы не обращались?

– Нет.

– Почему?

– Считала, что неудобно. Да и побаивалась... Говорю вам, что совсем другого человека узнала. Неаккуратный такой, грубый, все товарищи по полку сторонились его. Другие как-то все к коллективу, к семье, а он – все в сторону... Неприятности пошли, хозяйка от квартиры отказала: начал он с ее дочкой погуливать. Ну, конечно, скандалы, попреки... А тут я еще письмо у него нашла, от Уразовой. Пишет: «Когда ты заберешь нас с дочкой, стыдно мне перед людьми...» Опять неприятность была. Я плакала. Гречко свое твердил: глупости, выбрось из головы!..

– Зачем же вы все это терпели? – невольно вырвалось у Бухалова.

Женщина растерянно развела руками.

– Куда же деваться было?.. Тетки стыдно... Слово дал. И у него тут неприятности были.

– Какие?

– Уволили его в сорок седьмом году из армии. Ему хотелось, чтобы, как других, демобилизовали с деньгами. А его по другой статье уволили: пьянки, скандалы эти, взыскания – все к одному. За недостойное поведение, одним словом. В Москву хлопотать ездил.

– Нашел сердобольных?

– Выхлопотал. Статью изменили, получил назначение в гражданский флот. В Ташкент поехали... По дороге-то он мне Заломовск и показал. Из окна. «Вот в том, говорит, белом доме я в госпитале лежал». Я еще спросила: и письмо отсюда было? Нахмурился: отсюда, говорит. На станции походил и, сдается мне, письмо в почтовый ящик бросил...

Бухалов кивнул, раскрыл папку.

– Письмо это сохранилось. Вот, можете прочесть.

Грачева с любопытством взяла узкий листок, брови ее удивленно дрогнули.

Хорошо знакомым почерком было написано:

«Пишу с дороги, сейчас проедем Заломовск, и брошу письмо. Еду с одним капитаном в командировку...»

– Когда это он писал?

– По штемпелю – тринадцатого мая сорок седьмого года, – не глядя на конверт, ответил Бухалов.

– Правильно. – Грачева густо покраснела. – Выходит, я этим капитаном и была. Негодяй!..

– В этом немножко виноваты и вы! – упрекнул Бухалов. – Нельзя прощать все подряд.

– Ой, да если б только это! – Внешнее спокойствие, наконец, оставило женщину, давняя боль и обида прорвались, смяли бесстрастный тон. – Мало ли я ему простила! Ведь он мне всю жизнь изуродовал!.. В Ташкент пришел от Уразовой исполнительный лист, дочка у него оказалась. Смирилась! Заставил сделать аборт, чуть жива осталась. Простила!.. Сколько лет жили – все кое-как, тряпки одной, и той не купил. Стыдно говорить – обносилась совсем. Спасибо, когда тетя что присылала. И это ладно!.. Я ему больше простила. В сорок девятом году туберкулез у меня открылся, так он бросил меня одну и уехал.

– Куда уехал?

– Откуда же я знаю! Не искала. Хоть и трудно мне тогда пришлось, а все-таки легче стало. – В голосе женщины зазвучали запоздалые слезы. – По крайней мере, не поганит каждый день, не кричит, пьяного да грязного не принимаю!.. Уродина!..

– Вы успокойтесь, пожалуйста, – неловко засуетился Бухалов. – Все это прошло. Вот воды выпейте!

Грачева отвернулась, вытерла глаза, долго молчала.

И снова ее голос зазвучал ровно и бесстрастно.

– У тетки я жила до июля пятьдесят второго года. Успокоилась, работа у меня хорошая была, и здоровье налаживаться начало. А тут он, на беду мою, снова приехал. – Грачева покачала головой. – Уж чего тут только не было: клялся, божился! И ничего этого не будет, и ошибся, и простить себе не может! – Темные большие глаза женщины недоуменно и виновато остановились на капитане. – Опять ведь поверила!..

Непроизвольно лицо Бухалова выдало досаду. Грачева заметила, поняла, заговорила, оправдываясь:

– Со стороны-то сейчас и я вижу: глупо. А ведь тогда как: и перед теткой неудобно, и у самой на душе бог знает что! Ни жена, ни вдова, тридцатый год шел – одна. Ну, и поверила. Может, не столько поверила, сколько хотелось верить!..

Грачева продолжала рассказывать – снова это были обиды и терпение женское, границ которому, кажется, нет. Бухалов слушал, сочувственно покачивал головой, и в его воображении невольно возникал облик смиренного, с окладистой седой бородой человека, на поношенном лице которого бегали тусклые, воровато настороженные глаза. Неизвестны были детство и юность этого человека, но вся его последующая жизнь отчетливо представлялась цепью малых и больших подлостей, обмана, прощаемых людьми то по простоте душевной, то по деликатности человеческой, то, чаще всего, по неистребимой доброте женской. И все эти лучшие человеческие добродетели неосмотрительно дарились существу мелкому, себялюбивому, жестокому. Мало строгости, но много доброты и терпения – лучшая питательная среда для подлости, а от нее до преступления – рукой подать.

– Уговаривала поехать к его старикам, в Чернигов, – рассказывала Грачева. – Он еще до нашего первого разрыва обещал меня свозить к ним. Вот и вспомнила. Думаю, съездим, познакомлюсь, с людьми я как-то быстро схожусь – ну, и ближе как-то станем. Остепенится, может, старики подействуют. Да ведь и нехорошо это: сколько лет жили, а родных его не знаю. Словно ненастоящая я жена какая! Думаю так и снова за свое: поедем да поедем! Лето, и деньги тут у него были, не знаю уж откуда. Нет, как отрезал!

– Почему?

– Не захотел. «В Чернигове, говорит, делать мне нечего». Как нечего, а старики, спрашиваю? Молчит. Поссорился, что ли, спрашиваю? Сердиться начал. «Не твое, говорит, дело, и больше мне об этом не напоминай». Да что, говорю, дом-то у тебя заклятый какой? Чуть было опять до разрыва не дошло, кричать начал.

– Сердился? – заинтересовался Бухалов.

– Чуть не побил, – подтвердила Грачева.

– А в Чернигов так и не поехали? – следуя за какой-то своей мыслью, уточнил Бухалов.

– Нет. Поехали в Челябинск...

Бухалов сделал в блокноте пометку, кивнул.

– Продолжайте. Вы начали о Челябинске.

– Приехали в Челябинск, тут он снова отличился. Работал на аэродроме. И спился там с каким-то сторожем. Удумали ведь что! Аэродром был за городом, небольшой, учебный, а недалеко село. Вот как коровы забредут на аэродром, так они с этим сторожем загонят их, пока колхозники выкуп не принесут. Я-то ничего не знала, смотрю только – попивать стал, погуливать, деньги откуда-то берет. А тут их и накрыли! Судить хотели, да не знаю уж, как выкрутился, умеет он это – разжалобить. Дали ему тогда выговор, строгий ли, – не помню уж. Ну, и опять скандал, а тут я еще письмо у него нашла от какой-то Анны, из Уфы. По письму выходило – еще одна жена домой ждет...

– Была и такая, – коротко подтвердил Бухалов.

– Вот, вот... Ну, тут уж мы поговорили, как следует! И кончилось тем, что я опять уехала. Отреза, правда, недосчиталась – так уж не удивилась даже.

– А что такое?

– Когда мы сошлись, тетя мне подарила на платье шерсти. Вроде приданого у меня было. Платье заказать хотела. А тут, как стала уезжать, начала перекладывать чемодан, смотрю – нет. На самом еще дне лежал. Сказала ему, так чуть жизни не лишилась.

– Бил?

– Не успел. Сказала ему: ты, говорю, вдобавок еще и вор. Побелел, табуреткой замахнулся. Спасибо, хозяйка вошла. Я сразу из дверей... Вот так наша жизнь с Гречко и кончилась – как сон дурной!..

Бухалов записал показания Грачевой и сейчас бегло просматривал их. Всякий устный рассказ характерен тем, что отдельные моменты в нем переданы подробней, с деталями, другие – вскользь, мимоходом, третьи, иногда очень важные для следствия, – опущены вовсе. Теперь же, когда показания были изложены на бумаге, пробелы эти стали заметнее.

– Скажите, Любовь Николаевна, – уточнял капитан, – приезжали ли вы к Гречко в январе пятьдесят второго года? В Иркутск.

– В январе? – Глаза Грачевой на секунду сузились, затем снова ясно остановились на Бухалове. – Нет, конечно. После разрыва он приехал ко мне в Москву в июле. В Иркутске я с ним не была. Он там один жил, это уж после Ташкента. А я из Ташкента уехала.

– Вы это хорошо помните?

– Конечно.

– А не смогли бы вы это чем-нибудь подтвердить?

– Подтвердить? – Грачева на мгновение растерялась, но тут же облегченно закивала, щелкнула запором сумочки. – Конечно, могу! Хорошо еще, послушалась товарищей из московской милиции. Посоветовали все документы взять. Вот! – Грачева торопливо перелистала трудовую книжку, положила перед Бухаловым. – С пятидесятого года по июль пятьдесят второго я работала воспитателем в общежитии ФЗО, уволилась в июле. Это когда он за мной приехал.

Бухалов посмотрел запись, удовлетворенно кивнул.

– Отлично!.. И еще вопрос, Любовь Николаевна. Вы Уразову Екатерину никогда не видели?

– Что вы, откуда же?

– А скажите, был ли у вас с Гречко разговор о том, чтобы взять его дочь Ольгу на воспитание?

– Нет, никогда. Знаю, что он платил сначала по исполнительному листу, а потом перестал. Сказал еще, что Уразова отказалась от алиментов.

– Когда это было?

– Да вот как вместе снова жить начали, в пятьдесят втором году. – Заподозрив, наконец, что-то неладное, Грачева спросила: – Что-нибудь плохое случилось?

– Возможно, – неопределенно ответил капитан. – Проверяем. А спрашиваю вас об этом вот почему. Гречко показал, что, когда он в январе пятьдесят второго года привез в Иркутск Уразову, приехали вы...

– Я? – Глаза Грачевой от удивления округлились.

– Да, вы. И когда он вернулся с работы, вы были на квартире, а Уразова уже уехала. Оставила записку...

Пораженная Грачева всплеснула руками.

– Ах, подлец!..

– И с тех пор Уразову никто больше не видел.

Грачева побледнела, поняв, какое подозрение висело над ней; бледность, казалось, проступила даже сквозь губную помаду: на белом лице ярко и неестественно краснели карминные полоски губ с серыми, незакрашенными уголками.

– Убил! Он убил ее!..

– Почему вы так думаете?

– Жестокий, страшный! Когда у него вычитали алименты, из себя выходил. Убил, убил!..

Стакан с водой в руках Грачевой приплясывал, грудь ее вздымалась.

Бухалов испытывал некоторое замешательство. Женщина была взволнована, потрясена, но дело не ждало, и, вместо того чтоб успокоить ее, капитан должен был подвергнуть Грачеву новому испытанию.

– Любовь Николаевна, – неуверенно начал он, – как вы посмотрите, если мы проведем сейчас с Гречко очную ставку?

Грачева уже несколько пришла в себя и, к явному удовольствию Бухалова, отнеслась к предложению если не спокойно, то, во всяком случае, мужественно и трезво. Только мгновение поколебавшись, Грачева просто сказала:

– Делайте все, что нужно. Может, хоть другим жизнь не поломает!..

В первую секунду, когда в сопровождении конвойного в комнату вошел седобородый, остриженный под машинку человек в синей куртке, Грачева не узнала его. Но вот ее взгляд встретился с широко расставленными ухмыляющимися глазами, привычно, словно раздевая, оглядывающими ее с ног до головы. Грачева побледнела от ненависти, быстро, словно закрываясь, скрестила на груди руки.

Сквозь звон в ушах дошел до нее голос капитана:

– Скажите, Гречко, вы знаете эту женщину?..

Два часа спустя капитан Бухалов поднялся на второй этаж, вошел в кабинет начальника уголовного розыска.

Что-то докладывавший лейтенант Меженцев оборвал фразу на полуслове. Майор Чугаев, рисующий на листке замысловатые фигурки, поднял крупную бритую голову, выжидающе посмотрел на капитана.

– Так оно!.. Ну, как, Петрович?

– Провел очную ставку.

– И что?

– Стоит на своем. – Бухалов задумчиво усмехнулся. – Раскричался: «Эта женщина клевещет!»

– Так и говорит?

– Не говорит – кричит. – Капитан устало опустился на стул. – Нового ничего?

Чугаев покачал головой.

– Нет. Главное управление милиции снова подтвердило: неопознанных трупов нет.

Сразу же после задержания, одновременно с другими оперативными мерами, отдел уголовного розыска запросил Москву, были проверены картотеки неопознанных трупов в Чернигове, Иркутске, Челябинске и в других городах, где жил или бывал Гречко. Всесоюзный розыск не дал пока никаких результатов: ни живой, ни мертвой Екатерины Уразовой не находилось. Гречко можно было сколько угодно уличать в деталях, но какими бы важными они ни были, его нельзя уличить в главном – в убийстве.

– А может, жива? – нарушил молчание Меженцев и, загораясь, начал неудержимо фантазировать: – Что-нибудь случилось: память отбило, травма... Эх, вот бы объявить по московскому радио: всем, всем! Каждый, кто знает, где находится Уразова, кто видел ее, – немедленно сообщить нам!.. Почему так нельзя?

Бухалов усмехнулся; майор Чугаев, привыкший уже к самым неожиданным предложениям лейтенанта, промолчал, искоса наблюдая за капитаном. Тот раздумывал.

– Давай, Гора, заканчивай, – кивнул Чугаев.

Меженцев быстро закончил прерванный доклад, ушел.

Майор распахнул окно, за которым зеленели крохотные листочки липы, и, круто повернувшись, спросил:

– Ну, выкладывай, Петрович. Что придумал?

Находка в Чернигове

Капитан Лебедь сидел в маленькой кухоньке, положив руки на выскобленный ножом стол, и терпеливо пытался вызвать хозяйку на разговор. Повязанная белым платочком старушка смотрела на него слезящимися глазами, опасливо твердила:

– Не знаю я тебя, сынок, очи не бачуть...

– Поговорить надо, Глафира Емельяновна. Я специально приехал.

– Сроду с милицией не говорила, – упрямо тянула старушка, по-украински мягко выговаривая отдельные слова. – Подождал бы, пока чоловик мой с больницы придет. Отпустят в субботу...

– Дело не терпит, Глафира Емельяновна, – уговаривал капитан. – Речь ведь о вашем сыне идет.

По морщинистому лицу старушки потекли слезы. Она вытирала их концом белого платка, горестно всхлипывала.

– Ох, сынку, сынку, молодшенький мой!.. Очи у меня с горя повыело. Еще как Оксану бросил, чуяло мое сердце – лихо будет!..

– Долго они вместе жили? – ухватился, наконец, капитан.

– Где там долго! Года три до войны только. И то один раз она уходить хотела.

– Почему?

Старушка тяжело вздохнула.

– На стороне какую-то нашел. Поплакала я уж и не знай сколько, вот очи-то и не бачуть... А уж такая хорошая, и внучек Боренька... Старый говорил недавно – карточку ее пропечатали. В самой Верховной Раде сидит, депутат!

– Так что же: она его оставила или он?

– Он. – Старушка сурово поджала губы. – Мы в войну под врагом жили, а Оксана сховалась. На море-Каспии с Боренькой жила. А как фашиста прогнали, так она и возвернулась. И сказала: у Максимушки, говорит, новая жена. Вот тогда в Киев и уехала. А потом-то уж и Максим с Катенькой приехал...

Разговор, кажется, начал завязываться, Лебедь повеселел.

– В каком году это было?

– В каком? – Старушка задумчиво терла высохшую щеку концом платка. – Сейчас у нас пятьдесят шестой. В прошлом году Архип приезжал, старший это мой; два года никого не было... Потом старый к нему в Ленинград ездил... Вот, значит, в пятьдесят втором Максим-то приезжал...

– В каком месяце, помните?

– Помню, как же. Сразу после Нового года. Заваруха еще в погоде была. Как осенью – тепло, туман...

– Вы тогда Катю в первый раз видели?

– Первый. И побачить-то не успела: пожила дня два-три и уехала. Ласковая такая, молоденькая совсем.

– И больше вы ее не видели?

– Нет, не довелось. – Старушка вздохнула. – Архип говорил, Максим с другой опять живет, ту уж вовсе не бачила...

– Он вам не пишет?

– Нет, сынок. – Больные, плохо видящие глаза старушки снова наполнились слезами. – Малый был – кохала, кохала, а большой стал – мать позабыл!..

– Занят, наверно, – великодушно солгал капитан.

– А скильки на это надо? – старушка вытянула руку, показала кончик коричневого сморщенного пальца. – Вот скильки!..

Женские слезы, особенно такие – материнские, старческие, – всегда приводили капитана Лебедя, человека здорового и уравновешенного, в замешательство. В душе он даже подосадовал на Бухалова, выдвинувшего мысль о поездке в Чернигов. Майся вот теперь!

– Глафира Емельяновна. – Лебедь поспешно перевел разговор на другое. – А вы помните, как они приехали? Утром, вечером? Что говорили? Катя вам понравилась?

– Хорошая она, ласковая. – Приговаривая, старушка медленно покачивала головой. – Вошли, помню, под вечер, темнело уж. Я как Максимушку услыхала, так и обмерла. Скильки годов ведь прошло! Стою, очи-то застлало, и слышу голос, такой веселый да приятный: «Здравствуйте, мамо. Вот нежданно-негаданно и познакомились...» Катя это!

Капитан Лебедь превратился в слух и внимание.

– Почему неожиданно?

– Сначала-то они в Сибирь куда-то собирались, да с дороги уж к нам заворотили. – Переживая далекое, старушка заволновалась. – Двенадцать годков не бачила! На фронт как уходил – молоденький был, парубок. А тут постарел, сумрачный такой. Да уж так мне его жалко стало! Максимушка, говорю, ты ли это?..

Влажные глаза старушки были устремлены куда-то в сторону, мимо капитана; почти незрячие, сейчас они безошибочно видели все, что оставалось там, в прошлом.

– Сели вечерять, Максим горилки выпил, мы с Катенькой маленько пригубили. Плакала я все...

– Разволновались, – поддакивая, поторапливал Лебедь. – А потом что?

– Потом-то? Спать легли...

Простодушный ответ старушки заставил капитана невольно улыбнуться.

– Про дочку она вам рассказывала?

– Как же, как же, – Оленька! – Глубокие морщины на лице Глафиры Емельяновны посветлели и снова, темнея, обозначились резче. – Максим еще за ней собирался. Катя и письмо написала. Да, видно, что-то передумала. Сама уехала, не попрощалась даже.

– Так уж и не попрощалась?

– То-то и дело, что нет, – горестно вздохнула старушка. – Пришла из церкви, а ее уж нету. Максимушка, спрашиваю, что это Катеньки не бачу? «Уехала», – говорит. Батюшки, куда, спрашиваю? «Домой». Зачем? «Сестра у нее, говорит, заболела, телеграмму прислала. Завтра, говорит, и я поеду, на работу пора...»

Теперь капитан слушал, не перебивая, не торопя.

– Уж так мне стало жалко! Батьку, думала, дождутся, а тут вон как! И самой-то жалко: на дорогу бы ей чего собрала. Некогда, видно, больно – вещички какие, и то позабыла.

– Какие вещи?

– Да я уж толком и не помню. – Глафира Емельяновна задумалась. – Женское все, лифчик там...

– Они у вас? – не выдержал ровного тона капитан.

– Да мне-то к чему? Максим подобрал.

– Долго он потом жил?

Старушка огорченно махнула рукой.

– Где долго! На другой день и уехал. Уж как просила, чтоб батьку подождал! «Не могу», – говорит. Со службой, что ли, у него там неладно – пасмурный такой. «Прощайте, говорит, мамо, неизвестно, когда теперь повстречаемся». – Конец платка снова скользнул по морщинистому лицу. – Так и вышло. Скильки вот годков опять – не едет, не пишет. Жив, знаю, а болит сердце у матери, болит, сынок!..

Дверь скрипнула. В золотом потоке света, упавшем в комнату, показалась полненькая в красном сарафанчике девочка. Увидев незнакомого человека, да еще милиционера, она смутилась, потом осмелела, бойко стрельнула темными вишневыми глазами:

– Тетя Глаша, хлиба покупаты?

– Купи, доня, купи, – повернувшись на скрип и просветлев, закивала старушка.

Дверь снова скрипнула, золотой клин на полу исчез, а с ним словно потемнело и лицо Глафиры Емельяновны.

– Своих внучат не довелось покохать, так на чужих радуюсь...

– Глафира Емельяновна, – возобновил Лебедь прерванный разговор, – а по дому сын вам ничего не помогал? Может, красил что, белил?

Старушка покачала головой.

– Нет, сынок. Что греха таить: никогда у него к дому душа не лежала. Не привык. Что и начнет – бросит...

Глафира Емельяновна горько вздохнула; не привыкший к случайным удачам, капитан прикидывал, как и с чего надо будет начинать обыск, сколько человек потребуется; как, наконец, объяснить доверчивой старушке, в чем дело. При знакомстве он сказал, что Гречко задержан за неуплату алиментов, но стоит матери на минуту задуматься, и она поймет, что вопросы незваного гостя вызваны чем-то более серьезным.

– В этот раз – тоже. Взялся было погребок в саду рыть, да не закончил, забросил...

Внимательно разглядывающий кухню капитан Лебедь замер, его крупные сильные руки, лежащие на столе, прижались к шершавым выскобленным доскам.

– Так...

Лебедь поднялся из-за стола, взволнованно прошелся из угла в угол. Хромовые сапоги его поскрипывали, и старушка, сама того не замечая, водила вслед за его шагами головой.

– Глафира Емельяновна, покажите мне ваш сад.

– Побачь, сынок, побачь, – закивала старушка. – Красота – дивная!

Вслед за хозяйкой капитан вышел в сенцы, миновал маленький дворик, предупредительно откинул заплетенную лозой калитку.

Буйно цвела знаменитая черниговская черешня. Словно на смотринах, выстроились ровными рядами коричневые деревья, сомкнувшие вверху свои белые могучие кроны. Пахучий холодок вливался в грудь; тугие завитки бело-розовых соцветий облепили ветки, кружили, словно бабочки, в воздухе, белым пухом лежали на земле – так пышно и щедро, что ходить здесь казалось невозможным. Цвела и благоухала прекрасная земля Украины!..

Осторожными движениями отводя в сторону белые ветви, Глафира Емельяновна вела капитана по саду, ее старое лицо полно было какой-то строгой материнской ласки и задумчивости.

– Тут бревнышки, не упади, – предупредила она. – Максим тут погребок и хотел ладить...

Лебедь вздрогнул – не подозревая, мать сама подталкивала Максима Гречко к ответу! Они стояли на полянке, окруженной цветущими деревьями; далеко сквозь коричневые стволы проглядывал высокий плетеный тын.

– Сынок, – негромко окликнула старушка. – Лихо у меня на сердце. Скажи: зачем ты ко мне пришел?

Лебедь бережно взял Глафиру Емельяновну под руку, взволнованно сказал:

– Пойдемте, мамо...

Бухалов не ошибся. Припертый к стене очными ставками, документами, подтверждениями свидетелей – всем тем собранным фактическим материалом, который полностью опровергал первоначальные объяснения, – Гречко отказался от своих показаний и дал новые. Внешне они выглядели довольно правдоподобно, чувствовалось, что Гречко долго и тщательно обдумывал их, но каждая строка протокола отдавала такой откровенной наглостью, цинизмом, что Бухалов стискивал зубы, залысины его краснели.

По-прежнему признавая себя виновным в том, что он бросил дочку (глагол, впрочем, употреблялся другой – потерял), Гречко показывал:

«В январе 1952 года я приехал в Заломовск за своей женой, Екатериной Уразовой. Вначале мы хотели забрать с собой дочь Олю, но сестра Кати, Дарья Уразова, уговорила нас приехать за дочкой после того, как мы устроимся с квартирой. Так мы и сделали. Выехали мы с поездом Харьков – Владивосток в город Иркутск. Службу в Иркутском аэропорту я действительно оставил самовольно, так как начальник аэропорта отказал мне в отпуске, чтобы съездить за семьей, а жить больше без семьи я не мог. В Иркутске я хотел поступить на механический завод, где зарплата была больше.

В нашем купе было четверо пассажиров: я с женой и двое мужчин средних лет, по виду нерусской национальности, похожие на якутов. Один из них, Иван, хорошо говорил по-русски, а второй не умел совсем. Между собой они говорили по-своему.

Мы проехали с ними ночь и день, а вечером они поставили пол-литра водки и пригласили выпить вместе. Мы вместе поужинали, выпили, выпила немного и Катя. Потом выпили еще поллитровку, и я лег спать на верхней полке.

Проснулся я ночью и услышал, что на нижней полке возятся. Я включил свет и застал Катю с Иваном. Я закричал. Катя и Иван убежали из купе. Я оделся, слез и стал думать, что теперь делать.

Потом пришла Катя, заплакала и сказала: «Я не знаю, как это получилось. Ты теперь со мной жить не будешь. Раз так вышло, я поеду с Иваном, он берет меня замуж».

Потом пришел Иван и тоже сказал, что он возьмет Катю в жены.

Катя очень плакала, я дал ей слово никому об этом не говорить, а дочку забрать себе. Катя написала записку сестре Даше, просила собрать Олю. С Катей мы договорились, что раз в год она будет писать мне «до востребования» в Чернигов и спрашивать, как живет дочка.

В Челябинске я сошел с поезда, а Катя с Иваном поехали дальше. В Челябинске я узнал, что можно хорошо устроиться на работу. Прожил несколько дней в гостинице и поехал в Заломовск за дочерью. Дочку я решил отвезти пока в Чернигов к своим родителям.

В Заломовск я приехал ночью и сразу решил уехать. Мне было тяжело обманывать Дашу, а правду сказать не мог, так как дал Кате слово не позорить ее. Даше я передал записку. Она спросила, почему на записке пятна, не плакала ли Катя. Я ответил, что это глупости, в планшетку, наверно, попал снег.

Даша собрала Олю, мы выехали в Москву. И тут я ее потерял, как рассказывал об этом. Это моя вина, и я буду отвечать.

В 1955 году я был проездом в Чернигове, но у родителей не был. Зашел на почту и получил письмо «до востребования» от Кати. Она писала, что живет хорошо, родила сына, но очень скучает по Оле и часто плачет. Просила написать, как она себя чувствует, веселая ли и вспоминает ли маму. На конверте был указан обратный адрес – какое-то село в Якутии. Фамилия у Кати была уже двойная: первая своя, а вторая – нерусская. Адрес я не запомнил, а конверт потом порвал, так как начал жить с Грачевой и боялся, что она начнет ревновать.

В заключение могу добавить: когда я отбуду наказание за то, что потерял дочь, я возьму ее на воспитание, так как глубоко осознал свою вину. Настаиваю, чтобы мне разрешили свидание с дочерью...»

– Да!..

Бухалов возмущенно крякнул, обхватил руками голову.

Никакая грязная выдумка, даже такая непотребная, как эта, не могла поколебать его веры в человека: отребье не в счет. Бухалов ни на секунду не допустил мысли о том, что Гречко говорит правду, – для этого капитан слишком хорошо изучил его, тут внешнее правдоподобие значения не имеет. Все крайне просто: петляя, Гречко выдвигал новые варианты, обязательная проверка их требовала длительного времени, отодвигала неизбежное – расплату. Прием сам по себе шаблонен; за многие годы работы в милиции Бухалов привык ко всяким неожиданностям, к отступлениям от общепринятых норм, вел дела позапутаннее и посложнее, но никогда, пожалуй, на душе у него не было так скверно и неуютно, как сейчас. И неожиданно, отозвавшись уколом в сердце, пришла мысль: почему его жена – милая, хорошая женщина Ася, человек большой души, умерла совсем молодой, а вот такая гадина, которой ничего не стоит прикончить человека, дышит воздухом, нагличает и, чего доброго, еще останется жить?..

Из глубокой задумчивости капитана вывел телефонный звонок.

– Петрович, ты? – звучал в трубке голос Чугаева. – Зайди.

Майор был один. Заложив руки за спину, он ходил по своему просторному кабинету из угла в угол, недовольно щурился.

– Ты что такой угрюмый? – встретил он вопросом Бухалова. – Не с сыном опять что?

Вместо ответа капитан молча подал последние показания Гречко, прислонился к подоконнику.

Чугаев на ходу просмотрел первую страницу и, замедляя шаг, перекинул ее. По мере чтения густая гневная краска заливала его полные одутловатые щеки.

– Мерзость какая!

Майор швырнул аккуратно сколотые странички на зеленое сукно стола, с размаху сел на стул так, что тот скрипнул.

– Можешь на эту дребедень наплевать! Так оно! – Чугаев раскрыл папку, покосился на капитана. – На, читай – сообщение от Лебедя.

Оцепенение у Бухалова как рукой сняло; одним большим шагом он перемахнул от окна до майора, помчался взглядом по четким машинописным строчкам.

«В саду родителей Гречко, – ярко пестрели буквы, – под двухметровым слоем земли, обнаружен труп женщины. Мягкие ткани не сохранились совершенно. Полностью сохранился волосяной покров – две светлые косы. Из одежды сохранилась вискозная красная блузка, несколько измененная по цвету шерстяная кофточка. Обувь истлела. Череп на затылке пробит, след удара прямой, ровный...

Бухалов, словно ему стало душно, расстегнул воротник кителя, шумно вздохнул.

«Заключения экспертов, – бежали четкие строки, – скелет женский; удар по голове нанесен острым орудием (топором); время убийства, по состоянию трупа, одежды и волосяного покрова, – от трех до пяти лет назад. Экспертом-дантистом осмотрены зубы убитой: из тридцати двух зубов протезированным оказался только правый клык нижней челюсти (металлическая коронка).

Путем совмещения прижизненного снимка Екатерины Уразовой со снимком черепа повторная экспертиза установила: совпадение особенностей строения лба, совпадение пропорций лица и соответствие возрастных данных свидетельствуют о сходстве сравниваемых объектов...»

– Дочитал? – Чугаев взял из рук Бухалова сообщение, положил перед собой. – Прав ты был, Петрович.

– В таких случаях всегда легче ошибиться...

Сутулясь, Бухалов тяжело поднялся, подошел к окну. Минуту он бездумно смотрел сквозь позолоченное солнцем стекло на улицу, не оборачиваясь, глухо сказал:

– Вот еще на одно дело... постарели.

– На одно дело стали опытнее! – тотчас же прозвучал за его спиной голос Чугаева. – И нетерпимее!