Текст книги "Утреннее море"

Автор книги: Николай Егоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

– Незачем до утра сидеть. И незачем вытаскивать детей из постелей. Пусть они сами подумают. И мы в свою очередь подумаем. Хотя бы до утра.

– А что до утра изменится? – напирала Царица. – Что они за ночь удумают, если сами не ведают, что творят?

– Тем более. Надо, чтоб узнали, чтоб дошли до знания.

– А сейчас и мы не знаем сути, – нетерпеливо вмешался Виль.

– Не знаем, – подтвердил Капитонов. – И в шею нас не гонят… Вот поймем, что к чему, тогда и подскажем совету дружины: потолкуйте со своими товарищами, поправьте их… Насчет же немедленного удаления из лагеря и речи быть не может. Они приехали отдыхать, мы приехали обеспечивать им отдых и воспитывать их… Неужто мы такие бессильные, что с ходу избавимся от таких ребят?

– Ну и ну! – поразилась Царица. – До чего мы докатимся?

– Вот те и ну! – Капитонов поднялся. – С сильными лекарствами надо осторожно – они могут на всю жизнь погубить здоровье…

– Для чего ж мы собирались? – саркастически прищурилась Царица. – По-ка-ля-кать?!

– Я уступил вашему требованию созвать экстренный педсовет, чтоб докалякаться до того, до чего мы докалякались: не рубить с плеча, подумать. Дети у нас, а не параграфы.

Капитонов вопросительно посмотрел на воспитателя первого отряда, потом на Виля и заключил:

– Возражений, как видите, нет. Пора и нам приспнуть…

Девочки первого отряда, в общем-то, почти одногодки. Но глянешь на них – на всех сразу, – невольно засомневаешься: не просчитались при подборе, не свели вместе девятиклассниц и пятиклассниц? Они и взрослеют неодинаково: есть такие, что еще и в куклы играют (не постеснялись даже в лагерь привезти!), есть такие, что собирают портреты киноактеров – не комиков, не старых и знаменитых мастеров, а молодых красавцев с фигурами спортсменов-чемпионов. Есть, конечно, и такие, что занимаются и тем, и тем.

Уходя с сорванного дисковечера, они тараторили вперебой – обсуждали случившееся. Мнение у них, разумеется, не могло быть единым, и девчоночья часть отряда раскололась: одни возмущались тем, что из-за этой Лидки Клименко наказали всех, другие клеймили ее за беззастенчивое пижонство, третьи считали, что она выдала обалденный номер, на который не каждая решится и который рассчитан не на серые заскорузлые вкусы. Понятно, все девочки – во всяком случае в собственных глазах – были современными, знали толк в неординарных манерах и видывали зазнаек и нахалок, ставящих себя выше других…

Если спорщики не перессорились, то потому, что безусловно сходились в своем отношении к Олегу Чернову: он поступил рыцарски, пусть Лидка не стоит его порыва, но сам по себе порыв исключительный – какой нынешний мальчишка способен на такое? Перевелись мальчишки!

Лидия-Лидуся – как не слышала – ни словечка на все, на хулу и на хвалу – так ее зажало-заколодило. Когда разрешили разойтись, чтоб подготовиться ко сну, она сходила на ручей, ополоснула лицо, вымыла ноги, бегом вернулась в комнату, забралась под одеяло, накрылась с головой – озябла до крупной болючей дрожи.

Девчонки приумолкли, но совсем стихнуть не могли – это было выше их сил, – потому шептались, сдавленно пересмеивались. Лидия-Лидуся лежала недвижно – пусть думают, что уже спит. А они и сами засыпали одна за другой – кто-то даже тонко похрапывал.

Лидия-Лидуся надышала под одеялом, угрелась, решилась расслабиться, а потом и вытянулась, уверенная» что до утра пролежит так – разве с ее мыслями забудешься?

Она была не из тех, что боятся наказания и стараются выкрутиться, непременно оправдаться, даже если есть за что отвечать. Что ей наказание, если все ясней и ясней становилось: повела себя не так, совсем не так, как должна бы! Дура, непроходимая дура – замысливала нечто оригинальное и остроумное, а выкинула грубое и постыдное. И почему же, ну, почему же не сообразила, чем все обернется? Очнулась – в луже, в которую добровольно и села. Да еще в какую лужу!.. Бедный Виль Юрьевич даже рассердиться не смог – так ему неловка и совестно было. За нее совестно было, за нее, надеявшуюся, что лишь заденет его своей меткой и беспощадной иронией, протрет ему глаза. Задела! Протерла глаза» но на кого?..

Она заплакала беззвучно и горько, жалея, что не взяла с собой большую куклу, подаренную бабушкой. Сначала этот подарок обидел, а потом полюбился. И все-таки оставила куклу дома на диване, на котором спалит вдвоем. Сейчас бы обнять ее, поделиться с нею тоскливыми и злыми мыслями, проговорить всю ночь – все равно не до сна!..

Прогремел сигнал на подъем, когда она открыла глаза и поняла, что дрыхла! Но во сне, сама того не подозревая, она думала и додумалась: поступила безобразно, недостойно себя такой, какой всегда хотела быть, какой уже видела себя.

Лидия-Лидуся точно не могла сказать, когда перестала относиться к миру взрослых, как к чуждому ей, противоположному, – просто однажды заметила, что уже не противопоставляет себя тому миру. Пережила она и крайне обостренное любопытство к нему – начала испытывать критический интерес к окружающим взрослым» поверив, что неизбежно войдет в этот мир, уже законно входит в него, даже стремится (чего от себя скрывать!) побыстрей войти в него. Однако и сам не такой уж совершенный и последовательный, он – этот мир – не хотел или не умел увидеть, что перед ним давно не ребенок! Наверное, взрослые начисто забывают то, что недавно пережили и вынесли сами. А может, именно пережив и вынеся все, ранившее их самолюбие, они, вместо того чтобы стать терпимей, – нетерпимы к другим, позже них взрослеющим? Дескать, чего выстилать ковры вслед идущим, ежели сами от и до пробрели по камням и колючкам?

Она надеялась, что Виль Юрьевич в этом смысле исключение. Не может он быть как все, не имеет на то права – иной он человек. Вероятно, он и сам не понимает этого и потому порой поступает, как все другие.

Парни первого отряда все как один считали: Олег Чернов – молоток! Чего бы ни добивалась Царица, как бы ни решил Капитоныч – Олег Чернов показал класс!

А он сам, Олег Чернов, так и не объяснил себе: какая оса ужалила Лидку, заставила взбрыкнуть и такой маскарад устроить? Но ведь что-то вынудило ее? Что же?.. Как дважды два лишь то, что она дала маху. И поплатится за то. И он – на пару с нею. Чем бы вся эта история ни угрожала, дрейфить – ни-ни! Это он себе говорит, это он всем и каждому скажет и покажет. Он всем и каждому даст понять: не сгоряча заявил старшей вожатой, что у нее нет чувства юмора – у нее оно действительно отсутствует.

Реакцию девчонок и парней первого отряда он воспринимал как вполне нормальную. На попытки потолковать о происшедшем отвечал хмурым молчанием. На советы не робеть – дожимал плечами: какой разговор?

Отношение Вилюрыча к нему, как он понимал, было сложным: плаврук, надо полагать, занимался перебором вариантов. Сделает вывод – поделится. Устыдит – прав будет. Прав будет, если попрет из плавкоманды… Но, может, не попрет, если из лагеря не попрут…

* * *

Плохая погода тем хороша, что дает дополнительное время для подготовки к праздникам и конкурсам, которых в плане с лихвой. После завтрака отряды ушли на свои места. А Иван Иванович Капитонов позвал Лидию-Лидусю и долго гулял с нею по берегу ручья. О чем они говорили, никто никогда не узнал, как никто никогда не узнал, о чем говорил начальник лагеря и с Олегом – там же, у ручья. Издали смотришь, кажется, что приехал на побывку отец, попросил отпустить взрослеющее чадо и беседует с ним о своем семейном, имеющем значение только для самых близких.

Старшая вожатая назначила на двенадцать часов дня заседание совета дружины, но оно в этот день не состоялось – в лагерь приехал директор соседнего плодоовощного совхоза, грузный седоватый мужчина с депутатским значком на лацкане светлого вельветового пиджака.

Старшие отряды спешно созвали на эстраду.

Увидев гостя, сопровождаемого начальником лагеря и старшей пионервожатой, ребята сообразили: предстоит трудовой десант. Кому-то это пришлось по душе: для разнообразия чего бы не прокатиться в поля или сады? Кого-то огорчило: ты будешь вкалывать, а тут, по закону подлости, распогодится и малышню поведут на море?

Загалдели было и те, и те, но Царица скомандовала в мегафон:

– Все молчат! Все слушают внимательно!

Дождавшись полной тишины, она произнесла речь:

– Всем вам хорошо известно, что вся наша страна, весь наш народ борется за успешное осуществление величественной Продовольственной программы. Каждый из нас должен внести в это патриотическое дело свой весомый вклад…

– На прополке? – выкрикнули в задних рядах.

– Не-а! Будем улицы подметать! – ехидно отозвались там же.

Властным взглядом обведя камчатку, заворожив ее, Царица продолжала:

– В соседнем совхозе идет уборка урожая. Мы обязаны помочь трудящимся! И мы поможем! Все, как один, – в трудовой десант!.. А сейчас перед вами выступит директор совхоза товарищ Отар Гурамович Миминошвили! Поприветствуем его!

Она отдала мегафон директору, вскинула руки над головой, захлопала в ладоши, кивком головы велев следовать ее примеру.

Ребята зааплодировали, а когда Отар Гурамович положил мегафон на стол, они одобрительно подбавили шуму. Директор поднес ко рту кулак, осторожно кашлянул, и плеск ладош мгновенно прекратился.

– Вы – наши дорогие гости. Здесь все для вас. Вам надо отдохнуть, окрепнуть, чтоб потом целую зиму отлично учиться… Вы ничем нам, здешним жителям, не обязаны. Ваши родители хорошо поработали и заработали ваши путевки… Вы не обязаны, но, если захотите, можете очень нас выручить, очень! Я пришел к вам потому, что больше некуда идти. Всех, кого мог, попросил, все, кто могут, выручают… Если вы откажетесь, никто не имеет права вас осудить… Но, если вы откажетесь, погибнут совсем готовые фрукты. Наверно, вся большая Продовольственная программа не пострадает, даже не почувствует… Только в каком-то городе, в каком-то детском саду, в какой-то больнице, в каком-то пионерском лагере, может, в вашем, – он выставил перед собой сложенные лодочкой руки, потом, отставив локти, развел, потом откинул широко назад, чуть ли не за спину, – мол, дело швах, – не хватит на десерт или компот… свежих витаминов. Не хватит… Не скрою – работа утомительная, однообразная, не скрою…

– Все, как один, поможем! – вскочил Костик Кучугур.

– Когда надо? – готовно поинтересовался Олег.

Отар Гурамович повернулся к Капитонову, о чем-то тихо спросил, склонив голову, внимательно выслушал ответ.

– Хорошо бы уже сегодня. Руководство лагеря не возражает – все от вас зависит. Я могу обеспечить автобусы через двадцать минут.

– Едем!.. Все!.. Мы готовы! – слышалось там и тут.

Ребят отпустили на пятнадцать минут – кому переодеться, кому переобуться, всем – надеть пилотки.

Капитонов отозвал в сторону Виля и Антаряна:

– Поедете с отрядами в совхоз, поможете воспитателям.

– А кто поможет младших занять? – подступила к начальнику Царица.

– Массовичка вполне справится сама…

– Допустим, но в двенадцать – совет дружины. Кроме членов совета, виновные и… их руководители нужны здесь…

– Совет дружины недолго перенести на другое время, – досадуя, сказал Капитонов. – Что же это мы – призываем на работу, а активистов тут же отставляем!

– Допустим, – усмехнулась Царица, – активисты поедут, совет перенесем. А с провинившимися как?.. Не посылать же в такой почетный трудовой десант?

– За вину с них в свое время спросится, а в совхоз пусть едут. – Капитонов тоже усмехнулся: – Отлучением от труда не накажешь, не воспитаешь. И вы, Мария Борисовна, поезжайте. Вы должны быть на главном направлении, вы там и за меня будете, а за себя дежурную вожатую оставьте.

Уступая, Царица непримиримо и горько сжала губы: дескать, беды не миновать, и вы еще вспомните меня и призовете вместе расхлебывать кашу!

Пока шел этот разговор между начальником лагеря и старшей вожатой, директор совхоза держался на расстоянии и курил. Антарян и Виль переглядывались: физрук был озадачен, плаврук – возмущен неотходчивым нравом юного величества.

Когда шли к себе, чтоб собраться в дорогу, Антарян сожалеюще вздохнул:

– А красивая!

– Тебе этого мало? – подначил Виль. – Помучайся, чтоб сердце не растренировалось, не разучилось волноваться и переживать.

– Один – ноль в твою пользу, – еще раз вздохнул Антарян. – Почему благоразумным быть трудней, чем неблагоразумным?..

Ровно через пятнадцать минут десант, готовый двинуться в путь, собрался у центрального входа, ровно через двадцать минут прибыли два оранжевых автобуса. Когда они остановились, дверь одного из них оказалась, как раз возле Капитонова. Она с треском распахнулась, словно приглашая: садись! И он, засмеявшись, воскликнул:

– Эх, как завидую вам, хлопцы!

– Поехали с нами! Поехали!

– Дела не пускают, – сказал он и с детской непосредственностью попросил: – Так вы уж там за меня, а? Как следует, а?

– Бу… еде!..

– Врежем по-ударному!

– Две нормы, считайте, за вас!

– Не посрамим!

– Ну, спасибо! – он махнул рукой. – По машинам!

В минуту погрузились и, раззадоренные диалогом с начальником лагеря, сразу запели:

 
Ррр-а-азве, разве я не ло-шадь,
ррр-а-а-а-азве мне нельзя на пло-щадь?
Разве я вожу детей
хуже взрослых лошадей?
 

Начальник снова махнул рукой: вперед!

Маленький, жаждущий справедливости пони все бегал по кругу, а два слоноподобных автобуса напрямик пересекли поселок с запруженной людьми торговой улицей, тесным базаром, пристанционной площадью и, плавно покачиваясь, помчались вдоль моря. Виль удивленно смотрел в большое окно – в лагере он стал забывать, что есть иные виды, отличные от тех, которые с утра до вечера стояли перед ним, и есть места, где нет такого, как в «Костре», скопления детворы, где взрослых – больше. Даже море, казалось, было здесь другое – взболтанное, мутное, неприкаянное, вынужденное приникать к неприбранному и неуютному дикому пляжу.

Виль ехал в одном автобусе с Царицей. По ее указанию воспитатель первого отряда маячил у первой двери, а Виль у второй – ответственными за порядок и безопасность. Тут же возле Виля, держась за вертикальный поручень, стояли Лидия-Лидуся и Олег.

Царица увлеченно пела, в ударных местах задорно вскидывала голову, и волосы ее мерно колыхались, и в свежем розовом рту зазывно сверкали ровные зубы, и глаза опьяненно блестели, ничего, однако, не выпуская из виду – не ослабляя контроля.

«А верно – красивая!» – мысленно обращаясь к Антаряну, согласился Виль и поежился: люди с такими глазами злопамятливы, жестоки и мстительны. Ни время, ни добрые новые дела не смягчат ее карающей воли. Влетит Лидии-Лидусе и Олегу – по заслугам влетит и сверх того: за дерзость, как говорится, не по чину. И потому-то не учтет она, что провинились дети. Да, не маленькие, обязанные уже предвидеть последствия своих поступков, но дети!.. «Вот-вот, – вскинется Царица, – пусть не забывают, пусть помнят, кто есть кто!» Виль сокрушался: ах, черт бы их, пацанов-пацанок, побрал вместе с их закидонами!

Услышь Лидия-Лидуся его мысли, бесконечно оскорбилась бы: кто, она – «пацан-пацанка»? Она – провинившееся ди-тяааа? Он молчит, глядя в узкие дверные окошки, он грустен и не обращает на нее внимания, хотя она совсем близко к нему: когда автобус встряхивает, локоть Вилюрыча ощутимо толкается в ее ребра. Раз она даже показно охнула, но он пропустил мимо ушей. Сердится. А скорей всего – стыдится. За нее. Да и за Олега. Наверно, так стыдится, что и смотреть не хочет. И жалеет ту дамочку-медсестру, ту булочку с черносливом, считает, небось, и себя перед нею виноватым… Ну, и ладно! Она отвернулась, но когда автобус встряхивало, не отстранялась и локоть Вилюрыча ощутимо толкался в ее ребра…

Олег усек, как Вилюрыч покосился на Царицу и отвел взгляд, уставился на море и безлюдные пляжи. Сама Царица сидит, а Вилюрычу – по ее указанию – приходится торчать столбом, порой приплясывать, сохраняя равновесие. Олег охотно подменил бы его – пусть бы сел в кресло, потеснив ребят, пусть бы отдохнул, пусть бы… Олег насупился, чтобы не выдать себя: хочется занять место Вилюрыча и потому еще, что в ту сторону кидает Лидку…

Поднялись на невысокий горный отрог и спустились с него на плоский мыс, повернули влево, покатились каменистой дорогой, извивающейся вдоль пологого, местами вогнутого склона. От подножья начиналось село, утопающее в зелени, а напротив, до реки, лежал просторный сад, обнесенный жердевой оградой.

Светлое галечниковое русло прорезывалось рукавами капризной реки. А дальше зеленели бугры, из которых выпирали серо-голубые, испятнанные мхом скалы; сразу за скалами начиналась крутая стена, на которой лишь кое-где удерживались кривые деревца. Стена уходила в небо, над нею низко бежали облака, и чудилось, что она мерно покачивается.

Виль вышел из автобуса первым, движением руки предупреждал: ребята, выпрыгивайте осторожно! И смотрел, не мог не смотреть на ту величественную каменную стену и облака над нею – в них были громадная мощь, безмерное спокойствие, вековая мудрость, свойственные тому, что живет по каким-то иным, несуетным законам, что знает свою меру добра и зла, свою меру прекрасного и безобразного…

Белая директорская «Волга», которая прибыла сюда раньше автобусов, стояла на обочине с распахнутыми дверцами. Отар Гурамович затоптал сигарету, обратился к ребятам, высыпавшим на дорогу:

– Добро пожаловать! В саду вас ждут рабочие – они скажут, что и как делать.

Убегающими к морю рядами высились ухоженные стройные деревья, ветви которых густо осыпаны плодами – белыми, красными, желтыми, черными, розовыми. И крупными – как на подбор. Они туго лоснились, они едва не лопались от сладкого сока, наполнявшего их.

Возле штабеля новеньких ящиков ребят встретили немолодые темнолицые женщины в темных платьях. Окруженные морщинами глаза их были грустными. Одна из них, наверно, бригадир, повела рукой и негромко и неторопливо сказала:

– Сначала, дети, поешьте! А потом начнем работать.

– Лучше делом займемся, а полакомиться и на ходу можно! – предложил Олег Чернов.

Его дружно поддержали:

– Ага, сперва поработаем!

– Успеем наклеваться!

– Что мы, лопать приехали?

– Нет-нет, – возразила та, которая, наверно, была здесь бригадиром. – Так не годится. Не обижайте нас, сначала угоститесь, узнайте, что мы вырастили. Приятного аппетита, ешьте на здоровье!

Конечно, этим женщинам хотелось, чтобы все созревшее было снято с ветвей и вывезено отсюда, но они были матерями, для которых дети – всегда прежде всего. Кроме того, они, эти женщины, вместе со своим директором Отаром Гурамовичем были замечательными психологами: немного времени понадобилось ребятам, чтоб испробовать по нескольку сортов черешни.

Заработали дети жадно, заражая друг друга азартом и старательностью. И все-таки Олег Чернов выделялся – он брал на себя самое тяжелое и всюду поспевал: переставлял лесенки, срывал плоды, оттаскивал полные ящики, подавал сборщикам новые. И при этом он невидимой нитью был привязан к Лидии-Лидусе – подстраховывал, когда она слишком высоко забиралась, тянулась к верхним ветвям, переставая держаться за лесенку или за ствол. Руки Лидии-Лидуси безостановочно сновали, и кастрюля, притороченная к животу, наполнялась за считанные минуты. Девчонка работала сосредоточенно и свободно, будто на земле стояла; смела, конечно, но ведь и уверена, что подстрахована надежно!

Виль ставил ящики на весы, а потом снимал и укладывал в штабель, отмечал в тетрадке, сколько черешни готово к отправке.

Увлеченно работала и Царица. С кошачьей грацией извивалась она меж ветвями и, казалось, вытягивалась, струилась вверх, невесомая и гибкая. Порой оглядывалась, посматривала на ребят, и Вилю чудилось, что дольше, чем на других, она задерживает взор на Лидии-Лидусе и Олеге, чему-то усмехается, кривя полуоткрытые губы. При ее прямолинейном характере это могло означать: «Стараетесь? Что ж, за это поблагодарим… Но добросовестное участие в десанте – само собой, а хулиганский проступок и ответственность за него – само собой!»

У Царицы было ведро с крючком на дужке. Насыпав его до краев, она снимала ведро с ветки и звала Антаряна, всякий раз укоряя:

– Даниэээл Максимович, ну, что же вы? Время теряю!

И Даниэл Максимович бежал к ней с пустым ящиком.

– Ну, что же вы так далеко забираетесь? Потом бежать приходится, – жалела она физрука, высыпая черешню в подставленный ящик.

А Антарян хмурился и снова уматывал подальше, но сильный голос Царицы настигал его.

Когда объявили перерыв, женщинам-садоводам пришлось останавливать детей, чуть ли не каждого персонально звать к брезентам, застеленным белыми скатертями, на которых стояли тарелки с сыром и щедро нарезанными лепешками.

Угощение было непривычное, дети больше напирали на душистые лепешки, а к соленому жестковатому сыру почти не притрагивались. Антарян, наоборот, почти не ел хлеба, а вслед за сыром кидал в рот крупные черные черешни.

– Сладкое с соленым? – ахала Царица, пробовала и еще сильней ахала. – А в этом что-то есть!.. У вас, на Кавказе, Даниэл Максимович, небось, все любят такие пикантные сочетания!

– У нас, на Дону, когда поспевает черешня, в магазинах нет такого сыра, а когда появляется такой сыр, черешня уже отходит. А у вас?

– Я в магазинах и на базаре не бываю. Не люблю да и некогда. В институте назанимаешься, придешь домой, надо что-то еще поштудировать. И мама меня от всего постороннего ограждает!

Отвернувшись, усмехнулась Лидия-Лидуся, строго, молчал Олег, Костик Кучугур делал и передавал брату бутерброды – на ломтике хлеба кусочки сыра вперемешку с половинками черешен.

Воздух в саду был теплый и недвижный. Сочно пахла примятая трава, гудели пчелы. С тела постепенно испарялся пот, и вместе с ним из мышц улетучивалась, усталость и нарастала охота к безмятежному отдыху. Насытясь, Виль привалился спиной к стволу, вытянул ноги. Медленно дышалось, медленно текла в жилах кровь, медленно текли и мысли, и в них не так сконцентрированно, как в действительности, отражалось все, что раздражало, не давало покоя. И теперь не такой грозной представлялась Царица, не такой злой, как думалось совсем недавно; теперь разумелось: Лидия-Лидуся и Олег в конце концов поймут, что перехватили, и Царица поймет, что она перехватывает, что можно быть проще, мягче, добрей.

Наступила пора снова браться за работу. А вставать никому не хотелось. Воспитатели и вожатые призывали:

– Все занимают свои места. Все продолжают работу. Все вспомнили, как хорошо начинали!

Женщины-садоводы просили взрослых:

– Ничего!.. Не надо заставлять. Дети постепенно раскачаются, и все будет хорошо! Ничего!..

Виль заставил себя подняться, напрягшись, он вскочил, как выпрыгнул из состояния полудремы. Замер, а потом потянулся до хруста, до дрожи и сладостно застонал в предвкушении мышечной радости, которая непременно приходит во время неустанного и осмысленного движения. А что может быть осмысленней нужной работы!

По просьбе женщин-садоводов каждый прихватывал два-три ящика, чтобы были под рукой: убирая урожай, продвинулись в глубь сада. Виль приспособился – в каждой руке по два ящика. Олег нагрузился так, что не сосчитать, сколько тары на нем. Ящики не тяжелы, но нести неудобно – перекрывают обзор. Лидия-Лидуся взяла на себя роль поводыря, предупреждала Олега, если впереди обнаруживалась ямка или низко нависшая ветка.

Царица, провожая их взглядом, тихо, чтоб не услышал Виль, сказала Антаряну:

– Ослепленная ведет ослепленного… Куда заведет?

Виль и не услышал, да и не старался услышать. Однако случайно перехватил ее взгляд, а увидев несчастное лицо Антаряна, понял: Царица с аппетитом съязвила. Стало обидно и за ребят, и за Антаряна, впрочем, и за саму Царицу.

Усталость подступила к десантникам раньше вечера, будто знала о том часе, о котором условились директор совхоза и начальник лагеря. Ребята пытались переломить усталость, а Отар Гурамович, видевший эти тщетные попытки, сочувственно улыбался:

– С непривычки тяжело, понимаю. И хватит на сегодня, хватит. Лучше приезжайте завтра. Приедете?

Еще бы!

И второй день отработали на совесть. В этот раз к десантникам присоединились и начальник лагеря, и доктор с медицинской сестрой, и свободная от дежурства смена поварих и кухонных рабочих, и те вожатые и воспитатели младших отрядов, у которых по графику был выходной.

Перед отъездом Отар Гурамович показал на изрядный штабель ящиков с черешней:

– Это, друзья мои, ваш заработок. Точно по расценкам и в полном соответствии с количеством и качеством затраченного труда! Присылайте грузовик, забирайте!.. А помимо того, сверх того, за то, что к сердцу приняли нашу нужду, за то, что выручили нас, руководство совхоза выделяет для вас премию – автобус на целый день. Куда захотите, туда и поезжайте. Советую в горы. У нас такие места, такие места! – Он закрыл глаза, сложил пальцы в щепотку и поводил рукой перед собой.

На следующий день утреннее море было, хотя дул ветер: сидишь в воде – приятно, вылезешь на берег – дрожишь, пока не разотрешься шершавым вафельным полотенцем. Второе, послеполуденное, море отменили – отряды остались в лагере и готовились к вечеру инсценированной песни. Репетировали на отрядных местах, оттуда доносились и причудливо переплетались приглушенные отрывки песен.

А в пионерской комнате заседал совет дружины. Начали при полном кворуме, с участием начальника лагеря и воспитателя первого отряда. Начали четко: перед председателем совета дружины, худой девочкой с длинными косами, лежал листок – подробный регламент, или, по-другому сказать, краткий сценарий заседания.

Тщательный документ этот составила Царица. В ее владениях царила аккуратность – глубочайшая страсть Марии Годуновой. Пионерские комнаты всегда и везде содержатся в строгом порядке. Пионерская комната лагеря «Костер» был сверхобразцовой – у всего было свое раз и окончательно установленное место. Даже стулья были наглухо прикреплены к полу, и члены совета сидели вокруг стола ровно, как по линейке. Ножки стульев и пол связывали прочные железные уголки, по заказу старшей вожатой сделанные в кружке «Умелые руки», – не сломать! Все выходящее из ряд вон пробуждало в ней решительный протест, наносило горькую обиду, а тот, кто нарушал принятый порядок, тот безнадежно падал в ее глазах, вызывал стойкую неприязнь.

Она была счастлива, когда в свои ранние годы, играя, впервые навела порядок в домашнем детском уголке, и папа с мамой завосхищались: «Как замечательно ты сделала! Никто лучше не сумеет! Ни у кого нет такого уголка!»

В школе, с первого класса, Мария (именно Мария, а не Маша, не Муся, не Маня) была отличницей и примерной общественницей. Нет, она не отличалась особенными способностями, тем более – активностью. Но к уроку неизменно знала то, что надо было знать, а поручения выполняла точно в срок, ничего не упуская и не позволяя хоть чуть-чуть отступить от заданного – ни себе, ни другим. И естественно, ее ставили в пример и обязательно избирали на разные посты. Ей нетрудно давалась такая жизнь – природа наделила хорошей памятью и ровным усидчивым нравом, не заразив зудом изобретательства и жаждой перемен, и она легко подчинялась тем, кто имел право давать указания, оценивать и поощрять. Ее, как правило, выделяли, и этим уже ставили выше одноклассников, а потом и однокурсников. И она, вкусив сладость избранности и властвования над сверстниками, была невысокого мнения о тех, кто не мог сравниться с нею в дисциплинированности и прилежании, во владении собой. Она не сомневалась в правильности усвоенных ею жизненных правил и до презрения не понимала людей, которые стремились обходить правила, и торжествующе ухмылялась, видя тщетность подобных попыток.

К сожалению, в порядок заседания сразу был внесен досадный элемент неслаженности. И кем! Начальником лагеря.

Не успела председатель совета дружины открыть рот, чтобы огласить поставленный в порядок дня вопрос о недостойном поведении пионеров первого отряда Клименко Лидии и Чернова Олега, как Иван Иванович Капитонов поискал глазами и удивленно спросил:

– А Юрьев где? Его что, не известили?

Царица уже не числила провинившихся в плавкоманде – убрать их оттуда, думала она, дело времени. Тогда зачем здесь плаврук?

– Надо ли? – с мягким укором промолвила Царица – не могла же она при детях втолковывать начальнику лагеря столь простые вещи. – А воспитатель отряда приглашен.

– Надо бы, надо б и плаврука пригласить…

Царица вздохнула и по внутреннему телефону позвонила радисту. Через несколько секунд радио лагеря провозгласило: «Плаврук товарищ Юрьев! Вас ждут в пионерской комнате. В пионерской комнате вас ждут, товарищ плаврук Юрьев!»

Виль прибежал, когда Царица разделывала Лидию-Лидусю и Олега. Старшая вожатая обозначила паузу, проводила плаврука глазами, убедилась, что он сел, и продолжала свою продуманную речь. Она уверена была, что и Клименко Лидия, и Чернов Олег, вина которых не вызывала и не могла вызвать сомнения, станут юлить, искать себе оправдание. А его, оправдания, тоже быть не могло: не баловались, не по глупости влипли в историю, не по неведению, а сознательно, демонстративно, злонамеренно допустили недопустимое – на это и напирала Царица, не оставляя лазеек ни обсуждаемым, ни тем, кто пожелал бы квалифицировать поступки Клименко и Чернова как обычную нечаянную ребячью шалость. Взор старшей вожатой задерживался на том, кого она имела и виду, мысль доносилась не только словом, но и внушалась на расстоянии волевой энергией, излучаемой глазами.

Лидия-Лидуся и Олег сидели рядышком в конце стола, опустив головы. Виль смотрел в рот Царице – после каждого смыслового куска губы ее складывались, выпячивая розовую мякоть: мол – все, мол, сказанное, безусловно верно и неотвратимо. Члены совета напряженно внимали, а Капитонов задумчиво поглаживал усы.

Обведя взором всех, Царица снова остановила его на Лидии-Лидусе и Олеге:

– Всем нам хотелось бы знать, что они думают о своем поведении, что могут сказать всем нам.

Она села, спокойная и удовлетворенная, – она ведь знала, что они должны думать и что могут сказать!

И тут произошло непредвиденное.

Встала Лидия-Лидуся, посмотрела на Царицу – взгляд во взгляд:

– Отвратительная была. Я… Некрасиво получилось. Простить себе не могу. – Постояла, помолчала, взвешивая сказанное, и тихо – сама себе – подтвердила: – Да, так!

Она села, встал Олег, чуть покосился в сторону Лидии-Лидуси:

– Поступок свой считаю грубым, безобразным, недостойным. Стыжусь его и… простить себе не могу…

Царица настолько была уверена в своем прогнозе, что, вдруг обнаружив его ошибочность, растерялась. В глазах ее, обращенных к членам совета, стоял недоуменный вопрос: «Как же так? Как же?..» Члены совета смущенно отворачивались: что говорить, если люди признают свою вину и сами осуждают себя?