Текст книги "Утреннее море"

Автор книги: Николай Егоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

– Сами бы, Виль Юрьевич, все испытали бы, сами всем любовались бы… если бы не ваша неумеренная доброта, – подумав, Царица поправилась: – Если бы не ваша мягкотелость, – еще подумав, снова поправилась: – Если бы не ваш либерализм.

Она, наверное, мучилась от невозможности немедля устроить разбирательство. Начальник лагеря увез основного виновника, однако же есть и косвенные виновники – те, кто допустил, поощрил, содействовал своим поведением!

– Чернов чувствовал в вас опору – и вот результат!

– А разве плохо – быть опорой человеку, который пытается делать первые в жизни серьезные и самостоятельные шаги?

– Серьезные!.. Шаги шагам – рознь, милый Виль Юрьевич. Смотря куда ведут они.

– В гору! – Антарян попытался шуткой смягчить разговор. – А умный в гору не пойдет, умный гору обойдет!

Царица досадливо скривила губы:

– Это умный. А по милости неумного – за благоглупости его – другие расплачиваются. Дорого и долго.

Она не умела жалеть, эта начинающая деятельница, она и жалея жалила. Царица предвкушала, как заодно сквитается и за оскорбление, нанесенное ей на массовке, и за вчерашнюю самоволку Олега Чернова, которому упорно и неосмотрительно благоволит плаврук Виль Юрьевич Юрьев.

– Что верно, то верно, – как бы отступая перед ее безупречной логикой, промолвил Виль и, увидав на лице Царицы торжествующую улыбку, закончил: – Это не просто долго, это – бесконечно. Пока будут отцы и дети.

Автобус подогнали ко входу в медизолятор турбазы. Виль на своих двоих вышел из домика, спустился с крылечка. Пирошка могла бы и не поддерживать его – сил у него поднабралось, а боль, вызываемую каждым движением, он вполне терпел. Так ведь за него тревожилась Пирошка! Трижды она спрашивала:

– Голова кружится?

И трижды, услыхав отрицательный ответ, уверяла:

– А ссадины наши заживут. А синяки и шишки сойдут.

Она помогла ему подняться в автобус и лечь на толстую постель из палаток и спальников – в проходе ближе к кабине водителя, чтоб меньше трясло в дороге.

Пирошка села в кресло у головы Виля. Впереди, в ногах, устроилась Лидия-Лидуся. Лицо у нее было холодное, порой оно становилось злым, порой по нему пробегала странная усмешка – будто Лидия-Лидуся мысленно корила кого-то.

Вилю стало не по себе. И он закрыл глаза, чтобы не видеть этой странной усмешки.

– Укачивает? – встрепенулась Пирошка. – Остановить автобус?

– Не!.. Все в порядке. Вздремну чуток, как в зыбке, – поспешил он успокоить ее.

Прокатился Виль со всеми удобствами, а устал так, что одного хотелось: лечь в тихой комнате в неподвижную постель и заснуть.

Но Баканов, встретивший первую группу туристов у входа в лагерь, отговорил:

– Вижу, что умотала тебя дорога. Да и сам я гнал из Ростова без передышки – мурашки в глазах мельтешат. С тобой не сравниваюсь ни в коем случае, а все ж давай, брат, потерпим для блага общего дела. Знаешь, какие слухи захлестнули определенные круги нашей донской столицы? Уууу!.. Оказывается, руководство лагеря решило устроить тренировку на высочайшей вершине Кавказа, причем в самую непогодь. По-суворовски, дескать: тяжело в ученье, легко в бою. И половина лагеря болеет, кое-кто обморожен, два парня и одна девчонка покалечились, а физрук – не плаврук (так ему и надо)! – разбился насмерть! Начальника лагеря взяли под арест, старшая вожатая под следствием, врача лишили права работать в медучреждениях, а меня снимают с должности! Во Жюль Верны!.. Нынче в ночь я буду звонить в Ростов – до начальства истину доведу. Так что ты передохни полчасика, чайку выпей для бодрости, пока в моем «рафике» постелю для тебя соорудим. Капитонов уже связался с Сочи, договорился с хирургом и – о рентгене тоже: срочно снимки проявят – должны же мы знать, что и как у тебя под кожей и мясом. Больше знаешь, не так вольно фантазируешь. Ты уж продержись маленько, а там спи день и ночь…

– Поеду, ладно. Но в больнице меня не оставляйте. Сбегу!

– Слово! Здесь лучший уход обеспечим! Более сердечный!

В курортной поликлинике определили: кости руки целы, а на ребре трещина. Хирург велел принимать обезболивающее, стараться дышать полной грудью, чтоб в легких не было застоя. По возможности, жить обычной жизнью.

Когда вернулись, Виля устроили в изоляторе, в небольшой комнатенке с двумя кроватями. Укладывала его Пирошка.

– А Олег где?

– В соседней палате, через стенку. Боишься, что одному скучно будет?.. Спи… – Погасила свет: – Спокойной ночи.

И тихо прикрыла дверь.

Ночью он проснулся на миг – показалось, что Пирошка в домашнем халате спит на второй кровати. Так явственно показалось, что он едва не окликнул ее.

* * *

Как ни в чем не бывало в синеве сверкает четко очерченное солнце – не диск, а шарик. Воздуха словно и нет – так он прозрачен. И прохладен – оттого не парит сырой пляж. Море спокойное и мутное чуть ли не до горизонта – ручьи и речки вздулись во время гроз и дождей, захвативших побережье от Туапсе до Адлера, и натаскали грязи. Черные, как головешки, сучья, скатившиеся с водою с гор, качаются на поверхности, окаймляют прибойную линию.

Не действовал сильнейший соблазн – купание в море, – потому ребята все свои силы и всю детскую страсть отдавали «веселым стартам», здесь, на песке, где хватало простора. Ничем по существу не ограниченные, смогли одновременно соревноваться все группы отрядов – старшая, средняя, младшая. Отдельно – октябрятская. У каждой своя программа – в зависимости от возраста претендентов на командную и личную победу, у каждой свой зачет. Крик стоял, как на большом, заполненном до отказа стадионе – участник, выступив и превратившись в болельщика, ликовал и подбадривал товарищей по отряду, не щадя ни своих горла и ладоней, ни чужих ушей.

Братья Кучугуры и Лидия-Лидуся, сдав, как говорится, добытые в борьбе очки в отрядную копилку, отпросились у воспитателя – проведать Виля Юрьевича и Олега Чернова.

Окно комнаты, в которой лежал Виль Юрьевич, было притворено, занавески задернуты. Вадик встал на цыпочки, глянул поверх занавесок, шепотом сообщил:

– Медсестра перевязку делает… Айда сначала к Олегу…

Прислонясь к стене, он читал «Науку и жизнь». Гостям обрадовался как-то тихо, слабо.

– Присаживайтесь подальше, чтоб не заразиться.

– Это ж простуда, а не грипп! Не боись! – Костик сел на кровать. – Вирусы у тебя и не ночевали!

– Пдостуда и дает пдостод гдиппозным видусам – осдлабляет одганизм, – как бы посмеиваясь над своей ученостью, ответил Олег с тихой и слабой улыбкой.

Все равно Вадик и Лидка устроились на стульях вблизи. Разговор не клеился – о чем толковать, ну, лежит, ну, носом хлюпает, а у них ничего особенного, кроме соревнования, которое отсюда представляется не столь значительным событием. Но стоило Олегу показать ребятам напечатанную в журнале статью о возможностях контактов землян с инопланетянами, и разговор схватился костром. Авторы статьи были осторожны – и верили, и сомневались, а мальчишки безусловно верили в самое невероятное. Послушать их, так найти общий язык с представителями, разведчиками, эмиссарами или злыми посланцами внеземных цивилизаций проще простого – надо лишь дожить до того времени, когда наука сделает новый необходимый рывок вперед; тогда Олегу, Костику и Вадику будет уже за тридцать! Это случится на рубеже двадцатого и двадцать первого веков, на рубеже второго и третьего тысячелетия – придет срок расщелкивать орехи, которые не по зубам нынешним прямолинейно мыслящим академикам.

«Так оно и будет – как же еще? Новый век, новое тысячелетие, новые люди, новые нравы… А Вилю Юрьевичу перевязку-то сегодня, сейчас, делает медсестра!» – безрадостно и безнадежно отмечала Лидия-Лидуся, потому что никогда еще жизнь ее не была такой безрадостной и безнадежной, да, совершенно безнадежной! Так дико складываются обстоятельства, словно кто-то изобретательный и ехидный старается досадить ей, метя в самое заветное. «Судьба играет человеком» – эти слова часто и с иронией повторяет папа. А что, разве не так, разве не играет, причем капризно?! Самого желанного лишает, хотя, казалось бы, вот оно: Виль Юрьевич попал в беду, и отчего бы судьбе не возложить на нее, на Лидию-Лидусю, заботу о нем, уход за ним?.. Да куда там! Надо было, чтобы медсестрой оказалась именно та женщина, которая вдруг заимела такую непонятную и сильную власть над ним. Будь другая, долго ли вызваться пособлять ей, подменять ее. Эта же – все сама, и глаз с него не спускает, а он – в трансе… Было жалко себя, было непередаваемо жалко себя – впервые полюбила и сразу неудачно!

До сих пор слово «любовь» воспринималось Лидией-Лидусей как непременная деталь стихов, арий, романсов. Если оно и применялось ею, то лишь для того, чтобы выразить свое отношение к родным, к погоде, к цветам, к бабушкиному пирогу с капустой или фирменным брюкам. Ну, еще примерялось оно к некоему мифическому существу, которое где-то и когда-то должно встретиться, вознаградить за ожидание и надежду, заполнить душу до предела и навсегда! Уже жил на земле, уже нес с собою счастье тот предназначенный человек – верно, ей пока неведомы облик и имя его… И теперь, когда этим распространенным и волнующим словом выражалось ее чувство к человеку, которого она недавно вовсе не знала, но который стал вдруг самым дорогим, единственно так дорогим на свете, теперь счастье отвернулось от нее. Точно судьба наказывает ее за то, что ее неудачно и безответно полюбил Олег Чернов!.. Его тоже было жалко. Она даже поругивала себя, бесчувственную: ведь даже благодарности не испытывала к нему, а он же, рискуя здоровьем и даже самой жизнью, пытался достать цветок эдельвейса – для любимой. Пусть не достал, главное – сознательно шел на жертву, шел!

Лидия-Лидуся принуждала себя подолгу смотреть на Олега, чтоб хоть что-то шевельнулось в душе, но там была пустота, вакуум!.. А если этот вакуум на всю оставшуюся жизнь? А если ей предопределено оставаться одинокой? Неужели и это ей не дано – стать выше своей доли, благородно и мужественно принять то, что выпало?

Она велела себе: встань! И встала.

Она велела себе подойти вплотную к спинке кровати Олега. И она подошла к той спинке.

Он обернулся. «Чего тебе?» – читалось в его тревожно вскинутых глазах.

Она велела себе: не лезь в пузырь, стой, как стоишь, даже облокотись на спинку. И она не полезла в пузырь, стояла, как стояла, и даже облокотилась на спинку, не стесняясь Вадика и Костика.

А Олег вернулся к разговору с ребятами, и Лидии-Лидусе оставалось разглядывать сбоку светлые, прямые и жестковатые волосы, образовавшие на его макушке тугой завиток.

Олег старался сосредоточиться на разговоре, вспоминал все, что удалось прочитать по проблеме контактов, общения. Эта проблема всеобъемлющая – ее в практической деятельности придется решать и технарю, и гуманитарию. Значит, заниматься ею теперь – работать на то, чему решил посвятить все отпущенные ему годы и силы. И он не смог смириться с тем, что внимание его рассеивается…

Вадик и Костик вскочили разом.

– Мы бы еще оставались, но надо идти, – объяснил Костик. – Вилюрыча хотим проведать.

– Есть о чем потолковать, – как бы извиняясь, произнес Вадик. – Но в другой раз.

Лидия-Лидуся ни слова не сказала – нечестно уверять, что хочешь еще побыть с человеком, если не хочешь побыть с ним. Она отобрала у Олега журнал, положила на подоконник.

– Да, старик, поспи! – Костик помахал рукой.

– Высланный я – больше некуда!

– Хворь, она свое возьмет, – пообещал Вадик. – Ты только отключись…

Олег обреченно посмотрел в глаза Лидии-Лидуси, она отвернулась и первой направилась к двери.

– Видишь, не один будешь, – как маленького, утешала Пирошка Остаповна Виля Юрьевича. – А я уже опаздываю на пищеблок.

Накрыв черные блестящие волосы белой накрахмаленной шапочкой, она на миг смежила веки и вышла.

– Молодцы, что наведались, ах, молодцы!.. Садитесь, рассказывайте, как вы там боролись и побеждали?

Он подумал, что самое тяжкое в происшедшем – не может он постоянно видеть этих ребят, постоянно общаться с ними. И лежит-то неполных два дня, а как вечность лежит, не видя свою плавкоманду, не общаясь с нею.

– Чего стоите, Вадик, Костик?

Но те остались на ногах – не думали задерживаться. Лидия-Лидуся села на свободную кровать, положила руки на колени – такая, поглядишь, примерная!

Костик принялся рассказывать о «веселых стартах», напирая на смешное, Вадик поддакивал. Скоро Костик иссяк в смущении, – наверное, его и Вадика угнетала бледность, залившая лицо Виля и подчеркивавшая кровоподтеки на лбу и скуле. Братья заспешили, а Лидия-Лидуся кинула ногу на ногу, чуть повалилась на бок, подложив подушку – я, мол, надолго.

А ушли мальчишки, встала, взбила-пригладила подушку, поставила пирамидкой.

– Хорошо, хоть ты осталась…

Она стояла прямая, ладная, в свитере под горло и трико в обтяжку. Волосы упали на лоб.

– Хорошо?

Уставилась в окно, коря себя за то, что осталась и отчего-то не смеет уйти.

– А чем плохо? – стараясь не придавать значения тону, каким она спросила, вскинул он брови. – Кстати, закончим тот разговор, которому гроза помешала. Ты уже ответила на те два вопроса, что задавала мне? Понимаю, что есть вопросы, на которые легче другим отвечать, чем себе, но все-таки? Что же такое счастье и что значит быть счастливым? Поделилась бы, что ли!

Лидия-Лидуся долго смотрела на него, небось, прикидывала – всерьез он говорит или играет с нею, как с ребенком. Что там у нее решилось – не понять было. Чуть отступила, сложила руки лодочкой, поднесла к округлому подбородку:

– В книгах много пишут про счастье – про чье-то счастье… Кому на счастье хватит трудовой славы. Кому-то хватит для счастья глядеть на счастье соседа. Кому-то хватит автомобиля. Даже «Запорожца»… Все это не для сердца, Виль Юрьевич. Все это не для сердца… Вот по моему сердцу, счастье – это когда есть чего ждать, на что надеяться.

Она ждала, что он теперь скажет.

– Здорово! – он был искренен. – А чего ж ты с такой обидой говоришь?

– Обидно, вот и говорю.

– На кого? За кого? Вся твоя жизнь – сплошные надежды, долгое ожидание.

Она снова села на кровать, склонилась, уперла локти в колени:

– За вас мне обидно…

– Что же я не так делаю?

На скуластеньком лице ее выступил румянец:

– Вы очень последовательный человек. Вы очень уверенный в себе человек. Как скала… Пока нет возле вас Пирошки Остаповны. А при ней… балдеете! Сам не свой становитесь!

– Откуда ты взяла? – он с трудом подавил в себе желание накричать на нее, выгнать ее. – Не свой! Не свой – это ты верно выдала. Со стороны, может, и нелепый… Не знаешь еще – есть чего ждать, нет чего ждать… Вот и…

Он подумал, что женщины и должны изменять мужчин, должны делать их совершенней и мягче, гибче; если этого не происходит – значит, не та женщина, какая единственно нужна. Подумал, но не сказал: стыдно же признаваться в своей любви – при ребенке, умном, проницательном, но ребенке.

– Чего молчите? Считаете – маленькая, не пойму? Лучше, чем вам кажется, пойму… Вы бы поняли меня!..

В затылке, в боку, в перевязанной руке заныло.

– Вам плохо?

– Нет! Я слушаю тебя…

Лидия-Лидуся сузила глаза:

– У нее ведь была любовь! Была! Чего она не сберегла? Надо было беречь!

– Это ты-то понятливая?.. Не удалась женщине личная жизнь, не удалась! Что-то умерло! А надежда осталась и живет – нравится это кому-нибудь или не нравится! Не может не жить…

– За чей счет?

– За свой!.. А ты – зла! Не видишь, как ты зла?.. Не слыхала, что зло в первую очередь отравляет и разъедает того, кто зол?.. Не люби иных, чем ты, будь другой, но не злись на того, кто лишь в том перед тобой виноват, что он – другой, не по твоему вкусу он.

– Вы сами ничего не понимаете, ничего!

Он ухватился здоровой рукой за спинку кровати, подтянулся, попросил:

– Сунь мне под спину ту подушку… Спасибо… Слушай, ты знаешь, в кого можешь вырасти?

Она стояла возле его кровати, на глазах ее навернулись слезы:

– Знаю!.. Вы хотите сказать, что в Царицу, да?

Догадливость ее ошеломила его, и он, не найдя подходящего слова – в меру серьезного, в меру ироничного, – подтвердил по-мальчишечьи:

– А то!

– Она себя любит, а я себя – нет.

– Ты себя не любишь?!

– Пре-зи-ра-ю!

– За что?

– За все!

– Ты это брось!

– А вам не все ли равно!

Она как-то по-бабьи прикрыла ладошкой рот и неверным шагом пошла к двери.

Он совсем поднялся, хотел окликнуть ее, не ведая, что скажет, но боль в боку мешала дышать и не было воздуха в груди, чтобы окликнуть…

Ей бы бегом убежать, но она шла медленно-медленно: ждала, что он окликнет.

Не окликнул…

Не было у нее счастья и не будет. Не суждено. Говорят, что человек рожден для счастья, как птица для полета. А где гарантия? У каждой птицы есть крылья и желание летать, а летают не все… Не все, значит, рождены для полета. Смириться с этим нельзя. И одно остается – умереть. Прислушалась к себе – ничего в ней не собиралось умирать. Наоборот, происходило странное – все в ней жило! Мышцы жили, мысли жили, чувства жили!..

На тумбочке стыл обед, принесенный девчонками дежурного отряда.

Пирошка, вбежав в комнату, потрогала лоб Виля: температурит? Как тот сочинский доктор, посмотрела в глаза:

– Плохо тебе?.. Жара нет. Может, поташнивает?

Поймав ее руку, Виль притянул Пирошку к себе.

– Что случилось? – в близких глазах ее туманилась тревога.

– Плавкоманда наведывалась. Потом Лидия-Лидуся осталась…

Пирошка обмякла, полные губы дрогнули.

– Сейчас расскажу. Вроде, подумать, ничего такого, а…

– Потом расскажешь, – она высвободилась из его объятий. – Схожу, обед поменяю, покормлю тебя горячим… Я быстро!

Пирошка принесла обед и потребовала, чтобы Виль немедля поел. И не давала слова вымолвить. Вытянула из-под спины Виля подушку, попросила:

– Ляг…

– Почему ты не хочешь выслушать меня?

– Выслушаю, сейчас выслушаю. Если в том будет нужда… Вот ты скажи мне – ты в самом деле не понимаешь, что девочка… влюблена… в тебя?

– Как это – в меня?

– Ты не знаешь, как влюбляются и любят? Она любит тебя, как все люди с той поры, когда они поняли, что это такое любовь, когда научились отличать это чувство от всех других…

– Не выдумывай!.. Она на десять лет моложе меня! Ей до паспорта почти два года! До права вступления в брак – почти четыре!.. Я взрослый самостоятельный человек, она же – дитя!.. Чего ты смотришь на меня, как на несмышленыша?

– Пойми, смышленыш, она не в брак вступает – она любит. А чтоб любить, не надо предъявлять паспорт… Она не думает о себе того, что мы, взрослые, думаем о ней… Она – любит! Как любила ее бабушка, как мать любила. Они, бабушка ее и мать, полагают, уверены, что это может произойти с другими подростками, а не с их внучкой и дочкой. И ты, как они. Дочь она тебе, сестра? Не обманывайся!.. Она не знает и знать не хочет, что может ошибиться, разочароваться, остыть – она любит и считает свою любовь главным в жизни, на свете. И ее не разубедить – она любит! Она уже выкупалась в своей утренней росе, там, под дождем, когда ты лез на скалы, и предъявляет свои права на счастливую любовь, на любимого, на любящего…

Он долго лежал с закрытыми глазами – слова Пирошки не укладывались в голове.

– Ты не заснул? – Пирошка склонилась над ним – он ощутил ее дыхание на своем лице.

– Ты что, боишься ее?

– Боюсь, – без тени улыбки ответила Пирошка.

– Она же не соперница тебе!

– Еще какая соперница. На твоем месте я полюбила бы ее, а не меня…

– Это же не зависит от человека – кого любить.

– Вот-вот, – она поцеловала Виля. – Вот-вот. А ты удивляешься тому, что она любит тебя. Хотя ты считаешь, что ей надо, удобней, ей по годам любить Олега Чернова, о паспорте вспомнил…

– Как же быть?

– А никак!

– Но ведь дитя она, дитя!

Пирошка выпрямилась и медленно повела головой из стороны в сторону:

– Нет… Да и ты сейчас так не думаешь – ты не мог не заметить, сколько в ней женственного. Уже… Пушкин говорил, что любви все возрасты покорны. Если бы его спросили: а равны ли в любви все возрасты? Он сказал бы, что равны…

– Что же все-таки делать, полпред товарища Пушкина?

– Не думать, что мы лучше разбираемся в ее чувствах.

К вечеру потеплело – погода переламывалась. Слышалась музыка – дискоклуб открылся. Пирошка привела Катерину – грязную с ног до головы и довольную-предовольную.

Виль подозвал девочку, с нескрываемым любопытством оглядел ее:

– Где это ты так выделалась? И зачем?

– Мы – индейцы!

– Кто – вы?

– Виталик и я.

– Сын вашей воспитательницы?.. А где вы грязь нашли?

– Это не грязь, это та-ту-ровка.

– Да-да, татуировка, как я сразу не заметил?.. А кто у вас вождь – ты или Виталик?

– Женщины вождями не бывают. Я его верная жена.

– А ты, выходя замуж, попросила у мамы разрешения?

Катерина, совсем как Пирошка, повела головой из стороны в сторону:

– Она не разрешила бы… Она сказала бы, что девочки замуж не выходят.

– А они выходят, да?

На щеках Катерины обозначились выразительные ямочки.

– А жены вождей купаются перед сном или грязные ложатся в постельку? – вмешалась в разговор Пирошка.

Катерина уронила голову на плечо, вопросительно глянула на Виля.

– Я читал, что индейцы крайне чистоплотны. Особенно вождихи.

– Слыхала? – Пирошка взяла Катерину за руку. – Идем я тебя выкупаю и провожу в твой вигвам. Спать.

– А дискоклуб?

– Какой дискоклуб после купания?

– Наш, там, на площадке! – хитрила Катерина, ожидая от Виля поддержки, а Пирошке нужны были и поддержка его, и еще что-то более значительное, чем поддержка.

– Да, Катерина, индейские вождихи после омовения, так у них, по-моему, называется купание, сразу ложатся спать и хорошо укрываются, – выдержав посерьезневший взгляд Катерины, сказал Виль.

– Видишь! – не справляясь с голосом, вымолвила Пирошка.

И Виль понял, как она была напряжена, как еще боялась за свою любовь и как сразу расслабилась после этого его разговора с Катериной.

Расстояние и кроны деревьев просеивали музыку, упрощали ее, четче обозначали ритм, и он воспринимался всем телом, завораживал. Будь Виль покрепче, пошел бы в этот дискоклуб и уговорил бы Пирошку отпустить Катерину и самой с ним пойти. Как обрадовалась бы «индейская вождиха»! И стала бы относиться к нему, Вилю, как к другу и союзнику. Это ему непременно нужно. И Пирошке это нужно.

Его музыка настраивает на такой вот незнакомо приятный лад, а Катерине, небось, спать не дает, а Пирошку сердит и задерживает в малышовской палате. Иначе чего бы она так долго не возвращалась?

Из-за той же музыки он с опозданием расслышал осторожные шаги и осторожные голоса – нежданные гости были уже у входа в изолятор. Что это были его гости, он не сомневался – так говорят и ступают, когда идут проведывать больного.

Их было трое: Баканов, Капитонов и Царица.

– Работать надо, выполнять непосредственные служебные обязанности, а не отлеживаться! – в том грубовато-доброжелательном тоне, который отчего-то принят в начальственной среде, заговорил Баканов. – Руку пожать дозволяется?

Виль протянул ему руку. Баканов слегка стиснул ее. Капитонов правой поддержал, левой мягко прихлопнул. Царица тронула прохладными, точно бы бескостными пальцами.

– Доктор обещает через пару дней прописать тебе прогулки, – продолжал Баканов, садясь на свободную кровать и жестом приглашая сесть Капитонова и Царицу. – А я подумал: надо самому убедиться – соответствует ли действительности докторский вывод? И попросил руководство лагеря сопровождать меня сюда.

– Соответствуют докторские выводы, соответствуют! – Виль демонстративно подтянулся и лопатками и затылком привалился к спинке кровати. – Хочу завтра попробовать: выйду, на скамейке посижу, на солнышке погреюсь.

– Верим, верим! – Не очень веря, сказал Баканов. – Но не форсируй, чтоб хуже не стало.

Председатель профкома переглянулся с начальником лагеря и старшей вожатой, дал понять, что теперь говорит и от их имени:

– И с чепе надо кончать. Иван Иваныч и дальше не поспешал бы – у него такая воспитательная метода. Ему видней, да мне-то ехать надо – ждут меня в Ростове… Вот и пришли посоветоваться для начала в своем узком кругу, общую принципиальную позицию определить…

– Сговориться против парня? – вспыхнул Виль. – Чего ж нянчиться с ним? Врезать на полную катушку.

Царица тоже вспыхнула, Капитонов смотрел невозмутимо, Баканов поднял костистые плечи:

– Нет же, нет!.. Требуется разобраться, чтоб не формально решать. Я давно знаю мать Олега – по совместной работе. Положительный, заслуженно уважаемый человек…

– Не о ней ведь речь! – Царица тряхнула головой, распушивая свои роскошные волосы. – При чем тут ее заслуги?

– И не обсуждаем, – обиделся Баканов. – И не в самих заслугах дело, а в том, как она живет и трудится, какой воспитательный пример подает сыну. Наши дети такие, какими мы их сами лепим. За результаты благодарить или судить должны и себя тоже.

– То вы оберегаете мать Олега, то судить готовы… Она что, хотела видеть его таким? Другие матери и отцы что, мечтают выращивать хулиганов, невежд, лодырей?

– Не мечтают. – Капитонов хмурился: ему не нравилось, что самоуверенная Царица чуть ли не потешается над Банановым. – От плана до результата, известно, дистанция огромного размера!

– Ага! – Баканов свел указательные пальцы. – Чтоб та дистанция сократилась и на нет сошла, мы обязаны в школе, дома, в пионерлагере учить ребятишек жить и работать не на макетах-муляжах, не на игрушечных, для птички-галочки мероприятиях, а на живом, на настоящем, на необходимом. Лишь на том дерзость и энергия наших детей пойдет путем!

– Вы все за нас, сотрудников, беретесь – эта ваша метода просматривается невооруженным глазом. А нарушил дисциплину, причем с опасными последствиями, Чернов Олег! – Царица прижала запястье к красной щеке. – И не впервые!

– За нас! За нас, – согласился Баканов, и себя причисляя к тем, за кого надо браться в первую очередь, и напомнил: – С него, с Чернова, не снимается. Влепить ему, что полагается, – минутное дело. А надо разобраться, понять.

– Чего понимать-то, чего? – отчаиваясь, воскликнула Царица. – Мальчишка самовольно полез на гору, собой рисковал. Вслед за ним вынужденно рисковал собой и плаврук!.. Там, где надо привлекать к ответу не знающих удержу детей, мы митингуем, сами себя бичуем!

– Мария Борисовна, Мария Борисовна, – как бы призывая очнуться, опомниться, прервал ее Капитонов. – Из этих детей, из этих мальчишек и девчонок вырастут женщины и мужчины – именно из них. Какими они вырастут, зависит от нас и от того, как мы, говоря вашими словами, митингуем и бичуем себя. Они не просто дети» они – люди. Мы думаем, что их поступки – игра, и сочиняем для них игры. А ведь то, что они делают – тоже жизнь. Почему нашим ребятам так нравится петь про пони, что бегает по кругу? «Разве я не лошадь, разве мне нельзя на площадь?..» Маленькая лошадь – тоже лошадь. Куда она, понукаемая, скачет? И куда ей хочется скакать?.. Вы знаете, Мария Борисовна, почему и ради чего полез на скалы Олег Чернов?.. Он нарушил дисциплину. Но чего вдруг?

– Не знаю. Спрашивала, он молчит.

– И я не знаю. И Баканов не знает… Не знаем мы и того, почему он молчит? Ведь он не робкого десятка, честный и серьезный парень.

– Тут осторожно надо. Человек имеет право на личную тайну. – Баканов взъерошил волосы на затылке. – Насильно не выдернешь ее. Вот если бы он сам доверился…

– Ждите, он доверится! – Царица, будто предельно усталая, потерла глаза. – От горшка два вершка, а тайна у него!

Если не вскипел Виль, то потому, что видел, с какой выдержкой ведут нелегкий разговор Баканов и Капитонов.

– Положим, не два вершка, а поболее. – Виль подтянул одеяло – ему стало зябко то ли оттого, что окно открыто, то ли из-за волнения. – Мне он открыл эту тайну… Надеюсь, он простит, что без его ведома-согласия открываю ее вам… Он хотел найти там цветок эдельвейса.

Желая поглубже вникнуть в глубину тайны, видно, чуя в той глубине что-то, на ее взгляд предосудительное, Царица спросила:

– Для чего? Вы не знаете?

– Это уж его дело… Но ему нужен был цветок, очень нужен. И он переборол естественный страх перед крутыми скалами, он готов был взять преграду и добыть редкий цветок…

– Смотри ты, – удивился Капитонов, – Решился! Легко рвать цветы, когда они под носом – руку протяни! А на кручу ринуться, это надо характер иметь. Жалко, что не добрался, не нашел. Интересно бы глянуть, каков он, эдельвейс.

Царица всплеснула руками:

– Да не мог он найти! Не мог! Не растут они у нас, на Кавказе!

– Как это – не растут? – не поверил Баканов.

– Не рас-тут! – торжествовала Царица. – Я интересовалась природой этого края – надо же знать, где отдыхаем и работаем… Так вот, даже в энциклопедии написано, что нет здесь эдельвейса – не найден!

– Не найден! – восторжествовал и Капитонов. – Пока! А наш Чернов, смотришь, нашел бы… Вот мы с вами не полезем на те склоны ни при какой погоде. И ясно, что не сыщем эдельвейс – мы же энциклопедиям верим! А он сомневается в них. Вот такие, как он, и находят редкие цветы. Такие и отличаются волей, силой, желанием не на словах показать и утвердить себя.

– Тогда как мы заносим кулак, чтобы по башке его, – задумчиво произнес Баканов.

– Пусть они, такие, для начала узнают, как утверждать себя, – сказала Царица. – А потом уж утверждают.

– И пока будут узнавать всё до точки да еще команды на то ждать, пропадет у них желание искать да дерзать, – с той же задумчивостью возразил Баканов, – Избегут ошибок, избавят нас от нарушений. И от находок.

– Может, грамоту ему? – Царица, возмущенная, встала. – Вместо положенного взыскания. У меня есть бланки грамот, могу оформить и дать начальнику на подпись.

– Мы с него взыщем, – пообещал Капитонов. – Успеем. Но не в отместку… Как лучше всего воспитывать человека, чем? Очень хорошо любовью. Еще лучше – строгостью. А всего эффективней – справедливостью…

– Верная мысль. И не новая, – поддакнул Виль. – Проверенная временем.

– Ну, не новая? – Капитонов хлопнул себя по коленям. – А кто обогнал-то меня?

– Гёте, – сказал Виль.

– Гёте? А ты точно знаешь, что он?

– Точно. Он заявил – Иоганн Вольфганг. В разговорах с Эккерманом.

– В разговорах, значит?.. Дельные разговоры. – И ясно стало – читал хитрец ту книгу. – И мы, считаю, поговорили дельно и полезно. И для нас самих: мы воспитываем Олега, он воспитывает нас… С нашей стороны меры могут быть такие. Я подготовлю приказ по лагерю со строгим выговором. Позову Олега Чернова, дам прочитать. И подпишу при нем.

– С его согласия, не так ли? – Царицу удручала капитоновская педагогика. – А на линейке объявить можно?

– Нужно, – серьезно ответил Капитонов. – И в отряде поговорить нужно. Не просто о факте, а на тему. Допустим, как строить себя, на чем выявлять и закалять характер, определять и утверждать жизненные принципы. Конечно, мягче, занимательней, чем я, сформулировать. Можете стих подходящий найти. Однако без сценария и без основного доклада обойтись. Пусть прежде всего сами ребятишки поспорят…