Текст книги "Книга о счастье и несчастьях. Дневник с воспоминаниями и отступлениями. Книга первая."

Автор книги: Николай Амосов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц)

Я могу сам решить судьбу Н. Но не хочу допустить ошибки... И мне не безразлично ваше мнение. Поэтому o проведем голосование. Мирослав раздаст бюллетени, а вы поставьте знаки: крестик – оставить, кружок – уволить. Мирослав, раздавайте, – и перерыв на пять минут для голосования. Вот Аня несет урну...

Через пять минут конференция была продолжена, Пока считали бумажки с крестиками и нолями, я повторял свои прежние дисциплинарные требования: уже писал о них. В это время принесли сводку и кипу бумажек.

– Оглашаю результаты: 32 – чтобы оставить, 26 – чтобы уволить. Конференция окончена. Н. остается на моих условиях. А вы добренькие... Я, пожалуй, злее.

Доволен ли я был этим решением? Сначала, пожалуй, нет. Как вспоминал мать, бабушку мальчика, так поднималась волна злобы. Потом, спустя несколько дней, примирился. А как бы надо поступить по общечеловеческой морали? Так и не знаю... Если ошибка в деле при полной отдаче своих сил и внимания, то нужно прощать. Нет уверенности в полном внимании у Н., но халатность не допускаю. Лично мне он был скорее приятен. Был, потому что я уже не видел его месяц. Может, он уже и не работает? Спросить.

Если возвращаться к справедливости, то в нашем деле нужно защищать больных не только от нерадивых и халатных, но и от добросовестных неудачников, которые "хотят, но не могут". Не скажу, что хирургическая профессия требует каких-то сверхспособностей, любого среднего можно выучить, но безрукие, растерянные встречаются. Надо их лишать прав, если сами не понимают и не уходят на спокойную медицину.

В мужской раздевалке у нас висел список "жертв": кого выгнали. Сам я его не видел. Но под настроение ребята любят мне напоминать о них. "И этот был хороший, и тот... а вы его выгнали". Вопрос сложный, к нему нужно специально вернуться.

Потом меня упрекали некоторые из сотрудников в минуты откровенности...

– Почему же вы не дали высказаться самому Н.? Или кому другому?

То же самое могут и некоторые читатели сказать.

Думают, что все нужно решать демократически, что справедливость только у большинства. Я в этом совсем не уверен. Н. уже сказал мне тогда, при операции, что он не знает, как повредилась артерия. Он действительно не знает. И я не знаю. Небрежность или случайность – установить невозможно. Знаю твердо – этого не должно было быть. Знаю, что со мной ничего подобного не случалось. И любой из "демократов", если бы касалось его сына, потребовал бы не голосования, а еще большего наказания. Все напрашивается мне параллель с шофером, совершившим наезд. Там часто виновата жертва: выбежал на середину улицы и прочее. Здесь жертва беззащитна, это требует от нас беспощадности к себе и к другим. Не вижу драмы, если двадцатишестилетний врач посовершенствуется годик в амбулаторной диагностике пороков сердца, прежде чем продолжить свою хирургическую карьеру.

Вот видите, никак не могу успокоиться. Очень трудно решать моральные проблемы. Тем более, когда ты сам – на равных. Именно этим отличается руководитель хирург от любых других. (Уверен ли ты, что был бы доволен решением шефа, будучи на месте Н.? Думаю, да. Но понимаю – пределы перевоплощения ограничены.)

После этой встряски неделя закончилась мирно.

Писать ли мне дальше – день за днем и неделю за неделей, – пока догоню день сегодняшний?

Не было счастья, потому что не было полного успеха. Все заново переживаю, когда читаю скудные записи, сделанные по воскресеньям. В течение недели не было никакой другой жизни, только клиника.

Кроме операций и всего, что связано с ними, в клинике есть еще научные работы, диссертации, которые нужно проглядеть, хотя бы пролистать, чтобы не пропустить глупость. Нужно выслушать жалобы на директора и хозяйственников, проверить, как ремонтируют старую операционную, выяснить вопросы со штатами, с общежитиями. Преувеличивать не стану, не принимаю к сердцу ничего, что прямо не угрожает "производству". Вот отопление хозяйственники не включили вовремя – это трогало, ругался.

Следующий понедельник, 15 сентября, опять был несчастливый.

Девочка, 7 лет, 21 килограмм, дефект межжелудочной перегородки и сужение легочной артерии. Можно ли было отложить операцию на год-два, пока подрастет и прибавит в весе? Да, можно. Однако по науке, по мировому опыту – нужно оперировать еще раньше... По мировому, но не по-нашему. Так мы и делали – откладывали, пока можно терпеть, без угрозы пропустить сроки операции. Без малого 20 лет так делаем и все время чувствуем свою неполноценность. Теперь с новыми успехами по части клапанов мне казалось, что можно оперировать раньше. Но с родителями я говорил осторожно, не обольщал. Однако и не отказывал – оперировал тех ребятишек, за которых очень просили. Так и с этой девочкой – Валей.

– Мы устали жить в постоянной тревоге. Каждый врач послушает и пугает: "Врожденный порок... Только операция... Чтобы не поздно". Оперируйте, профессор. Не откладывайте больше. Мы уже третий год ездим. Девочке в школу идти, а она дома.

Я не упорствовал. (А мог бы!)

Операция была нормальная. Заплата в дефект, расширение легочной артерии, 42 минуты перфузия, отличный гемостаз, сам сделал. Ушел на вторую совсем спокойный.

Эта, вторая, была ужасно сложная. Если бы знал, что так будет, – не взялся бы ни за что. Но при исследовании не оценили трудностей.

Взрослый парень 25 лет, шофер, веселый. Но – синий. Это его больше всего беспокоило. Гемоглобин выше ста процентов, есть одышка. (Но работает же!) Был поставлен диагноз: большой дефект межжелудочной перегородки и сужение легочной артерии, похоже на тетраду Фалло. Формально диагноз подтвердился, но анатомия... Сердце большое, аорта и легочная артерия отходят практически от правого желудочка, дефект в перегородке 7 сантиметров, сложной конфигурации. Мышца сердца толстая, уже измененная от чрезмерной гипертрофии, швов не держит. Нельзя описать все трудности операции. Может быть, я плохо делал. Никогда не переоценивал своих возможностей. Может быть. Для меня, во всяком случае, было исключительно трудно. Ассистировали Петя Игнатов и Лариса. Хорошие ассистенты, но я находил поводы ругаться от бессилия сделать хорошо и быстро. Вшили заплату в перегородку около 8 сантиметров, другую, наружную, еще большую – в правый желудочек, чтобы расширить вход в легочную артерию.

Все это заняло у нас 100 минут перфузии. Три насоса с трудом справлялись, отбрасывая кровь из полости сердца. (У взрослых синих больных до трети крови протекает по легочным анастомозам между аортой и легочной артерией, и вся она попадает в сердце, мешая оперировать.) Конечно, при таком отсосе возник гемолиз, способность к свертыванию крови почти исчезла. Когда мы наконец остановили машину, то из всех тканей сочилась кровь. Остановка кровотечения заняла еще 4 часа. При этом мочи почти что нет, кровяное давление низкое, надежд на просыпание мало...

Понять трудность операции может только хирург, который сам попробовал такое. Сколько раз я проклинал себя и парня с его жаждой красоты... (Без операции он прожил бы еще лет 5-10, но не больше. За 25 лет работы по хирургии сердца мы встречали лишь несколько синих больных после сорока.)

Все приходит к концу, плохому или хорошему. В восемь вечера (после десяти часов оперирования) я оставил Петю зашивать рану и вышел переодеваться. Не скажу, чтобы был смертельно уставшим, мог бы еще работать и работать. Великое дело психика! Но дело не во мне.

Алеша осторожно сказал:

– Есть проблемы с вашей первой больной... Я даже забыл о ней, опешил, настолько не ожидал плохого.

– Чего же ты мне раньше не сказал?

– Не просыпается... судороги. Чего бы я вас тревожил, когда такое творилось.

Он прав. Помочь бы я не смог, а оперировал бы хуже.

Пошел смотреть. Зрачки разные, подергивается, приходится вводить релаксанты. "Мозговые дела". Плохо. Я же уверен, что из сердца воздух не попал, было нетрудно оперировать. Витя со своим АИКом тоже вполне надежен. Опять эти таинственные осложнения! О самостоятельном дыхании не может быть и речи... Голову уже охлаждают пузырями со льдом – против отека мозга. Лекарства вводят. Но я-то знаю, как редко удается спасти. Вот, пожалуйста, опять две смерти. Мне уже все кажется в черном цвете. Оба еще живые, а я их уже хороню... Увы! Так часто оправдываются мрачные прогнозы. У этого шофера Л. мало шансов после такой операции.

Попить чаю с горя, пока зашивают рану и вывозят.

Дежурная в вестибюле рыхлая, пожилая, важная. Смотрит на меня с сожалением. Известие о девочке сразу меня согнуло... Старик.

– Вам ключи Аня оставила...

Кабинет у меня большой. Проектировщики рассчитывали, что будет здесь сидеть директор крупного института по сердечной хирургии. Потом министр, Анатолий Ефимович, властной министерской волей (при моем искреннем, но вялом сопротивлении) заказал дорогую индивидуальную мебель. Два года ее делали во Львове, но так и не поставили всего. Стол, столик, "стенка", Искусственной кожей обиты две стены – все по высшим стандартам, а вот до стульев и дивана руки не дошли: остались разношерстные. Держу на примете старое свое кресло, маленький столик, шкаф – они стояли двадцать лет в прежнем кабинете. Соберу их потом где-нибудь в небольшой палате и буду консультировать или просто дремать, пока кто-нибудь не зайдет из вежливости.

Впрочем, это я притворяюсь. Если не смогу обеспечить операции, хотя бы как мои помощники, то уйду сразу и совсем. Но и это решение следует принимать всерьез: "Пути господни неисповедимы". Теперь, без бога, я бы высказался иначе: "Самоорганизация сложной системы непредсказуема". Детерминизм и неопределенность – важнейшие философские вопросы. Меня больше к первому клонит. От недостатка физического образования.

Примерно такие или подобные отрывочные мысли лениво скользили в сознании в интервалах между главным: что делать с больными.

– А что теперь делать? Ждать.

Это – уже вслух. У девочки – да, только ждать. У парня – еще многое может потребоваться. Что, если продолжится кровотечение? Торакотомию не перенесет. Форсировать пробуждение или по-старому держать на аппарате, учитывая тяжесть?

Все это могу решить только я, и никто другой. Потерял доверие ко всем. Позвонить домой.

– Лида, только что вышел из операционной. Неизвестно, когда приду. Позвоню. Плохо у меня.

До полуночи я сидел в палате около больных, главным образом около шофера. Витя Синельников привез его с приличным кровяным давлением, помалу моча капала в банку, только губы и ноги синие – спазм сосудов.

– Буди его, не давай спать. Если будет сознание – удалим трубку...

– У такого? Что вы, Николай Михайлович! Он же кикнет...

У Вити очень образный язык, но старая память моя не запоминает все его сентенции.

– Шофер, ты меня слышишь? Парень едва-едва кивает головой.

– Труба мешает?

Снова кивок. Еще несколько вопросов, и мы убеждаемся – он в сознании.

– Отключай аппарат. Да-да, отключай, не крути. Я отвечаю.

Витя твердо убежден в необходимости искусственного дыхания, хотя бы на ночь, но приходится повиноваться.

Следящая система, монитор из ГДР, высвечивает на осциллографе ЭКГ, в такт пищит звуковой сигнал, стрелка показывает частоту сердечных сокращений. К сожалению, датчики кровяного давления вышли из строя, поэтому его приходится мерить "вручную", по старинке, Витя измеряет почти непрерывно.

Ничего драматического при самостоятельном дыхании не произошло. "Обеспечивает себя", как говорят анестезиологи, в смысле достаточности кислорода.

Через час трубку удалили. Сознание подавлено, но растормошить можно. Даже произносит несколько слов хриплым шепотом. Трубка стояла в трахее полсуток.

Но "нет мира под оливами...". Началось кровотечение. Из дренажа капают в ампулу частые капли, а если трубку "подоить" (есть такой неэстетический термин), то и струйкой течет. Горькие думы: "Теперь уже не спасти..."

– Пусть сестра готовит операцию. И Петю Игнатова разыщите. А пока лейте фибриноген.

Фибриноген – белок крови, из которого образуется сгусток, сильно разрушается при искусственном кровообращении. В операционной уже перелили четыре грамма, но что нам остается? Торакотомия, ревизия раны, новая интубация, наркоз – все это опасно и не гарантирует остановку кровотечения, тем более что оно – за счет нарушения свертываемости, а не от погрешности хирурга, которую можно исправить.

Сестра помылась. Пришел сонный Петя (ассистировать девять часов тяжелее, чем оперировать, хотя он в прошлом классный спортсмен).

Но после новых четырех граммов фибриногена кровотечение замедлилось до допустимых пределов. Было уже двенадцать. Девочка к лучшему не изменилась – без сознания. Больше делать нечего. В числе дежурных был и Н. Виду не показывал, и я тоже – будто ничего и не было.

Полпервого. Я побежал домой, предварительно позвонив все-таки, чтобы не упрекали в черствости.

Троллейбус нагнал меня почти у дома. Бежал минут 45. ("Вот до чего я вынослив, смотрите!" – такие хвастливые мысли где-то блуждали на задворках сознания, прорываясь через кордон самокритики.)

Ничего хорошего из этого не получилось.

Правда, девочка, Валя ее звать, к утру пришла в себя, вечером ее экстубировали. Спасибо ей.

Шофер вторник провел в напряжении, но не вызывал опасений. Однако на рассвете в среду – внезапная остановка сердца, и не удалось запустить... Это сказал утром в вестибюле дежурный. Как обухом...

Так исчезали надежды...

Но всю неделю я делал по две сложные операции. Вшил три аортальных клапана, сделал тетраду после анастомоза, ушил межжелудочковые дефекты у других ребятишек. Без потерь. Один был совсем маленький, пятнадцать килограммов, просыпался плохо, были судороги, пришлось делать трахеостому. Его буквально вырвали у смерти наши доктора-реаниматоры Наталья, Света и Лариса.

На днях мальчик с мамой заходил прощаться: смешной, в очках. Потом я видел, как Наталья целовала его у двери в реанимацию. О том, как она носила его на руках чуть не всю ночь, я еще раньше рассказал его матери. Не знаю, пришла бы она благодарить без этого. Реаниматорам, как и анестезиологам, редко достаются благодарности и цветы, хотя им принадлежит половина наших успехов (и поражений). Они "неизвестные герои".

На этом нужно сделать остановку – кончились писательские дни, начинаются хирургические. Завтра среда, две тяжелые операции. Теперь до воскресенья.

Дневник. 26 октября

Вот оно и настало – воскресенье.

Прошлая неделя была хорошая: сделали 16 операций с АИКом, умерла одна девочка (не моя). Почти всегда можно к чему-нибудь придраться, если подходить к разбору смерти с позиций виновности. Врачи часто недовольны таким подходом. Но я уверен – только так и надо, чтобы ничего не укрылось, чтобы учиться и не позволить себе расслабиться, не привыкнуть описывать смерти на тяжесть больных. (Некоторые шефы клиник мастера так делать.)

Все хирурги уже вернулись из отпусков, больных много, в пятницу лежали вместо 280 штатных – 345.

Теперь буду делать по две операции два дня в неделю – нельзя же отбирать у заведующих отделениями половину больных, хотя оперировать гораздо приятнее, чем писать, но нужно еще обсудить, что важнее и интереснее: близится 70 лет.

Не стану переписывать свои записи за прошедшие четыре недели. О хирургии только факты и цифры без эмоций. Их всегда довольно, когда делаешь восемь сложных операций с АИКом в неделю, но больших неприятностей, которые валят с ног, не было. Несчастий в сентябре было достаточно, но они распределились между всеми хирургами – заведующие включились в работу. В октябре, слава богу, стало легче. Эксперимент с эфирным наркозом и ранней экстубацией продолжается.

Были за эти недели смерти, не у меня и немного, от осложнений, связанных с тяжестью состояния больных. Никак не можем отказывать в операции пациентам крайнего риска, особенно теперь, когда поманило счастье. Например, у Лени Ситара умер больной, оперированный с моего благословения уже с асцитом. Сердце весило 1100 граммов. Это в четыре раза больше нормы.

Были еще осложнения: два случая острой почечной недостаточности при тетраде Фалло и недостаточность печени после протезирования клапанов. О каждом можно было бы написать. Но не нужно.

Зато как было приятно, когда Сережа с мамой приходил, прощаться. Поехали домой, мальчик совсем хороший, даже румянец проступил. Это тот Сережа, которому вшивали аортальный клапан на высоте сепсиса при температуре 40...

Надеюсь, что итог опыта будет благоприятным. Подождем неделю. Мне еще нужно прооперировать четырех больных, очень тяжелых, они уже расписаны в пятницу. И у других хирургов – тоже не легче. Неделя все может испортить. Но если бы мы выбрали только легких больных, какая бы была нам цена?

Лучше я напишу о более спокойных историях.

Например, о симпозиуме в Вильнюсе. Или о диссертациях наших молодых ученых...

Вчера была суббота. Полный отдых, и я ходил гулять на склоны Днепра. Если бы быть поэтом! Очень красиво – полупрозрачные деревья, разноцветные листья, одни падают, другие уже опали, все это освещает низкое осеннее солнце. Панорама реки, даль Заднепровья и умиротворенные люди на скамеечках. В самый раз думать о вечности и смысле жизни.

Вечность, как и бесконечность пространства, – не воспринимаю, а смысл меня очень беспокоит. Наверное, от рационализма, вовсе не поэтичного. И еще – от старения. Цейтнот приближается, надо все рассчитывать.

Отступление. Пересадка сердца

Пересадку сердца я так и не сделал.

Комплекс не мучает из-за этого, потому что никогда не считал себя хирургом высшего класса, но все же обидно.

Очень хотелось, хотя трезво оценивал наши скудные шансы. Коротко опишу историю для любопытных. Проблема потеряла актуальность, а когда-то ни одна лекция или беседа с журналистами не обходилась без вопроса: "А что вы думаете о пересадке сердца?" Читай так: "Почему вы не пересадили сердце?" Не выкручивался: "Потому, что не смог".

Кристиан Барнард совершил подвиг. Его роман о кардиохирургах тоже понравился, много нашел похожего, когда описывает клинику и работу.

Хотя антибиотики, гормоны или искусственное кровообращение дали гораздо больше для народа, но не были столь романтичны. Сердце – особый орган. Люди почему-то воспринимают его не как насос, а как вместилище души. Души для хирурга нет, но долго считалось, что жизнь и сердце неразделимы. Теперь мы уже думаем иначе: сердце заменить можно, хотя бы на время, мозг – нельзя. Поэтому жизнь в нем – в мозге.

Барнард сделал пересадку в декабре 1967-го. Имя больного Вашканского все знали. Но лишь немногим известно, что сердце донора еще билось, когда его удаляли из груди. Формально женщина еще была жива, хотя мозг был разрушен травмой. В этом и состояла смелость хирурга – переступить через отжившую догму: "Пока сердце бьется – живой".

Другие, до Барнарда, переступить не смогли. Операцию во всех деталях разработал блестящий хирург Шумвей из Стенфордского университета в Калифорнии. Его собаки с пересаженными сердцами жили неделями, методика была опубликована. Уже через несколько дней после Барнарда он сделал пересадку сердца и изредка продолжает оперировать до сих пор. Имеет самую большую статистику – сотни пересадок и самые серьезные исследования.

В течение 1968 года десятки хирургов в разных странах выполнили удачные пересадки сердца. Операция стала эталоном высшей зрелости хирурга и клиники, пределом притязаний, престижа. Не сделавшие трансплантацию, которые до того считали себя "на уровне", вдруг почувствовали свою неполноценность.

Шум во всем мире был огромный. Совместно ли это с богом, с идеями разного профиля – и много других глупостей.

Под влиянием телевидения и прессы творились совсем уже странные вещи. Сам читал в газете такую историю. У американского хирурга Дентона Кули в Хьюстоне погибал больной. Срочно нужен донор. Было объявлено по радио и по местному телевидению: если где-то в окрестностях произойдет катастрофа с несовместимой для жизни травмой черепа, срочно везти пострадавшего в клинику, таким путем можно спасти жизнь человеку. И вот пошли телефонные звонки, и стали приходить посетители, предлагавшие взять у. них сердце. Кули донора не нашел и, чтобы продлить жизнь больному, подшил механическое сердце, с которым экспериментировали на собаках. С ним человек прожил три дня и умер, не дождавшись настоящего. Об этом я уже слышал научное сообщение на конгрессе в Аргентине в 1969 году. То был первый опыт протезирования сердца.

После Буэнос-Айреса наша делегация ездила в Чили (туризм). Нас принимал президент Альенде, он был врач. Видели всякие красоты и "язвы", но было одно хирургическое впечатление, о котором расскажу.

Порт Вальпараизо (знал по Джеку Лондону). Морской госпиталь. Хирургическое отделение коек на сто, может, меньше. Средне оснащенное. Оперируют все: желудки, легкие и сердца. Как раз праздновался год, как живет больной с пересаженным сердцем. Нам его показали. Молодой парень страдал пороком трех клапанов, будто бы с плохой сердечной мышцей. Пьяный матрос снес женщине полголовы. Взяли у нее сердце и пересадили. Весь год больной живет в отдельной палате, без строгой изоляции в отношении инфекции. В тот день к нему приходили гости, приносили цветы и еду. Мы его тоже посмотрели и послушали, как бьется чужое сердце, познакомились с историей болезни. Она была неубедительна; я бы такому протезировал клапаны. Но удивило другое: хирург Коган, имея всего трех помощников, жену-анестезиолога и обычное отделение, решается на такие операции. (Эта была уже его вторая пересадка.) Блестящий мастер – искусственное кровообращение длилось только сорок минут. Две недели он и жена жили в больнице, выхаживали больного. Правда, иммунологический контроль проводил врач из Чикаго, все привез с собой, не помню, на каких условиях. Энтузиазм, отличная работа, хотя и не уверен, что безупречная в моральном плане.

Скоро бум спал, тогда пересадки сердца себя в целом не оправдали. Вашканский жил больше года, но когда умер, то на вскрытии новое молодое сердце оказалось старым и изношенным, таким его сделало влияние со стороны организма реципиента со склерозом, плохой печенью, почками и обменом. Это оказалось неожиданной проблемой.

На втором, а может быть, на первом месте – влияние на миокард сердца неполной тканевой совместимости и медикаментов, подавляющих отторжение. Многие пациенты стали жертвами инфекции – тоже от подавления иммунной системы. Не помню точной статистики, но большинство пациентов умирали в первый год.

Плюс к этому значительные потери от самой операции. Их оценить трудно, так как единичные неудачные попытки не публиковались. Если еще прибавить, что пересадка сердца обходится очень дорого, то даже у сумасбродных американцев (очень любят оперироваться) желающих стало меньше.

Что же все-таки отстоялось от этого мирового опыта?

Нужно несколько условий для серьезной работы.

Первое. Трудна проблема реципиента. Пересаживать можно только людям, которым смерть угрожает в ближайшие месяцы. Практически – это больные со стойкой декомпенсацией в результате первичного поражения миокарда после повторных инфарктов, прошедшие тщательное лечение и инструментальное исследование, в том числе и на "Элеме". Однако вторичное поражение печени, почек, других органов у них не должно быть непоправимо тяжким. (Иначе им не поможет новое сердце.) Чтобы определить больного в этом "коридоре", необходимо высококвалифицированное терапевтическое отделение. Больному-хронику в агональном состоянии нельзя пересаживать сердце, он не перенесет, а если еще чувствует себя мало-мальски сносно, то как решиться предложить ему смертельную операцию, если честно? Конечно, в кардиохирургической клинике всегда бывают больные, у которых сердце "не работает" после операции, но и они непригодны, так как нельзя найти донора срочно.

Второе. Проблема донора. Для пересадки необходимо работоспособное молодое сердце. Это значит, что его нужно взять еще бьющимся или только-только остановившимся, чтобы можно было разработать на искусственном кровообращении, восстановить мощность. Если донор долго агонировал, то миокард ослабевает в результате кислородного голодания. Для того чтобы иметь "хорошего" донора, нужна отличная скорая помощь и реанимация. Моральные требования очерчивают узкий круг потенциальных доноров: травматики с очень сильным разрушением мозга. Не только большие раны, разбит череп, без сознания, нужно, чтобы мозг был наполовину размозжен, чтобы энцефалограмма писала почти прямую линию. Как правило, сопутствуют кровотечение, остановка дыхания, падение кровяного давления. При таких условиях сердце останавливается в пределах часа. На месте травмы необходимо наладить искусственное дыхание, переливание крови, быстро везти в клинику, чтобы можно было засвидетельствовать смерть мозга. И самое трудное – вести разговоры с родственниками. Их еще нужно найти, привезти, показать... Требуется, большая организация и несколько ожидающих реципиентов.

Третье. Определение совместимости в подбор. Если не вдаваться в подробности, то нечто похожее делают при переливании крови. Только при пересадках несравненно сложнее. По крови – четыре группы, по тканям (тканевым антигенам) – около ста сорока. Если не очень точно, то двадцать пять. Если совсем примитивно, то подбирать по крови. Но это только для умирающего реципиента. А чтобы правильно подбирать "пары", требуется целая служба иммунологии. Нужно создать (или заимствовать) набор стандартных антигенов, овладеть проведением реакций, обеспечить слежение за отторжением и дозирование лекарств, подавляющих иммунитет, Без этого все пересадки – авантюра.

Четвертое. Сама хирургия. Нужно отлично налаженное искусственное кровообращение с готовностью в течение получаса. Нужны две бригады хирургов, работающие в двух операционных, чтобы начать пересаживать без задержки. Собственное сердце отрезается так, что остаются задние стенки левого и правого предсердий с впадающими в них полыми и легочными венами. Отдельно пересекаются аорта и легочная артерия. Сердце донора удаляется целиком, а потом выкраивается по месту – чтобы сшить предсердия и артерии. Необходима идеальная асептика, так как защитный иммунитет подавляется, чтобы предотвратить отторжение.

Пятое. Послеоперационный период. Отдельный асептический блок – чтобы свести до минимума инфицирование пациента. Строгое наблюдение за всеми функциями и особенно за иммунной системой, как она реагирует на пересаженный орган. Для этого делаются подробные анализы крови и специфические реакции. По их результатам дозируются гормоны и специальные лекарства, подавляющие отторжение, угнетающие иммунную систему.

Вот такие сложности. Мало иметь отличное хирургическое отделение, нужны еще отличная терапия, чтобы подобрать реципиента, отличная скорая помощь, способная проводить реанимацию до клиники, квалифицированная иммунология. Вместе это называется – высокий уровень организации медицины.

Может быть, нужно еще одно: подготовленная публика, чтобы родные потенциальных доноров, реципиенты и их родственники правильно воспринимали проблему...

Не буду судить о других – о Москве, Ленинграде. Там специальные институты по сердцу, по трансплантации органов – они сами знают, есть ли у них все эти условия успеха.

У нас их не было в 1968 году, да и теперь нет. Теперь они и ни к чему, а тогда мы тоже хотели пересадить сердце. Мое личное мнение выражалось словом: "Надо!" Наша хирургия была в числе самых-самых первых. В стране. Это накладывало обязательства, требовал престиж, даже не личный. (Если сказать честно, то лично не хотел, потому что очень сомневался в успехе.)

Начали подготовку. Возможности были скромные, пришлось просить денег на организацию лаборатории иммунологии, на добавочные штаты искусственного кровообращения. Деньги получили, а сердце не пересадили.

Стыдно? Не очень. Иммунология работает хорошо в институте, она нужна вообще для медицины. Количество операций возросло, первая клиника в Союзе (по числу), а наши научные штаты и теперь еще гораздо меньше специальных институтов.

Мы честно готовились, только медленно. Были уже на грани, и если не попробовали, то потому, что не хватило... Даже не знаю чего. Судите сами.

Готовились по всем линиям. Создали хирургические бригады, и я с ними отрабатывал методику на собаках. Сделали до десятка опытов, воспоминание о них неприятно. Так страшно видеть живую собаку (под искусственным кровообращением), у которой пустая раскрытая грудь – сердце удалено. (После того как у меня появилась собака Чари, я уже не в состоянии делать эксперименты.) Были собаки, которые просыпались с чужим сердцем, но ни одну не сняли со стола живой. Нужно было еще много работать.

Связались со "Скорой помощью". В Киеве она хорошая. Продумали с шоковыми бригадами, кого и как везти к нам, как проводить реанимацию, вызывать родных. Обратились к терапевтам, объяснили, кого нам нужно. Было это очень неприятно делать, потому что не верилось в успех, по крайней мере первой попытки. Наши терапевты консервативны, их тоже можно понять. Иммунологи готовились к своим реакциям, дежурили на дому. В клинике сидела бригада реаниматоров, АИКовцев и хирургов.

Хозяйственники соединили две маленькие палаты, покрасили, поставили вентиляцию – создали стерильный блок для больного.

Так мы подошли к решающему моменту.

Было это уже в 1969 году, осенью.

Терапевты предложили нам пациента. Я немного с ним разговаривал, поэтому в памяти ничего не осталось. (Стыдно было разговаривать.) Публика уже знала из прессы о пересадках, поэтому желающие были, потерявшие надежду. Так и этот человек. Перенес инфаркт, декомпенсированный, очень тяжелый, в меру интеллигентный, чтобы понимать свою безнадежность... Перевели к нам в клинику, здесь он увидел больных после успешных операций с клапанами, поверил в нас, стал ждать.

Может быть, прошел месяц – и к нам привезли донора...

Молодая женщина попала в автомобильную аварию, череп размозжен, зияет большая рана. На искусственном дыхании, с очень низким кровяным давлением, г Положили ее прямо в "донорскую" операционную. Приехали родные. Сказали им, что больная безнадежна. Сняли энцефалограмму, невропатолога не приглашали: двое наших докторов наук – реаниматоров были в прошлом нейрохирургами, они сказали: мозг погиб, Приготовили искусственное кровообращение. Думали, как только сердце остановится, тут же запустим АИК. Смерть совершится, а сердце мы оживим и возьмем.

Этот последний момент переступить не смогли. Не хватило решимости просить сердце у безутешных родных. Казалось немыслимым кощунством. Дал отбой приготовлениям. Сердце еще сокращалось несколько часов.