Текст книги "Утреннее море"

Автор книги: Николай Егоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)

Николай Матвеевич Егоров
Утреннее море

…Бело-синий свет мгновенно и беззвучно раздвинулся, распространился, размыв тени и сделав бело-синим все, что оказалось в поле зрения: ветку с жесткими листьями, наклонно падающие нити дождя, лоснящийся бок скалы, по которому сбегала прозрачная пленка воды. И тут же сомкнулась какая-то пещерная тьма, в которой оглушающе раскатился близкий гром. А в глазах еще графично светились те же картинки: ветка, наклонные нити дождя, пленка воды на боку скалы. Вода стекала и по рукам, и по лицу, по всему телу, отяжелевшие брюки липли, сковывали движения. Заливало глаза и рот, мешало дышать; думалось, что вот-вот захлебнешься студеными пресными струями. Виль подвинулся вправо, достал закоченевшей рукой ствол деревца над головой, подергал – вроде держится крепко! – и полез, потянулся, пополз вверх. Скоро ему удалось лечь животом на узловатый комель: он передохнул, подул на зудящие руки, отжался и сел, нащупал чуть выше большой выступ.

Тьма как бы усиливала и подчеркивала звуки. Выл ветер. Совсем по-зимнему стучали ветки, густо шелестел дождь. Под ногами клубилась и отдаленно ревела чернопенная мгла, над головою, угрюмо вынашивая новый гром, тянулись отекшие и грубо распоротые тучи.

Где ты сам? Где Олег?..

Все-таки докарабкаешься до него или бесконечно будешь лезть, лезть, лезть? Не определить этого, не угадать, не понять.

Виль устал и озяб, локти и колени остро ныли, саднило грудь. Он осторожно откинулся, щурясь, всмотрелся – вдруг удастся различить Олега, вдруг уже близко этот искатель приключений? Хотелось подать голос: вдруг отзовется он, если жив, если не обмер со страху, если не сорвался с кручи в какую-нибудь черную щель. Виль подумал так, отталкивая жуткое чувство опасения и беспомощности. Знал, что при таком буйстве погоды недолго чему угодно стрястись и с четырнадцатилетним безумцем, и с ним самим, да не верилось в худшее, не допускал он мысли о худшем – такая мысль, если сосредоточишься на ней, и накликает несчастье. Но страшная мысль пробивалась в мозг, и от предчувствия было больно на сердце, до сих пор не знавшем, что такое боль. Как вернешься без него, если не найдешь, не спасешь? Нельзя вернуться одному, вернуться живым без этого птенца, противоестественно вернуться без него!.. Надо крикнуть ему, надо погромче крикнуть! Но рта раскрыть не успел – снова раздвинулся бело-синий свет, потом, через миг, нахлынула, сомкнулась тьма и рухнули слитные удары грома. Они еще грохотали по ущелью, в чернопенной мгле, а снизу, словно сильный и встревоженный всплеск, донеслось девчоночье, Лидии-Лидусино:

– Вилюууурыч!

И сразу же сверху, чуть глухое, как эхо, и обрадованное, мальчишеское:

– Вилюууурыч!…

* * *

В скверике у Пригородного вокзала Виль не раз бывал еще в студенческие годы, когда к поездке на море начинали готовиться едва ли не с осени – копили деньги, подбирали компанию, решали, куда именно ехать, что с собою взять. Ничего не забывали, кроме одного – загодя заказать билеты. И доставали их тут, за час-два до отхода поезда, а то и перед самым гудком к отправлению, когда в последний раз опробывались тормоза и из-под вагонов доносилось змеиное шипение.

Приходили сюда с рюкзаками, разноцветными спортивными сумками, кто – вдобавок – с гитарой, кто с транзисторным радиоприемником или кассетным магнитофоном.

На скамейках – в теплое время, конечно, – свободного местечка не найти. Сваливали вещи в кучу на асфальте, одни бежали в билетную кассу, другие покупали в ларьках на берегу Темернички булки, лимонад, мороженое – сразу на всех. Так и коротали время – пели, ели, приплясывали, если уставали стоять, веселились, предвкушая радость пребывания на море, радость, перед которой любые неудобства – ерунда ерундовская.

Зелени тут немало – кусты охватывают длинные садовые скамейки, а тени почти нет. Но что молодым жара? Накрыл голову джинсовой кепочкой – пусть солнце старается – не проймет!

Виль с завистью к себе недавнему вспомнил все, как только вылез из трамвая; уворачиваясь от мотающихся перед вокзалом пассажиров, дошел до скверика.

Сбор был назначен на воскресный полдень, чтоб родители ради проводов не отпрашивались с работы. Поезд «Ростов – Ереван» отходил через два с половиной часа.

Сухой воздух до предела был напитан горячим светом – в этом свете белели стены вокзала и асфальт, даже черная поверхность Темернички золотилась зеркалом. Пот мгновенно высыхал, но кожа все равно была липкой.

Виль поставил свой чемодан возле других, надвинул на брови кепочку и огляделся. Всюду толкались ребятишки с рюкзачками, в белых рубашках и пилотках, в синих шортиках, джинсах, юбочках, почти на всех – красные галстуки. Будто сбивается караван диковинных, празднично оперенных птиц. Меж детворой – суматошные и распаренные папы и мамы, бабушки и дедушки.

Не зная, чем себя занять сейчас, когда ни моря, ни плавкоманды в его распоряжении, Виль прошел сквер из конца в конец – решил присмотреться к народу, с которым жить, почитай, все лето на море – лучшую пору года.

Ему показалось, что большего беспорядка и суеты он в жизни не наблюдал. Детей – сотни. Многие сотрудники ни детей, ни друг друга не знают. В душу закралась опаска – удастся ли собрать и распределить по вагонам эту ораву? Тут недолго потерять кого-нибудь с путевкой, а беспутевочника увезти с собой.

На первой скамье доктор, полная женщина с густыми бровями, осматривала ребят – ерошила волосы, просила открыть рот, перебирала пальчики на руках. Ей помогала медсестра – она была в белом халате и широкополой шляпе. Резкая тень легла на лицо с округлым подбородком, припухлыми губами и сплошь черными, как бы без зрачков, глазами. Она тоже осматривала детей – одних отправляла к вожатым, других, видимо подозрительных с ее точки зрения, – передавала доктору. Виль отвел взгляд, но тут же снова поглядел на медсестру: что-то в ней привлекало, властно обращало внимание, но что?… Знаешь – не знаешь, а пялиться нечего, говорил он себе, и все равно пялился бы, если бы за спиной не прозвучало, резко и насмешливо:

– Вы считать умеете?

Он обернулся и увидел девчонку лет четырнадцати-пятнадцати, а то и шестнадцати – кто их разберет, нынешних девчонок? Она была курносая и скуластенькая – лицо у нее из тех, что привлекают именно некоторой изящной неправильностью. Ей противостояли, охватывая полукольцом, мама, тоже курносая и скуластенькая, бабушка, которая когда-то явно была курносой и скуластенькой, и папа – коренастый и серьезный. И мама, и бабушка держали на весу перед собой увесистые капроновые сумки.

– Дома я пообедала, – втолковывала девчонка, вскинув голову, – приедем рано утром. Значит, еда мне нужна всего на один ужин!

– Лидия, пусть лучше останется лишнее, чем не хватит! – упрямо сказала мама.

– Лидуся, ты и сама поешь, и подружек угостишь, если какой не дадут с собой, – просительно сказала бабушка.

Папа молчал. Мама выразительно покосилась на него.

– В дороге аппетит повышенный, – изрек папа.

– Да всех!.. Всех – и самых маленьких малышей – нагрузили так, что руки у них обрываются. Посмотрите, что вокруг делается! – возмущалась Лидия-Лидуся. – Бегали люди, доставали, тратились, прямо-таки решали Продовольственную программу. А зачем столько харчей?

– Вот станешь сама матерью, поймешь, – укорила мама.

– В пути – не дома, – оправдывалась бабушка.

– Не кощунствуй, – неуверенно изрек папа.

– Приедем в лагерь, большую часть этого добра выгребут и выбросят, чтоб мы не портили желудки несвежим. Сколько всего пропадет?.. Так кто из нас кощунствует?

«Мыслит, зануда», – подумал Виль, отдавая должное уму Лидии-Лидуси и сочувствуя ее любящим родителям.

Тут Виля движением руки поманил начальник лагеря. Шага не сделал Виль, как в ноги ему кинулась на бегу крошечная девочка-дюймовочка в шапочке, схожей с перевернутым тюльпаном, в ярко расшитой рубашке с длинными рукавами и красных шортиках. Девочка невольно охватила его колени, шапочка с нее слетела, обнажив стриженную под нуль головку. На бледном с мелкими чертами лице сияла дружелюбная улыбка.

Виль подхватил девочку, поднял:

– Ты куда так неосторожно? А если кто нечаянно наступит?

– Не наступит – я увернусь… Мне надо к маме.

Виль опустил ее, посмотрел, куда она помчалась. Девочка, напяливая шапочку, прижалась к боку медсестры.

Начальник лагеря держал по два чемодана в каждой руке.

– Давайте, Виль Юрьевич, перетаскаем вещи сотрудников на перрон. Подадут вагоны, мы быстро покидаем в один, а в пути хозяева разберут.

Виль нагрузился вещами, пошел за Иван Иванычем.

На перроне их догнал и перегнал физрук Антарян, тоже обвешенный сумками. Он был темен и тощ, как араб, но в провяленных и прокопченных мышцах его таилась большая сила – мчался, как налегке.

Начальник лагеря подмигнул Вилю: погляди, мол, как старается! И объяснил:

– В нашей пионерской работе так: делай все, что надо, выручай занятого другим, помогай ему, не жди, чтоб забота тебя искала, сам находи ее.

Набегался и натаскался Виль! Теперь постоять бы в тени, хлебнуть ледяного кваску из той бочки, что желтеет у моста через Темерничку, – благо за благо! Однако подъехал к скверику синий микроавтобус, распахнулись задние дверцы, и физрук Антарян стал подавать мячи, сетки, шахматные доски с погромыхивающими в них фигурками, связки капроновых гимнастических обручей, бумагу и картон в рулонах, коробки настольных игр, бадминтонные ракетки, какие-то тяжелые свертки, куски пенопласта и веревки, ящики с обрезками ткани, металла, дерева, разноцветной проволоки, тюки с пестрой одеждой, неподъемный столовский термос с кипяченой водой. Все это добро перетаскали туда же, на перрон, – к вещам сотрудников. Передохнуть себе не давали – на первый путь уже втягивались вагоны, а в узком пространстве между ларьками у речки и сквериком началось построение.

Нет, что-то невообразимое началось. Вожатые и воспитатели старались поставить ребятишек в колонну по двое, чтоб маленькие впереди, большие – за ними, чтоб оказались в том порядке, в каком садиться в вагоны. То ли по старой дружбе, то ли по новой, возникшей уже здесь, дети сами выбирали себе пары, хотя заметно разнились по росту и возрасту, были записаны в разные вагоны. А родители лезли в строй, ломали его, обнимали и обцеловывали чад своих, пихали им в руки свертки и мешочки с дополнительными, купленными в последний момент в вокзальном буфете лакомствами. Сотрудники лагеря пытались оттеснить настырных и сиротливо сюсюкающих пап и мам, но куда там!

Виль кинулся в конец строя, где больше всего было беспорядка. Его толкали в бока и спину, кричали в уши, требовали: дайте, же еще разочек попрощаться!

Кому-то из вожатых вздумалось организовать песню – высокий и сухой женский голос, надрываясь, взывал:

– Товарищи пионеры!.. Споем, товарищи пионеры! Показали, как мы поем! Все поют, все!

Впереди сбивчиво затянули:

 
Пооони… бегает по кругу!
Пооони… мальчиков катает!
Пооони… девочек катает!
И в уме… кррруги… считает!
 

Песня так и не сложилась – старшие по вагонам принялись считать мальчиков и девочек, и отсчитанные двинулись к перрону. От провожатых удалось освободиться, когда поезд, набирая скорость, отчалил от перрона.

Старшим по вагону, в котором ехал Виль, был физрук Даниэл Максимович Антарян. Как только выпихнули последнего родителя, физрук попросил:

– Виль Юрьевич, давайте устраивать ребят: малышей на нижних полках, старших – на верхних. Вы с этого конца, а я в тот пойду – двинемся навстречу…

Как назло, малыши позанимали верхние полки, даже на багажные забрались, а старшие растянулись на нижних. И те, и те упирались: малыши уверяли, что они не свалятся во сне от самого сильного толчка, старшие, здоровяки, делали скорбные лица, доказывали, что они чуть ли не освобождены от уроков физкультуры и, разумеется, от лазания по полкам. Некоторые выложили припасы – к обеду приступили.

Закончили переселение, и неутомимый Даниэл Максимович распорядился:

– Мужчины, разбросаем по полкам матрацы и подушки.

Тошно было браться за них, да в таком количестве, – известно, в каком они состоянии бывают, – но куда денешься, если ты мужчина? Детей непрезентабельный вид спальных принадлежностей не смущал – растянулись на матрацах, кидались подушками. Виль хотел вмешаться, физрук остановил его, философски заметил:

– Бесполезное занятие. Получим и раздадим простыни – все само утрясется!

Да мало было получить и разнести простыни по вагону, следовало и застелить постели, потом настоять на том, чтобы детишки сняли с себя и аккуратно сложили пионерскую форму. Самых маленьких пришлось раздевать собственноручно.

Он и не вспомнил бы, что и ему нужно место, если бы не Даниэл Максимович:

– Я вам, Виль Юрьевич, оставил вторую полку в конце вагона – там вы царь и бог. А я – в другом конце, где проводники. Как поутихнет, соберемся у меня, поужинаем.

Физрук, когда говорил, накручивал на палец прядь волос. Не от того ли они вились у него и торчали черными штопорками? Он торопился, и слова у него сливались – вместо «Виль Юрьевич» получалось «Вилюрыч». Дети сразу усекли и только так называли Виля, а некоторые уже называли его и вовсе сокращенно: «Вилюр». Иронизируя над собой – а без юмора, без самоиронии не вынести бы того, что свалилось на него и Антаряна – больше в вагоне мужчин не оказалось, – так вот, иронизируя над собой, он и обращался к себе по-новому: «Ну, брат Вилюр, это ты отработал! Начинай, брат Вилюр, другое».

Ужин сотрудников был не просто ужином, а совещанием, во время которого и решали свои проблемы. Антарян призвал к бдительности – вагоны на ночь не запираются, надо смотреть да смотреть, ибо мало ли кому вздумается втиснуться сюда? Потом назначил дежурства – с десяти вечера до пяти утра. Время до часу «закрывали» женщины, а остальное – самое тяжелое – на мужчин пришлось: на Виля – с часу до трех, на Даниэла Максимовича – с трех до пяти. В четверть шестого поезд прибывает, стоянка – одна минута, но ее продлят, чтобы высадить лагерь.

– Вы ложитесь сразу, – посоветовал Антарян Вилю, – а я потом, как детей уложим.

Но сразу лечь не удалось, да и не хотелось, да и совесть не позволяла.

Виль укладывал спать ребятишек в своем конце вагона, терпеливо утихомиривал тех, кто скакал с полки на полку, увещевал тех, кто завешивался простынями, устраивая закуты, возвращал обуться тех, кто босиком бежал в туалет. Это заведение ни мальчишки, ни девчонки не посещали в одиночку: если кому-то приспичивало, то тут же приспичивало дюжине соседей, и остановить такое повальное движение было невозможно.

Выматывая взрослых, ребята, к счастью, выматывали и себя. Только что вертелся и кувыркался хлопец, а глядь, раскинулся и замер, или в подушку носом уперся, или в клубочек свернулся и спит!

В одном купе с Вилем оказалась и Лидия-Лидуся. Она заняла верхнюю полку напротив, лежала ничком, подперев голову рукой, глядела в окно. Ветер играл ее густыми волосами, бросал их на лоб и глаза, она, не раздражаясь, отводила тяжелые пряди и глядела, глядела, словно что-то высматривала, выискивала в набегавших и отлетавших полях, деревьях, домах, в медленно поворачивающемся окоеме.

«А ты чего не спишь?» – мысленно обратился Виль к Лидии-Лидусе. Что он вправе сделать ей замечание – в голову не пришло. И вопрос вызвался не заботой о соблюдении общего для всех порядка, а, скорей, любопытством: на чем могла так по-взрослому сосредоточиться эта властная девчонка?

«Захочешь, сама заснешь, не маленькая», – также мысленно сказал он ей, наметив для себя: «Как только последний будет готов, лягу и сам». К числу этих последних Лидию-Лидусю не относил.

Когда стало в вагоне совсем тихо, он услыхал: на нижней полке кто-то, таясь, поскуливает. Виль склонился – девчушка с тугими косичками издавала жалобные звуки.

– Плачешь?

– И совсем нет, – всхлипнула девчонка.

Виль провел рукой по шелковистым волосенкам, по щеке, мокрой от слез.

– Молодец, что не плачешь. Как зовут тебя?

– Светой…

– Спи, Света. Заснешь – проснешься, и вот оно, море!

– Я к маме хочу…

– Ты же на море собралась! Съездим, искупаемся, а потом и вернешься к маме.

Он хотел выпрямиться, но Света не дала – схватила за руку, потянула, сесть заставила. Он подчинился, растерянный: кто его знает, что ей дальше говорить, чем утешать? Говорить, однако, не пришлось – Света сама стала рассказывать о себе: во второй класс перешла с одними пятерками и четверками, не только в простой, но и в музыкальной школе учится, вместе с давней подружкой (давней в восемь лет!) Надей Орловой на блокфлейте играет…

– Что ты уже выучила на той флейте? – с искренним интересом спросил Виль.

– «Пастушок», «Колокольчики»…

– Помнишь мелодии? Напоешь?

Света напевала с придыханиями, в паузах вышептывала что-то в пояснение. Голос ее постепенно слабел, а потом и совсем стих. Заснула.

И так защемило на душе у Виля, точно он сам только что поплакал, тоскуя по маме, к которой немедля и не вернешься – не выпрыгнешь из поезда, не добежишь; защемило, точно он сам уснул, доверчиво напевая, держась за руку совершенно чужого человека, точно ему самому предстояло проснуться утром и обнаружить, что мамы рядом нет, что она далеко в Ростове, а ты катишься к морю – не к дому, а от дома.

Он выпрямился. Лидия-Лидуся отвела голову от окна. Темные глаза ее поощряюще смеялись:

– А вы умеете с малышами. Будто у вас есть дети.

– Чего ты решила, что у меня нет детей?

– А я не решила… Нет их у вас.

– Все-то ты знаешь!

– Не все, – как бы разубеждая, сказала она и предложила: – Вы ложитесь, я присмотрю…

«Выходит, ты имеешь право вести себя после отбоя, как заблагорассудится?» – мысленно упрекнул он ее и сразу одернул себя: «Хотя… Не маленькая, чтоб по команде засыпать. Лежит себе тихо и пусть лежит».

– За кем присматривать?.. За тобой? Так ты, Лидия-Лидуся, уже большая, – с усталой хрипотцой проговорил он, потер лицо руками и вышел в проход.

Свет в вагоне уже приглушили, и мальчишеская фигура его в мягком полумраке казалась особенно стройной и легкой.

Он скрылся в соседнем купе, и Лидия-Лидуся по звукам поняла – поднимает окно, чтоб не дуло. Она опустила ноги на край стола, потянула вверх тяжелое окно, оставив узкую щелку, в которую врывался острый, как лезвие, ветер. Подставила ему подушку и забралась на полку.

Виль вернулся, плотно притворил дверь. Где-то шептались взрослые. Кто-то из детей скрипел зубами, кто-то сонно бормотал: «Смотри… Вилюру скажу…»

Неслышно смеясь, Виль влез на свою полку: «Сосни чуток, браток Вилюр».

Подошел Антарян – обход совершал, – удивленно спросил:

– Чего вы бодрствуете? – и рассудительно добавил: – В пионерлагере, если выпало время, надо кемарить до упора, ни минуты не теряя. Не возместишь потом – работа не даст…

– Сейчас погружусь в сон, – пообещал Виль, не веря, что заснет.

Сколько впечатлений за один день, разве забудешься? Он взглянул на Лидию-Лидусю, она, не поворачивая головы, покосилась в его сторону.

– Спокойной ночи, – шепнул он, лег лицом к стене, положил руку под щеку, закрыл глаза, велел себе: «Спи, а то – смотри – Вилюру скажу…»

Разбудил его Антарян – осторожно потолкал в плечо, показал на часы – ровно час ночи: физрук дал поспать до упора.

– Чего вы чуть раньше не разбудили? – застыдился Виль того, что сам не проснулся.

– Дежурство сдал, – вместо ответа сказал физрук.

– Дежурство принял, – сказал Виль, окончательно стряхивая с себя сон.

Оставшись один, поправил на себе одежду, сходил умыться, причесался – все тщательна, как днем. В вагоне было тепло и душновато. Лидия-Лидуся спала, положив голову на руки. Нашла, что искала – не нашла?

Виль пошел по проходу – у кого свесившуюся руку поднял, на кого сползшую простынь накинул, кого вместе с матрацем к стене придвинул, чтоб на пол не грохнулся. Во сне человек не позирует – какой глубинно есть, такой и есть. И во сне все беззащитны, даже самые нахальные нахалюги. Так, должно быть, выявляется естественная в каждом человеке доля слабости, которая и помогает – всем ли? – понять: без других тебе нельзя. Он сознавал себя тем другим – необходимым и надежным для этих ребятишек другом. Полный вагон душ, за которые он отвечает. Не зря говорил Иван Иваныч Капитонов: «Для нормального развития взрослого человека необходимо, чтоб рядом были дети».

В середине вагона две нижние полки занимали доктор и медсестра с ребенком. Доктор спала, накрывшись с головой. Опала и стриженная налысо девочка-дюймовочка. Мать сидела у нее в ногах, вязала, позвякивая спицами.

Подмывало спросить: «Чего вы не спите? Поздно уж…» Не решился. На обратном пути приостановился, спросил, стараясь быть предельно непринужденным, а вышло натужно, хрипло:

– Не спится?

Он насильно закашлялся.

– Еще как спится! Еле держусь…

Она подвинулась – сесть приглашала. Он сгоряча едва не отказался. Помедлил, сел на краешек полки.

Медсестра была в домашнем халатике без рукавов, с глубоким вырезом на груди. Иссиня-черные волосы ее были заплетены в толстую косу, которая, скользнув по шее, распущенным кончиком чуть прикрывала ямку, что темнела в вырезе. И хоть сумрачно было в вагоне, а возле черной косы кожа белела, как при розовом утреннем свете.

– Катерина у меня слабенькая от рождения. Бывает, что во сне задыхается. Дома я подхватываюсь, как что чую, – стала рассказывать медсестра, видно, довольная тем, что есть возможность поговорить, отогнать сон. – А в дороге боюсь ложиться – намыкалась дочка, устала, как бы беды не случилось.

– А не вредно ей море?

– На море ей хорошо. Каждое лето вожу. С деньгами туговато, так я в пионерлагеря устраиваюсь. Отпуск на все лето не дают, я приспособилась – увольняюсь, а осенью снова поступаю: с моей профессией всюду принимают. Выходит, что нехватку среднего медперсонала корыстно использую. Да ради ребенка на что не пойдешь?

Рассказывая, она не переставала вязать. Движения ее и тут были замедленными, с ленцой, но точными и красивыми. Клубок лежал в мешочке, и, высвобождая пряжу, медсестра касалась локтем руки Виля. Не могла она не замечать этого. Так что же в том заключено: играет или просто не придает значения? Тут же он укорил себя: нашел о чем думать, до тебя ли ей?

Он вдруг вспомнил: кажется, никто ее не провожал. Нет у нее мужа? Или занят был – не у всех ведь выходной в воскресенье. А что с деньгами у нее туговато – не от того, что одна растит свою голомызую улыбчивую Катерину? Был бы при ней муж, сказала бы: «Каждое лето возим ее на море». «Возим», а не «вожу». Впрочем, и у двоих работающих может быть денежный дефицит – если они комнату снимают и на кооперативную квартиру копят, если в очереди на машину стоят. Хоть и грустна она, а благополучной выглядит, свежей и холеной.

– Пойду, – сказал он, не спеша встать.

– Посидите еще, – попросила она. – Дети спят… Вы кем едете в лагерь?

– Плавруком…

– Будете учить детей плавать? Так хочется, чтоб мою Катерину обучили.

– А вы сами не плаваете?

– Слабо. Я в горах выросла, в наших речках не очень расплаваешься.

– Вашей Катерине могу давать отдельные уроки. Она, небось, самая маленькая в лагере?

– Похоже на то… А как вас зовут?

– Вилюр, – неожиданно выпалил он и покраснел. Поправился: – Виль Юрьевич Юрьев. А ребятишки уже переиначили…

– Они скорые на это. Меня вот родители Пирошкой назвали. Пирошка Остаповна Яворивская. Мадьярское имя: папа мой украинец, а мама – мадьярка… Так ребята меж собой зовут меня Пирожком. Не запретишь. А попробуешь запретить, что-нибудь похлеще придумают. Пусть как есть… – Опустив голову к вязанью, Пирошка рассмеялась и сказала: – Гляньте туда…

В дальнем полумраке показалась высокая и тонкая фигура. Она медленно приближалась, и ясно было, что явился кто-то, имеющий право ревизовать. Погодя, Виль узнал девушку, которую мельком видел днем, но сразу запомнил. Может быть, потому, что она не пробиралась, как другие, в тесноте людного скверика, а шла широко и стремительно, точно высокая персона в зале для приемов, где все почтительно расступаются перед нею. Она шагала на человека, не сомневаясь в том, что он отступит, и он отступал. Каштановые волосы ее, ухоженные, подвитые, старомодно распущенные по плечам, взлетали этаким павлиньим хвостом.

Виль принял ее за представительницу обкома профсоюза или обкома комсомола…

Пирошка сделала большие глаза, секунду спустя потупила их, и лицо ее стало постным и чуточку туповатым. Она задержала дыхание и почти не слышно сказала:

– Царица…

Царица подошла, в упор глянула на Виля, поджала губы, и он, не желая того, готовно поднялся.

– Вы дежурный по вагону?

Она осуждала его, она поражалась, что он, будучи при исполнении, праздно сидел возле молодой женщины.

Виль подтвердил, что он дежурный, и выдержал долгую выразительную паузу: мол, а вы кто такая?

Девушка скривила губы – это, наверное, означало: «Как же вы удосужились до сих пор не узнать, кто я? Могли бы, наконец, догадаться!»

– Старшая вожатая, – с хитро сыгранным подобострастием представила ее Пирошка. – Мария Борисовна Годунова.

«Ишь ты, – уважительно подумал Виль, имея в виду не старшую вожатую, а тех ребят, которые дали ей прозвище: ясно же, они имели в виду не столько ее фамилию и имя-отчество, сколько черты характера. – Ишь ты!»

– Когда проснется старший по вагону, – начала диктовать Мария Борисовна, отделяя слово от слова, чтоб лучше дошло, – передайте ему, что все пионеры и октябрята к высадке должны быть в форме, что на перроне каждый вагон должен, приветствуя гостеприимный берег, спеть свою песню. Надо подобрать песню и отрепетировать.

– Так рано?!

Старшая снисходительно объяснила:

– Если объявлен подъем, то все уже не рано. Передайте…

Она круто развернулась и ушла, и волосы ее взлетали на ходу, как самодержавный шлейф.

Он вопросительно посмотрел на Пирошку.

– Не беспокойтесь, дети знают много песен. А если модная – все. Запевать будет, по прошлому году помню, старшая вожатая – у нее красивый голос, и она его не жалеет – ради дела.

Пирошка сложила вязанье в мешочек – решила прилечь. Прикрывая углом простыни колени, она призналась:

– Я ее побаиваюсь. Она так уверена в себе, в своем праве командовать, учить, судить, что невольно подчиняешься. Так и тянет поклониться ей…

Виль пошел по вагону с обходом – из конца в конец и обратно. В середине вагона он бросил взгляд на первую полку. Пирошка лежала на краешке, обнимая Катерину. В тени таинственно белели круглое плечо и чуть полноватое лицо.

А за окном была непроглядная южная тьма. Ночь еще в полной силе, и Пирошка успеет маленько отдохнуть.

Он взобрался на свою полку, лег и только теперь, оставшись наедине с собой, вдруг удивленно подумал: «Как быстро ты, брат, переключился на новую волну! А сказали бы тебе недавно, что поедешь работать в пионерский лагерь, поверил бы ты? Да ни за что!»

Сидя за столом в отделе, он страдал от жары и сознания неотвратимости того, что только что случилось: в путевке ему отказали… Не повезло!

За окном млели в жарюке пыльные кроны тополей, раздраженно фырчали перегревшиеся автобусы. А ведь всего-навсего конец апреля! Дальше-то что будет?

Дальше будет Левбердон[1]1
  Левый берег Дона – зона пляжей и баз отдыха.


[Закрыть]. Сыграешь на песочке в волейбол с чертежницами из отдела главного механика, выкупаешься, в тенечке всосешь кружечку бочкового квасу… Не надо париться в очереди за желдорбилетом, не надо исходить по́том в душном вагоне, не надо привыкать к случайным соседям по комнате и столу в заурядном пансионате или доме отдыха. И денежки, что всю зиму откладывал ради одного летнего месяца, целенькими останутся.

А что, если дикарем поехать в Крым или в Сочи? Не студент уже, чтобы часами выстаивать полусъедобный обед в кафешках, тесниться на запруженном народом пляже, спать в случайном доме, а то и в дощатом сарае, выкладывая скудные свои рубли за продавленную раскладушку…

Виль пододвинул отпечатанное на тусклой бумаге инструктивное письмо по экономному использованию топливных ресурсов – к концу дня оно, сокращенное и выправленное, должно лежать на столе заведующего отделом. «Вкалывай, брат, – сказал он себе. – Смирись!»

И тут позвали к телефону.

– Баканов говорит, – доверительно пророкотала трубка. – Подойди ко мне в профком, срочно нужен.

В ухо торжествующим колокольчиком зачастил сигнал отбоя. Неужто нашлась, появилась, подвернулась горящая… одна-единственная горящая путевочка? Чудес на свете не бывает, но что стоит судьбе сотворить маленькое чудо из листочка плотной бумаги, сложенной вдвое и украшенной семью бледно-голубыми буквами «Путевка»? Ну, что ей, судьбе, стоит, в самом деле?! Застегнув пуговицу и подтянув галстук, кинулся к двери. Опомнившись, вернулся, сдернул со спинки стула и надел пиджак – чем лучшее впечатление произведешь на председателя профкома, тем больше шансов на то, что именно тебе, а не другому выделят, вручат, подарят горящую путевочку, если таковая окажется.

У входа в завком задержался, чтоб провести по лицу платком, вытирая капли пота и смахивая следы улыбчивой надежды, которая ненадолго, но широко растянула щеки. В кабинет председателя он вошел спокойно и независимо.

Баканов, седой, костистый, угловатый, сутулился за столом, а у окна, спиной к свету, сидел массивный лысый дядька в тонком черном свитере и серых брюках. Пространная плешь его успела загореть. Под носом топорщились светлые усы. Уши были смяты и приплюснуты к голове – судя по ним и мускулатуре, дядька в молодости занимался борьбой.

Чуть приподнявшись, Баканов пожал Вилю руку, предложил сесть на стул перед столом, радостно спросил:

– Тебе, Юрьев, двадцать четыре стукнуло? – и повел глаза в сторону дядьки – для него задавал вопрос. – Ты у нас комсомолец? Инженер? Спортсмен? В заводской спартакиаде по каким видам выступал? По бегу, по плаванию, по…

– По всему комплексу ге-те-о.

– Вот-вот, по комплексу – от и до! – воскликнул Баканов и всем телом повернулся к дядьке. – Я ж тебе говорил, его хоть плавруком, хоть физруком, хоть вожатым – молодой, энергичный, инициативный. Неженатый. Бездетный.

Он сделал паузу – давая дядьке время разглядеть Виля.

– Вы что, сватаете меня? – рассердился Виль. – Так прежде познакомили бы с тем, кому открываете мою подноготную!

– Горяч, ох, горяч, – добродушно осклабясь, Баканов вышел из-за стола. – Сейчас сведу-познакомлю, сейчас! У этого свата невест знатно! Так сказать, многочисленная у него невеста! Полагаю, она понравится тебе… Слыхал я, что нынче твое заявление на путевку без внимания осталось. Что ж, на всех нам не дают, приходится кого-то ущемлять, приходится… А невеста-то на самом черноморском берегу!

Баканов снова сделал паузу – теперь давал Вилю время осознать, что неведомая многочисленная невеста располагается не где-нибудь, а на желанном берегу моря.