Текст книги "Утреннее море"

Автор книги: Николай Егоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

Не оборачиваясь к нему, она спросила севшим – не простыла ли? – голосом:

– Очень вы устали?

Он ответил не сразу. Пожал плечами, помолчал и старательно серьезно и мягко вымолвил:

– Нет.

Значит, говорить ему не хотелось, решила она, значит, отозвался лишь для того, чтобы не обидеть.

И Лидия-Лидуся окрепшим голосом с некоторой приподнятостью спросила:

– Правда ведь, если человеку недостает чего-нибудь очень нужного, ему тяжело, будто на него враз навалились все тяжести мира? Дохнуть и двинуться не дают. Угнетают.

Не удержался:

– Где ты это вычитала?

Вопрос задел ее, она повернулась к нему, глаза ее сузились:

– Чего вы решили, что в моей голове только вычитанное? Выходит, сама и ничего не чувствую, не понимаю, не знаю?

– Поверь, я о тебе так не думаю. Но есть же, есть вопросы, которые мало просто узнать, которые надо выстрадать. Самая умная голова до них не дойдет, если сердце не перенесет страдания. Хоть малого.

– Ну, да! Я не способна на страдание. Куда мне! Я маленькая, меня кормят, одевают, учат, посылают в пионерский лагерь. Чего же еще, какие у меня проблемы?

– Я о тебе не так думаю, – повторил он. – Но, видно, не понимаю тебя. Извини.

– А скажите, чего вам сейчас хочется больше всего? Что вам сейчас нужней всего?

Она ждала. В расширенных глазах ее было такое, словно она могла, во всяком случае считала, что может, выручить, спасти, бескорыстно наделив этим самым желанным, самым нужным. И нельзя было не ответить искренностью.

– Пусть мне немножечко повезет. Можешь устроить?

Посмотрела – шутит, не шутит? Не шутит. И бросила с укором:

– Это не вообще! Это не общо… И почему – немножечко?

Он сказал уклончиво:

– Если у человека есть это самое «вообще», то, смотришь, и не вообще выпадет…

– Ну, а почему немножечко? Счастье и немножечко – это несовместимо!

– Да, пожалуй… Впрочем, все хотят быть счастливыми на всю катушку. Даже те, кто верит, что и немножечко счастья хватит.

Она усмехнулась, но слова ее звучали, как признание:

– Я хочу быть счастливой. Ты хочешь быть счастливым. Он хочет быть счастливым. Мы хотим быть счастливыми. Вы хотите быть счастливым… – После небольшой паузы, явно хитря, она поправилась: – счастливыми…

– Знаешь, – он тоже усмехнулся, будто за чистую монету принял ее усмешку. – Это первое, что я проспрягал, когда как следует освоил правила спряжения. И не я первый…

– И не вы последний… И зря вы усмехаетесь. И я зря усмехалась…

– Извини, – он развел руки.

Тонкий край солнца задержался над срезом горы и вдруг исчез. Ущелье залило мраком. Резко похолодало. Разъединенные тучи протянулись дальше, в сторону моря, и над головою ворочались оплошные мрачные тучи, от которых пахло влагой и снегом. Качнулись верхушки деревьев.

Лидия-Лидуся до горла застегнула куртку, наделана голову капюшон и придвинулась к Вилю.

– Да, и ты не последняя, – сказал он.

Она опустила голову:

– А бывает отдельное счастье? Которое только для тебя одного?

– Вот это я точно знаю… – Он настороженно смотрел на тучи – могучая, пока не ощущающаяся здесь, внизу, сила толкала их, и они поплыли быстрей и где-то далеко, словно спросонья, громыхнуло. – Вот это точно знаю – не бывает… Невозможно. Исключено безусловно. Всюду и навсегда.

– И правильно, что не бывает! – непримиримо заявила она. – А что такое счастье? Что значит быть счастливым?

– Ты задала сразу два вопроса, – он поднялся. – И таких трудных…

Снова громыхнуло, потом ударило плотно, близко. За тучами пыхнула молния. Ветер, как из пут вырвавшийся, кинулся вниз по ущелью.

Антарян что-то кричал на бегу. Что-то кричала и изрядно отставшая Царица.

Виль не стал ждать их – дорого было каждое мгновенье – и, рупором приложив руки ко рту, распорядился:

– Первому и второму отряду – закрепить палатки! Третьему – убрать инвентарь!

Крупные капли дождя под острым углом били в палатки – на брезенте обозначались мокрые «пробоины» с рваными краями. А кто знает, до чего еще разгуляется непогода? Всего же хуже, если понятное волнение перерастает в панику.

– Без суеты, ребята! Все успеем сделать, все! – предупреждал Виль, голосом и всем видом своим показывая: ничего страшного, главное – спокойствие и аккуратность.

К счастью, большинство не столько было озадачено внезапным испытанием, сколько обрадовалось ему: что за поход без приключений, без опасностей и невзгод? Настроение этого большинства передалось струхнувшим, и все шло ладно: таскали камни и обкладывали ими колья и края палаток, бережно прятали каждую малость. Вожатые и воспитатели немедля отправляли в палатки всех, кому уже нечего было делать на воле.

И тут, во время этой беготни, Царица умудрилась проверить: все ли на месте? И обнаружила, что в расположении нет Олега Чернова! Не поверили, перепроверили – нет в расположении Олега Чернова!

– Да я его только что видел! – лихорадочно шаря глазами, убеждал Костик Кучугур. – Сейчас найдется!.. Найдется!

Воспитатель и вожатая первого отряда кидались то в одну сторону, то в другую, звали:

– Чернов!. Олееег!.. Чернооов!

Виль притянул к себе Костика:

– Перестань зыркать глазами! Ты ведь знаешь, где он!

– Здесь он, ну, здесь!

– Где именно? Не темни – видишь, что делается?

Дождь усилился. Ветер набрасывался на палатки, на деревья, на людей. Все чаще повторялись вспышки молний и раскаты грома.

– Думаю, что там, на лугу, – Костик ткнул рукой в сгущающийся мрак.

– Думаешь или знаешь? Ну, Костик!

– Думаю, – настаивал Костик. – Он советовался со мной, как лучше лезть, чтоб попасть на альпийский луг. Просто так мы говорили – любопытно было: близко, а как залезть?

– И до чего вы досоветовались?

– Что рациональней – наискосок. Там кусты и деревья цепью тянутся… Наверно, где-то там он!

– Иди, Костик, к старшей вожатой – всё как есть доложи ей. И воспитателю вашего отряда доложи. А физрука попроси сходить на турбазу за помощью. И скажи ему – я пошел искать Олега!

Он помнил эту цепь деревьев и кустов. Она не была сплошной – выделялась на серой скальной стене зелеными звеньями. Сейчас ее не было видно, не было видно даже маленькой с пятачок рощицы, из которой цепь брала начало. Если двигаться прямо от нижней палатки, можно выйти к той рощице.

Ручей вздулся, однако по камням переправиться через него не составляло труда. И здесь, у ручья, Виль заметил, что он не один – за ним увязались Лидия-Лидуся и Вадик Кучугур.

– Вы-то куда?

– С вами! – в один голос ответили они.

– В палатки!

– Нет! – упрямо заявила Лидия-Лидуся.

– Мы с вами из одной команды! – упрекнул Вадик.

Гнать их назад было бесполезно – не вернутся в расположение, будут держаться до поры на расстоянии, глядишь, заплутаются.

– Но учтите – останетесь внизу!

– Где вам нужней, там и будем, – за двоих заверила Лидия-Лидуся.

Когда попали в рощицу, он повторил:

– Внизу останетесь, здесь вот! Постарайтесь все видеть и все слышать… Придет помощь, покажете, где всего верней искать – в тех вон кустах и деревьях буду. Видите?

Молния высветила скальную стену.

Днем издали казалось, что рощица примыкает к скалам, как бы ищет прибежища под их сенью. Но до тех скал пришлось добираться чуть ли не на карачках – по крутой осыпи.

Дождь уже не лил – хлестал. Мокрые зыбкие камни были скользкими, будто кто их намылил. Глаза привыкли к темноте. И Вилю удалось, не сбиваясь, достигнуть огромных глыб, над которыми нависало первое звено поросли.

У подножья скал Виль задержался, вернее, заставил себя задержаться – ошалело торопясь, безоглядно кидаясь вверх, скорей потеряешь темп или сорвешься! Отклоняясь назад, он попытался всмотреться в стену, в деревья и кусты на ней, понять: чего это возникла здесь такая цепь? Надо полагать, по стене наискосок шел разлом, а может, и система трещин, в которые за многие столетия нанесло пыль. Образовалась почва, в нее попали семена неприхотливых и цепких растений. Только ли в тонкий слой почвы вцепились их корни или проникли и в камень-материк, втиснувшись в древние глубокие морщины?

«Торопись медленно, так надежней», – напомнил себе Виль и стал взбираться на скалу, сходную с циклопической ступенью. Она была узка, наклонна и прочна. Он прилип к ней, нащупывая руками и ногами выступы и проемы. Не оглядываясь, поднялся и на вторую ступень. Отсюда дотянулся до кривого деревца – оно росло на третьей ступени. Здесь начиналась вместительная расселина – Виль проник в нее. Раскорячив ноги и расставив руки, он выталкивал себя все выше и выше, пока расселина не сузилась – он едва вмещался в ней. Здесь он остановился, чтоб дождаться молнии и оглядеться.

Высоко ли он, много ли времени минуло – о том судить было невозможно. Не по чем. Разве что по усталости – да какой это показатель и чем его измерять? В непогоду, в мокреть, с нарастающим беспокойством в душе долго ли вымотаться и при незначительных результатах?

Виль высунулся из расселины, чтоб не прозевать вспышку – в лицо плеснуло холодной струей. Отфыркавшись, позвал:

– Олег! Отзовись, Олеег!

Прислушался – только ветер гудел да снизу доносился неясный гул.

Молния выхватила из тьмы карниз и – примерно в метре – куст. Только с четвертой попытки ухватился за него. Припав к скале, оторвался от края расселины, ступил на карниз. Повезло – он расширялся. Перебрался через куст, дал себе отдохнуть – от напряжения колени дрожали и в глазах мельтешили рыжие круги.

Пауза меж молниями была такой долгой, что подумалось – гроза закончилась. И вдруг бело-синий свет мгновенно и беззвучно раздвинулся, размыв тени, сделав, бело-синим все, что оказалось в поле зрения: ветку с жесткими листьями, наклонно падающие нити дождя, лоснящийся бок скалы, по которому сбегала прозрачная пленка воды. И тут же сомкнулась какая-то пещерная, тьма, в которой оглушающе раскатился близкий гром. А в глазах графично еще светились те же картинки: ветка, наклонные нити дождя, пленка воды на боку скалы. Вода стекала по рукам, по лицу, по всему телу, отяжелевшие брюки липли к коже и сковывали движения. Заливало глаза и рот, мешало дышать; думалось, что вот-вот захлебнешься в студеном и пресном водопаде.

Впервые он позволил себе посмотреть вниз. Там, в клубящемся и гудящем мраке, мелькали огоньки – должно быть, фонарики. Слышались металлические крики – в мегафон кричали, а что – не разобрать.

– Олег! – снова позвал Виль. – Олег! Чернооов!

Ни звука в ответ.

Он подвинулся вправо, достал закоченевшей рукой ствол деревца над головой, подергал – вроде держится крепко! – и полез, потянулся, пополз вверх. Скоро ему удалось лечь животом на узловатый комель, он передохнул, подул на зудящие руки, отжался и сел, нащупал чуть выше большой выступ.

Тьма состояла из обильной холодной воды и множества звуков. Выл ветер. Совсем по-зимнему стучали ветки, густо шелестел дождь; под ногами клубилась и отдаленно ревела чернопенная мгла; над ущельем, угрюмо вынашивая новый гром, тянулись отекшие и грубо распоротые тучи.

Где ты сам? Где Олег?.. Сколько же можно лезть, лезть, лезть?

Виль устал и озяб, локти и колени остро ныли, саднило грудь. Он осторожно откинулся, щурясь, всмотрелся – вдруг удастся различить Олега, вдруг уже близко этот искатель приключений? Хотелось подать голос: вдруг все-таки отзовется он – сейчас же, если жив, если не обмер со страху, если не сорвался с кручи в какую-нибудь черную щель. Виль подумал так, отталкивая жуткое чувство опасения и беспомощности. Знал, что при таком буйстве погоды недолго чему угодно стрястись и с четырнадцатилетним безумцем, и с ним самим, да не верилось в худшее, не допускал он мысли о худшем – такая мысль, если сосредоточишься на ней, и накликает несчастье. Но страшная мысль пробивалась в мозг, и от предчувствия было больно на сердце, до сих пор не знавшем, что такое боль. Как вернешься без него, если не найдешь, не спасешь? Нельзя вернуться одному, вернуться живым без этого птенца, противоестественно вернуться без него!.. Надо крикнуть ему, надо погромче крикнуть! Но рта раскрыть не успел – снова раздвинулся бело-синий свет, потом, через миг, нахлынула, сомкнулась тьма и рухнули слитные удары грома. Они еще грохотали по ущелью, в чернопенной мгле, а снизу, словно сильный и встревоженный всплеск, донеслось девчоночье, Лидии-Лидусино:

– Вилюууурыч!

И сразу же сверху, чуть глухое, как эхо, и обрадованное, мальчишеское:

– Вилюууурыч!..

«Ну, молодчина, жив!» – обрадовался Виль. Ломким от благодарности голосом крикнул:

– Здесь я! – И предупредил, почти что попросил и почти что потребовал: – Жди, слышишь? Жди-и!

Чуть погодя, еще попросил-потребовал:

– Слышишь, на месте оставайся!.. На месте!.. Слышишь!

– Слышу!

Жив, а, жив! И отзывается! В голосе нет боли, стона нет – жив и цел, а?

Хотелось что-то говорить и что-то делать, этакое счастливое обалдение нашло. А надо было держать себя в руках. И надо было обойти выступ. Но как? Вправо брал Олег или влево? Ведь и ему, если он проделал именно этот путь, пришлось огибать выступ!

Справа стена была ровной. Ровной была она и слева. Тупик? Виль обшарил ствол и наткнулся на сук, явно свежий, в лохмотьях молодой коры, – остаток ветки, которую сломал Олег. Кто же еще мог сломать, кроме него, Олега? Больше некому, кроме него. Был он тут, был!

Утвердив ногу, стал на ствол и второй ногой, не выпуская из правой руки сук, уперся теменем в выступ и левой рукой нащупал трещину, сунул в нее пальцы. Согнутый в три погибели, подвинул по стволу и вторую ногу. В любую секунду он мог потерять равновесие и рухнуть в клубящуюся мглу, но ничего другого не оставалось, и Виль понемногу, затаив дыхание и скользя лицом по выступу, выпрямился и положил на мокрый стылый камень подбородок. Вытащил из щели пальцы, обнял выступ, выпустил из правой руки сук и поймал ею ветку другого дерева. Отлично! Теперь он не сорвется, а сорвется, так повиснет, должен повиснуть. Пока же надо переместиться на это надежное дерево – шершавая кора ветки показывает: хоть и невелико дерево, а в годах, набрало силы и прочности. И опять полез, потянулся, пополз Виль, лег животом на комель, отжался, сел, не давая себе поблажки, – Олег ждет! Цепляясь за трещины, поднялся, утвердил ноги на стволе, начал медленна выпрямляться и наткнулся на обрывки корней и грязь – размоченную почву, вытекавшую из щели. И тут был Олег – куст или деревце не выдержало… Но жив он, значит, успел за что-то зацепиться.

– Оле-ег!

– Вилюрыч, – сипло отозвался Олег – был он совсем близко.

– Как ты там?

– Надо мною карниз… На выступе стою… Чтоб дальше пойти, не за что взяться!

– И хорошо! Не иди дальше, не иди, слышишь?.. Вниз можешь?

– Не могу. Там куст вырвался. Я опирался на него, а он вырвался…

– Давай вниз – руку подставлю. Там, где корни. Только осторожно. По миллиметру в секунду! Сможешь, по миллиметру в секунду?

– Лягу вот и попробую.

Долго не было слышно его, потом он сообщил:

– Лежу… Свешиваться?

– Ага, приступай!

Ощутив в руке рифленую подошву – Олег был в кедах, – Виль похвалил:

– Молодец, все правильно. Посмелей, посмелей!

Он приседал под тяжестью и сигналил:

– Смелей!.. Осторожней!.. Еще немного! Еще!

Виль сгибался до ломоты в ребрах и позвоночнике, до тумана в голове, но не выпускал ногу Олега, пока она не прижала руку к стволу.

– Ты ж мне пальцы раздавишь! – охнул весело. – Выпусти!

Олег стал на ствол, лицом в стену. Виль распрямился и обнял его. Парнишка мелко и часто дрожал.

– Ты в одном свитерке!

– Хотел, чтоб быстрей и легче!

– Садись, на ствол садись.

Виль помог Олегу, сам устроился рядом, стянул с себя куртку:

– Надевай! Не совсем, верно, сухая…

– Ни за что!

– Надевай, говорю! По шее дам! – голос аж дрогнул от сознания того, что Олег – вот он – и можно ему по шее дать.

Олег подчинился.

– Пяток минут перебудем еще, сил поднакопим и начнем спускаться, – Виль поправил на голове Олега капюшон, проверил, до предела ли застегнута молния. – Там нас ждут, там нас обогреют…

– Пока поднимался, тепло было, – стуча зубами, пожаловался Олег. – А как застрял…

– Молчи, силы береги, – Виль прижал Олега к себе, спросил: – Гроза где тебя застала?

– Чуть ниже. Там тоже дерево.

– Знаю… Чего ж ты не вернулся сразу?

– Была мысль. Но решил идти до конца.

– Что поделаешь, раз карниз помешал, – утешая Олега, сказал Виль. – И взяться не за что было!.. А так, если идешь, иди до конца, тут я тебя понимаю!

Кто понимает, тот рассудит: не проступок свершил Олег, а поступок – до конца шел! Как наметил, так и шел, за это – молодец! Отфыркиваясь и стирая воду с лица, Виль как бы отсек от себя торопливые мысли и распорядился деловито:

– Я – первый, а ты – за мной…

Виль про себя позабыл – про холод, про то, что саднит грудь, про то, что зудят сбитые руки и колени, – одно помнил: надо живым, целым и невредимым спустить Олега к подножию скальной стены.

В расселине они сделали остановку, и здесь нашел их Геракл Кузьмич:

– Травмы есть?

– Нету травм, – за двоих ответил Виль.

Бормоча что-то злое, Геракл Кузьмич набросил веревочную петлю на каменный зуб. Виль ругнул себя: «Чего ж не догадался взять моток? Всполошился, аж память отшибло!»

– Дуристы! – внятно произнес Геракл Кузьмич, убедившись в том, что веревка намертво охватила камень. – И как назло на базе только доктор, завхоз и я. Самому, вишь, пришлось мокнуть!

– Обсохнете! – Виль чувствовал, что и Геракл Кузьмич, злясь, радуется – все живы, целы, невредимы.

– Давай, скалолаз задрипанный, – приказал Геракл Кузьмич Олегу. – За мной давай, не бойся, не выроню роскошь этакую!

Виль спускался за ними, до конца расселины натыкаясь на веревку, натянувшуюся, как струна – двух человек держала. Когда она вдруг ослабла, понял – Олег и Геракл Кузьмич – на осыпи. Негнущимися пальцами взялся за нее, заплел ногами.

– Сам справишься? – окликнул снизу Геракл Кузьмич.

– Иду. Все нормально!

Над последней ступенью сунул ногу в нишу, а она скользнула, и веревку повело, а руки обожгло – дерануло о скалу. Виля кинуло боком на наклонный уступ, пальцы, не задержавшись, скребанули по камню.

Из глаз, как из-под металла, прижатого к абразивному кругу, вылетели пучки искр…

– Живой, говорю же, – очнувшись, услыхал он радостный и далекий голос Антаряна. – Живой!

Чей-то тоже далекий и приглушенный голос подтвердил:

– Живой!

«Уши заложило, – подумал Виль. – Сглотнуть и пройдет… Где я? На осыпи, что ли?»

Точно отвечая ему, Геракл Кузьмич далеко и приглушенно воскликнул:

– Счастье, что в плечо мне врезался, рукой не совладаю. Зато не раскокался о камни. – Поторопил: – Взялись!.. Помалу, помалу!

Искры закружились в глазах.

Снова очнулся он, лежа на чем-то мягком, покачивающемся, плывущем. Всюду плескалась вода, которую взбалтывал гром, в бело-синем свете плескались отдаленные, полные тревоги голоса…

* * *

Разбудила его боль. До сих пор ее не было, возможно, что он ее просто не почувствовал сгоряча. Возможно, слишком коротко было время возвращения сознания. Теперь боль, тупая, тягучая, но не сплошная – разбросанная островками, терзала. Будто под трактор угодил – не нынешний, с резиновыми скатами или на гусеницах, а давний, виденный в кино, с большими задними колесами, усеянными острыми металлическими шипами.

Он лежал на спине, укрытый по горло. Неторопливый, постепенно стихавший дождь шуршал на крыше, вялые удары грома сопровождались близким и тонким стеклянным звоном. Понял, что находится не в палатке, и открыл глаза, увидел неровно освещенный потолок, верх черного окна. Повернул голову туда, где был источник света, и встретил обеспокоенный взгляд Пирошки. Она сидела на стуле. За нею стояла вторая кровать – на ней кто-то спал. На тумбочке у стены – затемненная кусками ткани настольная лампа. На полу недвижно мерцал рефлектор.

Пирошка поднялась, шагнула к кровати, склонилась над Вилем:

– Как ты?

Худо было ему, а отметил перемену: встревожилась до того, что на «ты» назвала.

– Мы в изоляторе турбазы? На той кровати – Олег? Как он?

Он шевельнул рукой под одеялом – на то, чтобы выпростать ее, сил не было. Пирошка заметила это движение и осторожно опустилась на край кровати.

– Спит он. Растерли его спиртом, накормили, напоили горячим чаем… Спит… Я тебе чаю дам, а?..

– Не хочу…

Пирошка приблизила лицо к его лицу:

– Поташнивает?

– Ни-ни…

– Ты не утаивай!

– Ни-ни!

– Голова кружится?

– Болит. И сонная вся.

– Это, может, из-за высокогорья… Здешний доктор осмотрел тебя, уверяет, что переломов не должно быть. А вот сотрясение мозга…

– Меня вполне устраивает реакция на высокогорье. Откинь, пожалуйста, одеяло.

– Простынешь…

– За секунду?

Кисть правой руки была толсто забинтована, белая повязка перехватывала грудь, темнели зеленкой ссадины… Одеяло, нежно приминаемое руками Пирошки, снова окутало шею, плечи, грудь Виля.

– Видела, когда перевязывали? Очень там…

– А что такое – очень или не очень? – она смахнула с щеки слезу. – Мне больно…

– Давай без этого, – нарочито хмуро сказал Виль, – И отправляйся спать – нервишки у тебя сдают.

– Нельзя. Да и не засну.

– А ты поцелуй меня – поможет.

Бархатно-темные глаза ее весело сверкнули:

– А вдвоем прогуляться под дождичком, по лесочку не хочешь?

– Хочу. Но сыро там. И холодно.

– Да, неуютно.

Она коснулась губами уголка его рта, щекотно тронула лоб. Он услыхал ни на какой другой не похожий запах ее тела, закрыл глаза и покорно подчинился сну.

Чудилось, что солнечный свет не только вливается в окно и застекленную дверь, но и проникает сквозь белые-белые стены. На своей кровати в одних трусах сидел Олег, смотрел на Виля виноватыми глазами. Из порозовевшего и припухшего носа, видно, текло – рука со скомканным платком то и дело тянулась к ноздрям. Глаза слезились.

– Простите, Виль Юрьевич, – гнусаво произнес Олег. – Из-за меня вы…

– Из-за себя я… Можешь представить, что кого-то надо выручить, а я остерегаюсь, берегу свою драгоценную жизнь?

– Не представляю! Чтобы вы…

– Вот же!.. И на моем месте – как бы ты поступил?

– Как вы…

– Видишь!.. Понятие чести живо не словами, а делами. Значит, я из-за себя… Ляг, тебе тепло нужно.

Он послушно лег, натянул на себя одеяло – одни глаза торчат.

– А мне ты можешь сказать, чего ради понесло тебя на тот луг? Интересно ведь!.. Не из прихоти решился ты на такое?

– Очень надо было, очень!.. За цветком эдельвейса полез.

– Понимаю… Кабы сам сообразил, поступил бы, как ты…

Доктора, молодого бородатого мужчину с комплекцией штангиста, сопровождали Антарян и Геракл Кузьмич.

Виль так пристально оглядывал плечо и руку Геракла Кузьмича – действуют? и как? – что тот должен был объяснить:

– Ты скользнул по скале и маленько погасил скорость. И меня долбанул по касательной, срикошетил, так сказать. Плечо и рука контужены, однако подчиняются, а подвигаю поосновательней, разогрею, так и забываю, что болят… Не бери в голову – нервные хужей выздоравливают.

Доктор посмотрел в глаза Виля, измерил пульс и отошел к Олегу, выстукал и выслушал грудь, сказал своим спутникам:

– Ничто – из ряда вон – не угрожает. Получше есть, побольше спать. Ждать и верить.

– Первый вариант, таким образом, принимается, – заключил Антарян и объяснил Вилю: – Поход к Перевалу состоится. С вами тут останется Пирошка Остаповна. Вместо нее вызвался пойти доктор, а вместо тебя – Геракл Кузьмич… Не скучай, вернемся, так обо всем расскажу, точно ты сам побывал на Перевале!

Почти бесшумно отворилась дверь. Лидия-Лидуся пришла – готовая к походу, с рюкзаком за спиной. Она так зыркнула глазами, что Олег отвернулся к стене, накрылся с головой.

Виль подозвал ее, шепнул в ухо:

– Чего ты так? Больных принято жалеть. А он захворал, пытаясь эдельвейс достать! Тебе в подарок! Жизнью рисковал парень!

– Он и вашей жизнью рисковал! – Щеки ее полыхали, глаза довольно жмурились, а голос был тих и гневен. – Вами!.. Вами!

С последними словами она резко переменилась, изрядно смутив Виля, – слезы блеснули в глазах, зазвучали в голосе. Всхлипнула и, уже отойдя к двери, спросила:

– Что Вам принести с Перевала? На память!

– Если поблизости от перевала растут эдельвейсы, сорви парочку. По одному – ему и мне. И не на память – не расстаемся ведь, не прощаемся…

Ближе к полудню приехал Капитоныч – сумел пробиться на собственном «жигуленке». Сказал, что гроза и до лагеря докатилась, понятно, заволновались – что с теми, кто в горах?

– Медицина, – он обратился к Пирошке. – На перевал кто-нибудь хворый не потащился?

– Всех, в ком не были уверены, оставили разбирать палатки и готовить обед.

– А эти двое транспортабельны? Могу забрать с собой?

– Чернова увозите. А Вилю Юрьевичу лучше вернуться в лагерь автобусом – в лежачем положении.

– С медициной спорить не полагается, а? – Капитонов глянул на Виля, потом на Олега. – Как дышишь, хлопец?

– Носом, – в нос сказал Олег.

– Это я слышу!.. А в горле не свербит, в груди не отдает?

– Не свербит, не отдает…

– Тогда собирайся. Едем!

С той минуты, как начальник лагеря вошел в палату, Виль ждал: чем обернется эта первая встреча для Олега?

Случись что с парнем, Капитонов поплатился бы первым – вплоть до суда и решетки. А вечный камень, который лег бы на душу – не уберег юную жизнь! А мысли о горе матери, которой не вернули сына? Никогда они не перестали бы жечь Капитонова, случись что с парнем. Начальник лагеря за все отвечает в первую очередь и в первую очередь имеет право на спрос с любого, кто ему доверен. И то, что Капитонову угрожало, со счетов не сбросишь, оно должно ведь сказаться на его отношении к Олегу? Должно, еще как должно!.. Да не сбросишь со счетов и мудрость и своеобычность характера и взглядов этого немолодого уже человека. Интересно и поучительно увидеть, как станет он сводить концы с концами в этой истории? Тем более что все он знает из докладов тех, кто был здесь, значит, из докладов, содержащих не только факты, но и их личное понимание и толкование. Чего стоит одно то, что могла наговорить начальнику лагеря старшая вожатая!

Капитонов проверил экипировку Олега и пообещал Пирошке:

– Позабочусь, медицина, чтоб в дороге не добавить ему простуды: поедем с ветерком, но при наглухо закрытых окнах. – И обратился к Олегу: – Понял? Тогда – вперед!

И вот – остались вдвоем!..

– Пирошка, сядь возле меня.

Она придвинула стул, села.

– Нет, как ночью…

– Зачем?

– Теперь… я тебя поцелую.

Долго не сводила с него черных, усталых, как бы остывших глаз.

– Зачем?

Поправила на нем одеяло, провела ладошкой по лицу, со лба к подбородку, точно прощалась.

– Зачем я тебе?

– А я тебе не нужен?

– Мало ли что мне нужно? И мало ли что требует – обойдись!.. Ну, к слову, я старше тебя…

– На полтора года-то! Такая уж разница!

– Я старше тебя на полтора года и на всю свою неудачливую жизнь, на всю свою нескладную любовь… Этой разницы я боюсь больше всего.

– Неужто надежды твои слабей минувшего страха?

– Она хлебнула горького, моя надежда. Горького и постыдного. А как я верила деду своему Миклошу!

– Разве он утверждал, что счастье привалит с первой попытки?

– Не утверждал. А я уже стала мнительной. Как заболела… Ну, зачем я тебе, зачем?

Он выкрикнул в отчаянии:

– Мне ты нужна, как никому на свете! Как никто!

– Не говори эти слова, не надо! – Она всхлипнула. – Прости, ты не виноват, что ничего не знаешь о вещах, которые не удается мне забыть… – Опустила голову, нащупала сквозь одеяло руку Виля: – Тебе не больно?

– Нет-нет!

– Тебе покой нужен. Я лучше пойду…

– Нет-нет! Говори, все говори!.. Я не больной. Я всего-навсего травмированный. И ничто – из ряда вон – мне не угрожает… Говори!

– Только не перебивай, не останавливай… Скажу!

Смятение овладело им: отчего так сух стал голос ее?

А она продолжала, ровно, почти бесстрастно.

– Дедушка Рапаи Миклош отвез меня в город к своей одинокой пожилой племяннице. Я поступила в медучилище и жила у нее до выпуска… Сангиг, санитарную гигиену, преподавал у нас молодой красивый доктор – работал третий год после института… Как он лекции читал! Как держался, как одевался! Как шутил и поддразнивал нас, девчонок! Мы все были влюблены в него… За мной тогда табуном ходили мальчишки из автодорожного техникума, что был в квартале от нашего медучилища. Кавалеры мои наперебой внушали мне, что я самая красивая в нашем городе, в стране, в мире, во вселенной… Это я даже и от подружек слыхала!.. А доктор как-то сказал мне, что я оригинальна, неповторимо оригинальна – второй такой он не видывал. Было непонятно, приятно и боязно… Перед выпускными экзаменами он предложил устроить распределение в тот город, в котором я училась. Я отказалась, уехала в дальнее село. Через год он явился, сказал: «Мне ты нужна, как никому на свете! Как никто…» А я так верила своему деду, что переборола опаску. Согласилась… И начался спокойный и изысканный кошмар. Из квартиры он сделал музей: купил старинную мебель, выложил из ящиков коллекцию чугунных скульптурок – он их со студенческих лет собирал. Я к этой коллекции подходила – черными волосами, черными глазами. У нас часто бывали гости. Они, не таясь, любовались чугунными фигурками и мной, а он – гордился. Гости расходились, он забывал о своем редком чугуне и оригинальной супруге. Все, что он делал, – все делал ради зависти со стороны… Когда родилась Катерина – он возненавидел ее наряду с пеленками и распашонками. Тем более что она была плохонькая и болезненная, никто не завидовал его отцовству, да и некому было – гостей стало заметно меньше: ребенок в доме… И мы ушли от него. Он так стоял в суде против развода, будто боролся за возвращение украденного у него.

Она, замолкнув, подняла голову – в глазах ее были ожидание, испуг и сожаление.

Переборов боль, он вытянул из-под одеяла руку, сжал пальцы Пирошки…

На усталых лицах Царицы и Антаряна – сухой горный загар. В одежде – та доля выразительной небрежности, которая отличает бывалых от небывалых, спортивных людей – от следующих моде на спортивность. Они сели на кровать Олега, картинно расслабились, вытянули длинные натруженные ноги. И заговорили, перебивая друг друга.

– Фантастика, старик! – Антарян молитвенно поднял руки. – Это надо видеть!

– На Перевал, верно, не поднимались – поздно ведь вышли…

Из-за кого и из-за чего вышли поздно и не побывали на Перевале, Царица не сказала – сам, мол, соображай – не маленький.

– Это да, это – потеря! – большие глаза Антаряна на миг погрустнели. – А все равно – то, что открылось нам – неописуемо!

Виль понял – от Антаряна подробного и точного рассказа о походе (по крайней мере, сейчас) не услышишь – он во власти восторга. А Царица обещающе улыбалась: дескать, отвосхищается темпераментный и впечатлительный Даниэл, и скажет она то, что – хочешь не хочешь – сказать надо, необходимо. Положила пальцы на предплечье Антаряна, будто пульс у него считала, и как только он, исчерпавшись, замолк, она заговорила: