Текст книги "Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1"

Автор книги: Николай Любимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

– Этот вопрос еще не предрешен.

До революции начальство вменяло учителям в обязанность помимо преподавания водить школьников по царским дням в собор и раз в год говеть – они и на это поваркивали. Теперь они были обязаны являться на нескончаемые митинги, «демонстрации», собрания, торжественные заседания и внимать «орателям», не умевшим связать по-русски два слова. В 23-м году секретарь Укома партии Елагин на площади с трибуны провозгласил – Товарищи! Траурный митинг в честь убийства Воровского считаю открытым.

В том же году политический руководитель летних учительских курсов, мозг нашего перемышльского комитета партии, негрообразный Павел Иванович Кухтинов в течение месяца обучал учителей политграмоте. Он мнил себя всесторонне образованным человеком и любил разъяснять слова, которые, как ему казалось, могут быть непонятны аудитории

– Это уже была настоящая сти́хия, – рассказывал он о русской революции 1905 года и тут же не преминул пояснить. – А что такое сти́хия? Сти́хия – это восстание рабочих и крестьян.

В том же году, осенью, заведующий «общим» отделом исполкома Фома Николаевич Зайцев, делясь своими впечатлениями от московской сельскохозяйственной выставки, долго склонял, «кабе́ль», «кабеля́», «кабелю́». Можно было подумать, что он побывал не на сельскохозяйственной, а на собачьей выставке. Но он рассказывал о последних достижениях советской электротехники. Один из вождей местного комсомола, Владимир Успенский, оглашая на траурном заседании заключение врачей о болезни Ленина, неукоснительно произносил? «атрериоскле́роз». Другой комсомольский вождь, Александр Четвериков, делая доклад на учительской конференции, многократно употребил словосочетание: «партия Векепе́бе». Один из перемышльских деятелей, Кододочкин, подобно многим другим «комиссарам», любил иностранные слова, но и у него охота до них была смертная, а участь горькая. Он произносил их на свой лад, и вместо «парадокс» у него получался «прадакос». И, конечно, не только Колодочкин, но решительно все власть имущие «константировали» тот или иной факт. Выступая на собраниях, Колодочкин терял всякое представление о времени. Осенний дождь и зубная боль тем и несносны, что ты не знаешь, когда они пройдут. Главным образом по той же причине были нестерпимы и рацеи товарища Колодочкина. Остервенелые слушатели в знак того, что их терпение иссякло, начинали кашлять«» сначала порознь, потом хором; густо басовое прокашливанье сливалось с теноровым перханьем: «Кха! «Кхе!». Колодочкина это не смущало. Он делал публике вежливое замечание:

– Товарищи! Ежели у кого такая болесть, что харкать, так прошу выйтить в калидор.

И ехал дальше.

Мы точно знали, что, открывая митинг на площади 7 ноября, оратор начнет свою речь со слов:

– Товарищи! Столько-то лет прошло с тех пор, как рабочие и крестьяне свергли иго ярма помещиков и капиталистов.

Менялись ораторы, в словесной формуле проставлялась новая цифра, но сама формула пребывала до тошноты неизменной, и неизменным оставался напоминавший жужжанье осенней мухи тон.

Тетя Саша, служившая в Унаробразе, сняла себе на память копию с одного документа. Это было заявление некоего Фролова, заведующего внешкольным подотделом Наробраза (этому отделу были подчинены библиотеки и клубы), в котором заведующий доводил до сведения высшего начальства, что для «изложения благих мыслей на письменную почву без посторонних толчков» ему необходимо столько то фунтов керосину. Председатель Уисполкома Васильев уведомлял население, какие у Советской власти дальнейшие «планты́ и виды́». Он же на заявление одного из своих ближайших помощников наложил пространную резолюцию. Смысл ее сводился к тому, что есть люди, не умеющие работать без палки. «И вот такая палка, – заключил Васильев свою резолюцию, – требуется на спину тов. Макаричева». Васильеву нельзя было отказать в изобретательности – он пытался разнообразить меры воодушевления. В другой резолюции он кому-то прописал «шейный пластырь». Излюбленным словесным повтором непосредственного начальника учителей, заведующего Унаробразом Василия Вавилыча Розанова, была анафора. Каждую свою речь, каждое выступление он начинал так: «Утета (вот это)… таперьчи (теперь)…», а потом уже развивал свою мысль, почти после каждого слова вставляя» «и так и далее» и «знычит». Несчастный «завперпедтех», Георгий Авксентьевич, накануне делового свидания с ним страдальчески морщился.

– Опять завтра переть в исполком к Розанову, черт бы его побрал! Опять смотреть на его сковородообразную лакейскую морду и выслушивать «утета», «таперьчи», «и так и далее», «и так и далее», «знычит», «знычит», «знычит»! Какая тоска! Боже мой, какая тоска!

Все это было бы смешно – и большей частью учителя добродушно посмеивались над перемышльскими Демосфенами, – когда бы не было так грустно ведь это же были не курьезы, не словесные раритеты – это была опостылевшая повседневность. За купцом Гаврилой Дмитричем Долбишевым знали его слабость к иностранным словам и называли его за глаза «Метформоза», но он не был начальством» никто не заставлял его слушать, его пристрастие служило поводом для смеха – и только. А тут изволь, служи под начальством у «прадакосов», выслушивай их упражнения в ораторском искусстве, выметайся из школьного здания, потому что «прадакосы» рассудили, что здесь лучше устроить зимний театр, а школу – эка важность! – можно и «уплотнить». Вавилыча в конце концов убрали с поста заведующего Унаробразом. На пленуме исполкома Петр Михайлович Лебедев открыл по Вавилычу ураганный огонь. Вавилыч не нашелся, что ему ответить в заключительном слове.

– Гы! – жалко усмехнулся он. – Уж товарищ Лебедев, знычит, и выступил! Как дубиной меня огрел!

Розанова убрали» но чего это стоило! Сколько душевных сил было расточено в непрерывных стычках с Розановыми, имя им легион! Сколь» ко энергии ушло не на дело, а на словопрения, на отстаивание так называемой «сетки» – на отстаивание более или менее полных нагрузок для учителей, чтобы случайно спаявшийся драгоценный учительский коллектив не распался, на отстаивание школы, потому что кому-то из властей предержащих вспало на ум упразднить в Перемышле девятилетку и оставить только семь классов! При НЭПе учителя не были уверены в завтрашнем дне. При военном коммунизме заставляли работать хочешь – не хочешь. При НЭПе везде шли «сокращения штатов». В школах воздвигалось гонение то на «язычников», то на преподавателей рисования и пения. А вдруг сократят? И что тогда делать? Бросать насиженное гнездо? Переселяться на «новые земли»? А что ожидает их там?

И все же разлад учителей с эпохой (я имею в виду не учителей-обывателей, исполнительных, но преимущественно интересовавшихся, сколько у них в наступающем учебном году будет часов; я имею в виду тех, кто оглядывался по сторонам и смотрел далеко вперед) – этот разлад вызывался не безобразиями, творившимися в Перемышле, – вольные или невольные издевательства над перемышльской интеллигенцией лишь усиливали этот разлад.

Я сызмала присутствовал при разговорах взрослых. Меня оберегали только от обсуждения альковных тайн» ставших достоянием всего города. Я был общителен, но не болтлив. Я умел держать язык за зубами. Старшие в этом удостоверились и, не стесняясь моим присутствием, беседовали на разные темы» Вот почему настроения тех учителей, которые постоянно бывали у нас в доме» открылись мне в первые же годы революции.

Разруха в стране; игра на низменных инстинктах («грабьте награбленное!»); накладывавшиеся на «недорезанных буржуев» контрибуции, часть которых застревала в карманах комиссарских «галифе»; обыски у буржуазии, превращавшиеся в ночной разбой; «красный террор», в частности – убийство в Екатеринбурге царской семьи» возмутившее даже тех, кто ненавидел монархию; глумление над религией; преследование за религиозные убеждения; планомерное осуществление задуманного еще Козьмой Прутковым проекта «введения единомыслия в России»; гонение на инакомыслящих в политике, философии, истории, литературе; с утра до ночи липким туманом обступавшая ложь» ядом которой были пропитаны газеты от передовиц до корреспонденции с мест; сочетание искусительной лжи прислужников Сатаны с изворотами пойманных жуликов; закрытие доступа сначала в высшие, а потом и в средние специальные учебные заведения детям «лишенцев»» то есть лишенных Советской властью избирательных прав (детям торговцев, крестьян» пользовавшихся наемным трудом, детям духовенства и т. д.), иначе – детям «чуждых, вредных, нетрудовых элементов»; крайне ограниченный в течение долгого времени доступ в вузы для детей служащих (бухгалтеров, канцеляристов и т. д.; дети «специалистов», в том числе учителей, в 29-м году были – по крайней мере, на бумаге – приравнены к детям рабочих и крестьян-бедняков); расстрелы без суда невинных людей в 27-м, 29-м и 30-м году; отход от провозглашенной Лениным новой экономической политики» обрекавший страну при относительно слабой развитости государственной торговли где на полуголодное» а где и на голодное существование; насильственная коллективизация, разорившая крестьян, с которыми провинциальная интеллигенция была связана тысячью нитей и которые не дали ей при военном коммунизме помереть с голоду; бесчеловечная «ликвидация кулачества как класса и ликвидация новой буржуазии»; процессы мнимых «вредителей» – вот что вызывало незатухающий гнев учителей, в свое время чаявших улучшений во всех областях жизни, мечтавших и о революции в России, но не о такой кровавой» не о такой опустошительной» не о такой безмозглой и не о такой тлетворной.

 
Там
за горами го́ря
солнечный край непочатый.
За голод,
за моря море
шаг миллионный печатай!
 

(В. Маяковский. «Левый марш»)

Да, но ведь известно» – рассуждали учителя, – что за морем телушка – полушка» да рубль перевоз! «Перевозчикам» Россия уже уплатила бешеные деньги» а солнечного края все нет как нет»,

Почти все учителя были в глубине душ и умов непримиримы к новому строю во имя Справедливости, во имя Свободы, во имя Добра, во имя Любви к ближнему, во имя Красоты. Но они считали себя слугами не Советской власти, а слугами народа, которому они еще в юности присягнули на верность. И они продолжали служить ему верой и правдой. Они полагали, что народ – в беде, а бросать кого-либо в беде – подло. Как ни одолевали заботы Софью Иосифовну, содержавшую мать, тетку и школьницу-дочь, как по временам ни травили ее перемышльские сановники за самоотверженную культурно-просветительную работу в полном и глубоком значении этих слов – не только среди школьников, но и среди населения в целом, – она, дав пять, а то и шесть уроков и наскоро пообедав, дробным, спорым шагом, в своей неизменной зеленой куртке с опушенным мехом стоячим воротником и зеленой шляпенке, возвращалась в школу: нынче репетиция, завтра ей нужно еще раз прослушать, как ученицы и ученики читают стихи, которые они собираются декламировать на праздничном (ноябрьском или майском) вечере, послезавтра надо начинать читать шестому классу «Детство» Горького, потому что в программе-то оно значится, а во всем городе есть только один экземпляр этой книги, после-послезавтра заседание редколлегии школьного журнала, а Софья Иосифовна – и член редколлегии, и один из авторов. (Мы выпускали и стенную рукописную газету, и рукописный журнал.) Софья Иосифовна знала повадки своих учеников, знала их лексикон и со смехом говорила мне:

– Я спешу на репетицию, а вы смотрите из окна второго этажа и оповещаете: «Вон сыпет Софио́!»; «Вон летит на всех парах!»

Сведения у нее были точные.

Георгий Авксентьевич Траубенберг мог, сидя у нас за чаем, прицельным огнем своего остроумия бить по новой жизни, но это не мешало ему, невзирая на то, что больные ноги плохо его слушались, даже в гололедицу ковылять вечером в школу: нужно приготовиться к завтрашним опытам по физике и химии, нужно показать ученикам опыт, требующий полной темноты; в школе его уже ждут «ассистенты», как называл он своих помощников из учеников старших классов, любителей физики и химии. Моя мать посылала проклятия извергам рода человеческого, у которых поднялась рука на мальчика, наследника Алешу, но она предоставила у себя в квартире убежище во время антибольшевистского крестьянского восстания председателю Перемышльского уисполкома Васильеву и, рискуя собой и своим пятилетним сыном, спасла ему жизнь. Учителя так же щедро делились своими знаниями с учениками при враждебном им строе, как бы делились они и при любом другом. И никакой «агитации» они не вели, своего отношения к большевизму при учениках не выражали. Для этого они были нравственно слишком чистоплотны. Они находятся на жалованье у Советской власти; власть, какая бы она ни была, доверяет им воспитание и образование детей и юношества, а они не привыкли обманывать чье-либо доверие. В школе беспартийные учителя были безукоризненно лояльны по отношению к новой власти. Учителям нередко предъявляли тогда обвинение в «аполитичности». Если только это можно назвать обвинением, то оно было справедливо: учителя никакой политики, ни просоветской, ни антисоветской, среди учеников не проводили. Моя мать была верующая, религиозная женщина. Она постоянно ходила в церковь. Соблюдала обряды. Исповедовалась и причащалась нередко в один день с некоторыми из своих учеников. По ее просьбе священники служили панихиды на могилах наших родных, пока это не воспрещалось властью. Священник, идя по нашему приходу на Рождество и на Пасху, на престольные праздники, неукоснительно заходил и к нам, славил Христа, служил молебен. К нам в дом приносили икону Калужской Божьей Матери, когда ее привозили в Перемышль. У нас в гостях был тихоновский епископ, преосвященный Иерофей: родом из крестьян деревни Погореловка Перемышльского уезда, он приезжал навестить старуху-мать; в Перемышле останавливался у о. Владимира Будилина, и тот привел его к нам [14]14
  В «Очерках по истории русской культуры» П. Н. Милюкова (Современные записки. Париж, 1930. Т. 2. С. 269) я прочел подстрочное примечание: «Епископ Иерофей Афонин, открыто разорвавший с Сергием и увлекший за собою епархию, был <…> арестован агентами ГПУ и при сопротивлении крестьян деревни, где был захвачен, застрелен ими (недалеко от гор. Никольска Великоустюжского округа)». Уж не они ли это?.. Тот Иерофей, которого я помню, стойкий тихоновец, смотревший на всех, отколовшихся от патриарха Тихона и подчинившихся «обновленческому» Синоду, как на христопродавцев, вполне мог порвать и с патриаршьего места блюстителем (будущим патриархом) Сергием за его покорство мирской власти. Уж не он ли это – Иерофей, епископ Велико» устюжский, викарий Вологодский, расстрелянный в 1928 году?..


[Закрыть]. Моя мать входила в совет приходской церкви и совет Собора и оказывала духовенству большую нравственную поддержку. Однако, поскольку в советской школе обществоведы и комсомол воспитывали учеников в атеистическом духе, моя мать никого и никогда не пыталась «обращать». Софья Иосифовна, ближе всех учителей подходившая к современности, старавшаяся найти среди плевел зерна, так же тщательно и безошибочно вскрывала идею автора, разбирая произведение советского писателя или горьковскую «Мать», как вскрывала руссоизм «Казаков». Она обличала фамусовскую Москву и темное царство Большовых и Подхалюзиных, Кабаних и Диких в согласии с авторами и не кривя душой, ибо взгляды Грибоедова и Островского были и ее кровными убеждениями. Но она не «подкоммунивала». Служить просвещению она была рада, прислуживаться перед начальством ей было тошно.

«Не хочешь иметь дело с Советской властью – уйди из школы и тогда проповедуй все, что тебе угодно. Дома, с родными и друзьями, ругай ее на чем свет стоит, а учеников не настраивай. Наше дело – давать им знания, воспитывать из них порядочных людей, трудолюбивых членов общества, а как сложатся их политические воззрения – это будет зависеть от широты их умственного кругозора и от того, насколько чутка их совесть».

Так рассуждала моя мать. Так рассуждали ее сослуживцы, ближайшие ее друзья. Так рассуждали калужские ее друзья и коллеги. Так рассуждали, в применении к своим профессиям, перемышльские и калужские врачи, калужские адвокаты. И я им всем благодарен, в частности, за то, что они говорили при мне свободно. Это мне помогло, когда я в 30-м году от корки до корки читал отчет о суде над обвинявшимися во вредительстве инженерами, понять, что все это – «липа». Я мог головой ручаться, что русская несоветская интеллигенция ни на какой вид вредительства не способна. До поры до времени она была способна на любое открытоевыступление против незваных гостей, и впрямь оказавшихся стократ хуже татар, – вплоть до саботажа, вплоть до террора, вплоть до вооруженной борьбы в рядах Белой армии, вплоть до разрыва с отчизной, вплоть до взывания о помощи к иностранным державам, вплоть до призывов к Крестовому походу (Куприн). Теперь оставшаяся на родине интеллигенция отказалась от борьбы. Но на то она и интеллигенция, чтобы мыслить критически, а не глотать, что ей запихнут в рот. Однако теперь она и критиковала новые порядки в стране строго келейно, а не с амвона. Ну, а русский интеллигент и вредительство – это нечто еще более «несовместное», чем гений и злодейство.

Когда дочь Александра Константиновича Воронского, большевика-подпольщика, ленинского ставленника, уже в то время отставленного от редактирования журнала «Красная новь», спросила его: «Рамзин и другие – правда, вредители?», – он ей ответил:

– Это суд не над преступниками, а над несчастными людьми. (Слышал от Галины Александровны.)

Воронский был уже тогда умудрен опытом: в 28-м году заместитель председателя ОГПУ Агранов сфабриковал «дело Воронского», и только в последнюю минуту Орджоникидзе добился для него замены концлагеря недолгой высылкой в Липецк. Я, беспартийный юнец, у которого кожа еще не задубела от непогод, думал точно так же, как и Воронений, которому были доступны многие тайны ленинско-сталинского двора, думал, ибо знал русскую, сложившуюся до революции интеллигенцию и был убежден, что вредительство противно ее разуму, совести, душе, естеству.

…Между перемышльскими учителями пробегали черные кошки и котята. Пробегут – и нет их. Иной раз пошумят в учительской, но это как летний дождь: хлынул – и прошел.

Учителя часто ходили друг к другу запросто, без зова, «на огонек». Бывали друг у друга на Рождество и на Пасху. При НЭПе возродился обычай праздновать именины. На именины созывались все сослуживцы. У нас в доме поить гостей водкой не полагалось. «На всю братию и на вся христианы» [15]15
  Переосмысленная цитата из ектеньи: «Еще молимся за всю братию и за вся христианы».


[Закрыть]выставлялась бутылка какого-нибудь «спотыкачу». Это, как сказал бы Василий Кирилыч Тредиаковский, «трезвое пианство» лишь бодрило дух к оживленной беседе, хотя беседа и без того текла свободно, то искрясь разноголосым весельем, то наполняя комнату шумом споров, то устремляясь вдаль по ровному руслу, то выгибаясь излучинами. В других домах подавался на стол и графинчик с водкой. Меня коллеги моей матери рано начали приглашать вместе с ней на вечеринки, и я ни разу не видел учителя, упившегося до скотского состояния. Кто-то, пропустив три-четыре рюмки, становился еще находчивее и остроумнее, кто-то, напротив, погружался в безмолвную меланхолию, кто-то шел домой не весьма уверенной и твердой походкой, но никто не выписывал мыслете и не держался за землю. Тогда в винопийстве большинство еще не «находило вкуса». Ну, а кроме того, учителя не считали возможным ронять свое достоинство. В пьяном виде попасться на глаза ученикам или родителям – это могло разве что присниться в дурном сне, подобном сну героя поэмы А. К. Толстого «Сон Попова» – статского советника Тита Евсеевича Попова.

Чем же занимались учителя во внеурочное время помимо подготовки к урокам и опытам, проверки письменных работ, чтений школьникам вслух, репетиций и спевок? Лебедев читал для населения лекции по астрономии. Преподаватель физкультуры и военного дела Григорий Владимирович Будилин проводил вечерние строевые занятия перед праздничными демонстрациями. Он же заведовал и зимним я летним театром, приглашал из Калуги гастролеров – артистов, музыкантов и певцов, гримировал участников любительских спектаклей, ежесубботне в театре делал для желающих обзоры событий за рубежом и внутри страны, ибо выписка газет тогда была многим, в том числе моей матери, не по карману; он же был членом правления местного кооператива.

Учителя много читали. Кое у кого были собственные библиотеки. До революции отпускались средства для пополнения библиотеки высшего начального училища и гимназии произведениями, входившими в программу по литературе. Но учителям хотелось новинок. И они в складчину выписывали сборники «Знания», альманахи «Шиповник». После того как прибывшая из столицы книга обходила крут, она поступала в школьную библиотеку. Я находил в библиотеке средней школы и сборник стихотворений Федора Сологуба, и сборник его рассказов «Истлевающие личины», и его роман «Мелкий бес», и «.Символизм» Андрея Белого, и первое, «сиринское», издание его «Петербурга», и «Златолиру» Игоря Северянина в издании «Гриф». До революции в городе была еще одна библиотека, основанная на средства перемышльского благотворительного общества – «Александро-Невского братства». После революции она получила название «Центральной» и гигантски разрослась: все, что уцелело после разграбления усадеб перемышльских помещиков, стеклось в Центральную библиотеку. И в этом захолустном книгохранилище вы могли обнаружить и гротовского Державина, и 24-томного Мережковского в издании Сытина. С начала НЭПа Центральная библиотека начала выписывать еженедельную «Красную ниву», ежемесячную «Красную новь». На ее полках появились сборники стихов Маяковского, вплоть до редкого, отпечатанного на желтоватой бумаге папиросной тонкости, «Все сочиненное Владимиром Маяковским» (1919 год), двухтомный «Песнослов» Клюева, томики Есенина с березкой на обложке, книги Неверова, Сейфуллиной, Пантелеймона Романова, «В тупике» Вересаева, «Дело Артамоновых» и «Жизнь Клима Самгина», «Барсуки» Леонида Леонова, «Города и годы» Федина, «Сестры» Алексея Толстого. В 30-м году «на базе сплошной коллективизации» вместе с кулачеством ликвидировали и не менее зловредные, по мнению строгих судей из калужского Губоно, книги: из библиотеки были выброшены не только Мережковский, не только коллективный футуристический сборник «Дохлая луна» и «Громокипящий кубок» Игоря Северянина, не только Есенин, но и Тютчев и Фет.

Как учителя проводили каникулы? На зимние каникулы и в конце летних (занятия у нас начинались 15 сентября: это была уступка крестьянам, нуждавшимся в помощи детей при уборке урожая) отправлялись в Москву – главным образом, чтобы походить по театрам. За одеждой и обувью тогда в Москву не таскались – чего нельзя было достать в Перемышле, покупали в Калуге. Рыбная ловля и хождение по грибы совмещались с участием в спектаклях и концертах.

Первый класс, куда я поступил осенью 19-го года, вела Софья Семеновна Макшеева. Она стала учительницей от нужды и с горя. Ее муж, Владимир Николаевич Макшеев, помещик Перемышльского уезда, отказался от своей доли имения в пользу сестры. Много лет служил он в Польше комиссаром по крестьянским делам, выслужил большую пенсию и поселился в Перемышле, во флигельке у сестры, которая к тому времени продала имение и выстроила себе в городе дом с мезонином и флигель. Единственная дочь Макшеевых, Сонячка, училась в Москве, на историко-филологическом факультете Высших женских курсов. Перед самой революцией она заболела чахоткой. Курсы пришлось оставить. Помню ее, обложенную подушками, золотистоволосую, с точно кистью наведенными рдяными кружками на щеках. «Какая же она больная? – подумал я. – Больные бывают бледные». Начавшаяся голодуха ускорила кончину Сонички: весной 19-го года, во время разлива, она умерла.

Софья Семеновна заходила к нам, мы встречались с ней на улице, на кладбище, в окрестностях города, и я ни разу не видел у нее ни одной слезинки. Она улыбалась своими большими глазами, лучившимися на ее некрасивом, желтом, высохшем до пергаментной сухости лице с чересчур крупными чертами, шутила, но даже я, мальчуган, чувствовал, что в сердце у нее залегла тихая неизбывная скорбь. Она не носила траура. Идешь, бывало, межою и видишь, как над колосьями ржи словно вьется большой мотылек. Это – белая косынка Софьи Семеновны, это она в белом платье бродит одна по полям. Вечерами она ходила в гости – правда, только к близким знакомым, – была разговорчива. Но когда кто-нибудь неосторожно дотрагивался до ее раны, она вздрагивала. «Не надо!..» – просила она. Ей хотелось быть наедине со своим горем, и она никого не подпускала к нему. Горе не отдалило ее ни от Бога, ни от церкви. Войдя в церковноприходской совет храма во имя Покрова Пресвятой Богородицы, она перед самой Пасхой 20-го года возродила распавшийся было хор. По просьбе Софьи Семеновны управлять хором взялся служивший в Наробразе, а впоследствии заведовавший им Владимир Петрович Попов. Прежде он пел тенором в том же хоре и помогал регентам. На просторе его талант раскрылся и развернулся, в хор влились лучшие голоса, и светлый праздник показался прихожанам еще светлее. А для меня с этим хором связаны одни из самых неколебимых и самых прекрасных воспоминаний моего детства, да не только детства, но и всей моей жизни.

Теперь, когда я вызываю в воображении мои первые шажки в школе, я отдаю себе отчет, что Софья Семеновна была учителем-дилетантом. Уроки Софьи Семеновны, вероятно, не выдержали бы методической критики. Но она приучила нас не бояться школы, она помогла нам создать помимо круга домашних интересов круг интересов школьных. Нас тянуло в школу, потому что нам было там уютно и весело, мы пропускали уроки нехотя.

Я не помню, чтобы Софья Семеновна рассердилась на кого-нибудь из нас за плохой ответ, за невыученный урок. А шалить мы у нее не шалили. Шалил на переменах только Петя Гришечкин, потому что баловником он на свет родился. И он был любимцем Софьи Семеновны. Если к ней поступала жалоба, что кто-то из ее учеников нечаянно разбил в соседнем доме окно или умышленно залепил снежком в прохожего, она спрашивала:

– Кто это сделал?

И всякий раз поднимался Петя и, глядя Софье Семеновне прямо в глаза, своим хрипловатым голосом отвечал:

– Это я, Софья Семеновна.

За правдивость Софья Семеновна прощала Пете все его «подвиги».

А проучились мы у Софьи Семеновны всего один учебный год. Осенью 20-го года она слегла и уже не встала. Своим близким друзьям, в том числе – моей матери, Софья Семеновна призналась, что, окончательно удостоверившись в призрачности своих надежд на выздоровление Сонички, она решила от нее заразиться – и добилась своего: ровно два года спустя после смерти дочери, весной 21-го года, как и дочь – в половодье, она умерла от чахотки. Как хоронили Софью Семеновну – не помню. Помню только блуждающий, пустой взгляд Владимира Николаевича. Помню, что он все делал не так, как требовалось по обряду. Помню, что при выносе он стоял на самом ходу, пока его не попросили посторониться, беспомощно держал в левой руке свою измятую шляпу пирожком, а в правой – табуретку, не зная, куда ее девать.

После смерти Софьи Семеновны Владимир Николаевич несколько лет прожил бобылем в Перемышле. Почти все воскресные вечера проводил у нас. Когда он рассказывал о Польше, я превращался в слух. Запомнилось мне, что он, разбирая земельную тяжбу Генрика Сенкевича с крестьянами, стал на сторону крестьян, и пану Сенкевичу, по словам Владимира Николаевича – сутяге и жмоту, пришлось-таки отдать «хлопам» незаконно присвоенную им землю.

Одно время Владимир Николаевич служил в исполкоме, потом его сократили. Пенсия была у него уже не прежняя: он получал всего-навсего двенадцать рублей, на каковую сумму и при НЭПе и даже в уездном городе не очень-то можно было разъехаться. Его настойчиво звала к себе в Полтаву племянница. Наконец Владимир Николаевич решился покинуть родные места и в 26-м году уехал из Перемышля. Переписывался он с нами почти до самой смерти, а умер в 33-м году от голода, которым Сталин, под метелочку вычистив в «колгоспах» хлеб, покарал Украину за то, что она посмела не выполнить план хлебозаготовок…

Юра Богданов отзывался о Белове так: «Математика и Александр Михайлович – это верх совершенства». Я не учился у Александра Михайловича – он уехал из Перемышля до того, как я перешел во «вторую ступень», но бывать у нас он начал, еще когда существовало высшее начальное училище и он являлся непосредственным начальником моей матери. Он дал ей немало добрых советов на первых порах ее провинциальной педагогической деятельности в мужском учебном заведении, где поддерживать дисциплину было куда труднее, нежели в московском институте «для благородных девиц».

Александр Михайлович был выше среднего роста, осанистый, представительный. Глядя на него, никто бы не подумал, что он – из купеческого сословия. Каштановый, с проседью, бобрик и аккуратно подстриженная борода подчеркивали строгую правильность черт, и строгость эту еще усиливали очки в золотой оправе. В его манере держать себя, в его походке не чувствовалось ничего выработанного, деланного. Ходил он – вернее, выступал – чинно, заложив руки за спину. Говорил с внушительной неторопливостью. Я представлял себе, что вот так же спокойно и веско объясняет он ученикам на уроках. Математика воспитала в нем стройность мышления. По словам тех, кто у него учился, его уроки походили на чертежи. Он был непогрешим в исполнении своих обязанностей и требовал такой же исправности от подчиненных. Вернее, он ничего не требовал. Он не прибегал к проборкам, головомойкам, взбучкам и распеканциям. Он не корчил из себя начальства. Он только подавал пример. И учителя просто не представляли себе, как можно опоздать на урок, хотя они отлично знали, что, кроме удивленного взгляда, Александр Михайлович никаких других мер к опоздавшему не применит. Знали и ученики, что у Александра Михайловича «не забалуешься», – старшие братья внушали это младшим. И когда от революционного взрыва порядок в школе взлетел на воздух, то никто из учителей так болезненно не переживал катаклизма, как Александр Михайлович. Его не так удручали голод, холод и то, что, отказавшись возглавить «Единую трудовую», он вынужден был оставить свою просторную, светлую, с не по-уездному большими окнами, квартиру при школе и снять на двоих комнатушку в Завершье, откуда до школы путь был не легкий и не такой уже близкий, как удручал хаос на месте им сотворенного разумного мира. Он был воплощенная честность и в самом простом, и в самом высоком смысле этого слова И он с ужасом глядел не только на развал, не только на бестолочь, но и на порожденные голодовкой плутовство и пройдошество. Заведующий Уездным продовольственным комитетом (Упродкомом) Иванков хапал почем зря, жрал в три горла и равнодушно смотрел своими косыми глазами («Бог шельму метит», – говорили про него перемышляне), как бедствуют врачи, учителя, канцелярские служащие с семьями. И Белов, дивясь прозорливости Алексея Константиновича Толстого, вспоминал его строки:

 
У приказных ворот собирался народ
Густо;
Говорит в простоте, что в его животе
Пусто!
«Дурачье! – сказал дьяк, – из вас должен быть всяк
В теле;
Еще в Думе вчера мы с трудом осетра
Съели!»
 

Еще больше угнетало Александра Михайловича то, что инстинкт самосохранения толкал на неблаговидные поступки иных его коллег, что некоторые из них научились урывать лишний кусок хлеба за счет ближнего. Ему претило подлаживанье к начальству, его тошнило от проныр и хапуг.