Текст книги "Книга о счастье и несчастьях. Дневник с воспоминаниями и отступлениями. Книга первая."

Автор книги: Николай Амосов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц)

Отступление. О чудесах

Наука – это модели, это железные законы физики, это детерминизм, или по крайней мере – статистика, вероятности.

Для науки термина "чудо" не существует. Но в последние годы газеты и даже научно-популярные журналы частенько пишут о "странных явлениях": о телепатии, телекинезе, парапсихологии, экстрасенсорном воеприятии. Лечение болезней "наложением рук" стало почти обычным – в каждом городе появился свой экстрасенс.

У ученых-специалистов это вызывает раздражение.

Моя позиция более сложна.

Мне близко знакомы несколько человек, которые сами наблюдали феномены парапсихологии в самых разных проявлениях – не буду перечислять. Кибернетики приглашали некоторых "чудотворцев" к нам в отдел, чтобы провести строгий "слепой" опыт с чтением мыслей, угадыванием прошлого и в таком роде. Ни разу ни один опыт не удался.

Повторяю: это еще не значит, что мои знакомые лгали. Видимо, научный скептицизм нашего отдела нацело тормозит "другую" физику.

Расскажу еще один случай, когда удалось – почти – поймать золотую рыбку.

Лет семь тому назад пришел ко мне в кабинет молодой человек и представился студентом последнего курса одного из украинских медицинских институтов. Сказал, что сделал открытие и просил помощи довести дело до конца. (Ко мне почему-то часто обращаются всякие фантазеры и непризнанные гении.) Студент создал кустарную физиологическую лабораторию, но не хватает средств. Произвел вполне серьезное впечатление. Уже не юноша. Пожил, поработал. Не ищет не только материальных выгод, но даже научных степеней. Голая любознательность и одержимость. Зарабатывает на себя и на лабораторию тем, что чинит сложную электронику частным путем: осциллографы, магнитофоны, что угодно. Мастер. Вполне подкован в физиологии нервной системы и в парапсихологии тоже. Суть открытия: если одной лягушке прижигать лапку огнем, то вторая это чувствует и отвечает залпами нервных импульсов, которые можно зарегистрировать осциллографом даже в том случае, когда вторую лягушку – детектор посадить в металлическую камеру, то есть полностью экранировать все внешние электромагнитные воздействия.

Очень интриговало: вот когда "вторую физику" удастся поймать с помощью "первой"! "Вторую" – потому что психические страдания обожженной лягушки выражаются не только в ее болевых нервных импульсах (их легко засечь), но и в каких-то не физических явлениях, которые чувствует вторая лягушка в камере и отвечает на них своим нервным возбуждением. Куда еще дальше? Модельный опыт сопереживания страданию через парапсихологические (экстрасенсорные) воздействия. Нет материального носителя этой передачи, потому что экраном пресечены все электромагнитные волны. Один ученый рассказывал об опытах профессора Васильева, ленинградского физиолога. Будто бы у них была женщина – сильнейший медиум, она была способна читать мысли, то есть выполнять мысленные приказы. Ее помещали в свинцовую камеру – получалось, увозили в Ростов – получалось. Значит, природа передачи сигналов не электромагнитная, не "первой" физики.

Студент показал мне осциллограммы опытов. Все правильно. В момент, когда подопытная лягушка испытывает страдания, регистрируются ее импульсы, вторая отвечает тем же. Мы наметили план подробного доклада, убедительного для научного собрания. Чтобы имелись описания, схемы, примеры и статистика. После этого я готов был помогать.

План был выполнен в течение нескольких месяцев. Студент в это время закончил институт, нужно трудоустраиваться (он имел право на свободный диплом), нужно отстаивать лабораторию – ее хотели закрыть.

Привез мне переплетенный доклад с приложениями осциллограмм. Несколько десятков опытов, процент совпадения что-то около 90. Володя Белов, мой заместитель по отделу кибернетики, ездил, убедился сам.

С этой рукописью я пришел к президенту АН УССР Борису Евгеньевичу Патону. Знал, что он поддерживает все интересное. Так и случилось. Обещал зачислить парня в академический НИИ, что был в этом городе: "Даже за энтузиазм и инициативу, если ничего и не получится, – так редко встречаются увлеченные". Наш министр позвонил ректору, чтобы не трогали лабораторию.

Теперь только работай, накапливай наблюдения, уточняй детали. Парень полон энтузиазма. Я обещал ему свое авторитетное руководство. (Все-таки академик!)

Крупный ученый Филипп Николаевич Серков, "зубр" в нейрофизиологии, академик, когда я рассказал, ответил: "Ерунда. Какая-нибудь ошибка. Ни разу еще ничего подобного не подтвердилось".

Рассчитывать на благожелательность ученых не приходится. Доказывай! Что ж, так и должно быть.

Летом я приезжал в тот город с лекциями и пошел в лабораторию. Нашел то, что описывали в романах об ученых-самоучках. Вычищен и приведен в относительный порядок старый сарай – студенты все сами делали. Две комнаты, изрядно захламленные, но вполне рабочего вида: приборы, инструменты. Два многоканальных точных осциллографа, способных усиливать и записывать малые токи, с хорошей экранировкой. Никаких наводок – без сигнала самописцы чертят прямые линии. Герой живет в лаборатории – тут же стоит старая тахта, кое-что для еды, одежды, туалета. Семьи нет. В одной комнате поджаривают горящей бумагой лапки лягушке (варвары!), а во второй стоит медицинский медный автоклав, пропущены проводки через маленькие отверстия с изоляторами, и подключаются они к лягушке-детектору. Полная герметичность и экранировка. Сначала от обеих лягушек пишутся биотоки покоя, потом одну раздражают, и самописцы на осциллографе приходят в движение, чертят линии с острыми зубцами.

Все было проделано при мне. Не скажу, что получилось очень доказательно, всплески активности мозга у лягушки в автоклаве невелики, но все же заметны. После опыта обсудили дальнейшие шаги, решили привлечь для измерений ученых политехнического института. Природа так просто не расстается со своими тайнами, да еще какими! И Серкова убедить нелегко.

Еще я сходил к ректору, к заведующей кафедрой физиологии, уговорил их не закрывать лабораторию и помочь. Они были не в восторге от героя, но признавали его энтузиазм и не бросали тени на честность.

Так все шло красиво и романтично, а кончилось ничем. Афоризм кого-то из крупных ученых: "великие Открытия делаются в сараях и под лестницами" – не оправдался.

Герой держал с нами постоянную связь по телефону. И вот осенью стали поступать тревожные сведения: опыт удается все реже и реже. Бывали и раньше сезонные колебания частоты удач, но теперь идет устойчивый спад. Менял лягушек – не помогало. Ничего не помогало.

Зимой мы услышали вопль отчаяния:

– Все исчезло!

И больше не вернулось. Героя потеряли из виду, в городе он больше не проживает. Наука оказалась права.

Нарочно записал подробно эту историю: единственный раз "другая физика" поманила меня лично. Не знаю, как объяснить подобные явления. Не могу, следуя за ортодоксами, объявить: "Ерунда!" Слишком много честных свидетелей. Тем более не могу взять и признать: "Есть потусторонний мир!" Разумеется, экстрасенсы и их сторонники, защитники тоже будут его отрицать, но это только благодаря их неграмотности или из стремления замаскироваться под материалистов: разве власть над временем не прямой путь "туда"? Они узнают прошлое и предсказывают будущее. Йога, если верить ее пророкам, доведенная до высших ступеней, обещает полную власть над материей. Почитайте об этом у Ромена Роллана "Жизнеописание Рамакришны и Вивикананды".

Наши поклонники чудес все силятся приземлить их, найти физические эквиваленты. Например, без конца ведутся разговоры о "биополях". За счет их направленного действия относятся исцеления больных и даже движение предметов под воздействием взгляда. Вроде бы эти поля такие же законные физические, как электрическое, магнитное, гравитационное. Кто-то из наших физиков дал в "Науке и жизни" хорошую отповедь этим неграмотным "ученым". Организм 'действительно излучает поле, но обычное, электромагнитное, чудес в нем нет, и выжать из него ничего нельзя тоже. Фотоэффекты, видимо, существуют, но опять-таки – обычные.

Нервный импульс нельзя сводить к электрическим явлениям в нервном волокне, которые ему сопутствуют. То же касается и электромагнитных полей вокруг тела: они лишь отражение более сложных физико-химических явлений, очень специфичных. Впрочем, нужно остановиться или пуститься в сложные научные описания сущности жизни. Одно ясно: нельзя физическими приборами воспроизвести "чудеса".

Вернемся к чудесам. Вопрос остается открытым. "Другая физика", возможно, существует. Похоже, что есть люди, обладающие некими особыми способностями воздействия. Такие люди могут лечить через внушение, хотя "в модели" это представить нельзя. Между прочим, для обыкновенного гипноза тоже нет удовлетворительного физиологического объяснения.

Мне кажется, что Разум можно построить на чистом материализме: из элементов и связей между ними. Мозг тоже работает по принципам физики и химии, с "проволочной" связью, так что не нужно привлекать мифические "биополя". Однако я не поручусь, что это так до тех пор, пока Разум не будет воспроизведен. К этому одна параллель: существовал "витализм", когда для объяснения биологических явлений не хватало химии и привлекали жизненную силу. Теперь биологи уже синтезировали ген, и есть надежда на синтез простейшей живой единицы, например, вируса. И все – только на химии. О витализме уже никто не вспоминает. То же самое должно произойти и с парапсихологией: будет" создан материальный разум и не понадобятся экстрасенсы. (Сколько их было – мифов в науке!)

Когда перечитал, что написал, вроде бы получилось: верю в чудеса. Впечатление неправильное – нет, не верю. Хотел бы? Заманчиво надеяться на бессмертие, даже если при следующем рождении окажешься в образе животного (восточная религия). Не верю и не хочу. Пусть лучше все идет в одну сторону – к аннигиляции.

Дневник. 18 ноября

Прошла половина ноября. Сегодня суббота, но не буду отдыхать. Следующая неделя вся пропадет для операций: нужно ехать в Москву на сессию Медицинской академии, потом навестить сестру и тетку в Ярославле, сходить в институт к Владимиру Ивановичу Бураковскому, поучиться, что делать с маленькими. Повидать нескольких приятелей – для информации. В понедельник прооперирую двух больных и уеду.

Настроения для отдыха нет. Две недели оперировал без потерь – восемь человек. А сейчас лежит девочка с тетрадой Фалло в тяжелом состоянии. Позавчера пришел домой в 11 вечера; долгая операция во вторую очередь, потом кровила, делал торакотомию. Не можем овладеть маленькими пациентами. Хоть плачь! (Очень синяя девочка, гемоглобин 130, раньше уже был сделан сосудистый анастомоз, закрылся, состояние ухудшилось, некуда деться. Одно спасение – операция.)

Это писание – тоже как зараза. Можно подумать, пожаловаться бумаге – и никого не обременишь словами. "Устное общение" – затруднительно. У близких свои круги интересов, с моими они перекрываются только небольшими площадями. Разные эти площади, к дочери, к жене, к сотрудникам, но все равно – маленькие. Быстро исчерпывается информация при разговорах, и нужно время, пока накопится. У бумаги нет своего "круга", если не видеть за ней редакторов, читателей. Пока стараюсь не видеть.

Сейчас не хочу писать о больных, о делах в клинике – они все как будто и новые, и все уже были, Не хочется писать о науке: истины, что буду высказывать, – не переоцениваю.

Куда еще пустишь путешествовать мысль? Чтобы без большого напряжения – нет силы, потому что нет смысла.

Воспоминания. Я их еще совсем не трогал. Когда душа скулит, ослабленная, – самое подходящее дело.

Такая изумительная штука – память. Массу сведений (моделей) мозг накапливает за жизнь. Все новые и новые. Но старые постепенно выбраковываются, если не используются. Сумма моделей с возрастом вначале возрастает, потом начинает уменьшаться. Крепко держится в памяти то, что повторяется, и то, что значимое. Его потом постоянно вспоминаешь и тренируешь модель. А если телефон записан в книжке, зачем его помнить?

Как это скучно звучит, когда говоришь слова.

Мне грустно от моей памяти. Новое запоминается все труднее, а старое выветривается... Похоже, что сумма сведений уже уменьшается. Чего стоят все другие "программы действий с моделями", так я называю мышление, если нечем будет действовать? Эти "программы" как будто не ржавеют пока, но память... Труднее становится вспоминать. Удлиняется "время выборки" при возрастании массива сведений, как говорят специалисты по компьютерам. Очень бы хорошо. А вдруг – склероз? Нет, не должно бы. Холестерин в плазме почти как у юноши. Автоматическое запоминание нового с возрастом ухудшается потому, что замедляется синтез новых белков в нейронах. Ими определяется установление и поддерживание связей между "нейронными моделями". Спасение от старости невозможно, сколько ни бегай, сколько ни ешь капусты. Но надеюсь оттянуть.

Чари лежит в кресле, что стоит рядом, и периодически пихает мне голову под локоть: требует ласки, согревает душу.

А что ты можешь вспомнить, старик?

Даже бумаге будет скучно от твоих мелких житейских фактов и фактиков, что отметились памятью в прошлом. Они живут рядом с настоящим и, когда всплывают в сознании, бледным эхом отдаются в чувствах. Тем и ценны. Не настоящие по силе, но те же по... так и хочется написать "по специфике". Но разве можно вставить такое слово в чувства?

Реальное. Нереальное. Вероятное. Прошлое, настоящее, будущее. Эти понятия я ввел в свою гипотезу о мышлении.

Реально – то, что сейчас воспринимается рецепторами и оценивается чувствами. Данный момент, "настоящее": смотрю, вижу, чувствую. Но не только. "Этот день работы" и "этот год писания книги" – тоже реальны, они воспринимаются сейчас куском времени, занятым этой деятельностью. Реальное и настоящее, детальное и обобщенное – какие связи между этими понятиями? Мое прошлое: было, несомненно, но... действие закончилось. Реальное? Да. Но – прошлое. В понедельник я буду оперировать женщину Н. Кровь уже приготовлена. Реальное? Да и нет. Мало ли что может случиться. Вероятное. Будущее. А как бы хорошо было встретить в Москве... Не встречу. Умерла. Нереально. Но картина встречи встает, ее можно взять из прошлого, добавить детали по заказу сегодняшних чувств (67!), и будет уже сложная композиция, которая будит чувства, такие же, как и настоящие ("по специфике!"), только, увы, гораздо слабее. На страже стоит железное "это не настоящее!". И портит все. Так же мы воспринимаем искусство – чувства с коэффициентом на реальность. Вспоминай или смотри кино, переживай, но действовать не будешь. Ни к чему.

Другое дело – будущее, если оно реально. Оно вызывает чувства как настоящие и заставляет действовать, прилагать силы, напрягаться. Однако тоже с поправкой. Если на вас едет машина, откуда берется прыть, раздавит. Сейчас! Стопроцентная реальность, вероятность и секунды времени. Будущее чувство – боль – действует как настоящая и стимулирует максимум напряжения.

А вот другое. Задумал написать книгу... например, об обществе. Много труда. Редакторы строги. А может быть, признают? Успех? Баланс чувств за и против. Вероятность. И еще: долго ждать... Сколько мне уже будет лет?

Так выглядит будущее в модельном выражении. Мы напрягаемся главным образом ради будущих, а не сиюминутных чувств: получить приятное или освободиться, от гнета неприятностей – в будущем, через неделю, месяц, год. Сила этого напряжения, решимость включить действие определяются предполагаемым приращением приятных чувств, вероятностью достижения цели и "коэффициентом времени", сколько до цели ждать. Есть нетерпеливые – у них этот коэффициент очень мал, живут сегодняшним днем. Будущие удовольствия не могут заставить их работать дальше. Есть настойчивые – готовы трудиться годы ради далекого будущего счастья. Даже с небольшой вероятностью...

Если разум сосчитал, что для достижения больших целей уже явно не хватит оставшейся жизни, приходится довольствоваться целями короткими и удовольствием от самого "делания". Приходится, хотя и не то счастье.

Отличная вещь – мозг. Можно произвольно направить поиск куда угодно, по любому адресу прошлых лет или в страну фантазию. Или обдумать что-нибудь по научной части.

Но если в клинике плохо, то попробуй выищи в памяти счастливую минуту и насладись суррогатом счастья... Черта с два!

Есть у меня грампластинки для таких минут. Реквием Моцарта, реквием Верди, реквием Форе.

Память так чутка к настроению момента. Все события жизни каждый раз освещаются разным светом – светлое затемняется, когда сейчас плохо. Темное уходит, когда сейчас радость...

Вот и теперь:

– Да было ли когда-то счастье? Сколько его было?

Знаю, что было. Но сейчас – не верю. Всю жизнь что-то мешало. Или я пессимист от природы? Настроение плохое – и вспоминается грустное.

Воспоминания. Мама, детство, родня

Отец нас оставил, поэтому мама для меня воплощала все...

Не могу называть "мать", только "мама". Осталась для меня самым идеальным человеком, нет ни одного пятнышка. Молодость удивительно беспечна и невнимательна к "предкам". После смерти мамы обнаружил дневник – небольшую тетрадку с разрозненными записями. Тогда прочел всего страницу – казалось кощунством касаться ее святая святых. Все оставил, как было, на тетку Евгению, уехал в Архангельск, а потом нашу деревню переселили в связи с образованием Рыбинского моря, и все вещи утонули при сплаве на плотах. Вещей там было на копейки (но мамины копейки!), а дневники жалко. Пропали также дневники отца, которые он писал, будучи в плену в Германии. Но те по крайней мере читал. Наши дети такие же. Почти полное равнодушие к родительской биографии. Хочется упрекнуть, а потом вспомнишь себя и смолчишь.

Родина мамы – Север. Чорозерский район Вологодской области. Деревня Суворове, шестьдесят верст на север от Кириллова. Теперь мода на Север, все знают этот город и монастырь, ездят даже в Ферапонтове смотреть фрески Дионисия. Автобусы. Культура. А был медвежий угол (это буквально: дядя Леша был охотник, убил около двадцати медведей).

В семье деда было четыре сына и две дочери. Мама самая старшая, родилась в 1884 году. Ребят держали в строгости и периодически пороли... Как все дети в дедовой семье, мама закончила образование в трехлетней церковноприходской школе. Видимо, была умненькая, потому что пристрастилась к чтению. Хотела учиться, но безнадежно. Потом у. нее был неудачный брак, осталась девочка.

Жизнь после этого сильно осложнилась. Дед принял решение учить дочку. Отвез ее в Кириллов к хорошо грамотным знакомым, нашли учителя подешевле, и стал он готовить маму к экзамену экстерном за четыре класса гимназии. (Представьте, была такая форма образования в земстве!) Готовилась больше года, занималась много, экзамен выдержала и поступила в школу повивальных бабок в Петербурге. Проучилась три года – стала акушеркой. В памяти мало что сохранилось из ее рассказов о жизни в столице. Было очень бедно. Отец посылал совершенные гроши, на жизнь зарабатывала дежурствами в клинике при богатых пациентах. Но все равно вспоминала свое студенчество как праздник. Было много бедных слушательниц, они интересовались общественной жизнью, бегали по лекциям и собраниям, ходили в театры на галерку, читали и спорили.

В 1909 году маму направили акушеркой в фельдшерский пункт от земства в село Ольхово Череповецкого уезда Новгородской губернии. Тут она и закончила свою жизнь – профессиональную и физическую. Фельдшера менялись несколько раз, а она так и оставалась, та же "Кирилловна", как ее звала вся округа.

В ранних двадцатых годах "аптека", как называли тогда медпункт в деревне, была такой же, как и при земстве. Молодым трудно представить сельскую медицину того времени.

Собственного помещения медпункт не имел, вначале снимали часть дома у крестьян, а после революции размещались в реквизированных домах сельских богатеев. Всегда было три комнаты: ожидальня, приемная, где фельдшер или акушерка вели прием больных, и аптека – там стояли шкафы с лекарствами (большие шкафы с массой разных банок), длинный стол с весами и всяким инвентарем для приготовления мазей, настоек, отваров, порошков – всей старомодной аптечной кухни. Аптекой ведала мама, видимо, их специально учили сельской фармации. Помню, меня всегда интриговал шкаф с ядами, под замком, с черепом и костями. Помогал маме делать лекарства, но к этому шкафу близко не подпускался, и он всегда был заперт. Впрочем, я все равно знал, где ключи...

Медпункт обслуживал деревни и села в радиусе десяти километров – целая волость, по старому делению. В ней примерно было десять-двенадцать населенных пунктов. Шесть-семь тысяч жителей. С утра прием больных: приходят ольховские и приезжают из других деревень. Зимой особенно много болеющих – летом нет времени. Так и вижу перед домом десяток разномастных саней и розвальней; распряженных лошадей, жующих сено из передка; другие – с холщовыми торбами, подвешенными к головам, эти едят овес... (Боже мой, как все изменилось: обычная для того времени картина уже невозможна теперь.)

К полудню набивается полная ожидальня мужиков, баб, детей – в армяках, полушубках, платках, тулупах. Стоит специфический запах мокрых овчин и онучей. (Были еще люди в лаптях, хотя и редко. Наша волость культурная, почти все грамотные.)

Медицина примерно соответствовала чеховским и вересаевским описаниям, только пониже рангом. Они наблюдали земских врачей, а здесь – фельдшер, часто – "ротный", то есть проучившийся на фронте один год. "Школьных" фельдшеров не хватало: их много погибло в войну. Ближайший врач и больница в Череповце – это двадцать пять километров по зимней дороге или пять часов на пароходе.

Зимой приемы длились до пяти вечера, кончали уже при лампах. Фельдшер осматривал больных, выписывал рецепты, мама готовила по ним лекарства, и только тогда пациент уходил домой. Попутно мама принимала беременных и "гинекологичек". Для осмотра был угол в аптеке, отгороженный ширмой. Когда фельдшера не было, акушерка управлялась сама. Так же и фельдшер. Что-то не помню, чтобы они болели и пропускали приёмы. Только в отпуске две недели.

Главная работа акушерки – ездить к роженицам на роды. В год она принимала от 100 до 160 родов. Две трети из них – в других деревнях, иногда за восемь-десять километров. Хвасталась, что полностью вытеснила "бабок" – тех старух, которые раньше помогали роженицам в селах. По ее словам, это была настоящая борьба, потому что бабки не хотели уступать своих клиенток.

Помню такие сцены. Ночью стук в дверь или окно. Мама встает, зажигает лампу, накидывает платье, открывает дверь в сени. Слышу разговоры примерно такие:

– Кирилловна! Марья родит. Поедем, бога ради...

Мужика впускают в избу, он входит в клубе тумана, приносит запах мороза и сена. Усаживают на кухне, дальнейший разговор через стенку, из комнаты.

– Какая Марья? Откуда? Давно ли схватки?

– Да Сушковы мы, из Нижних Борков. Ты же у нас Сеньку принимала в позапрошлом годе...

Мама ворчит:

– Быстро управились...

Мужик продолжает, не торопясь, отдирая сосульки с бороды и усов:

– Вечор ее схватило... Говорил – потерпи до утра, не будем Кирилловну ночью беспокоить... Терпела, потом будит – поезжай, говорит, невмочь... Боюсь, говорит... Ты будто ей наказывала, чтобы приезжала на осмотр, как забрюхатела, а она не сподобилась.

Мама уже оделась, бабушка тоже встала, крестится на икону. Я лежу, виду не подаю, что не сплю. Прощальные поцелуи у нас не были приняты.

– На, неси ящик...

Был такой особый ящик, в котором она возила свои акушерские принадлежности. Довольно тяжелый – много всего с собой брала: в некоторых избах было грязно. Слыхал, как наказывала беременным женщинам, чтобы перед родами хорошо простирали половички, чтобы подкладывать. Простыни в деревне были в редкость, рушников тоже нелишку.

Мужик забирает ящик, мама надевает тулуп, и они отправляются в ночь. Вот скрипнула калитка, у нее был особый скрип, до сих пор не забыл.

Бабушка ворчит:

– Вечно их ночью хватает...

Потом тушит лампу, забирается на печку, зевает, шепчет молитву;

– Господи, помилуй, господи, помилуй... Все замолкает, и я засыпаю. Утром мой первый вопрос:

– Мамы нет?

– Больно скоро хочешь. Туды шесть верст, небось снегу намело, слышь, воет в трубе.

Я слушаю, и мне видится метель. Дороги нет, и лошадь, и мужика, и маму занесло снегом...

Пока маму не привезут с родов – в доме тревога. Как там? Что?

Обычно бабы рожали быстро и раньше времени акушерку не тревожили. Мама возвращалась через восемь-двенадцать часов. Кроме первородящих, это слово я узнал в числе самых первых. У тех задерживалась на сутки, двое... Конечно, бывали патологические роды: когда поперечное положение и требуется поворот на ножку (тоже знал давно и смутно представлял ребеночка, лежащего поперек живота. Потом, когда стал побольше, читал по маминым книгам).

Но вот прошел день, наступил синий зимний вечер, а мамы нет... Я уже не отхожу от окна. Поздно ночью слышу, как бабушка становится на колени перед иконой и громким шепотом творит молитву:

– Господи, разреши от бремени рабу твою Марью... Господи, яви божескую милость к рабе божьей Елизавете, помоги ей...

Под ее говорок я засыпаю, молитва успокаивает и меня – я еще только в первом или втором классе, не состою в пионерах, мама к богу равнодушна, в церковь не ходила с самой революции, но бабушка верующая, и я часто слышу о всемогущем...

Под утро слышу скрип калитки: никогда его не пропускал, даже зимой через двойные рамы. Бабушку с печи как ветром сдуло, бежит навстречу, один рукав шубы надевает в доме, другой – в сенях...

– Слава те, господи, услышал молитву...

Я тоже встаю встречать. Босой, в одних подштанниках (трусики появились в деревне много позднее, когда мы стали пионерами).

Открывается дверь, и с порывом морозного воздуха входит мама.

За ней мужик несет ящик. Оба веселые.

– Вот такого молодца выродили! Одиннадцать фунтов! Раздевайся, Прохор, погрейся.

– Спасибо, Кирилловна, надоть ехать... Что бы мы без тебя делали...

В нашей семье была еще одна сельская акушерка, тетя Катя, сестра отца. О ней я потом расскажу. С мамой они дружили и, когда тетя приезжала, говорили о бабах и родах до утра.

У мамы за двадцать четыре года работы, на три с лишком тысячи родов, умерла одна роженица. Примерно пяток она возила в Череповец, там им делали операции, и кажется, тоже все остались живы.

О смерти детей не знаю, но тоже редко. И это в деревенских домах, очень часто в большой бедности, когда новорожденного не во что завернуть. Не раз мама с мужиком отправляла и свои жалкие тряпки. Видимо, деревенские женщины были крепкие, тренированные. Но квалификация у мамы тоже была, несомненно.

Мы постоянно жили при родах. Каждый третий-четвертый день в году мама уезжала или уходила "на роды", так она ставила ударение. Особенно много рожали осенью – в самую распутицу, в грязь, в темные ночи. Иногда с одних родов прямо на другие, потом – на третьи. А мы с бабушкой жили в постоянной тревоге.

Одного у меня в памяти не осталось, потому что этого не было: подарков. Вообще никогда, ни разу не взяла она от своих "баб" даже самой малости. Впрочем, одно исключение помню. У мамы были преданные почитательницы, почти подруги – те, у которых она принимала по нескольку родов и которые были хорошие по душе. Вот те иногда осенью приносили ей бруснику. И больше ничего. И помню, как мама бросила с высокого крыльца корзиночку с яйцами, они катились вниз, бились, оставляя желтые потеки на ступеньках.

У мамы был очень звонкий голос. Когда разговаривала с женщинами на улице, то далеко было слышно. Говорили: "Вон Кирилловна идет..." Работе отдавалась со страстью. Кроме родов и приемов, завела профилактику, требовала, чтобы женщины приходили на проверку перед родами. Собирала их и вела беседы по гигиене, по уходу за детьми. Особенно ее беспокоила высокая детская смертность от летних поносов. Помню эти разговоры и обсуждение "мероприятий". Помню и организацию детских летних яслей, первые появились еще до колхозов. Она жила жизнью деревни и ни за что не хотела ее менять. "Мужа прозевала за этими бабами", – говорила тетя Катя спустя много лет. Но другого счастья у нее не было. Нет, я как сын не причинял неприятностей. Хороший был, по-честному. Да и как быть плохому для такой матери? Никогда не видел лжи, хитрости, всегда доброжелательность и доверие к людям... Все о ней так говорили. И сейчас есть живые свидетели.

Теперь надо поговорить об Амосовых. Хотя и воспитан мамой, но вырос все же Амосовым, а не Суворовским. Много раз прикидывал, сколько от генов, сколько от воспитания, что сильнее. Получается – гены. Впрочем, это все шатко и субъективно, за истину выдавать нельзя.

Село и деревня Ольхово – большие населенные пункты, домов триста, стоявших на берегу Шексны. Были две церкви, двухклассное училище и волостное управление (при мне – клуб), культурное селение.

Земли у мужиков было немного, и почва плохая. Без побочных заработков не прожить. Большинство составляли середняки: лошадь, одна-две коровы, несколько овец, куры, скудные огороды, только капусты много.

Дальней историй села не знаю. При крепостном праве деревня принадлежала нескольким помещикам. Однако помещичьих усадеб не было.

Теперь о предках.

Удивительно, как мало интереса к прошлому. Наверное, это от плебейства: не прививали, нечего хранить и нечем кичиться. Почитаешь биографии – знают о предках чуть ли не с крещения Руси. Я знаю только прапрадеда. По крайней мере три поколения Амосовых до моего отца были полукрестьяне-полурабочие. Летом они занимались хозяйством, а зимой глава семьи со старшими сыновьями уезжали в Мароцкое и работали на железоделательном заводе. Отец – мастером, сыновья – работниками. Видел плиту на могиле прадеда, написано: "Мастеру Амосову Ивану..." Отчество не запомнил...

Жили хорошо, но небогато. Опять же, наемным трудом не пользовались. Наверное, могли бы жить богаче, но были две страсти в семье: к лошадям и к водке. Первая закончилась со смертью деда, вторая перешла к его детям и внукам.

Мама считала, что это наследственное, и всю жизнь боялась за меня.

Помню старые амосовские строения: "зимовка" – большая кухня – и две маленькие светелки, "летний дом" – по городскому типу, кухня и три комнаты. Большой скотный двор. ("Бывало, держали и три коровы", – хвалилась бабушка.) Лошади все время менялись, но в хозяйстве обычно была одна.

У задней границы двора стояли "службы": баня, "каретник", погреб, амбар – все вплотную друг к другу. Впрочем, это только названия пышные, все на самом деле было очень скромно. Баня – черная, сильно покосилась, в "каретнике" стояла телега, сани и розвальни, был насест для кур, амбарчик маленький. (Но запирался огромным ключом – мастер для себя делал!) Когда-то была еще кузня, но сгорела, и до меня дошли только наковальня и пень с тисками.