Текст книги "Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1"

Автор книги: Николай Любимов

Из всех четырех сестер Гынга и Аня отличались наибольшей отзывчивостью, наибольшим гостеприимством и хлебосольством. Все у них делалось точно в сказке, как бы само собой. И так же незаметно проявляли они заботу о людях. И Гынга и Аня обладали особым талантом – талантом ненавязчивой заботы, которым наделена была и моя мать.

Животных они любили, пожалуй, не меньше, чем людей. В бабушкин «Месяцеслов» на 1862 год они вписывали наиболее важные события их жизни, преимущественно – печальные: тогда-то скончалась их мать, двоюродный брат, старший брат Коля, племянник, одна невестка, другая… На одной из вклеенных страниц я прочел запись: «1947 г. 26 мая нового стиля умер наш дорогой друг Нурочка. В 4 часа дня». Это был песик, проживший у них 17 лет.

В перемышльской больнице у Евдокии Михайловны вышла неприятность с врачом. Ей пришлось уйти со службы, и некоторое время она занималась частной практикой. Содержать на случайный заработок мать и себя оказалось нелегко, и Евдокия Михайловна стала приискивать себе место. Ей предложили место акушерки в только что отстроенной Новинской больнице. Это была лебединая песня Калужского губернского земства. Стоит больница на опушке леса, на границе трех бывших уездов, по-нынешнему – районов: Калужского, Малоярославецкого и Тарусского. Прежде шутили, что здесь петухи сразу на три уезда поют. До ближайшей деревни Болотни не меньше версты, до торгового села Недельного – пять верст. В больничный двор кое-когда забегали волки. Между тем оборудована была больница по последнему слову тогдашней техники: там были и водопровод, и канализация, которые городу Перемышлю и во сне не снились. Да что там Перемышль! В Калуге проведенной водой и канализацией пользовались немногие избранники судьбы, жившие в центре города.

Евдокия Михайловна согласилась забраться в эту глушь. Ей предоставили двухкомнатную квартиру с громадными, чуть не во всю стену, окнами, заливавшими комнаты светом. Квартира акушерки сообщалась с родильным отделением ванной комнатой. Больные и посетители проходили в родильное отделение через боковую дверь в левом крыле здания. Квартира, дрова и керосин – бесплатные. Дрова пилили, кололи и приносили дворники. В кухне стояла не русская печь, а плита. Из коридора дверь вела во двор.

Евдокию Михайловну соблазнило еще то, что в родильном отделении она будет полновластной хозяйкой. Трудно одной, да зато – сама большая, сама меньшая, ни дрязг, ни перекоров.

К больнице с одной стороны вплотную подступал лесок, но на больничном дворе – ни деревца, ни кустика. Евдокия Михайловна насадила садик у своего корпуса и развела два огорода: один – дальний – отвела под картошку и под огурцы, а в другом летом возвышалась светло-зеленая стена подпертого палками гороха, росли бобы, фасоль, лук, чеснок, репа, редька, свекла, морковь, укроп, в малиннике мог скрыться взрослый человек. Заквохтали куры, в сарае захрюкал Васька. Вскапывать огороды и выкапывать картошку помогала больничная прислуга. Все прочие садовые и огородные работы выполняли Гынга, Прасковья и переехавшая к Гынге в 20-м году из Людинова Аня. Летом Аня ходила по ягоды – лесные поляны были красным-красны от земляники. Потом начиналась грибная эпопея. Одних толстоногих боровиков, еще влажных от холодной осенней росы, с травинками, прилипшими к шляпкам, Аня приносила из ближнего орешника по сотне в день. В комнатах тепло пахло уютом. К домовитому этому запаху, начиная с весны, примешивалось свежее благоуханье садовых и полевых цветов: сирени, жасмина, ночной фиалки, стоявших в кувшинах на подоконниках. От обилия света комнатные цветы в горшках и кадках – фикусы, аспарагусы, пальмы, гортензии, фуксии, бегонии, филодендроны, панданусы – достигали тропических размеров.

А каким старосветским, разнообразным изобилием отличались новинские трапезы, являвшие собой сочетание русской, малороссийской и белорусской кухни!

К раннему утреннему чаю пеклись пироги то с той, то с другой начинкой, пышки, мои любимые крендельки. Янтарно желтело на столе сливочное масло, купленное на хуторе у хохла или у латыша. За обедом на первое – щи, борщ, окрошка из своего кваса, суп с клецками; на второе – зразы, налистники, колдуны, грибы в сметане, бараний бок с кашей, гречневая каша со шкварками, куриные котлеты, картофельные котлеты с грибным соусом, вареники, запеканка, лапшевник, крупеник. К вечернему чаю – сладкие пироги: «Наполеон», «Екатерина». За ужином – студень, селедка, колбасы собственного изготовления, белое с розоватинкой сало, солонина, окорок, вареная картошка, соленые и мариноваяные огурцы. В запахе ржаного хлеба собственной выпечки как бы сливались воедино все запахи среднерусской сытой деревни.

И когда это мои тетки все успевали?

Аничка учительствовала в Новосельской двухкомплектной школе, вела два класса. В течение учебного года ежедневно отшагивала до Нового села и обратно две версты с лишком.

А Гынга ведала своим родильным отделением так, что слава о ней гремела далеко окрест.

Приедешь, бывало, в Малоярославец и в чаянии подводы шатаешься по базару.

– Вы не из Недельного?

– Недалеко оттуда. А вам что?

– Не подвезете?

– Нет. Самим тесно. А вам куда ехать-то: в самое Недельно?

– Дальше, в Новинскую больницу.

– А к кому там?

– К Евдокии Михайловне. Я ее племянник.

– К Евдокей Михалне? Стал быть, вы ее племенник? Так бы и сказали! Садитесь. Вот только лошадь покормим и поедем. Нам хоть от Недельна вбок, ну мы вас до самой больницы довезем. Евдокей Михалну да не уважить?..

Евдокия Михайловна прослужила в Новинской больнице с 1916 по 1950 год, и за все эти годы ни одна роженица не отдала Богу душу в Новинской больнице. А между тем Евдокия Михайловна часто шла на немалый риск.

Старик-доктор, руководивший ею в Москве на акушерских курсах, говорил ей:

– Присматривайся, как я делаю операции. Неизвестно, в каких условиях придется тебе работать. Смотри, помогай мне и учись.

Потом Евдокия Михайловна поминала старика добром.

В Новинке она поневоле превращалась из акушерки в хирурга.

Привозят роженицу. Роды патологические. Что прикажете делать? Отправлять в Малоярославец? А до Малоярославца тридцать верст, и дорогу, видно, сам черт прокладывал роду христианскому на погибель. Вон лежит колесо, немного отъедешь – целый передок от телеги торчит. Дорога до Калуги еще невылазней: там, в Андреевском лесу, и жарким летом вода в колдобинах так и стоит, а весною и осенью воды – лошади по брюхо. Новинская больница годами существует без доктора: в такую глушь мало кому охота зарываться. И вот Евдокия Михайловна, призвав Бога в помощь и помолясь Заступнице Усердной, Матери Господа Вышнего [2]2
  Тропарь, входящий в чинопоследование праздника Казанской иконы Пресвятой Богородицы: «Заступнице Усердная…».


[Закрыть], приступает к операции… Ассистирует Прасковья Первая, Тишкина, или Прасковья Вторая, Садова… Жизнь матери спасена. Спасена и жизнь ребенка… Сегодня – поворот, послезавтра – наложение щипцов.

Бабушка только, бывало, охает:

– Опять первородящая… Опять узкотазая… О Господи! Замучают они тебя, Авдоня…

Другой акушерки в Новинской больнице не полагалось по штату, и Евдокия Михайловна несколько лет подряд не получала отпуска. Редко когда удавалось приманить заработком акушерку на месяц, чтобы дать ей отдохнуть. Сон у Евдокии Михайловны был тоньше осенней паутины. Она засыпала с мыслью, что вот-вот ее разбудит громкий шепот сиделки:

– Евдокия Михайловна! Привезли!

А помимо ежедневных – утром и вечером – осмотров рожениц, купанья ребят и прочего, надо помочь на приеме, в аптеке.

И все-таки Гынга находила время вооружиться наушниками и послушать радио, попеть под гитару русские и украинские песни, и почитать, и сыграть Мерчуткину в чеховском «Юбилее», и устроить елку для детей сиделок и дворников. В молодости это была миловидная пухленькая живоглазка, веселым выражением лица и порывистостью движений похожая на Михаила Михайловича. И такая же она была незлобивая горячка и такая же выдумщица и шутница, как и он. Только отец мой год от году грустнел, а с Гынгиной жизнерадостностью ничего не могла поделать даже душевная ее недоля.

В годы перемышльской молодости Дуня полюбила некоего Вячеслава. Оба не представляли себе, что их дороги когда-нибудь разойдутся. Скрепя сердце согласилась отдать Дуню за Вячеслава бабушка. Но у Вячеслава чесались руки поднять «на царя, на господ» дубинушку, и его сослали. Из ссылки он бежал в Москву. По дороге, переодетый, несколько часов тайно провел у Любимовых. В Москве товарищи раздобыли ему фальшивый паспорт. По этому паспорту он поступил на службу в издательство энциклопедического словаря «Гранат» и под носом у московского генерал-губернатора преблагополучно прожил до самой революции. В Москве он женился. Весть об этом дошла до Евдокии Михайловны.

Летом 31-го года, на утренней заре, в новинскую квартиру Евдокии Михайловны раздался стук. Евдокия Михайловна, проснувшись, решила, что привезли больную и по ошибке стучат не в родильное отделение, а к ней. Отворила дверь. Перед ней стоял Вячеслав. Обоим было тогда за пятьдесят.

Вячеслав прожил в Новинке неделю. Он уверял Евдокию Михайловну, что сам себе исковеркал жизнь. Не о такой революции мечтал он в юности; жена – чужой ему человек. Он долго терпел ради дочери – и вдруг почувствовал, что больше не может, и его потянуло к Дуне, которую он не переставал любить все годы разлуки.

Старая любовь не ржавеет. Евдокия Михайловна и Вячеслав решили поселиться в Перемышле. Вячеслав сделал первый шаг: не выписавшись из Москвы, устроился на работу в правление перемышльского колхоза. Затем он должен был съездить в Москву и развестись.

Сестры боялись за Дуню: на старости лет – и такая ломка! И стоит ли этот человек, чтобы из-за него ломать жизнь?..

Кроткая Аничка ощетинилась, Вячеслава возненавидела.

– Но ведь он, наверное, человек интересный по внутреннему содержанию? – допытывалась у нее моя мать.

– Ах, Нелличка, ничего в нем интересного никогда не было! Хамлет! Ни красы, ни радости. Теперь хамством никого не удивишь, а когда мы молоды были, невежа казался оригиналом. Этот тип явился с новогодним визитом к жене председателя земской управы и развалился у нее на диване с ногами. Ах, как смело! Ах, как оригинально! Про него так тогда говорили, как будто он бомбу в губернатора бросил. Вот вам и вся его интересность.

Слушая рассказ о фрондерстве Вячеслава,я впервые понял, что гончаровский Марк Волохов – вовсе не «карикатура» и не «клевета», как принято было о нем писать и думать в «левых» кругах, что это живой человек, списанный не умевшим лгать Гончаровым прямо с натуры, и что пеняли на гончаровское зеркало те, кто в нем себя узнавал.

В Перемышле я познакомился с Вячеславом. Он был поразительно похож на Дон-Кихота: долговязый, костлявый, с длинными прямыми усами. Одного только недоставало лицу Вячеслава для полного сходства: донкихотской одухотворенности.

Евдокия Михайловна получила от жены Вячеслава оскорбительное письмо – письмо разъяренной мещанки. Вячеслав приехал в Новинку и предложил Евдокии Михайловне «свободную любовь». Она отказалась. Он уехал. Из Москвы от него пришло письмо, заканчивавшееся цитатой из «Братьев Карамазовых»: «Зачем живет такой человек!».

В 32-м году Евдокия Михайловна провела летний месячный отпуск в Перемышле. Вячеслав все еще там работал, но они не встретились. Уезжая из Перемышля, Евдокия Михайловна увидела из окна автобуса, увозившего ее в Калугу, Вячеслава. Он стоял на краю мостовой и» когда автобус приблизился, поклонился Евдокии Михайловне до самой земли.

Как только, поздним вечером, Евдокия Михайловна села в вагон, перед ней выросла фигура Вячеслава. Он проводил ее от Калуги до Малоярославца и всю дорогу умолял не покидать его.

Оба сошли в Малоярославце. Он остался ждать поезда из Москвы, Евдокия Михайловна уехала на ожидавшей ее подводе в Новинку.

Больше они не виделись.

4

Крестным отцом моей бабушки с материнской стороны был Александр Второй. Крестным отцом старшей сестры моей матери, Аси, ее старшего брата Коли и моей матери был великий князь Николай Николаевич-старший, отец Николая Николаевича-младшего, верховного главнокомандующего русской армией в начале первой мировой войны, – того самого Николая Николаевича, которого Бунин описал в «Жизни Арсеньева» дважды: везущим из Ливадии через Орел тело крестного отца моей матери и лежащим в гробу в своей приморско-альпийской вилле.

Знак особого благоволения царя-освободителя объяснялся тем, что моя прабабушка, урожденная графиня Гендрикова (родоначальник Гендриковых женился на сестре Екатерины I; графское достоинство они получили от Елизаветы Петровны), была фрейлиной его матери – императрицы Александры Федоровны. Портрет одного из предков фрейлины написал Антропов. Дальняя родственница моей матери, графиня Анастасия Васильевна Гендрикова, фрейлина последней русской императрицы Александры Федоровны, добровольно разделила участь царской семьи. Ее упоминает в своем дневнике Николай II («Настенька Гендрикова»).

О ней существует предание:

Графиню Гендрикову перед расстрелом (в августе 18-го года) допрашивали: добровольно ли она последовала за Романовыми в изгнание. Она ответила утвердительно. «Ну, раз вы так преданы им, скажите нам: если бы мы вас теперь отпустили, вы бы опять вернулись к ним и опять продолжали бы служить им?» «Да, до последнего дня моей жизни», – ответила графиня.

Мой прадед, статский генерал Николай Аркадьевич Болдарев, многих орденов кавалер, красивый, представительный старик, каким он выглядит на карточках, пользовался особым расположением Николая Николаевича-старшего. Великий князь нередко посещал его усадьбу и охотился в его лесах. Прадед мой был охотник заядлый. О его псовой охоте был издан объемистый том.

Николай Аркадьевич боготворил свою красавицу жену. Когда она умерла, он велел написать на ее памятнике четверостишие собственного сочинения:

 
Ты ангелом была,
Когда со мной венчалась,
Жизнь свято провела
И ангелом скончалась.
 

По рассказам моей матери, Николай Аркадьевич был изрядный балагур. Дворянская галломания не испортила его русский язык с примесью ядреного просторечия, для вкуса пересыпанного аттической солью, и с крестьянским выговором. Пристрастие к аттической соли однажды подвело моего прадеда.

В один прекрасный день он объезжал с именитыми гостями свои леса и дорогой повествовал о недавней неудачной охоте. На козлах рядом с кучером примостился его нянька, его сиделка, его неразлучный друг, его ходячий адрес-календарь камердинер Петр.

– Тут стоял такой-то, а вон там стоял такой-то, – рассказывал Николай Аркадьевич, и вдруг лицо его выразило глубочайшее презрение: – А тут стояла какая-то жопа. Петька! Кто здесь стоял?

– Здесь вы стояли, ваше превосходительство, – браво отрапортовал Петька.

Дочь Болдарева, моя бабушка Александра Николаевна, вышла замуж за гораздо менее знатного, далекого от высшего света, служилого дворянина Михаила Николаевича Кормилицына. Первая его более или менее крупная должность – директор народных училищ в Рязани (в Рязанской губернии у него было небольшое имение). Последний его пост – вологодский губернатор. Там в 1883 году родилась его младшая дочь Елена.

В Вологде мой дед служил мерилом порядочности. Вологжане говорили: «Честен, как Кормилицын». Он был человек выдержанный, корректный и с подчиненными и с просителями, но однажды вытолкал в шею из своего кабинета, где, по воспоминаниям матери, ревностный этот служака работал и днями и ночами, купца, осмелившегося явиться к нему с крупной взяткой. Он брал к себе в дом на Рождество и на Пасху девочек-приютянок. Приютянки играли с губернаторскими дочками, обучали их песням и романсам. Один из этих романсов запомнился моей матери, и она мне его пела:

 
Там далеко, за горами,
Нина с Лизой молодой,
В алых лентах и с цветами,
Шли путем рука с рукой.
……………………………..
Гром ударил над горою:
Нина пала на утес,
И кипящею волною
Водопад ее унес.
 

Только в 36-м году из книги «Песни русских поэтов», выпущенной в «Библиотеке поэта» Иваном Никаноровичем Розановым, я узнал, что сей романс принадлежит Василию Львовичу Пушкину. Вряд ли создатель «Опасного соседа» предугадывал, что его романс в конце века все еще будут распевать вологжанки.

Перед большими праздниками дед посылал своих детей в тюрьму с подарками для арестантов.

Моя мать помнила, что у них в доме останавливался объезжавший север России родной брат Александра Третьего, великий князь Владимир Александрович. Много лет спустя я прочитал матери стихи Случевского.

– Постой! Постой! – сказала мать. – Какой же это Случевский? Ты не знаешь, как его имя и отчество?

– Константин Константинович.

– Ну, значит, это он и останавливался у нас в Вологде с великим князем! Я до сих пор понятия не имела, что он поэт. Я была уверена, что это петербургский сановник. Держался он необыкновенно просто – это вся наша семья отметила, – был ласков с детьми…

И точно: Случевский находился тогда в свите великого князя. Свое путешествие он подробно описал в нескольких книгах. Во много раз ценнее другое: из этой поездки возник цикл его стихотворений «Мурманские отголоски», где мы находим такие взблески случевской мысли и случевской вольности словообращения:

 
Будто в люльке нас качает.
Ветер свеж. Ни дать ни взять
Море песню сочиняет —
Слов не может подобрать.
 
 
Не помочь ли? Жалко стало!
Сколько чудных голосов!
Дискантов немножко мало,
Но зато не счесть басов.
 
 
Но какое содержанье,
Смысл какой словам придать?
Море – странное созданье,
Может слов и не признать.
 
 
Диких волн седые орды
Тонкой мысли не поймут,
Хватят вдруг во все аккорды
И над смыслом верх возьмут.
 

Как, конечно, далек был Случевский от мысли, что сын младшей дочки его вологодского хозяина «в совершенных летах» станет дышать его стихами, что они – и поэт, и читатель – будут смотреть единым взором на мир видимый и на мир внутренний! И на жизнь вечную тоже. И предощущать ее так же:

 
…………………………………….
 
 
Ночь. Вдали земля туманная,
Мать всех в мире матерей,
Мне в былом обетованная
И очаг души моей!
 
 
Полунощница усталая,
Без меня несешься ты,
Вся больная, захудалая,
В стогнах вечной немоты…
 
 
А путям твоим и следу нет!
Но, кому бессмертным стать,
На тебе родиться следует,
На тебе и умирать!
 
 
…………………………..
 
 
Я отпетый, я отчитанный,
Молча вслед тебе смотрю,
И в трудах, в скорбях воспитанный,
Смерть пройдя, – благодарю…
 

(Из цикла «Загробные песни»)

…Дед вынужден был оставить службу по болезни. Его показывали Захарьину [3]3
  Захарьин Г. А. (1829–1898) – выдающийся русский врач, профессор Московского университета, создатель московской терапевтической школы.


[Закрыть]» но Захарьин ничего поделать не смсг; дед мой умер от рака желудка.

Бабушка, обосновавшись в Москве, жила не по средствам. Держала много прислуги. Швыряла деньги направо и налево. Постоянно ездила на бега и скачки. Играла в тотализатор. Промотала два именьица: и свое родовое, и мужнино. Спасти бабушку от разорения не помогли даже связи с высокопоставленными лицами. А к ней заезжал, когда бывал в Москве, Константин Петрович Победоносцев. У нас долго хранилась запечатленная в двух видах фотографом его обезьяноподобная физиономия с сердечными надписями бабушке – потом, страха ради, мы эти его карточки предали сожжению. В свойстве с бабушкой был министр юстиции Николай Валерьянович Муравьев, тот самый, который в 1881 году обвинял убийц Александра Второго. Наезжая из Москвы в Петербург, бабушка брала свою младшую дочь Нелли к Муравьевым. Моя мать съеживалась от холодной чопорности, царившей в семье министра. Дети Муравьева воспитывались за границей, в России находились под присмотром чужеземных гувернеров и гувернанток, и когда они пытались говорить на языке, который мог считаться их родным только формально, то это был не язык, а волапюк.

У моей матери тоже была гувернантка-француженка, она свободно болтала по-французски, но у нее была и нянечка Даша, и она рассказывала ей русские народные сказки, убаюкивала ее русскими песнями, сыпала присловьями, прибаутками и поговорками, называла иные вещи и некоторые части тела, не прибегая к изящным эвфемизмам, а первыми подругами моей матери были вологодские сиротки-приютянки, говорившие на живописном, древлезвучном северном наречии, – вот почему беспомощное языкотворчество Муравьева-фиса действовало на мою мать так, как если бы он начал скрести ногтем по стеклу.

Кроме нескольких фамильных драгоценностей, мебели и изящных безделушек, Александра Николаевна ничего не оставила детям.

Она была убеждена, что девочки должны уметь изъясняться по-французски и что домашнего образования для них вполне достаточно. Старшие сестры моей матери именно такое образование и получили. Моя мать настояла на том, чтобы ее отдали в гимназию. Она окончила хорошую частную гимназию Арсеньевой, где учились Книппер и Гиацинтова. Обезображенное надстройкой и перестройкой левого крыла здание гимназии и по сей день стоит на Пречистенке. Чуть дальше, на противоположной стороне, находилась частная мужская гимназия Поливанова, где учились Андрей Белый, Бухарин, Илья Эренбург. Андрей Белый вспоминает о ней в «На рубеже двух столетий». Эренбург в «Книге для взрослых» упоминает, что он и его товарищи ухаживали за арсеньевскими гимназистками.

Гимназия Арсеньевой давала право на преподавание иностранных языков. Заработок моей матери был обеспечен.

Впоследствии, умирая, бабушка хвалила Нелли за настойчивость и раскаивалась и сокрушалась, что не дала образования Саше. Старшие дочери вышли к тому времени замуж. Судьба Саши, непристроенной и оставшейся без дороги, страшила бабушку.

Бабушка, так же как и ее муж, скончалась безвременно. Она не береглась смолоду; находясь в «интересном положении», немилосердно затягивалась в корсеты и до упаду танцевала на балах. Умерла она от «женского» рака.

При всем своем светском легкомыслии, это была истинно верующая женщина, хотя и не сильная ни в богословии, ни в церковнославянском языке. Как-то, придя от великопостной службы, за которой полагается петь: «Господи Сил, с нами буди!» – она умиленно проговорила:

– Как прекрасно сегодня пели: «Господи! Что с нами будет?».

Перед смертью она очень мучилась, но наотрез отказалась от болеутоляющих средств. Она говорила, что это испытание послано ей Богом и она должна найти в себе силы перенести его?..

Трех старших маминых сестер – Асю, Соню и Лилю – я никогда не видел. Тетю Сашу знал и любил сызмала. До революции она приезжала к нам со своим мужем, Борисом Васильевичем Эрфуртом, и привозила мне уйму игрушек. В 17-м году переселилась в Перемышль. В 21-м году разошлась с мужем, перебралась к нам, и с той поры я уже не представляю себе нашего домика, всего уклада нашей жизни без тети Саши, курящей дешевые папиросы, всегда чем-то занятой, стряпающей, варящей во дворе варенье в тазу на жаровне, выпиливающей лобзиком и выжигающей рамочки для портретов, что-то чинящей, что-то штопающей под мое чтение вслух, просящей всеми нами избалованную трехшерстную кошку, прогуливающуюся по обеденному столу: «Брысь отсюда, пожалуйста». После матери и няни я всего сильнее был привязан к тете Саше.

Родители ее мужа расстались вскоре после свадьбы, и Бориса Васильевича воспитывала тетка, московская мещанка, жившая в доме у богачей Тороповых на Малой Никитской и ухаживавшая за невменяемой хозяйкой дома, к тому времени овдовевшей. Торопова не представляла опасности для окружающих. Она была, что называется, тихая сумасшедшая. Сидела у себя в комнате и на зловещий мотив напевала только две строки:

 
Едут государи,
Едут повара…
 

У Тороповой было двое детей: Иван и еще малолетняя Юля. Боря Эрфурт жил с теткой у Тороповых и подружился с Юлей. Иван Васильевич, учившийся с Андреем Белым в поливановской гимназии (Белый вспоминает о нем в «На рубеже двух столетий»), легендарный силач и громила, член Союза русского народа, подозревался в убийстве депутата Государственной думы Герценштейна и берлинского корреспондента «Русских ведомостей» Иоллоса. Он не выносил евреев и велосипедистов. И тех и других бил, судился, приговаривался к уплате штрафа за прикосновение к чужой личности и, уплачивая штраф, всякий раз говорил потерпевшему:

– За то, чтобы набить тебе твою поганую морду, я бы и сотенной не пожалел.

Когда Борис Васильевич повзрослел, Ваничка Торопов стал таскать его на собрания Союза русского народа. Борис Васильевич вспоминал об этих собраниях с гадливым ужасом.

– Страшная публика! – говорил он. – Такие личики – не дай Бог на большой дороге встретиться. И когда их – надо им отдать справедливость – могучий хор гремел о том, что долг повелевает им поднять упавшее знамя

 
Царя Александра Второго,
Залитое кровью святой, —
 

мне, монархисту, это казалось кощунством.

Ваничка Торопов издал сборник чувствительных стишков.

Лирическая настроенность его души не помешала ему засадить в сумасшедший дом родную сестру Юлию только для того, чтобы заграбастать все родительское наследство.

Борис Васильевич поднял против него дело, добился того, что Юлию Васильевну выпустили из сумасшедшего дома и утвердили в правах наследия. Юлия Васильевна, и прежде любившая товарища своих детских игр, после того как он ее вызволил из желтого дома, души в нем не чаяла. Во время мировой войны она боялась, что Бориса Васильевича с его немецкой фамилией могут выпроводить из Москвы, и решила купить в Перемышле два дома на свое имя с тем, чтобы поселить в них Бориса Васильевича с тетей Сашей, воспитавшую его тетку и самой поселиться с ними.

У Ивана Васильевича не было оснований засаживать сестру в дом для умалишенных, но у нее еще в молодости появились первые признаки наследственной душевной болезни. С годами спокойной жизни признаки эти исчезли. Юлия Васильевна потеряла все свое состояние. Она помешалась на том, что умрет с голоду. Щедрая от природы, теперь она тряслась над каждой коркой. Однажды Борис Васильевич увидел, что Юля ест песок. Тут уж волей-неволей пришлось увезти ее в Калужскую психиатрическую больницу. В 18-м году она умерла. В том же году большевики расстреляли ее брата.

5

Моя мать получила место классной дамы в Екатерининском институте для благородных девиц, помещавшемся на Екатерининской площади, где теперь Центральный Дом Советской Армии. Здесь она встретилась кое с кем из своих гимназических учителей: Львом Михайловичем Лопатиным, одним из наиболее видных деятелей московского Религиозно-философского общества» географом Сергеем Григорьевичем Григорьевым, будущим профессором Московского университета. Здесь она познакомилась с Петром Семеновичем Коганом, будущим президентом Государственной академии художественных наук. Начальница Ольга Александровна Краевская сумела заманить в институт цвет московской педагогики. Ее любили и преподаватели, и классные дамы, и ученицы. Не сумела она угодить только начальству. Против нее сплели интригу, будто она разводит в институте «крамолу», и ей пришлось подать прошение об уходе. В знак протеста из института ушли лучшие силы, ушли демонстративно, устроив Краевской прощальный обед в ресторане, о чем подробно сообщалось в газетах. Однако многие, покинувшие институт из-за Краевской, заранее заготовили себе позиции, а некоторые, преподававшие в разных местах, вполне могли обойтись и без Екатерининского института. Моя мать вылетела оттуда очертя голову, не задумываясь над тем, как же она будет жить дальше. Совершена вопиющая несправедливость по отношению к человеку, которого она глубоко уважает, значит, надо на деле показать, что она всецело на его стороне, а там что Бог даст.

Такту моей матери мог бы позавидовать иной дипломат. Но если сердце что-то внушало ей и подсказывало, то его веления всегда брали верх над тактом и благоразумием.

По счастью, одна из ее сослуживиц и сама устроилась, и ей подыскала место. Матери предложили давать уроки французского языка сыну единственной дочери Ермоловой – Маргариты Николаевны, урожденной Шубинской, и московского врача Василия Яковлевича Зеленина. Очень скоро преподавательница французского языка стала в доме Зелениных своим человеком. Ее попросили подготовить Колю в гимназию, потом – наблюдать за тем, как он занимается. Когда же надобность в этом отпала, Василий Яковлевич устроил мою мать одной из своих помощниц в городскую управу, где он ведал лечебными учреждениями Москвы. Мать сняла комнату на одной площадке с Зелениными и все свободное время проводила у них, летом каждую субботу ездила к ним на дачу. Маргарита Николаевна и Василий Яковлевич были людьми на удивление разными. Моя мать любила их каждого по-своему, они платили ей тем же. Коля привязался к ней всем своим детским сердцем, которому не хватало родительской ласки. Ермолова, часто навещавшая дочь, тоже преисполнилась симпатии к Колиной наставнице. Особенно ее радовало, что моя мать верующая. Она просила ее брать с собою Колю в церковь, вместе говеть. Уже будучи студентом-медиком, Николай Васильевич говорил моей матери, что своей религиозностью он обязан, главным образом, ей, потом – бабушке.

«Зеленинский» период жизни моей матери был самым интересным, самым богатым разнообразными впечатлениями. Уже одно знакомство с Ермоловой чего стоило! Изредка навещал Маргариту Николаевну ее отец, адвокат Николай Петрович Шубинский, обладавший даром незначительнейшее происшествие претворять в увлекательную новеллу. К Зелениным приезжал после спектакля Качалов. У Зелениных бывала совсем еще юная Варя Рыжова. У Зелениных появлялись светила московской медицины и юридического мира. В доме у других знакомых моя мать встречала Шаляпина, Горького, Леонида Андреева, Имя Ермоловой распахивало перед Маргаритой Николаевной и перед ней двери всех московских театров, концертных зал, Охотничьего клуба, Литературно-художественного кружка. У нее почти не оставалось свободных вечеров: то премьера в Малом, то премьера в Художественном, то опера у Зимина, то премьера у Незлобина с Рощиной-Инсаровой, то опера в Большом, то премьера у Корта с Блюменталь-Тамариной, то концерт Шаляпина, то концерт Собинова, то концерт Смирнова, то концерт Вяльцевой, то концерт Плевицкой, то концерт Вари Паниной, то вечер поэтов.

Встреча с секретарем перемышльской уездной землеустроительной комиссии сожгла все московские корабли. Моя мать знала, что ее любимый человек болен неизлечимо, что ему осталось несколько лет жизни. Это только укрепило ее в решении связать судьбу с Перемышлем.

Меньшинство знатной ее родни возмущал мезальянс. Большинство недоумевало, как можно менять Москву – да какую Москву! – на уездную дыру. И в самом деле, в Перемышле было много лучей света, да и само по себе это царство совсем не было темным, а все же разговоры там частенько вертелись вокруг цен на базаре, сообщались животрепещущие новости: у кого отелилась корова, у кого пропал поросенок, вспыхивали ссоры из-за выеденного яйца, разражались штормы в блюдце воды: перемышльская городская управа рассорилась с перемышльским театральным обществом только из-за того, что сынка члена управы обошли ролью. И, наконец, все мамины родственники и друзья были в ужасе, что она выходит замуж за человека, приговоренного медициной к скорой смерти.