Текст книги "Всё от земли"

Автор книги: Николай Егоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

И чтобы покончить с предположениями, куда девается неучтенная сельхозпродукция, приведу такой пример: дефицит Великопетровского совхоза одно время выражался семизначным числом в один миллион четыреста восемь тысяч. Общая сумма вкладов в сберегательной кассе этого же совхоза исчислялась тоже семизначным числом – один миллион пятьсот шестьдесят девять тысяч двести пять рублей. И вклады, в основном, на детей. На всякий случай.

Прибыль от убытков. И надо ли доказывать эту аксиому? Не надо бы, но приходится, потому что забота о благосостоянии сельских тружеников модифицировалась во вседозволенность, и нормы содержания скота превышаются вдвое, а то и больше.

– Ну и пусть, – могут сказать, – чем больше, тем лучше. Авось, мясо на базарах подешевеет.

Не подешевеет, пока в магазинах к нему не будет свободного доступа. А свободного доступа не предвидится, не позволяет кормовая база, добрую половину которой съедает личный скот, превышающий расчетно-допустимую норму в полтора-два раза. И частник вне конкуренции. И доходы его от личного хозяйства, так называемого, в соответствующее число раз превышают доходы от заработной платы. И надо ли удивляться таким вот откровениям:

– Сказали бы мне: с завтрашнего дня можешь не выходить на работу, я с сегодняшнего не вышел бы.

И это на вполне трезвую голову. По пьяному делу они еще откровенней:

– А хочешь, все стены в доме обклею деньгами?

И деньги эти, разумеется, не на сберкнижках – от греха подальше. И еще дальше от трудовых доходов.

«Учет и контроль – вот главная экономическая задача», – учил Владимир Ильич Ленин. А учет и контроль за производством и реализацией сельскохозяйственной продукции осуществляется путем взвешивания. Аксиома. Но мало того, что нехватка весов исчисляется десятками единиц, не соответствуют своему назначению и те, которые имеются. По данным Челябинского центра стандартизации и метрологии, ревизионная проверка их в Нязепетровском и Красноармейском районах выявила стопроцентную непригодность к работе. Правда, товарищи из центра, сами того не подозревая, уподобились при этом унтерпришибеевской вдове, которая сама себя высекла, потому что они и только они определяют исправность весов с ежегодным клеймением. Тут уж или – или: или государственного поверителя не могут дозваться в хозяйствах, или он ставит клеймо, зажмурив глаза и идя на компромисс со своей совестью. Пусть на компромисс и бескорыстный.

Обуял благой порыв заместителя директора Кузнецкого совхоза заглянуть в перспективу, а заодно и организовать старому знакомому со товарищи недурной заработок на шабашке. Раскопал где-то на щебеночном заводе списанные в металлолом вагонные весы образца 1934 года, то есть давным-давно устаревшие и морально, и физически, и, уплатив «дикой» бригаде бешеные деньги, смонтировал эту музейную редкость на центральной усадьбе.

То, что железнодорожные весы в новом для себя качестве автомобильных не показывали и не могли показывать правильного веса, начальник отдела проверки весов Челябинского центра стандартизации и метрологии установила и лично засвидетельствовала этот факт, как установила и засвидетельствовала, кто ставил клеймо, разрешающее работать на весах, но госповеритель и поныне там, и даже легкого испуга не испытал за содеянное не бескорыстно вопреки служебным обязанностям и здравому смыслу. Ну не за так же по знакомству или эксперимента ради лихо шлепнул он клеймо: загнал на платформу стотонных весов стокилограммового заместителя директора, установил малую гирьку на соответствующую риску – и хорош. И никакой тебе специальной весоповерочной машины не понадобилось, никакой волокиты с заявкой и перечислениями на лицевой счет Челябинского центра стандартизации, и так далее.

Но самое интересное во всей этой истории то, что ни злополучных весов на балансе совхоза, ни ведомостей, по которым были выплачены деньги за бесполезную работу и клеймение, старший юрисконсульт совхоза так и не нашел. Все это, оказывается, списано за счет реализации продукции.

– Вот это мило, – сказала бы героиня чеховской новеллы.

Кто-то производит продукцию, а кто-то выбрасывает на ветер деньги от ее реализации.

А кто и из каких побуждений выбрасывает, так и не заинтересовывает работников отделов борьбы с хищениями социалистической собственности: по их аксиоме это не является хищением. Но если не хищение, то что?

Клеймятся весы с погрешностями, в десятки раз превышающими допустимые. Из года в год клеймятся весы с неудаленной консервацией и прокладками в рабочих узлах, хотя из года в год за их ремонт и установку выплачивают хозяйства немалые суммы по договорам. А все это происходит потому, что ситуация с весами похожа на ситуацию из народной загадки про гробовщика, родственников покойного и его самого: кто делает – тот продает, кто покупает – тому не нужно, для кого покупают – тот безразличен. Ответственный за весовое хозяйство один, заинтересован другой, обслуживает третий, ремонтирует четвертый и т. д., и т. п.

Нет, на металлургических предприятиях, где кроме железа – ничего, и железа этого – горы, почему-то трясутся над каждым граммом и не нужно искать, кто отвечает за весы и следит за точностью их показаний, но в сельском хозяйстве такие ли щедрые – тонна туда, тонна сюда – ерунда, и пока дознаешься, кто должен заниматься весовым оборудованием – до дрожи в коленках налазишься с этажа на этаж по иному агропрому от главного инженера – в стройотдел, из стройотдела – в агрономический, но, пожалуй, только в Чебаркульском РАПО отводят первостепенную роль в экономике сельского хозяйства весовому оборудованию и наизусть знают, где, сколько и какие имеются и где, сколько и каких не хватает.

– И давно пора, – считают там, – отказаться от варягов по установке и ремонту весоизмерительной техники, узаконив непосредственно в хозяйствах штатные единицы квалифицированных специалистов, а инженер-метролог при РАПО просто необходим. Это ж аксиома.

Но аксиома, которую нужно доказывать.

Великое наследство

Нет, кто бы только знал да ведал, каких и сколько передумал дум кузнец и пахарь Иосиф Погорелец, каких и сколько он пластов переворочал, пока отважился на самую рискованную штуку по тем зыбучим временам: сорваться сразу всей семьей с насиженного места. Глупую курицу не выгнать хворостиной со двора, где вывелась она из первого яичка и первое яйцо сама снесла потом, а уж чтобы человек в годах решил покинуть хату, в которой он больше полжизни прожил да предки не один век скоротали, это ж совсем неслыханное дело.

Что не вошло в повозку, продал или так раздал – берите, пользуйтесь та й не поминайте лихом.

– Далече ли собрался бечь, Иосиф?

Далече ли… Куда глаза глядят. Где земли и воли, мабуть, чуть-чуть побольше, чем у них тут. Побольше ж этого всего кто говорил – в Сибири, кто – на Урале, кто – на Востоке Дальнем. А то уж вовсе, где Макар телят не пас.

И захлебнулась хата горем и ослепла. Заголосили бабы, засопели мужики носами, и по слезе тяжелой и неудержимой навернулось в карих очах Иосифа Погорельца, когда почал он с одного удара вгонять по шляпку четвертные гвозди, заколачивая маленькие окна горбылями, которые перечеркнули все былое. Крест-накрест все перечеркнули.

– Одумайся, Иосиф…

– Но! Мертвого не носят от могилы.

И дернулась вожжа. Вздрогнув, запрядала ушами лошаденка, потом качнулся под телегой дегтярный жбан с мазилкой.

И все… И сгинул Еська Погорелец.

Нет, не сгинул, а за лето и с возом ребятишек добрался отчаюга-запорожец аж до Башкирии какой-то, умудряясь между путным делом добывать работой на пропитание: то сена покосить кому-нибудь наймется, то жито жать. Остановился в той Башкирии обочь дороги возле малюсенькой, со жменю, деревеньки с очень уж русским для Башкирии названием – Вязовка, в которой, как оказалось, русские ж и жили, оседая здесь в таких же розысках земли и воли, обещанных Столыпиным народу. Ненадолго и остановился: телегу смазать. Опнулся, как тут говорили. Смазал телегу. Заменил оглоблю. Перетянул колеса. Помог старожилам с уборкой хлеба, перезимовал, а по весне и сам пустил корни в увалистую землю, приросши к ней до конца дней своих. Конца дням его, казалось вязовцам, никогда не наступить, на веки вечные, казалось им, сооружен специально для работы на пашне этот могутный мужик, но бесследно ничто не проходит и даром пути не даются – надломился, видать, Иосиф, впрягаясь в поклажу рядом с жеребой кобылкой, на которую и теплилась у хозяина вся надежда. Надламывался долго, а рухнул сразу, не поскрипев нисколько, такие не скрипят. Рухнул – и только земля состонала.

Внуки не помнят деда Иосифа. На долю российских ребятишек выпадали участи пострашнее: не помнить и отцов, не воротившихся с войны. Не помнить в лицо, но по рассказам бабушек и матерей хорошо знать, что слыли они вечными пахарями и тружениками. Бесследно никто не уходит. Иосифа Погорельца земля снабдила силой, земля и отняла ее. И не ахти какие пожитки оставил он после себя. Но силу духа своего и преданность труду сумел он передать по крови детям и внукам. И правнукам они передадутся, как передались ему от его прадеда. Великое наследство. И нет цены наследству этому, и нескончаемо оно.

Каждый в юности старался подражать кому-либо из старших рода: отцу, дяде, брату. Ваня Погорелец хотел быть похожим на деда. Нет, не наружностью – натурой. Дед, мать рассказывала, ноги в коленях не гнул ни перед кем и ни перед чем, а уж спину – и подавно. Слезу палкой не выбьешь, если не считать те две горючих, когда зарешечивал он горбылями окна старой хатенки. Плачущим Ивана Погорельца впервые видели сорокалетним уже, когда умер его отец Ефим Иосифович Погорелец. Умер от сердечной недостаточности, заключили врачи. Наверное, они ошиблись, потому что на все достанет сердца нашего, да не на все хватает жизни. Жизнь Ефима Погорельца укоротила война. Это она сказалась. И еще скажется: теперешние войны так сразу не кончаются.

В июле сорок первого ушел на фронт Ефим, в августе сорок четвертого сын его Иван, замковый орудия полковой артиллерии, в восемнадцать неполных лет участвовал в бою под польским городом Замбрув, и чуть не стал тот бой первым и последним для него. Немецкий снаряд угодил под лафет пушки, глубоко ушел в мягкий грунт и рванул, насыпав курган над замковым. Откопали после боя, чтобы по солдатскому обычаю перехоронить с почестями, а он вдруг взял и ожил. И встал. И через три месяца госпиталя вернулся в строй артиллерист.

Потом Кенигсберг, и снова Польша, и ликвидация банд в лесах, где тоже из-за каждого дерева следила за русским солдатом зоркая смерть. И не потому ли и хмурится Иван Ефимович, когда задают ему наш ходовой вопрос, как бы он прожил, доведись жить сызнова.

– У живых что спрашивать, мы есть живые. Спросить бы у погибших… Жизнь – не та дорога, по которой можно вернуться назад.

И не потому ли, что из двадцати вязовских парней, ушедших на фронты, в живых вернулось только четверо, и Погорелец Иван покинул Вязовку? Без причин ничего не бывает. Нет, теперешние войны так сразу не кончаются. Долго еще продолжали пустеть малые русские деревеньки. Ратный подвиг несоизмеримо короче подвига трудового, но суть их в одном – в преданности долгу и делу как самой Родине. В трудовой книжке Ивана Ефимовича Погорельца была одна-единственная запись: «Челябинский металлургический завод, 10 февраля 1951 г., принят во второй обжимный цех».

Уральское железо обладает магнетизмом, поэтому, наверно, и имеет такую притягательную силу. Главный пост. Пульт управления. Оператор. И в самом деле, сколько величественного, тронного и притягательного в словах, а уж в работе и подавно. Легкое движение руки – и подчиняется тебе эдакая державища металла. Крутятся валы, плывут белые слитки по рольгангу, покачиваясь и поныривая, будто на волнах: шипит вода; редкозубый кантователь, играючи, ворочает с боку на бок семитонные брусья; отсчитывает миллиметры датчик, похожий на уличные часы, под какими назначаются свидания. Иван своей Любаше свиданий не назначал, они в одной бригаде потом четверть века проработают. Свиданий не назначал, а просто отдал ей первую получку и сказал:

– Командуй.

Управлять и управляться за пультом прокатного стана оказалось куда сложнее, чем со стороны смотреть, и все в нас от наших учителей, а учитель вчерашнему солдату достался прямо золотой. Душевной доброты, такта, терпения и опыта у старшего оператора И. П. Шевелева с избытком хватило бы на тысячу учеников.

Потом будет и у Ивана Ефимовича свой опыт, свои методы работы и свои ученики будут, но званием Героя Социалистического Труда, присвоенным ему спустя пятнадцать лет за успешное выполнение семилетнего плана, и посейчас считает себя обязанным И. П. Шевелеву. Это у птиц только потомство может вить гнезда без науки, а человек потому и человеком стал, что преодолел силы инстинктов и понял необходимость сознательной передачи навыков. Во все времена потомство поднималось и должно подниматься по ступеням развития.

Для стороннего слиток металла, может, и кажется веществом неорганическим. Металлург должен видеть у него душу и знать характер, и тут уж одного опыта работы маловато. Пришлось Ивану Погорельцу, главе семейства и отцу двоих детей, учиться в сорок лет и заканчивать металлургический техникум.

– Так нужно было мне и государству, – потом он скажет.

Суворов-граф, имея на груди все ордена России за победы, плащ генерал-аншефа на плечах и шестьдесят лет жизни за плечами, на мичмана морского флота сдал экзамен: для государства нужно было так.

Поколение родившихся в середине 20-х и 30-х годов нашего столетия доучивалось после работы. И удивительно теперь им, почему с таким трудом приходится заставлять учиться теперешнюю молодежь? Сыты. Одеты, обуты. Отказа – ни в чем. Захотел куда поехать в каникулы – пожалуйста: государство и родители все для них – учитесь только. И учебные заведения – дворцы. А посмотрела бы нынешняя молодежь, в каких школах начинал учебу Ваня Панфиловский, какие «вузы» проходили дети Украины, рожденные в 30-х годах военного столетия. Теперь Нижние Серогозы Херсонской области – богатый поселок городского типа. Теперь он красив и величав, как лебедь белый на зеленой волне, а тогда фашисты не оставили в нем ни одного необездоленного дома… Не вспоминал бы, да забыть нельзя. Тогда, вскоре после войны, умер у Вани отец, колхозник Никита Панфиловский. И ему она укоротила жизнь. И не до пионерских лагерей и курортных мест Скадовска и Гопри на юге Херсонщины – летние каникулы Ваня Панфиловский проводил на колхозных полях, пока не перебрался в Челябинск, где работала крановщицей на металлургическом заводе и жила замужем за Иваном Погорельцем старшая сестра Любаша.

Нет ничего мудреней и мудрее жизни. И надо ж было ей породнить и свести так близко двух Иванов и сделать похожими их судьбы. Не потому ли все это случилось, что были так схожи их натуры в основном, что одинаковое передано было им наследство – любовь к труду? Конечно, потому. Великий двигатель – любовь к труду, он вечен. Он вечен, и поэтому прочен, а не наоборот, как было принято считать. Нехотя и полена не расколешь, а выпускник ремесленного училища Ваня Панфиловский в 18 лет стал сталеваром. Разные бытуют определения одного и того же понятия. О времени, например, говорят, что много воды утекло с тех пор. Расстояния до звезд измеряются миллионами световых лет. Металлурги свое рабочее время и расстояния до золотых звезд и орденов исчисляют миллионами тонн продукции. Коммунисту Ивану Никитовичу Панфиловскому, как лучшему сталевару Урала, было доверено провести юбилейную плавку стомиллионной тонны стали. Какая точность. И куда зримей даже невооруженным глазом звезда Героя Социалистического Труда. Глубокий корень – преданность работе.

Да, дело прошлое, а было оно, когда усмотрели непорядок в том, что И. Е. Погорелец при его-то заслугах в обычных операторах, в рабочих то есть, ходит. Посовещались и решили исправить досадный этот промах. Зовут.

– А что, Иван Ефимович… Что, если мы вам руководящий пост дадим? Или, скажем, должность. Авторитет у вас – дай бог любому. Образование? Позволит. И хватит, поработал на три смены. Не год, не два, а… – заглянули в личное дело, – а двадцать с лишним. Ну, как? Всегда с утра. Суббота, воскресенье – два твердых выходных. И праздничные дни само собой. Так как?

Сначала растерялся старший оператор: к чему бы это шутят? Но, поняв, что не шутят, растерялся пуще, смутился и улыбнулся такой стеснительной улыбкой, как солнце краем улыбается земле, когда чуть подольше задержится с восходом.

– Мне – должность? Есть она у меня. И пост есть – главный пост проката. И то, и другое вы, может, и подыщете для меня, да я найдусь ли для них. Извините.

И стало немного грустновато И. Е. Погорельцу в пятидесятый день рождения. Давно ли, кажется, в солдатской форме прошел он по цеху, выбирая работу, и вот уж надо собираться и идти на пенсию. Жалея вечных тружеников, провожающие пытаются, правда, заменять слово «пенсия» набором радушных слов «заслуженный отдых», а какая разница? Суть одна. Но как ее понять? Собраться на работу – понятно. Идти на работу – тоже все ясно, они десятилетиями делали это, как совершали обряд, доставшийся от предков. Хороший и желанный обряд. Но собраться на пенсию, идти на пенсию, идти на заслуженный отдых тем более кажется нелепым, что на него ходить, на отдых. Получается что-то вроде того:

– Тит! Ты что делаешь?

– Ленюсь.

Получается, тоже дело делает.

И чтобы не рвать себя из цеха с корнем и с кровью, а это больно и страшно, решил Иван Ефимович перевестись сперва в ремонтную бригаду слесарей. Всегда с утра. Два выходных: суббота, воскресенье.

Но все длиннее и длиннее казались смены. Казалось, смотрят все на него с улыбочкой эдакой: ну, вакансию Погорелец занял. Казалось, бригадир жалел пенсионера лишний раз заставить где гайку подкрутить, где болт ослабить. Ох и работа… И не работой – дежурством называл все это Иван Ефимович, назвать работой совесть не позволяла, и разбухал язык – во рту не повернешь. Но, отдежурив, плелся в душ. Не душу освежить и ахнуть: потрудился. Не копоть смыть – не больно коптили в рембригаде, – шел по привычке. За четверть века может стать привычной даже душевая? Но больше всего удручало то, что стал он редко видеться с друзьями, со сменой своей… бывшей. Когда-то совпадет, что и они с утра. С утра, с утра, всегда с утра, два выходных… И ныло сердце, и болело нутро, и все чаще и чаще стал он заглядывать в кабину главного поста, где главный пульт и, если хотите, главный пульс завода. Но пульс этот чувствовал уж не он, не Погорелец – вчерашний ученик его. Такой же русый и молодой, как ты в свое время. Дорогу молодым. Сидел за пультом новый оператор, как император стальной державы. И заходилось сердце отцовской завистью с грустинкой пополам. Но… Молодым дорогу. Все так, все верно, все как есть и должно быть в живой природе, вся суть которой в вечном обновлении. И, выпив газировки напоследок, шагал домой пенсионер.

А дом уже не тот, что раньше: и тише в нем, и холодней, и стынет чай, и хлеб черствей, чем в цеховой столовой. Одно забвенье – телевизор, но и телевизор зачастую напоминал ему о цехе. Не только сходством с монитором. Пылят ли танки на военных учениях, идут ли комбайны по хлебному полю, плывут ли корабли – ему казалось, что это слитки двигаются по рольгангу. И вовсе не казалось – в них на самом деле был металл еще его прокатки, в них был труд еще его рабочих рук. Его.

Бытует фраза: время – лучший лекарь. Но не для Ивана Погорельца этот врач. Наоборот, чем дальше шло время, тем сильнее тосковал он по своей бригаде, по сменам, по своей работе. И даже случались казусы вроде такого.

Поужинали, книги почитали, хорошее кино сходили посмотрели всей семьей – и впору собираться на работу: с ноля их смена после выходного. Ну, сборы женские, известно, долгий волок. Пока Любовь Никитична управилась по кухне, пока собрала и упаковала провизию с собой взять, с мостового крана не с моста и по насыпи спуститься к воде, Иван Ефимович с ключами от квартиры уже на лестничной площадке и ждет свою Любовь: они сколько лет прожили в супружестве, столько и не хаживали врозь на работу.

– Ваня! А ты куда? Забыл? Ты у меня теперь с утра все время ходишь, отработали мы вместе на три смены, – и покачала головой Любовь Никитична, и, медленно спускаясь по ступеням, оглянулась и раз, и два, и три на мужа, стоящего в дверях и смотрящего ей вслед с такой тоской, как будто они расстаются навсегда.

Да, отработали мы вместе на три смены.

Как бы не так! И сдал Иван Ефимович обратно кладовщику слесарный инструмент, все эти гаечные ключи, зубила, молоток, отвертки, – о, господи, да сколько ж здесь всякого добра, в этой кирзовой сумке слесаря-ремонтника! – и чуть ли не самолично вычеркнул все из перечня числящегося за ним по арматурной карточке. И снова встал у пульта управления прокатным станом. И все вернулось на свою орбиту.

В природе нет и не должно быть абсолютов, иначе мир поскучнеет и планета прекратит свое развитие. Нет близнецов, которые были бы копией друг друга даже внешне, характерами и подавно. Но сколько схожих судеб в самом главном – в труде. И в отношении к нему. И. Н. Панфиловский тоже четверть века «догревался» у мартеновской печи, но никогда и в мыслях не держал уйти от этой печки, оттолкнуться, он не из тех танцоров, которые от печки начинают, а уж ему-то, вроде, можно было оттолкнуться: герой труда, депутат Верховного Совета двух созывов кряду, член бюро ГК КПСС, член Президиума областного комитета защиты мира, депутат областного Совета народных депутатов, член Президиума областного общества «Знание». И не отринул ничего и ни от чего не оттолкнулся, понимая, что в этом сила общества и государства.

В райкоме партии Иван Никитович бывал часто, и каждый раз он шел туда спокойно, зная, что сейчас дадут ему очередное партийное поручение, а какое – там скажут. Шел как солдат погранзаставы за привычным приказом по охране Государственных границ.

– Иван Никитович, – начал секретарь со вздохом, – вы сталевар, и не надо говорить, какой сталевар. Вы – сталевар, и можете, подумав, отказаться. Мы тоже долго думали и все же решились просить вас пойти мастером производственного обучения в наше СГПТУ…

И, может быть, впервые так тревожно екнуло сердце сталевара, и отвернулся секретарь райкома, чтобы не смотреть в глаза его, изумленные по-детски, и не видеть побледневшего лица.

– А как я брошу печь? То все равно, что бросить мать под старость.

– Почему «бросить»? Наоборот. У вас забот о ней прибавится. Поймите важность и значимость предложения. Теория без…

Он понимал. В райкомах пустяков не предлагают. Он понимал, что теория без практики мертва, что раскрутило Землю с ее прогрессом не на шутку и не за горами то время, когда вообще среднетехническое образование станет обязательным для работающих на металлургических заводах. И еще понимал И. Н. Панфиловский, что как не велика ответственность сталевара у печи, но несоизмерима она с ответственностью мастера производственного обучения. Потом он убедится в этом и полушутя, полусерьезно скажет:

– В мартене я потел, а здесь седею.

Но и в райкоме скажет:

– Я согласен.

Замкнулся круг, хотя по кругу никогда и не хаживал Иван Панфиловский, а по прямой, и только по прямой. Из училища вышел выпускником, вернулся в него преподавателем, чтобы помочь началу жизни двадцати своих учеников, как помогли ему его учителя. Он знал, на что идет, он помнит всех, какой там был народ: бурливый, разный, неуемный. Тогда. Теперь еще и пресыщенный всем, почти отвыкший удивляться, считающий, что все и вся для них. Не захотела девушка, – не парень, девушка, – и не ходила на занятия целый месяц. В чем дело? Да ни в чем. Не нравится, оказывается, ей форма, не к лицу. И что уж за лицо такое, посмотреть бы… Директору училища – к лицу. К лицу – и как еще к лицу – Ивану Никитовичу Панфиловскому и училищная форма, и золотая звездочка Героя Социалистического Труда на синем кителе, словно яркая звезда на мирном небе. И форма очень красивая и не без смысла похожа на летную форму, и эмблема такая, же, что и у авиаторов, и училище базовым называется, как базовый аэродром, с каких начинают взлет молодые, те самые орлята, которые учатся летать. Все носят форму и гордятся ею.

Не носит, правда, только И. Е. Погорелец и тяготится тем, что он один в «гражданском» ходит, и, виновато улыбаясь, начинает оправдываться, когда кто спросит, почему.

– Да, понимаете… моего размера нет. В мастерской шьют самый больший пятьдесят второй, а я… мне пятьдесят шестой бы надо.

С эпох еще катапульты и пращи в артиллерию карликов не брали. И это внук уже. Каким же был, представить бы, дед его Иосиф? Каким же был, подумайте-ка, Иосиф Погорелец, если его восемнадцатилетнего внука немецкий снаряд с прямого попадания не взял?

Не видел деда внук, на плечи русских ребятишек наваливались участи страшнее – так и не повидать отцов, доселе не вернувшихся с воины. Не видел деда внук, а хоть бы в щелку глянуть, каким богатырем он был, но время – не забор, оно плотней и выше, и нет щелей в нем и не будет. В прошедшее ничего уже не вклинишь, и бесполезны аханья и сожаления потом, когда ты спохватишься о сделанном не так, как нужно было сделать в том, теперь уже прошедшем и невозвратном времени. В прошедшее не вклинить ничего, но что-то повториться может. И чтоб не повторились дни войны, – а это самые страшные и самые частые повторы в истории Земли, – нужен великий труд и воля.

Если и шел Металлургический райком партии на эксперимент, переводя И. Н. Панфиловского из сталеваров в мастера производственного обучения, то эксперимент этот оказался удачным: подручные сталеваров – лучшая группа училища по всем статьям специальных и общеобразовательных дисциплин при стопроцентной посещаемости. Группа, в которой одни парни, и самые рослые, а рослый, естественно, отождествляет это с понятием «взрослый», но чтобы кто-то не явился на занятия или опоздал… А двойку получить – и вовсе стыд. Живой авторитет, который видишь, которым дышишь и который ощущаешь, – извечный двигатель познаний. И светятся глаза практикантов здоровой завистью к своему мастеру и уважением к нему и к себе, когда их ведет по цеху И. Н. Панфиловский, – сам Панфиловский! – навстречу которому не только работающие у печей сталевары – мартеновские печи готовы шаг шагнуть. И поэтому райком решил, что и Погорелец Иван Ефимович тоже нужней в училище.

Сознание вообще – начало человека. Сознание твоей необходимости в каком-то деле – центр жизни, как центр Земли, к которому стремится все подвластное законам тяготения. И снова оказались рядом два Ивана, два Героя, равные по труду, близкие по духу, единомышленники по идеям, близкие по родству. Настолько близкие по всему, что даже сыновей назвали одинаково: Александрами.

Но Саши Погорельца больше нет. Нет, войны сразу не кончаются.

А как все хорошо было в их мирной жизни. И дети были у супругов Погорельцев: сын и дочь. Золотые дети. И не только потому, что это сочетание называется в народе золотыми детьми, а и потому еще, что вырастили их и поставили на ноги, и никто ни разу и ни в чем родителей не попрекнул за них.

Саша Погорелец отслужился в армии человеком, стал рабочим человеком, отслужив. Работал он электриком и совсем в другом цехе, не во втором обжимном, во избежание разговоров о каком-либо протеже, хотя должность дежурного электрика и далека от должностей протекционных. И вдруг потянуло парня в Запорожье, в места, где жил прадедушка Иосиф. Сказалась кровь? Все может быть. Ни отец, ни мать отнекивать сына не стали – поезжай, коли хочешь.

Случилось это в июне, в самую жару. Пошел Саша Погорелец с новыми друзьями купаться на Днепр. Что такое Днепр, каждый знает по школьной программе, а переплыл его уралец без отдыха туда и обратно как заправский флотский и еще не наплавался. Друзья давно уж и накупались, и нагрелись, и оделись.

– Идите потихоньку, я догоню. Разок нырну – и догоню.

И не догнал.

Речные водолазы там и нашли его, где погиб, ударившись о камни, которыми латали самосвалы днепровский берег, обрушенный снарядами войны и размываемый на готовое. Нет, войны теперешние сразу не кончаются.

Огромна скорбь отца, но и она несоизмерима со скорбью матери. Любовь Никитична и до сих пор черна, и до сих пор курится, как матица избы после пожара. Горе матери открыто и на виду у всех до слезинки, до преждевременной морщинки, отцово горе – айсберг. Каждый парень и до сих пор напоминает им о сыне. И повисают росинки на ресницах матери, и холодит глыба подспудного льда отцовскую душу. И все-таки, нимало не колеблясь, согласился Иван Ефимович пойти в училище инструктором работы на прокатных станах, а ведь в прокатных группах сплошь одни ребята, как сыновья. Что ж, по родительскому долгу он и передаст им как сыновьям великое наследство – любовь к труду.

Но как не просто это. Иметь мастерство и опыт – одно, а уметь передать их – другое. Здесь мало большого мастера-производственника, здесь нужен еще педагог и психолог, умеющий обращаться с процессом обучения умно и тонко. Тонко, и чтобы не получилось, как в поговорке: где тонко, там и рвется. Психология труда и обучения труду – наипрочнейшая нить в извечной связи поколений, и необходима способность видеть эту нить и прясть ее.

С группой И. Н. Панфиловского был такой случай. На базе отдыха решили заасфальтировать дорожки, переходы, игровые площадки. Специальной техники для этого, конечно, никакой. С современной дорожно-строительной техникой на базу и не влезешь при всем желании: объект и мал, и узок, как то игольное ушко, через которое верблюда не протащишь. Ну, щебня самосвалы навозили. А дальше что? Одна надежда на совковую лопату, какую в шутку называют универсальным одноковшовым экскаватором со сменным двухрычажным механизмом. Но лопата давно вышла из моды, и трудно кого-то допроситься, чтобы тот согласился взять ее.

– Иван Никитович! Выручайте. Надо на базе…

– Да слышал, надо. Продуктов на сколько дней брать?

– На сколько… На неделю, пожалуй. По нормам, конечно, меньше времени отводится на такой объем работы, но, сами понимаете, природа, молодость… Да что говорить.

– Что говорить – посмотрим.

Тому, кто просит что-либо сделать, все равно легче, его задача заручиться словом, а уж тот, кто пообещал сделать, обязан больше: слово – олово.

Цену слову Панфиловский знал, этим пользовались и на это рассчитывали: слово – олово. Сказал – что пулю отлил. Или уж пролудил, так пролудил – вовек не заржавеешь. И вообще никакой коррозией не покроешься. Слова и время Иван Никитович экономит и расходует бережно, но никогда не жалел и не жалеет ни для кого добра души своей, поэтому он и богат как человек.