Текст книги "Выстрел на окраине"

Автор книги: Николай Почивалин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

– Вот здесь, внизу.

Бегло, но внимательно Гречко просмотрел запись, расписался. Понимая, что сейчас должно последовать объяснение, зачем его сюда вызвали, он с явным любопытством ждал.

Лебедь отодвинул, наконец, пластмассовое пресс-папье в сторону.

– В Заломовске бывали?

Гречко оказался под наблюдением двух пар глаз – цепких, пристальных, откровенно подстерегающих, – но ни один мускул на его крупном продолговатом лице не дрогнул.

– Нет, никогда не был.

Не ожидая другого ответа, Лебедь удовлетворенно кивнул, и тут Гречко выдал себя: не размыкая тонких длинных губ, незаметно, почти бесшумно, перевел дух. С точки зрения криминалистики это, конечно, пустяк, нюанс – такое неуловимое движение не зафиксируешь, не подошьешь к делу, но для ведущего следствие – важная поддержка.

– А в госпитале вы там не лежали?

Длинные костлявые пальцы Гречко, спокойно разминавшие папиросу, только на какую-то долю секунды остановились и снова спокойно продолжали начатую работу.

– Нет, не лежал.

Черноволосый лейтенант башкир смотрел на Гречко не отрываясь, натянутый, как струна; капитан Лебедь, выслушав очередной ответ, непринужденно покачивал головой, произносил коротенькое «угу» и просто, без нажима, словно в обычной беседе, задавал следующий вопрос:

– Уразову Екатерину не знали?

– Понятия не имею.

– А дочери Ольги у вас не было?

– Нет.

– Ну что же, давайте запишем.

Капитан перевернул страницу протокола, посмотрел на свет перо и осторожно снял с кончика какую-то пушинку. Как оперативника, Лебедя отличали удивительная терпеливость, методичность. Сейчас, словно утрируя свои же качества, капитан вслух повторял свои вопросы и ответы Гречко, нарочито медленно, отставляя буковку от буковки, записывал. В уголовном розыске такую манеру допроса называли «убивать терпением». Многие осуждали ее, но во всех случаях, когда оперативники, теряя выдержку, готовы были сдать путаное, затянувшееся дело в архив, на помощь приходило долготерпение Лебедя. Кое-кто из сослуживцев поспешно объяснял методичность капитана его ограниченностью, недалекостью; впечатление такое, должно быть, усиливалось еще и простодушным «боксерским» видом капитана, его пышущим здоровьем лицом, в котором все было добротно и прочно. И только крупный, с горбинкой нос и лукавые искорки, время от времени мелькавшие в светлых, неопределенного цвета глазах, нарушали это цельное, но поверхностное впечатление ограниченной безмятежности. Лучше всех в отделе знал Лебедя капитан Бухалов, и не случайно всегда, когда он почему-либо не мог принять участия в операции сам, старшим по его рекомендации назначался медлительный Лебедь.

Гречко так и не закурил папиросу, оставив ее в неподвижной, словно застывшей руке. Продолговатое лицо его по-прежнему сохраняло непроницаемое выражение безразличия и скуки, и только взбухшая у надбровья синяя жила, выдавая чудовищное напряжение, тяжело и редко пульсировала.

– «Дочери Ольги нет», – записал капитан. – Пожалуйста, подпишите.

Гречко молча погрузился в чтение, Лебедь внимательно посмотрел на лейтенанта, едва приметно наклонил голову. Одернув гимнастерку, тот вышел.

Заполненную крупным разборчивым почерком страничку Гречко читал долго, далеко отставив бумагу, и по его неподвижному взгляду нельзя было понять, действительно ли он читает или, продлевая передышку, собирается с мыслями.

– Что-то непонятно? – спросил Лебедь.

– Понятно.

Гречко, наконец, расписался, вернул протокол, безучастно сложил на животе руки.

– Можно? – заглянула в дверь Уразова.

Не снимая с живота сложенных рук, Гречко медленно, только головой, повернулся на этот взволнованный женский голос и вздрогнул.

Не спуская глаз с черной поникшей спины, Уразова пересекла кабинет, зашла спереди, стараясь заглянуть в лицо Гречко.

– Здравствуй, Максим.

Не поднимая головы, Гречко ответил тусклым, бесцветным голосом:

– Здравствуй, Даша.

Он тут же страдальчески сморщился, потер живот.

– Разрешите выйти. Желудком мучаюсь.

Лебедь сделал знак присевшему в стороне лейтенанту.

Все так же ни на кого не глядя, Гречко поднялся. Уразова, не опомнившаяся еще от первой встречи, проводила его изумленным взглядом, резко повернулась к капитану:

– Не убежит?

– Что вы!.. А ведь узнал – сразу!

– Еще бы!

– Сначала от всего отказался. В Заломовске не был, Екатерину не знал, дочери не было. Ничего не было.

Уразова растерянно опустилась на стул.

– Да как же так?

– Обыкновенно, Дарья Анисимовна, – усмехнулся капитан. – Не прост!

В кабинет поспешно вошел лейтенант Меженцев, на ходу сдернул шапку.

– Обыск безрезультатный, вот протокол. Ни карточек, ни писем, ни вещей. – Лейтенант досадливо махнул рукой. – Ничего! Жену допросил – вот. Расписались в сорок первом году, он тут в госпитале лежал, а она санитаркой работала...

– Как с Катей, – сокрушенно вставила Уразова.

– Да, точно, – подтвердил Меженцев. – Бывал он тут больше наездами, а постоянно второй год живет. Бабина здоровая, визгливая. Сказал ей – жену, мол, с дочкой бросил, – кричит: какая еще жена, я ему жена! Плохая, говорит, баба, если с ребенком мужика удержать не смогла. Грозится, жаловаться собирается!

– Ладно, потом, – остановил Лебедь. – Идут вон, кажется.

Вошел Гречко; сопровождавший его лейтенант-башкир плотно прикрыл дверь.

Гора Меженцев бросил на Гречко взгляд, другой и с откровенным удивлением пожал плечами: стоило такого «красавца» удерживать!

Эта же мысль, очевидно, пришла в голову и Лебедю, сделавшему какое-то неопределенное движение, и Уразовой, в глазах которой отчетливо угадывались и презрение, и такое же, как у лейтенанта Меженцева, удивление. Что могло привлечь в этом неприятном, жалком человеке красивую и чистую Катю?

В самом деле, Максим Гречко выглядел сейчас далеко не привлекательно. Понуро опущенные плечи, обросший редкой седой щетиной подбородок, глубоко запавшие избегающие людей глаза... Казалось, что теперь, после перерыва, все его сопротивление сломлено. Да и какой смысл мог быть в дальнейшем запирательстве?

– Ну, что теперь скажете, Гречко? – возобновил допрос капитан.

– Мне нечего говорить, – нехотя разжал бледные губы Гречко.

– Как же нечего?! – изумленно, с болью вырвалось у Уразовой. – А где Катя?

Гречко покачал головой.

– Не знаю.

– А кто же знает? Ведь ты ее от меня увез. Куда ты ее дел?

– Никуда я ее не девал.

– Да что же это такое?! – Взывая к помощи, Уразова обескураженно оглядела посуровевшего Лебедя, бледного от ненависти Меженцева, взволнованного, с алыми скулами лейтенанта-башкира. – Скажи, куда дел Катю? Мне от тебя ничего больше не надо! Ради своей дочери скажи!..

В окаменевшем лице Гречко шевельнулся какой-то мускул – только на мгновение, – и снова холодный, неодушевленный слепок с человеческого лица, не мигая, смотрел в угол комнаты.

– Дочь твоя каждый день меня спрашивает: где мать? Где ее могила? – Бледная, с резко обозначившимися скулами Уразова наступала на Гречко, голос ее звенел. – Ведь я знаю, что Кати нет живой! Куда ты ее дел?..

Конечно, такие прямые обращения к допрашиваемому, в обход ведущего допрос, являлись нарушением процессуальных норм и, в частности, очной ставки, но какой следователь, если он – человек прежде всего, подумает об этом? Не думал об этом и молчавший капитан, тем более что, движимая лучшими человеческими чувствами, Уразова задавала Гречко те же вопросы, которые, не присутствуй она здесь, задавал бы сейчас он, капитан милиции Лебедь.

– Вы будете отвечать, Гречко?

– Сейчас не буду... Везите. – В тусклых, глубоко запавших глазах Гречко впервые мелькнуло что-то похожее на любопытство. – Вы же меня арестуете?

– Задержим, – подтвердил Лебедь. – Вот санкция.

– Жену предупредить можно?

– Ее предупредили.

– Так, – словно поставив крест на прошлом, вздохнул Гречко. – Везите.

Третий допрос Гречко

– Ладно, ладно! – строго говорил в трубку капитан Бухалов, но рыжеватые брови на его посвежевшем, чуточку смущенном лице мягко ползли от переносья. Побегай, смотри только, ноги не промочи. Опять заболеешь... Ладно, ладно!..

– Не сидится парню? – улыбнулся Меженцев.

– Бунтует! – Все еще не снимая руки с телефонной трубки, Бухалов усмехнулся и, словно извинившись за минутное промедление, пояснил сидящему напротив Леониду Уразову: – Сын...

Не обратив внимания на телефонный разговор, Уразов не понял и объяснения. Полный впечатлений от только что состоявшейся беседы, впервые за свою девятнадцатилетнюю жизнь находящийся в милиции, он машинально поигрывал замком «молнии», перерезавшей коричневую кожаную куртку. Сын Дарьи Анисимовны очень походил на мать – те же выдавшиеся скулы, карие глаза. От отца, должно быть, он унаследовал только черные густые волосы да крупные, мужественного рисунка губы. Лицо молодого человека было полно ожидания, захватившие его мысли не мешали ему время от времени бросать на дверь нетерпеливый взгляд.

– Давайте, Гора, – кивнул Бухалов лейтенанту. – Пусть ведут.

Леонид Уразов до отказа задернул «молнию», сцепил пальцы.

Вошел Гречко. На секунду его глаза встретились с устремленными на него глазами юноши и без всякого выражения ушли в сторону.

Скулы у Леонида вспыхнули.

– Когда входят, – здороваются!

– С гражданином начальником я уже виделся, а вас не знаю.

Леонид стиснул зубы. Бухалов коротко предложил Гречко садиться, мельком оглядел его. Ни тени замешательства, неловкости – впечатление такое, словно Уразова не знает на самом деле.

За десять дней, прошедшие после ареста, Максим Гречко внешне изменился: начал отпускать бороду. Редкая, окладистая, почти вся седая, она заметно старила его. На предыдущем допросе Гора Меженцев по молодости не удержался, кольнул: «Что, Гречко, – разжалобить хотите?» Бухалов сделал лейтенанту замечание это его не касалось, но в душе с таким объяснением согласился. По определенным дням в тюрьме арестованных стригут и бреют; борода, кроме того, не шла Гречко, удлиняя его и без того продолговатое лицо, но зато, как и всякая седина, она придавала некоторое благообразие.

Гречко сел на указанный ему стул, против Леонида, прикрыл, словно от солнца, глаза рукой.

– Сейчас проведем очную ставку, – объявил Бухалов. – Я буду спрашивать, вторая сторона выслушивает ответы первой, но не перебивает. Вопросы друг к другу задаются через меня... Вопрос к вам, Гречко: знаете вы сидящего перед вами гражданина?

Гречко отнял руку от лица и ответил раньше, чем успел всмотреться:

– Нет. Понятия не имею.

Леонид с трудом сдерживал негодование.

– Так, – записал Бухалов. – А вы, Уразов, знаете этого человека?

– Еще бы не знать! – вспыхнул юноша. – Сколько ни закрывайся!

– Мне нечего закрываться, – отозвался Гречко.

– Этот человек – муж моей тетки, Екатерины Анисимовны Уразовой. – Леонид перевел дух. – Зовут его, если он забыл, Гречко Максим Михайлович!

– Гречко, теперь вы узнаете своего племянника?

– Нет, не узнаю.

– Память отшибло! – не удержался от колкости Меженцев.

Бухалов метнул в сторону лейтенанта укоризненный взгляд. Гречко объяснил:

– Память у меня не отшибло, а не узнал потому, что давно не видел.

Леонид сделал какое-то резкое, негодующее движение. Капитан дружелюбно посоветовал:

– Спокойнее... Скажите, Гречко, когда вы в последний раз видели Леонида Уразова?

– В сорок пятом году, когда был в Заломовске, – как хорошо памятное или заученное, быстро сказал Гречко. – Тогда ему лет семь-восемь было, мальчик. – Гречко с хорошо наигранным любопытством посмотрел на побледневшего Леонида. – Откуда ж его теперь узнать? Теперь вот вижу, в обличье что-то знакомое, а так не узнаешь – взрослый человек...

– А в пятьдесят первом за Катей приезжал – не видел? – возмутился Уразов. – А в прошлом году – не видел?!

– Нет, не видел.

Глуховатый, сдержанный голос капитана удержал Леонида от гневного выкрика.

– Уразов, расскажите подробно, при каких обстоятельствах вы встречались с Гречко в последний раз.

Юноша заговорил, стараясь не смотреть на своего бывшего родственника.

– В последний раз я встретил Гречко в сентябре прошлого года в Витебске...

Тонкие синеватые губы Гречко тронула улыбка.

– Не был я там.

– В Витебске я проходил практику, – не обратив внимания на реплику, продолжал Леонид. – Вместе со своим товарищем Николаем Серебряковым пошел как-то на почту – перевод из дому получить, смотрю, он стоит. Увидел меня – в сторону. – Леонид зло улыбнулся. – Я-то тогда думал; не заметил, не узнал. За рукав схватил! Дядя Максим, говорю, здравствуйте! Он еще вроде удивился: «А, ты! Ну, как живете?» Я ему сразу говорю: мама, мол, обижается – не пишете. «Как, говорит, не пишем, Катя недавно писала. Все, говорит, живы-здоровы, Катя работает, Оля в школу ходит...» И все, помню, планшетку вертит, по сторонам глядит. Торопится, объясняет: с рейсовым самолетом прилетел и сейчас опять улетает. – Леонид вскинул на Гречко полные презрения глаза. – Забыл?

Гречко покачал головой.

– Не был я в Витебске. Обознались вы.

– Продолжайте, – снова вовремя вмешался Бухалов.

– Чего ж продолжать – все! – с горечью сказал Леонид. – Убежал, торопился больно! Товарищ посмеялся еще: ну, родня, говорит, – хоть бы пива выпили!

– Гречко, вы подтверждаете такую встречу?

– Нет.

– Знакомлю вас со свидетельским показанием техника вагонного депо Николая Серебрякова. – Бухалов достал из папки заранее приготовленный лист, отчетливо прочитал запись, подтверждающую все то, о чем рассказывал сейчас Уразов. – Гречко, вы продолжаете настаивать на своем ответе?

– Да.

– Ну, что же – подписывайте протокол... Так. Теперь вы, Уразов.

Юноша расписался.

– Я могу идти?

– Да, конечно. Зайдите в бухгалтерию, получите деньги за проезд и гостиницу. – Капитан кивнул Меженцеву: – Гора, проводите, пожалуйста.

Леонид Уразов попрощался, уже в дверях остановился, посмотрел на Гречко.

– Мать велела спросить: куда ты дел Катю?

– Я ей говорил, – пожал плечами Гречко. – Никуда я ее не девал.

Хлопнула дверь, Гречко погладил бороду, попросил разрешения закурить.

Теперь, когда он сидел вполоборота, положив ногу на ногу, и задумчиво, уйдя в себя, сосал папиросу, Бухалов некоторое время беспрепятственно наблюдал за ним. Капитан знал уже о четырех женах Гречко. Чем же этот угрюмый человек, носатый и тонкогубый, привлекал их? Неужели ни одна из них не разглядела в нем негодяя? А в том, что перед ним сидел негодяй и, больше того, – преступник, Бухалов не сомневался. В папке, лежащей перед капитаном, были собраны полученные из самых разных мест справки и документы, касающиеся Гречко; уже по ним, далеко еще не полным и разрозненным, Бухалов довольно отчетливо воссоздавал тот путь, по которому человек скатывался к преступлению.

– Ну, что же, Гречко, – нарушил затянувшееся молчание Бухалов, – давайте побеседуем.

Гречко аккуратно придавил в пепельнице окурок, с готовностью взглянул на капитана.

– Слушаюсь, гражданин начальник.

– Вы по-прежнему настаиваете на своих показаниях?

– Да.

– Ну что же, попробуем разобраться. – Капитан достал из папки несколько исписанных страничек. – Вот запись вашего первого допроса.

– Я и так помню, что говорил.

– Ничего, давайте припомним вместе. Итак, вы объясняли, что в декабре пятьдесят первого года вы уехали вместе со своей женой Екатериной Уразовой в Иркутск. Так?

– Да.

– Далее вы показываете: «...В Иркутске мы поселились на частной квартире, но прожили всего дня два-три. Вечером я пришел с работы и увидел, что на квартире находится моя прежняя жена Любовь Грачева. Ката плакала, собирала вещи. Я попытался объяснить ей, что с Грачевой я давно не живу и жить не буду, но она не стала слушать. «Раз ты такой, сказала она, я уеду; мне тут встретился знакомый капитан, получше тебя! А дочку сам воспитывай, я с ней намучилась, теперь твоя очередь...» Все правильно, Гречко?

– Я от своих слов не Сказывался, зачем это?

– В Уфе вы говорили другое, – напомнил Бухалов.

– Не хотел... сразу.

– Пойдем дальше. – Бухалов перебросил страницу. – «Катя написала сестре письмо, в котором просила собрать дочку, и ушла, забрав свои вещи. Больше я ее не видел. Я поругался с Грачевой, но она сказала, что любит меня, никуда не уйдет, и согласилась, чтобы я взял дочь на воспитание». Так?

– Так.

– «Я уволился, потому что Грачева заболела туберкулезом и плохо себя чувствовала в Сибири, и вместе с ней уехал в Москву. Здесь она осталась у тетки, а я поехал за дочерью в Заломовск. Мы решили отвезти ее к моим родителям в Чернигов. Приехал я ночью. Сестре Кати, Дарье Уразовой, ничего не рассказал, а только передал письмо. Она собрала вещи в один чемоданчик, и этой же ночью мы уехали в Москву». Так?

– Так.

– «В Москве Любовь Грачева попыталась уговорить меня бросить дочь, я отказался, сказал, что она может ехать, куда хочет, одна. Она как будто смирилась, но это оказалось только для виду. На Курском вокзале, когда мы стояли в очереди за билетами, Грачева позвала меня поужинать в ресторан. Олю мы оставили под присмотром старушки, с которой познакомились тут же, в очереди. Ехала она тоже в Чернигов, звали ее Анастасией Филипповной. В ресторане я выпил, Грачева уговорила меня выпить еще. Я захмелел, поссорился с соседями за столиком и попал в милицию. Очнулся я только утром, побежал на вокзал, но дочери там уже не было. Обращался в железнодорожную милицию, но там тоже никто не видел ее. Когда я пришел на квартиру к тетке Грачевой, жена была там. Она сказала, что, когда меня забрали вчера в милицию, она ходила за мной, а когда пришла на вокзал, Оли уже там не было. Грачева и ее тетка начали меня уговаривать, чтобы я не тревожился, что девочку, наверно, увезла старушка, которой она очень понравилась. С горя я снова выпил, а утром с Грачевой уехали...»

Бухалов отложил последний лист протокола, с тяжелым изумлением посмотрел на сидящего против него человека.

– Так, Гречко?..

Что-то в голосе капитана – в его интонации, приглушенном тембре – показалось Гречко необычным; он не смог в этот раз отделаться коротеньким «так», хмуро наклонил голову.

– В этом виноват... Перед дочкой виноват. – Глаза Гречко встретились на секунду с задумчивыми глазами капитана, поспешно вильнули в сторону. – За это буду отвечать. А больше ни в чем не виноват...

– Гречко, почему вы не можете смотреть прямо? – тихо спросил Бухалов.

Гречко, как от удара, вздрогнул; жила на виске взбухла и, словно синий червь, извиваясь, поползла по костистому лбу вверх.

– Привычка...

Окно, выходившее на улицу, было задернуто белой шторой, легкая ткань прильнула к самому стеклу. По ту сторону окна шумел весенний город, на белой шторе поминутно мелькали быстрые бесформенные тени машин и прохожих, а здесь, в кабинете, царила стойкая густая тишина. Один из сидящих – седобородый, в синей куртке – безучастно смотрел в угол, второй – сутуловатый человек с большими залысинами и серебряными погонами на плечах – разглядывал первого. «Вот, – размышлял Бухалов, – уже пожилой, нестрашный, даже жалкий, а скольким людям испортил жизнь? И все она, эта постыднейшая и нелепейшая терпимость, с которой мы прощаем мелкие проступки, не задумываемся, что порой это равносильно поощрению. Пьет человек – с кем не бывает; бросил одну жену – это его личное дело; и, привыкнув к мелким подлостям, к безнаказанности, слабый или подлый беспрепятственно катится к своему последнему рубежу – к преступлению...»

– Гречко, – вернулся к допросу Бухалов, – вы не догадываетесь, почему после первого допроса мы десять дней не тревожили вас?

– Нет. – На секунду глаза Гречко оживились, но он тут же постарался придать лицу обычное выражение равнодушия, инертности.

– Хорошо, я объясню вам: мы проверяли ваши показания. – Капитан постучал рукой по папке. – Вот здесь вся ваша жизнь за последние десять лет. Может быть, без некоторых деталей...

– Ну и что же? – сдержанно спросил Гречко.

– А вот что. – Негромкий, глуховатый голос Бухалова зазвучал резче. – Все эти документы свидетельствуют об одном: ваши показания – ложь.

Гречко вяло пожал плечами.

– Не знаю.

– И это ложь. Знаете.

Бухалов достал из папки лист, разгладил рукой.

– Начнем по порядку. Прежде всего: вы явно поспешили объявить свою первую жену Оксану Бложко и вашего сына погибшими под бомбежкой...

– Я не знал, – угрюмо перебил Гречко.

– Не знали, а уверили Екатерину Уразову. Сиротой прикидывались.

– Она жила с немцами! Я не мог с ней жить...

– Это вы говорили своей уфимской жене, Анне Утиной. И тоже обманули ее. – Залысины у Бухалова покраснели. – Как вы осмелились так оболгать человека? Ведь она женой вашей была, мать вашего ребенка!

– Не знаю, о чем вы говорите.

– Знаете, Гречко! Вот официальная справка: вместе с сыном Оксана Бложко эвакуировалась из Чернигова и всю войну жила в Гурьеве.

– Я не знал об этом.

– Но вы знали, что после войны она вернулась в Чернигов и сразу же навестила ваших родителей. Знали?

Гречко молча смотрел в угол.

– Знали, Гречко!.. Очень большой ошибкой вашей первой жены было то, что она отказалась взыскать с вас алименты. И не из-за денег, нет! Она оставила вас безнаказанным – вот что плохо.

– Это не имеет отношения к делу.

– Прямого – да, – согласился Бухалов. – Но это учит нас, как относиться к вашим показаниям: без доверия.

– Ваше дело.

– Иначе нельзя, Гречко. Вы увиливаете от честного ответа, нагромождаете одну выдумку на другую.

– Я правду сказал.

– Нет, не правду. – Бухалов достал из папки телеграфный бланк. – Вы показывали, что увезли Екатерину Уразову в декабре пятьдесят первого года в Иркутск. Так?

– Да.

– Нелогично, Гречко. Вот ответ начальника Иркутского аэропорта: вы самовольно оставили работу в ноябре пятьдесят первого года. Зачем же вам было после этого везти туда Уразову?

Гречко молчал.

– И много других нелогичностей, – продолжал Бухалов. – Вы уверяете, что Уразова оставила на вас дочь. Но ведь плохо верится, что за столько лет она не поинтересовалась, как ее дочь живет. Простите меня, так могли сделать вы, а не она.

– Она не знала, где я жил.

– Но она знала, где живут ваши родители. – Капитан тщетно ждал ответа. – Наконец, еще одна нелогичность: не правда ли, странно, что Уразова ни разу не написала своей сестре в Заломовск? А ведь они очень дружно жили. Правда?

– Не знаю.

– Наконец, последнее. Вы утверждаете, что разыскивали дочь после того, как вернулись утром из милиции.

– Да.

– Не искали, Гречко. Вот справка детской комнаты Курского вокзала: в течение трех суток девочку никто не спрашивал. А расчет ваш понятен: ребенок в таком возрасте мог не сказать, чей он.

Бухалов размял уставшие плечи, минуту, отдыхая, смотрел на белую штору, на которой мелькали быстрые расплывчатые пятна.

– Знаете, Гречко, – неожиданно доверительно сказал он, – я работаю в милиции более десяти лет, перевидал всяких людей и хочу вам честно сказать: вы – просто трус.

Гречко усмехнулся.

– Да, трус, – убежденно повторил Бухалов. – Трусите, поэтому и придумываете. Могу сказать заранее: как только от вашего первого показания не останется камня на камне, вы попытаетесь придумать что-либо другое.

– Я не придумываю. Вызовите сюда Грачеву.

– А стоит ли? По вашему настоянию мы устроили вам очную ставку с Уразовым – не в вашу пользу.

– Я настаиваю.

– Ладно. – Бухалов прошелся по кабинету, остановился возле Гречко. Тот, забыв спросить разрешения, закуривал. – Грачеву мы вызовем. Израсходуем еще немало государственных средств, потеряем несколько дней. А что толку? Мы знаем о вас больше, нежели вы предполагаете, но пока – учтите, только пока! – мы не знаем, где Екатерина Уразова. Вот этим вы и пользуетесь. И знаете что: лучше бы вам самому сказать, где она, а не ждать, когда мы это узнаем без вашей помощи!.. Подумайте.

Гречко пускал дым колечками, молчал.

На утомленном лице капитана Бухалова выразилась искренняя досада; он пожал плечами, приоткрыл дверь.

– Уведите.