Текст книги "Утреннее море"

Автор книги: Николай Егоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

Увидел он ее после, когда, догорая, все больше оседал костер и людской круг все больше сжимался. Увели спать и средние отряды. Танцевать и петь никому уже не хотелось – молча, пристально и задумчиво глядели оставшиеся, как языки пламени сникают, втягиваются под раскаленные угли. Тихо, точно машинально, наигрывал аккордеон и мелодично гремел в камнях ручей.

Местами жар покрыло пеплом, и кострище походило на уменьшившееся небо, в котором переливались, иногда переплетаясь лучами, крупные звезды. Небо же в этот момент походило на раздавшееся кострище, в котором переливаются раскаленные уголья. Эти звезды-уголья там, вверху, тянулись друг к другу лучами и не могли дотянуться.

Пирошка стояла напротив, зябко сложив руки на груди. Виль подошел к ней.

– Красиво?

– Очень. Жаль, что скоро зальют.

– Как – зальют?

– Водой из ведер, – грустно усмехнулась Пирошка. – Так положено. И вы тоже будете заливать…

«Ни за что!» – едва не воскликнул Виль, но сдержался – от ручья несли ведра с водой. И он бросился навстречу Лидии-Лидусе, отобрал у нее тяжеленное ведро, в котором плескалась студеная вода.

Сырой, горячий и душный дым заклубился, где недавно так могуче и празднично пылал высокий, до неба, костер.

Черное кольцо росло от краев к центру. Когда Виль лил воду, Олег и Лидия-Лидуся завороженно следили за тем, как черным кольцом стискивался пятачок жара.

– Пора и вам, ребятки, – сказал Виль. – Спокойной ночи. Завтра праздник Нептуна и первое купание для всех. Начнется наша основная работа.

Они безропотно подчинились – устали за день, перегрузились впечатлениями. Пошли рядышком – дождались своей минуты! Однако совсем скоро они повели себя странно: Лидия-Лидуся заметно ускорила шаг, обгоняя Олега, а он как-то обреченно отставал…

Черный круг зиял на земле. Быстро пустела костровая площадка, а Пирошка не уходила. Не ждала ли она, чтоб сквозь черное пробилась какая-нибудь из залитых звездочек?

* * *

Грабы и дубы вплотную обступили веранду, пристроенную к столовой. Чуть откинься на стуле к дощатому барьеру – и увидишь звезды, точно вперемешку с листьями нанизанные на ветки.

Столы сдвинуты в один длинный и уставлены тарелками с салатом, рыбой, колбасой и хлебом. В алюминиевых чайниках – гранатовый сок, купленный в поселке у старухи армянки, называвшей самодельный свой напиток бургундским. Не так уж давно был ужин, а, посмотрев на закуски, Виль испытал такой голод, словно весь день не ел.

Собирались же долго и долго не садились за столы – воспитателям и вожатым надо было уложить и утихомирить детей, взбудораженных впечатлениями праздничного вечера.

Пирошка пришла одной из последних. Виль призывно поднял руку, потом показал на стул возле себя.

Когда, наконец, все разместились, Баканов поднялся. Слова в его речи были дежурные: поздравляю с открытием первой лагерной смены, желаю педсоставу и всем другим сотрудникам слаженной и содержательной работы. Но по выражению лица, по тону судя, он был искренне расположен ко всем, был крайне рад, что дело сладилось и доверено людям, на которых он полагается, которых уже любит. Переходя от одного к другому, он с каждым чокнулся, каждому что-то сказал. Вернувшись на свое место, озорно провозгласил:

– Ну, соколики, будем!

Это была единственная за вечер общая акция. Потом компания распалась на небольшие группки. Кто оставался за столом, кто кучковался возле барьера, кто время от времени убегал на несколько минут – посмотреть, как спят ребятишки. Музыки не было – какая музыка после отбоя! Переговаривались и смеялись со сдержанной непринужденностью, и это сказало Вилю больше, чем сказали бы любые приказы и инструкции: что ни делаешь, помни – дети в первую очередь!

Пирошка сидела боком к столу, покачивала в руке стакан, и рубиновая влага омывала преломленные на гранях лучики света. И чудилось, что за стеклом медленно плещется густое пламя. Еще чудилось, что розовая тень, упавшая на чистое лицо Пирошки, – от того пламени. И глаза ее были залиты тенью: но эта тень не имела цвета, вернее, воспринималась Вилем не в цвете, а в настроении – грустном и задумчивом.

Состояние Пирошки озадачивало: каждая новая встреча с нею из тех немногих, что случились, была теплей и доверительней прежних – и вдруг эти грусть и задумчивость. Он не мог их объяснить и не мог не обратить на них внимания, потому пытался разговорить Пирошку. Он надеялся, что, поддерживая разговор, она раскроется, приблизится к нему и приблизит его к себе настолько, насколько сама раскроется. Боясь нечаянно задеть ее, он спрашивал о чем-то пустяковом, необязательном. Она отвечала, невесело шутя, необязательно отвечала, все больше замыкаясь в себе. Откуда было знать ему, что она не отдалялась от него, что, напротив, невольно тянулась к нему и загодя, наученная житейским опытом, тревожилась – в таких обстоятельствах тревога растет тем сильней, чем сильней растет новое чувство.

Правда, он подумал было, что у нее была своя жизнь, были свои ожидания и встречи, свои разлуки и обиды; в той минувшей жизни не было его, Виля, и уж никогда не будет; ушли годы, ушли некогда дорогие ей люди, но пережитое не выветривается и встает перед всяким, кто пытается прикоснуться к Пирошкиной судьбе или тем более войти в ту судьбу… А если Пирошка еще и дорожит минувшим, а если она ревниво бережет и защищает то – и счастливое, и горестное? От одного этого предположения в сердце стало пусто, словно оно истаяло, вытекло и будто в груди остался опавший шарик. Однако Пирошка прищурилась, за густыми ресницами вспыхнули и мгновенно потеплели искорки. Веки дрогнули так, что сердце Виля снова наполнилось и обрело вес.

Она звякнула своим стаканом о его стакан:

– За этот самый вечер!.. Мой дедушка Рапаи Миклош, когда угощал своих друзей, обязательно просил выпить за это самое утро, если было утро, за этот самый день, если наступал день, за этот самый вечер, если вечерело.

Не сводя с нее глаз, он допил сок. Она тоже допила и кончиком языка слизнула огненную капельку с верхней губы. И он заговорил, заговорил о том, что лежало в глубоких запасниках его памяти, сохранялось там разрозненно – как запало, так и сохранялось. Он рассказывал предельно откровенно, не подозревая, что именно теперь пробуждает в Пирошке доверие к себе, желание тоже быть откровенной.

Все, о чем он впервые в жизни вспоминал вслух, все, частью виденное, частью слышанное от других, а теперь существовавшее в нем, – все было и печальным, и светлым, солнечным.

Родителей отца он знал только по фотографиям. Дедушка был военным, часто переезжал из гарнизона в гарнизон. И бабушку, тогда шестнадцатилетнюю девочку-сироту, встретил в конце двадцатых на станции – она принесла обед своему дяде-железнодорожнику… Дедушка погиб на войне в сорок втором. Бабушка, получив похоронку, слегла и через день умерла.

Дедушка и бабушка по матери жили в Полтаве. На окраине города был у них небольшой дом с садом и несколькими ульями. Виль гостил у них, и смешно было ему оттого, что старики минуты не могли друг без друга: только и слышно, что дед ищет-окликает бабку, бабка ищет-окликает деда. Они никогда не расставались, даже на войне были вместе: дедушка – фельдшером в полевом госпитале, бабушка – санитаркой.

Они были счастливы, оба дедушки и обе бабушки Виля, – они любили до конца, смолоду и до смерти. Но умирают все, а любовь на всю жизнь дарится не всем!

Отец и мать Виля тоже любили друг друга, ничего не мешало быть им вместе – ни война, ни суровые служебные надобности. Любили, а вместе быть не могли. Они развелись и жили одиноко. Переписывались, порой встречались, пытались все начать сначала и скоро разъезжались – до следующей бесполезной встречи. Вот-вот состарятся, а не могут справиться с тем, что мешает им быть счастливыми. Они сознавали, что сын рано или поздно спросит: чего ж вы мучаетесь и меня мучаете? И сами объясняли: переписываются – встречаются ради него, единственного у них.

– Ради себя они мучаются, – сказал Виль.

– Вы их… осуждаете? – с явным сочувствием к ним спросила Пирошка.

– Что вы? Разве я им судья? Мне жалко их, мне горько за них. И за себя, чего скрывать. И, думая о папе и маме, я думаю о том, как жить самому. Опыт извлекаю, – смущенно рассмеялся он.

Пирошка тронула рукой локоть его – как бы соединила себя с Вилем и как бы от имени двоих воскликнула:

– Почему люди не могут понять друг друга, почему? На одном языке говорят, на одной земле живут, одного хотят – счастья. Чего, кажется, не понять друг друга?

– Про всех не знаю, – взял в руки прохладные пальцы Пирошки, сжал, стараясь согреть. – А про своих ближайших предков знаю, что они поняли бы друг друга, кабы слышали. Не слышат, о чем просят, куда зовут. И выдумывают что-то несусветное – он о ней, она о нем. Спорят, считаются, только и слышишь: «А ты?.. А ты?» Пропадают и понимают, что пропадают. Ждут помощи, мама на папу надеется, папа – на маму. Он ждет, и она ждет. Каждый ждет, вместо того чтобы кинуться первому на выручку. Услышать, прийти, помочь…

– Бывает так: в ухо кричишь, а человек не отзывается, – пожаловалась Пирошка. – Только эхо доносится – отвечает тебе твоим же голосом…

А народу на веранде почти не осталось. Некоторые, заметил Виль, уходили парами. Заметила это и Пирошка, усмехнулась:

– Может, и мы так?.. Немного пройдемся и бай-бай: уже поздно, а подъем не передвинут.

Они сошли с крыльца и, обходя столовую, спустились к ручью. Сверху, от ущелья, тянуло холодом, над мокрыми валунами струился белесый пар. Вода глухо шумела, порой причмокивая и вздыхая, будто и она спала, расслабилась до рассвета, когда волны ее снова станут упругими и загремят, резвей заспешат к морю.

Виль молча снял с себя курточку, Пирошка, тоже молча, подставила плечи.

Дальше они пошли наискосок через футбольное поле к медпункту, белевшему на темном скальном фоне. Трава не шуршала под ногами – на нее легла тяжелая студеная роса. Пирошка охнула.

– Вернемся на дорожку?

– Что вы! – Она сбросила туфли и закружила по траве, почти не поднимая ног, омывая ступни в росе.

– Простынете! – Его знобило оттого, что он представил, как холодно ее босым ногам, и оттого, что ему мучительно хотелось кинуться к ней, подхватить на руки, унести с поля. – Как вы можете?

Она наклонилась, провела рукой по траве, подошла к Вилю – и он понял ее и подставил лицо. Пирошка погладила его щеку мокрой ладошкой:

– Правда, горячая?

– Правда! – согласился он, пораженный тем, что холодное воспринималось им, как горячее.

– Выходит, мы с вами чувствуем одинаково?

Она стояла так близко, что он улавливал запах ее волос и дыхания – чистый, терпкий и странно знакомый запах, вобравший в себя рубиновый аромат деревенского «бургундского», выработанного сухими и теплыми руками старухи армянки.

– Тогда выходит…

Виль спохватился и не закончил, опасаясь, что на словах грубо и однозначно передаст переживаемое им – получится поспешное объяснение. Ведь, говоря о чувстве, она может иметь в виду иное, чем он, вероятно, принимающий желаемое за действительное.

– Мой дедушка Рапаи Миклош считал: то, что кажется нам невероятным, невозможным, недопустимым, диким, часто и оказывается истинным и необходимым, – с непосредственным лукавством сказала Пирошка. – Но не надо, не договаривайте…

– Мудрый у вас дедушка Рапаи Миклош!

– Мудрый и добрый! Все его предсказания и пожелания сбылись. Кроме одного…

Пирошка знакомо тронула рукой его локоть, как бы соединилась с Вилем, потом мягко похлопала, словно стучалась, просила послушать и услышать. Он взял ее пальцы в ладони, поднес к губам – теперь они показались ледяными.

Он видел ее профиль – Пирошка смотрела туда, где над ручьем плыл седой туман и карабкался вверх по скалам невысокий, но густой лес. Из-за гребня гор показалась луна, пролила обильный свет, в котором все засеребрилось – крыши домиков, стволы деревьев, валуны на берегу, даже огни фонарей. Роса на траве студено вспыхнула. А лицо Пирошки, казалось, само излучало матовый свет.

– Когда мне исполнилось четырнадцать, я стала какой-то визгливо веселой и злой. Порой казалась себе самой прекрасной на свете, порой – самой противной. То надеялась и радовалась, то плакала от тоски и разочарования. И не знала, в чем же разочаровалась! Неведомо почему проходило хорошее настроение, и неведомо почему охватывало меня плохое настроение. Всех сразу я любила, всех сразу ненавидела. Вдруг заметила, что взрослые не понимают меня. И я спорила с ними – и когда они соглашались со мной, и когда не соглашались…

Пирошка высвободилась, нашла туфли, обулась. Взяла Виля под руку. Они пошли к раскидистому дубу, стоящему возле медпункта.

– Мама сердилась на меня, папа пожимал плечами, а дедушка Рапаи Миклош понимающе смеялся. И однажды сказал мне: «Ты, внучка, себя ищешь, судьбу на себя примеряешь. Тебе многого хочется, и ты боишься, что не все тебе достанется». Я раскричалась: «Чего такого невозможного я хочу? И откуда ты это знаешь?» А он вытянул перед собой руки, выставил открытые ладони: «Слепой не увидит! Все это на лице твоем, в голосе, в каждом движении. Ты хочешь того, что мало кому на свете досталось: ты хочешь быть и красивой, и счастливой! И чтоб все видели это и не сомневались в тебе, в твоем праве на красоту и счастье». Я, разумеется, возражаю, а чувствую: прав дедушка! И заявляю ему: «Если бы и хотела того, так что толку? Все равно это невозможно: если бы это было по силам людям, все стали бы красивыми и счастливыми. А я твердо знаю: мне на роду написано быть несчастной уродиной, и я заранее презираю всех, кто будет жалеть меня, сочувствовать мне!» Дедушка обнял меня, пощекотал усами щеку: «Ты так говоришь, чтобы отпугнуть недолю – ты не веришь, что можешь оказаться несчастной уродиной. А я точно знаю, что ты будешь красивой и счастливой. Исполни то, что я тебе скажу, и твое желание в свой срок исполнится!.. Рано утром, как только солнце встанет, поднимись на горный луг и выкупайся в росе. Нагая». Я загоготала: «Еще чего не хватало – голой в мокрой траве валяться!» Но на рассвете накинула платье и побежала за село – по тропинке, по склону вышла на зеленый луг у опушки. Небо синее-синее. Дубы и ели в густо-синих тенях – с ночи, небось, не рассеялись. Над горой туман стелется. Это на море туман к небу тянется, в горах он приникает к земле… Выбрала я местечко средь кустов. Трава там была высокая, вся в крупной росе – подол платья мокрый, по ногам капельки сбегают. Стою, а всюду жемчуга рассыпаны – то дымчато-серебристые, то прозрачно-золотистые. Отдышалась, скинула платье и ухнулась в траву. Ожгло меня – сначала холодом, потом жаром. На миг в глазах потемнело, воздух в груди – колом. А затем весело стало, все во мне запело. Невесомая, я могла плыть по траве, могла взлететь в синеву, парить над лугом, над древними дубами и елями… И вдруг – шорох. Испугалась, поднимаю голову, оглядываю опушку, а там, вся освещенная солнцем, серна! Вижу рыжее пятно и маленькую головку с рожками и с черными выпуклыми испуганными и изумленными глазами. Сошлись наши взгляды, скрестились – страх и у меня прошел, и у нее… Она шагнула на открытое место, опрокинулась в траву и ну купаться в росе!.. Никогда я так не верила дедушке, как в то утро! Маленькой я думала, что дедушка понимает язык камней и деревьев, зверей и птиц, цветов и воды – их души и его душа были для меня одинаково просты и таинственны, добры и прекрасны. А в четырнадцать, чего греха таить, сомневаться стала – сказки! Но, лежа в росной траве, убеждена была: не сказки, а настоящие чудеса! И каждой жилкой своей я радовалась: «Буду красивой и счастливой, буду!» Только зря я купалась в росе, зря рассветные травы тревожила… Не раз мне говорили, что я красивая – теперь не выношу этого слова, если оно обращено ко мне… А какое-такое счастье бывает, я не испытала… Ошибся дедушка. Сказочку несбыточную рассказал…

Они стояли под кроной дуба. В листве шуршали капли росы, иногда они срывались и звучно шлепались о землю. Пирошка запахнула куртку под горлом – озябла. Не только от холода.

– А разве ваш дедушка обещал, что счастье дается сразу… Ну, с первой попытки? – спросил Виль. – Может, оно еще впереди…

– Значит, надо его выстрадать? Зачем? Чтобы горчило от него, когда оно выпадет?

– Не выстрадать, так выждать… Наверное, вы понадеялись на то, на что не надо было надеяться. И, разочарованная, не хотите надеяться уже на то, на что понадеяться стоит, даже необходимо!

Пирошка подняла к нему лицо:

– А если придется прождать всю жизнь?

– Ради счастья не жалко и две жизни прождать…

– Вы сумели бы?

– Сумею…

Пирошка прикоснулась рукой к его груди:

– Вы будете счастливым…

– Человек один, сам по себе, не бывает счастливым. Счастье дается на двоих. Счастливым можно быть только с кем-то вместе.

– Вы добрый, вы кому-то дадите счастье и от кого-то получите его… Вы совсем еще молодой, сердце ваше не обозлено. Вы, я думаю, не способны через кого-то переступить…

Ему вспомнился один ночной разговор родителей. Отец приехал усталый, издерганный, сказал, что пробудет неделю – отгулы накопились. Всеми силами он сдерживал себя, был тих, молчалив, даже покладист – только жилка, дрожавшая под правым глазом, выдавала внутреннюю его напряженность. Отец к чему-то готовился, может, к решительному разговору – тому, обрывок которого Виль услышал, внезапно проснувшись. Слов отца он не разобрал, а шепот матери доносился четкий, как в театре: «Чем снова и снова рисковать надеждами, терзать себя ожиданием, а потом проклинать за доверчивость, лучше сразу… лучше заранее… заранее и навсегда распроститься с надеждами. Не ждать! Не тешиться по-ребячьи – а вдруг? Какое у нас вдруг? Какое?..»

Голос матери был резок, зол, истеричен. Виль и теперь представлял, как побледнело ее худое лицо, как страшно посветлели глаза – она покорялась, отступала, сознавая, что отступать уже некуда…

И тут Виль понял, что точит душу Пирошки. Лицо его ожгло обидой:

– Если вы так думаете… Если я, по-вашему, не способен через кого-то переступить, зачем… ради чего говорите мне о том?

Пирошка обмякла, потупилась:

– Не сердитесь. Я ведь не за себя одну боюсь. Не сердитесь, даже если я зря…

* * *

Труба брызнула в небо сверкающей медной трелью. Разлетаясь, звуки врезались в мохнатые бока гор, солнечными бликами упали на поверхность моря.

Первый ряд ребятишек поднялся и, ломая строй, пошел к воде.

Второй и третий ряд белели пилотками на головах, полотенцами на плечах. Всего-то несколько минут оставалось у этих ребятишек до купания, но как разом растянулась каждая минутка, как вдруг яростно запалило солнце и как жарко задышал накаленный пляж. Со всех тех, кто маялся на берегу, можно было лепить выразительнейшую скульптуру под названием «Тоскливое ожидание».

Меж тем вода бурно вскипела. Вразнобой закачались поплавки.

Воспитатели, тыча пальцами, принялись по головам считать-пересчитывать своих купающихся подопечных. Вожатые маячили у поплавков, предупреждали:

– Никто не ныряет! Ныряет только тот, кто… соскучился по берегу!

А бледнокожие дельфины в разноцветных купальниках и плавках визжали и барахтались, норовя выплеснуться повыше и погрузиться поглубже.

То главное, из-за чего и привезли детей из Ростова в пионерский лагерь «Костер», началось!

Началось!

В это время плаврук все еще пытался отмыться, и вокруг него расплывалось неопределенного цвета мутное пятно. На празднике Нептуна он был вожаком чертей. Добровольный гример Костик Кучугур, разрисовывая Виля, не пожалел гуаши, особенно черной и желтой. Теперь Костик вместе с Вадиком, похихикивая, восседал в ялике – братья доставили Нептуна на пляж, потом отгребли с ним подальше, в «открытое» море, и уже несли свою спасательную службу. А Олег и Лидия-Лидуся старательно терли и поливали плаврука, но краска будто в кожу въелась.

– Ходи грязный! Загар примешь, никто не заметит! – мстительно потешался Иван Иваныч: по приказу Нептуна черти во главе с Вилем выкупали начальника лагеря в одежде.

Похожий на репинского казака-запорожца – плотный, коричнево-красный, – он возлежал на песке. Поодаль, на плоских голышах, сушились рубаха и брюки.

– Не допустим такого надругательства! – упрямо заявил Олег и достал со дна горсть крупнозернистого песка, размазал по спине Виля.

– Да ты что! – возмутилась Лидия-Лидуся. – Себя так мой!

Она взялась соскребать песок столь бережно, что Вилю стало не по себе. И тут подошла Пирошка:

– Виль Юрьевич, я шампунь припасла. Он и в соленой воде пенится.

– Мы и без него обойдемся! – неожиданно отрезала Лидия-Лидуся.

– Да ты что! – беря у Лидии-Лидуси реванш, возмутился Олег. – Дают – спасибо скажи.

Придерживая рукой полы халата, Пирошка ступила в воду, подала парню примятый тюбик.

Виль чего-чего, а восторженности за собой не замечал. Но сейчас во всем его существе фанфарно звенело, в общем-то, скрипучее слово «припасла». Пирошка загодя позаботилась о нем, припасла пустяковую вещь, однако в пустяковости-то и заключен был радостный смысл… Это было ново и незнакомо…

Чистый, освеженный, полный силы, радости и любви к озаренному солнцем миру, он выбрался на берег. Олег и Лидия-Лидуся остановились в воде и смотрели на Виля как на произведение своих рук. Он застенчиво хмыкнул и намеренно официально сказал:

– Благодарю вас, ребята… Ты, Чернов, нырни, проверь, как там держатся наши якоря. Ты, Клименко, сходи понаблюдай, как малышей купают. Понадобится – помоги, чувствуй себя ответственным представителем плавкоманды.

…Олег подплыл к флажку. Лидия-Лидуся шла по краю берега. Удаляясь, она все меньше походила на девочку, все больше – на невысокую, крепенькую, очень соразмерную и очень независимую женщину.

В ту же сторону медленно скользил за поплавками белый ялик. Вадик – на веслах, Костик – на носу, как впередсмотрящий.

Баканов и физрук Антарян, сыгравший роль Нептуна, возвышались на мостике. Горнист сверкал своей трубой – одну смену выпроваживал из моря, другой разрешал окунуться.

Начальник перевернул рубаху и брюки, чтоб быстрей сохли, протянул руку:

– Итак, позволь поздравить тебя, дорогой товарищ Юрьев. Все образовалось, как положено быть. Желаю тебе каждодневного тихого моря и ясного неба. Что касается порядка на пляже, то о нем порадей сам. И дай нам Нептун, чтоб как началось нынче, так и ладилось дальше, чтоб сплошные мирные будни и никаких чепе!

Шаг. Второй. Третий слился с толчком. Он пришелся туда, где было по щиколотку, – практически слой воды не ощущался, а смесь крупного песка и мелкой гальки под ней послужила достаточно плотной и пружинистой опорой. Олега подбросило и под хорошим углом вонзило в тугую толщу – так, что он едва не врубился в близкое покатое дно. Ему удалось до конца использовать силу толчка – примерно половину пути до якоря он преодолел под водой. Потом три энергичных гребка на поверхности. Потом резкий вздох и погружение к неясным глыбам, меж которых темнел якорь-мешок.

Расчет оказался верным, точным оказалось исполнение – ни одного лишнего движения, ни секунды бесполезно истраченного времени. Недолгий, но тщательный осмотр якоря и капронового конца, что вел к крестовине с флажком, – все в порядке.

Держась на плаву, Олег оглядел пляж. Вилюрыч шел наискосок – от берега к мостику, что на крыше кладовки.

Лидка, словно ей нипочем горячий рыхлый песок под ногами, шагала ровно и споро. Вплавь за нею не успеть. Олег подгреб к берегу, вприпрыжку побежал вслед за Лидкой, а поравнявшись со вторым якорем, отвалил в сторону – дело прежде всего.

И последний якорь служил исправно. Его завели недалеко, чтоб «лягушатник» для малышей был неглубоким. Олег дал себе короткую передышку – стал коленями на дно, голова – над водой. Она здесь ходуном ходила – коротышки из малочисленного восьмого отряда зашли в море все сразу и прыгали, толкались, обливали друг друга, не уставая. Олегу это было на руку – сквозь брызги он незаметно смотрел на Лидку.

Стояла она, как гвоздик. Жестикулируя, о чем-то уславливалась с воспитательницей, та согласно кивала.

Фигурка у Лидки – фирменная. Фирменная у нее фигурка. Слова эти Олег повторял не потому, что они ему нравились. Они ему как раз не нравились – в общем-то пижонские слова, которые всякий пацан волен прилепить к любой серийной девчонке. Лидка – не серийная. Но про то, что в ней волнует его прямо-таки до обалдения и стыда, – про то он не может даже подумать предметными словами.

Жаль, что отсюда не посмотришь ей в глаза. А так хочется глубоко заглянуть в них, понять ее. И быть понятым ею – ведь когда изучаешь глаза человека, непременно и себя раскрываешь…

Он безнадежно вздохнул и двинулся к берегу. Пора было идти к плавруку с докладом. Минуя Лидку, зыркнул на нее сбоку – свести свой взгляд с ее взглядом смелости не хватило.

Солнце взбиралось все выше, становилось все меньше, жгло сильней. Лучи его растворялись в сухом и легком воздухе, и он прозрачно золотился. Четко прорисовывались горы и леса – чуть ли не до каждого дерева, каждой ветки. Голубел песок. По морю, местами пронзительно синему, местами неправдоподобно зеленому, местами бронзовому, как сазанья чешуя, медленно, словно во сне, скользил кораблик.

Мир был спокоен, светел, устойчив. Люди были невозмутимы до безмятежности. Жизнь шла своим чередом и будет идти и идти тем же порядком. Ничто в ней не переменится, не произойдет, а Олег был бы рад, когда бы грянуло небывалое, жуткое, опасное, что потребовало бы от него немедленных действий, решительности и отваги, находчивости и самоотверженности. И все – для Лидки, ее безопасности… Да ничего не придумывалось, кроме пожара и наводнения, кроме спасения Лидки от бушующего огня или от стремительных горных потоков, от хлынувшего на сушу моря. Как бы он рискнул, как бы боролся за победу над стихией! И оставалось бы ему только набраться мужества – выдержать прямой, признательный, счастливо изумленный взгляд Лидки!

Виль вернул Пирошке тюбик с шампунем. Она была занята, – прячась в тени под стеной медпункта, мазала зеленкой ссадину на ноге пацаненка. Не глянув, кинула тюбик в карман халата, упрекнула поскуливающего пациента:

– Разве мужчинам бывает больно?

– Еще как! – отозвался Виль с той значительностью в голосе, которая и выдавала человека, еще не испытавшего по-настоящему мучительной, нестерпимой боли.

Пирошка повернулась к нему, в глазах ее было невеселое любопытство.

– Только они умело скрывают это, – неубежденно, скорей, по инерции добавил он.

Пацаненок насильно улыбнулся мокрыми глазами. Пирошка погладила его короткие вихры, а когда он встал и осторожно потоптался на месте, дала ему подшлепника:

– В отряд и обязательно бегом! Но не забывай смотреть под ноги!

Пациент помчался вприпрыжку – чем дальше, тем быстрей. Бежал, задрав голову, – когда еще годы согнут его так, чтобы он постоянно глядел, куда ступает! Наверно, подумав о том же, Пирошка качнула головой.

– Во-во, мужчинам не до боли! – крикнул сверху Баканов. – Ибо под их ответственностью важнейший фактор всей нашей оздоровительной кампании… Море!

Виль глянул вверх. Баканов сцепил перед собой руки – мол, приветствую и поздравляю! – пробасил:

– Да кабы кто не сглазил!..

И этот туда же! «Чтоб сплошные будни и никаких тебе чепе!» Да что может омрачить эту вот жизнь, какая непогода, какой шторм? Разумеется, без ветров да качки лета на море не бывает, однако и непогода здесь празднична. Все и было бы празднично, даже не гори костры, не витийствуй Нептуны! И может ли быть по-иному там, где сошлись море, горы, солнце и дети, где нераздельны вечное и новое, первозданно клокочущее, напирающее с нерастраченной силой, как бы самосветящееся!

– Тринадцатый за стол не садится! – с досадой бросил Виль вверх Баканову и передразнил: – Кабы!..

– Ага, а трус в карты не играет, – уступчиво продолжил Баканов: дескать, поживем – увидим, и, возвращаясь от риторики к делу, спросил: – Там не твоя кадра малышей обучает?

Окруженная ребятишками, Лидия-Лидуся стояла в воде и показывала, как надо держаться на плаву.

– Моя! Чья же еще?

– Полезнейшая инициатива! Не дай ей заглохнуть. Распространи под лозунгом: «Умеешь плавать – научи товарища!». Подспорье тебе как плавруку.

Баканов был столь искренним, что зачерствелые слова и теперь звучали у него свежо и выразительно.

– Немедля иду обобщать передовой опыт! – в тон ему сказал Виль.

Пошли втроем – к Вилю присоединились явившийся с докладом Олег и Пирошка, которой пока некого было лечить.

В октябрятском отряде настоящих октябрят – раз-два и обчелся. Собраны в нем главным образом дошколята, которых здесь называют родительскими детьми. Все они – отпрыски сотрудников лагеря. Лидия-Лидуся жалеет их – несчастные дети! – ни в семье они, ни в лагере. Мамаши норовят присмотреть за ними, приласкать и прикормить – сковывают их и выделяют, ставят в дурацкое положение. Вот и эта рохля-воспитательница, многопудовая тетя, не дает покоя своему крошечному и хлипкому сыну, боясь переохладить, раньше всех выгоняет из воды, боясь перегреть на солнце, кутает в огромное толстое полотенце, чуть ли не облизывает. А рядом сидит девочка-дюймовочка, едва не плачет от зависти и исподтишка сыплет на затылок «счастливчика» песок – не понимает, что у нее тут воли больше!

В этом отряде и вожатая не как у всех – пожилая, лет под тридцать, тоже толстая, правда, ростом ниже. Нянька, а не вожатая! Сюсюкает, носы утирает, а от поплавков детишек гонит – заставляет купаться на мелком месте, где воды по щиколотку.

Договариваясь с воспитательницей, Лидия-Лидуся поставила условие: во время тренировки ей не должны мешать охами, ахами и прочими заботами о безопасности.

– Ребенком нельзя рисковать! – волновалась воспитательница. – Если что случится, кто будет отвечать?

– Ничего не случится. Но все равно, если что – я отвечу.

– Ты, милочка?

– Я не милочка, я – ответственный представитель плавкоманды.

– Но ты ведь, милочка, несовершеннолетняя!

– Ну, наш плаврук совершеннолетний. И, в конце концов, для того и учим детей плавать, чтоб ничего не случилось!

– Так-то оно так, но все-таки и мы будем оберегать и подстраховывать.

Она оберегала и подстраховывала, сидя на берегу, а вожатая торчала в воде, заполняя собой самое глубокое место в лягушатнике.

– Да-да, конечно! – наполовину вежливо, наполовину ядовито сказала Лидия-Лидуся, – Подстраховывайте! Лишний глаз не помешает. – И она вошла в воду так, чтобы не видеть ни воспитательницу, ни вожатую, чтобы не злиться и не отвлекаться от самого главного и интересного.

Человек поплывет, если убедится на своем опыте: вода держит и даже выталкивает, когда не боишься погрузиться в нее, и тянет на дно, когда беспорядочно барахтаешься, стремясь побыстрей вынырнуть. Это Лидии-Лидусе внушили на первых же занятиях в ростсельмашевском бассейне «Коралл», куда бабушка водила ее с шести лет. Теперь она хотела внушить это мальчишкам и девчонкам, которые весили чуть больше воробья, а плюхались в воду, как чугунные гири.