Текст книги "Гоголь: Творческий путь"

Автор книги: Николай Степанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 41 страниц)

Негодованием и презрением проникнуто описание авантюристического, разбойного нападения польских феодалов на украинские земли: «Паны веселятся и хвастают, говорят про небывалые дела свои, насмехаются над православьем, зовут народ украинский своими холопьями, и важно крутят усы, и важно, задравши головы, разваливаются на лавках…» Коварной, захватнической политике польских панов противостоит простой и мужественный героизм Данилы и казаков, защищающих свою отчизну.

Картина битвы Бурульбаша с польскими панами предвещает уже эпические сцены «Тараса Бульбы», показана в духе народного эпоса, повествование звучит как героическая былина: «Как птица, мелькает он там и там; покрикивает и машет дамасской саблей, и рубит с правого и левого плеча. Руби, козак! гуляй, козак! Тешь молодецкое сердце; но не заглядывайся на золотые сбруи и жупаны: топчи под ноги золото и каменья! Коли, козак! гуляй, козак! но оглянись назад: нечестивые ляхи зажигают уже хаты и угоняют напуганный скот. И, как вихорь, поворотил пан Данило назад, и шапка с красным верхом мелькает уже возле хат, и редеет вокруг его толпа. Не час, не другой бьются ляхи и козаки. Не много становится тех и других». Прекрасен и величествен подвиг во имя родины. В нем обретает человек свою силу и душевную красоту. Но наряду с патриотической героикой в «Страшной мести» показан и отщепенец от народа, злобный предатель родины – колдун, отец Катерины. Колдун выступает как враг своего народа, нарушитель самых священных связей и нравственных основ. Он заключает союз с врагами родины, изменяет вере своих отцов, попирает обычаи, мораль и чувства, свойственные народу. Колдун – убийца жены, дочери, внука, зятя, питает противоестественную страсть к родной дочери. Образ колдуна показан Гоголем в тонах трагического гротеска, мрачной фантастики, олицетворяя демоническую силу, врывающуюся в мирную человеческую жизнь. Колдун-отщепенец и есть проявление того жестокого, антинародного начала, которое несет с собой эгоистическое противопоставление личности коллективу, стремление к власти, к обогащению.

Пользуясь мотивами народных легенд, Гоголь разоблачает мерзкую натуру предателя, говорит о том самом страшном преступлении – предательстве родины, которое не может найти прощения и забвения даже по прошествии веков: «Сидит он за тайное предательство, за сговоры с врагами православной русской земли продать католикам украинский народ и выжечь христианские церкви», – говорится о преступлениях колдуна. «Страшная месть» кончается картиной, превосходящей ужасы дантовского ада – на дне безвыходной пропасти мертвецы грызут мертвеца. Таков удел предателя.

Поэтика народных эпических песен широко использована Гоголем. Самый ритмический строй «Страшной мести» звучит как народная «дума», как речитатив сказителя-бандуриста. Народность замысла определяет характер образов повести, ее сравнений, эпитетов, ее ритмический строй: «Приехал на гнедом коне своем и запорожец Микитка прямо с разгульной попойки с Перешляя поля, где поил он семь дней и семь ночей королевских шляхтичей красным вином». Смерть Данилы Гоголь описывает, также пользуясь образами народных песен-дум: «Зашатался козак и свалился на землю. Кинулся верный Стецько к своему пану – лежит пан его, протянувшись на земле и закрывши ясные очи. Алая кровь закипела на груди». Народный плач слышен в рыданиях Катерины над телом мужа: «Муж мой, ты ли лежишь тут, закрывши очи? Встань, мой ненаглядный сокол, протяни ручку свою! приподымись! Погляди хоть раз на твою Катерину, пошевели устами, вымолви хоть одно словечко!.. Кто же поведет теперь полки твои? Кто понесется на твоем вороном конике? громко загукает и замашет саблей пред козаками?..» Было бы наивным сводить ритмический строй повести к каким-либо стиховым метрическим закономерностям (как это неоднократно делалось, например, А. Белым), – метрического «размера» в «Страшной мести» нет. Но в то же время ритм фраз, интонационный строй повести близок к народной песне, к эпосу. Ритмическая структура предложений, фразовые зачины и повторы, интонационная мелодия речи – все это идет от народного стиха. Не следует забывать, однако, что народный стих, стих украинских «дум», плачей, «Слова о полку Игореве» также не подчинен правильной метрической схеме. Тем самым и связь между ним и прозой Гоголя особенно органична и непосредственна.

Если основная патриотическая тема повести раскрывается в образах Данилы, Катерины, казаков и осуществлена стилевыми средствами народно-героического эпоса, то образ предателя-колдуна разрешен Гоголем в плане романтически-ужасного гротеска. Отсюда и два стилевых плана, тесно сплетенных друг с другом и в то же время контрастных. Мысль о вине человека, отпавшего от коллектива, изменившего своему народу, Гоголь в «Страшной мести» выразил в романтически-условных образах, удалившись от той реалистической основы, которая определяла жизненность повестей «Вечеров». Отвлеченная, этически-религиозная постановка этой проблемы разрешение ее в плане распада родовых связей привели писателя к тому, что его идея оказалась воплощенной в романтическую форму. Это сказалось и в нагромождении ужасов, в фантастических превращениях колдуна. В самом начале повести, когда есаул благословил молодых священными иконами, колдун преображается: «… вдруг все лицо его переменилось: нос вырос и наклонился на сторону, вместо карих, запрыгали зеленые очи, губы засинели, подбородок задрожал и заострился, как копье, изо рта выбежал клык, из-за головы поднялся горб, и стал козак – старик». Мерзкая сущность предателя, его духовное уродство реализуются в этом превращении, проявляются в страшной и безобразной внешности.

Непонимание подлинных исторических причин распада народных основ приводило писателя к мистифицированному представлению, к показу «демонического» начала в его иррациональной, фантастической форме.

В повести особенно большое значение приобретает роль пейзажа. Описание Днепра, как и в народном эпосе, оттеняет смысл происходящего. Природа как бы принимает участие в судьбе Данилы, выражая чувства, свойственные народу. Картина Днепра подкупает могучей эпической силой, передает величие и красоту родины: величавый и прекрасный Днепр становится как бы поэтическим символом, проходящим через всю повесть. Когда в начале повести возвращается к себе на хутор из Киева пан Данило, то уже здесь в описании Днепра выступает тревожная тема угрозы, нависшей над родиной. Свет месяца придает берегам могучей реки призрачный, колдовской колорит: «Будто дамасскою дорогою и белою как снег кисеею покрыл он гористый берег Днепра, и тень ушла еще далее в чащу сосен». Эта тень нависает над мирным благополучием Данилы и Катерины; печалью, недобрым предчувствием полны их думы: «Днепр серебрился, как волчья шерсть среди ночи». Вот Данило идет к замку и видит там превращение злобного колдуна. И здесь «глухо шумит» Днепр, «он, как старик, ворчит и ропщет; ему все не мило; все переменилось около него…»

Вслед за сценой гибели Данилы Бурульбаша и плачем овдовевшей Катерины следует знаменитое описание Днепра, с еще большей силой оттеняющее патриотическую тему повести. Днепр здесь – символ родины, могучей и непримиримой, величественной и прекрасной: «Чуден Днепр при тихой погоде, когда вольно и плавно мчит сквозь леса и горы полные воды свои. Ни зашелохнет; ни прогремит. Глядишь, и не знаешь, идет или не идет его величавая ширина, и чудится, будто весь вылит он из стекла и будто голубая зеркальная дорога, без меры в ширину, без конца в длину, реет и вьется по зеленому миру». Этот и величавый и спокойный Днепр, которому нет равной реки в мире, становится гневным и бурным, словно разделяя горе Катерины, горе народа, стремясь отомстить предателю: «Когда же пойдут горами по небу синие тучи, черный лес шатается до корня, дубы трещат, и молния, изламываясь между туч, разом осветит целый мир – страшен тогда Днепр!»

«Страшная месть» – своего рода поэма в прозе. В ней с особой силой сказался поэтический дар Гоголя, его влюбленность в слово. Образцом этой музыкальности, богатства и вместе с тем живописной выразительности является приведенное здесь описание Днепра. В нем особенно наглядны лирические тенденции гоголевской прозы, ее эмоционально-поэтическая насыщенность.

Белинский осудил как в «Страшной мести», так и в «Вечере накануне Ивана Купала» те мистические мотивы, которые связаны были с архаическими, пережиточными чертами в народном миросозерцании и оказались чужды реалистическому характеру творчества Гоголя: «Что непосредственность творчества нередко изменяет Гоголю или что Гоголь нередко изменяет непосредственсти творчества, – писал Белинский, – это ясно доказывается его повестями (еще в «Вечерах на хуторе»), «Вечером накануне Ивана Купала» и «Страшною местью», из которых ложное понятие о народности в искусстве сделало какие-то уродливые произведения, за исключением нескольких превосходных частностей, касающихся до проникнутого юмором изображения действительности».[97]97
  В. Г. Белинский, Полн. собр. соч., т. VI, стр. 426.


[Закрыть] Однако, осуждая «уродливые» тенденции этих повестей, их отрыв от действительности, Белинский в то же время видел в «Страшной мести» и те положительные героические черты, которые позволили ему сопоставить эту повесть с «Тарасом Бульбой».

7

Ярким свидетельством реалистической основы «Вечеров на хуторе» является повесть «Иван Федорович Шпонька и его тетушка». Эта повесть из быта мелкопоместных помещиков выделяется среди повестей «Вечеров» не только своей темой, но и зрелостью художественного метода, типической обобщенностью образов. Появление ее во второй части «Вечеров» отнюдь не случайно. В этой повести с наибольшей полнотой сказались обличительные, сатирические тенденции «Вечеров». Сатирическая живопись в «Иване Федоровиче Шпоньке и его тетушке» связана с теми бытовыми, полными едкого юмора зарисовками, которые Гоголь дает в остальных повестях «Вечеров», подсмеиваясь над кичливым «головой» в «Майской ночи», над Чубом или Солохой в «Ночи перед рождеством». Но в повести о Шпоньке представлены уже не отдельные бытовые штрихи, а передано типическое воплощение существенных сторон жизни.

Повесть о Шпоньке не одинока в кругу тех произведений, которые создавал Гоголь в начале 30-х годов, в период работы над «Вечерами». До нас дошли две главы из «малороссийской повести» «Страшный кабан» – «Учитель» и «Успех посольства», в которых правдивые и точные зарисовки украинского поместного быта «зажиточных панков» перекликаются с повестью о Шпоньке. Особенно удался Гоголю портрет домашнего учителя из семинаристов, обладателя громоподобного баса и великолепного синего сюртука с костяными пуговицами. Нравы глухого поместья показаны с реалистической уверенностью и конкретностью бытовых подробностей. Уже характеристика познаний и талантов учителя рисует типический образ этого провинциального «педагога»: «Почтенный педагог имел необъятные для простолюдина сведения, из которых иные держал под секретом, как то: составление лекарства против укушения бешеных собак, искусство окрашивать посредством одной только дубовой коры и острой водки в лучший красный цвет. Сверх того, он собственноручно приготовлял лучшую ваксу и чернила, вырезывал для маленького внучка Анны Ивановны фигурки из бумаги; в зимние вечера мотал мотки и даже прял». Порядок жизни, царивший в Мандрыках с его бесхитростной патриархальностью и мелочными, незаметными «событиями», во многом напоминает поместный быт в повести о Шпоньке. Повесть «Страшный кабан» потому, видимо, и не была завершена писателем, что круг ее тем в значительной мере оказался воплощен в «Иване Федоровиче Шпоньке».

В этой повести Гоголь показывает всю мелочность и убожество духовного мирка дворянского общества, типичность своих «героев». Писатель раскрывает во всей жизненной полноте ничтожную душонку Ивана Федоровича и окружающую его среду алчных собственников, моральных уродов, порожденных паразитическими условиями их существования. Насколько широка, вольнолюбива гордая и благородная натура человека из народа, показанная в остальных повестях, – настолько ничтожен, мелок, убог Шпонька и его окружение.

Уверенной и свободной кистью рисует писатель, казалось бы, повседневные, будничные картины поместного быта, которые приобретают огромную разоблачительную силу. За внешне добродушным описанием жизни Вытребенек и Хортыщ встает перед читателем праздная, заполненная мелкими хозяйственными заботами жизнь украинского поместья, его убогий и ограниченный мирок. Этот мир, с детства хорошо знакомый писателю, – мир могучего изобилия природных благ и в то же время полного духовного оскудения их владельцев. Гоголь высмеивает и разоблачает видимость этого идиллического существования, фальшь, якобы мирного «патриархального» уклада. Ведь в этом уголке основной жизненной пружиной являются корыстолюбие, бесчестные проделки и плутни его обитателей.

Иван Федорович Шпонька начинает собой галерею гоголевских существователей – от него прямой путь к Ивану Ивановичу Перерепенко и Ивану Никифоровичу Довгочхуну и далее – к Подколесину в «Женитьбе». Уже здесь Гоголь осмеял «пошлость пошлого человека», показал бессмысленное и жалкое существование ничтожного и никчемного небокоптителя. Мелкость мыслей и чувств, робость и бездарность, боязнь жизни – таковы основные качества Ивана Федоровича. Шпонька благодушен и кроток, он жаждет лишь спокойного существования и не вмешивается ни во что в окружающем его мире. Уже в школьные годы проявилась мелочно-педантическая, тишайшая и ничтожнейшая его натура: он сидел в классе «всегда смирно, сложив руки и уставив глаза на учителя». Полон юмора и рассказ о первом и единственном «грехопадении» благонравнейшего Шпоньки, соблазненного жирным блином.

Чуждыми оказались кротчайшему Ивану Федоровичу и нравы офицерской среды, в которую попал Шпонька, убоявшийся бездны школьной премудрости в виде «пространного катехизиса» и книги «о должностях человека». Характеристика провинциальных армейских нравов во многом предвосхищает аналогичные картины в «Коляске». Армейский пехотный полк, большею частью стоявший по деревням, по словам рассказчика, «был на такой ноге, что не уступал иным и кавалерийским». Однако все «достоинства» полка, которые далее перечисляются в панегирическом тоне, сводятся лишь к тому, что «большая часть офицеров пила выморозки», а «несколько человек даже танцевали мазурку». Гоголь пользуется здесь тем приемом комического несоответствия, разоблачающим фальшь господствующих в обществе оценок, который он в дальнейшем широко применяет: «Чтоб еще более показать читателям образованность П *** пехотного полка, мы прибавим, что двое из офицеров были страшные игроки в банк и проигрывали мундир, фуражку, шинель, темляк и даже исподнее платье, что не везде и между кавалеристами можно сыскать». Так, казалось бы попутно, рисуя социальный фон, Гоголь создает широкую разоблачительную картину офицерского и дворянского общества того времени, раскрывает его праздное и пошлое прозябание.

На военной службе Шпонька был столь же смирным и исполнительным, как и в школе, и, держась в стороне от офицерских забав и затей, в свободное от службы время «упражнялся в занятиях, сродных одной кроткой и доброй душе: то чистил пуговицы, то читал гадательную книгу, то ставил мышеловки». Столь же уродливо преломляется и чувство влюбленности в душе робкого Ивана Федоровича: он страшится подлинного большого чувства, оно не умещается в его маленьком, тусклом душевном мирке. Как впоследствии Подколесин, Иван Федорович в своих жениховских мечтах смешон и жалок. Его чувство – пародия на подлинную любовь, на те чувства, которые с такой поэтичностью раскрываются в образах Вакулы и Оксаны, Левко и Ганны и других влюбленных героев «Вечеров».

Примитивность мышления Шпоньки, его духовное убожество переданы в речевой характеристике. Несловоохотливость и косноязычие кротчайшего Ивана Федоровича не только результат его робости или застенчивости. Шпоньке просто не о чем говорить – он лишен каких-либо интересов и представлений, весь его внутренний мирок мало отличается от мирка улитки. Вынужденный к общению с окружающими, Шпонька способен лишь механически повторять запавшие ему в память обрывки книжных фраз или слышанных разговоров. Во время разговора за обедом у Сторченко Иван Федорович, преодолевая робость, высказывает свое мнение о путешествии в Иерусалим, в духе поучительно-книжных сентенций: «Я, то есть, имел случай заметить, что какие есть на свете далекие страны!» При этом автор насмешливо подчеркивает книжную «ученость» этой фразы: «сказал Иван Федорович, будучи сердечно доволен тем, что выговорил столь длинную и трудную фразу». В беседе с тетушкой о понравившейся ему барышне Иван Федорович так же пользуется заученными сентенциями: «Весьма скромная и благонравная девица Марья Григорьевна! – сказал Иван Федорович». Эти стереотипные формулы подчеркивают духовное ничтожество Ивана Федоровича, не имеющего ни своего мнения, ни мыслей, ни чувства.

Сцена свидания Шпоньки с сестрой Григория Григорьевича Сторченко с исчерпывающей полнотой раскрывает эту пустоту Шпоньки. Патологическая застенчивость и скудоумие тишайшего Ивана Федоровича в ней доходят до предела. За все время своего пребывания наедине с барышней он решился произнести лишь фразу о том, что летом бывает очень много мух. Не более красноречивой оказалась и сестрица Григория Григорьевича. Мысль о возможной женитьбе хотя и привлекает Ивана Федоровича, но еще больше пугает его. Ведь всякая перемена в жизни, всякое проявление активности или даже естественного человеческого чувства в этом мертвящем мирке, в этой атмосфере духовного застоя и лени подрывает привычный порядок, свидетельствует о каком-то неблагополучии.

Повесть обрывается на описании мучительных сновидений Ивана Федоровича, видящего в них себя женатым. Внешняя незаконченность сюжета (в последнем абзаце упоминается о «новом замысле» тетушки, относящемся, видимо, к женитьбе ее племянника, о чем читатель должен узнать в следующей главе, в повести отсутствующей) лишь подчеркивает бессмыслицу и бесплодность существования Шпоньки и подобных ему.

Пассивности и никчемности Шпоньки противостоит ловкий пройдоха Григорий Григорьевич Сторченко, присвоивший кусок земли в двадцать десятин, которые должны были по наследству отойти Ивану Федоровичу. Толстый Григорий Григорьевич, при его внешнем добродушии, – хитрый и пронырливый делец, «пузатая шельма», как называла его тетушка Шпоньки, ловко устраивающий свои делишки, не брезгуя никакими средствами. Григорий Григорьевич – один из тех типов «подлецов», которые в дальнейшем займут столь большое место в творчестве писателя. Уже описание внешности Сторченко при всей своей краткости раскрывает его характер: «… Голова его неподвижно покоилась на короткой шее, казавшейся еще толще от двухэтажного подбородка. Казалось, и с виду он принадлежит к числу тех людей, которые не ломали никогда головы над пустяками и которых вся жизнь катилась по маслу». Под «пустяками» Гоголь здесь имеет в виду те элементарные нравственные принципы, которые были глубоко чужды Сторченко.

Рисуя сцену встречи Шпоньки со Сторченко на постоялом дворе, Гоголь как бы невзначай, точным и верным художественным штрихом приоткрывает его подлинную сущность помещика-крепостника. Любвеобильный помещик, только что нежно лобызавший Ивана Федоровича, мошеннически обкраденного им, не считает нужным маскироваться под простодушного добряка, когда обращается к подростку-лакею, не успевшему разогреть ему курицу: «А что это? – проговорил он кротким голосом вошедшему своему лакею, мальчику в козацкой свитке с заплатанными локтями, с недоумевающею миною ставившему на стол узлы и ящики. – Что это? что? – и голос Григория Григорьевича незаметно делался грознее и грознее. – Разве я это сюда велел ставить тебе, любезный? Разве я это сюда говорил ставить тебе, подлец? Разве я не говорил тебе наперед разогреть курицу, мошенник? Пошел! – вскрикнул он, топнув ногою. – Постой, рожа! где погребец со штофиками? Иван Федорович, – говорил он, наливая в рюмку настойки, – прошу покорно лекарственной!» В этой сценке все характерно: и мальчик-лакей в казацкой свитке с заплатанными локтями, и кроткий голос Григория Григорьевича, становившийся все грознее и грознее, и град ругательств, посыпавшихся на голову мальчика. «Тучная ширина» Григория Григорьевича Сторченко, его мясистые щеки, напоминавшие Шпоньке мягкие подушки, его показное добродушие и гостеприимство являются лишь маской, скрывающей сухую расчетливость и пронырливость.

Не менее колоритен и типичен облик мелкопоместной помещицы Василисы Кашпоровны, тетушки Шпоньки. Василиса Кашпоровна сочетает богатырское сложение с чувствительной привязанностью к племяннику. В этом помещичьем мирке Вытребенек все определяется одним стремлением что-либо урвать у ближнего, скопить копейку, а все умственные интересы ограничены способами соления огурцов и варки варенья. Тетушка Шпоньки «почти в одно время… бранилась, красила пряжу, бегала на кухню, делала квас, варила медовое варенье и хлопотала весь день…» Единственная ее человеческая привязанность – племянник Иван Федорович, но и эта привязанность приобретает в обществе, основанном на корысти и стяжании, примитивную форму выколачивания для него копейки: «… она слишком горячо любила своего племянника и тщательно собирала для него копейку». Василиса Кашпоровна – прежде всего рачительная хозяйка, помещица-крепостница, неустанно приумножающая небольшое именьице, хутор в осьмнадцать «душ». В ее характеристике уже сказалась отличительная черта реализма Гоголя: социальная оценка персонажа дается им в жизненных, повседневных проявлениях. Тетушка Василиса Кашпоровна – типичная крепостница-помещица: она «хоть кого умела сделать тише травы», – замечает Гоголь, описывая ее хозяйские успехи: даже пьяницу-мельника сумела «сделать золотом», «собственной своей мужественной рукою дергая каждый день за чуб». И дальше Гоголь упоминает, что Василиса Кашпоровна «била ленивых вассалов своей страшною рукою и подносила достойным рюмку водки из той же грозной руки». Таким образом и преуспевало хозяйство Ивана Федоровича. Оно велось «патриархально», по старинке, тяжелой и грозной рукой его тетушки, свято убежденной в незыблемости того «порядка», который предназначен для благоденствия шпонек.

Гоголю глубоко чужд и ненавистен этот, словно окостеневший в своем однообразно ничтожном прозябании, мир мелкопоместных тунеядцев. Его сатира разоблачает убожество, корыстолюбие и духовное уродство представителей этой среды. Вся повесть проникнута едкой, беспощадной иронией автора, развенчивающей внешнюю идилличность этого захолустного мирка.

Ироническое отношение автора к изображаемому им миру сказывается прежде всего в несовпадении субъективных представлений его героев с действительностью. Так, например, и тетушка Василиса Кашпоровна, и сам Иван Федорович глубоко убеждены в великолепии своего удивительного экипажа, который подавался в торжественных случаях. Но что это был за экипаж? «Долгом почитаю предуведомить читателей, – говорит автор, – что это была именно та самая бричка, в которой еще ездил Адам; и потому если кто будет выдавать другую за адамовскую, то это сущая ложь, и бричка непременно поддельная. Совершенно неизвестно, каким образом спаслась она от потопа. Должно думать, что в Ноевом ковчеге был особенный для нее сарай. Жаль очень, что читателям нельзя описать живо ее фигуры. Довольно сказать, что Василиса Кашпоровна была очень довольна ее архитектурою и всегда изъявляла сожаление, что вывелись из моды старинные экипажи. Самое устройство брички немного набок, то есть так, что правая сторона ее была гораздо выше левой, ей очень нравилось, потому что с одной стороны может, как она говорила, влезать малорослый, а с другой – великорослый. Впрочем, внутри брички могло поместиться штук пять малорослых и трое таких, как тетушка». Это «панегирическое» описание брички тем комичнее, что сами ее владельцы, да, вероятно, и окрестные мелкопоместные панки, считали ее вполне достойной всяческого уважения. Жизненность и типичность этого описания, смешной вид «величественного экипажа», в который веревками впрягают лошадей «немного чем моложе брички», приобретают в контексте всей повести широкий смысл, как бы символизируя уходящий в прошлое патриархальный уклад.

Уже в повести о Шпоньке Гоголь выступает как изобразитель типической социальной среды, в которой формируются его герои. Поэтому столь характерны даже второстепенные персонажи повести, как, например, прожившийся мелкопоместный сосед Сторченко Иван Иванович, превратившийся в приживальщика. И здесь вещные детали, необычайные своей конкретностью, делают его облик настолько наглядным, что он легко может быть нарисован. Сущность Ивана Ивановича исчерпана его костюмом, внешним комизмом его фигуры: «… в долгополом сюртуке, с огромным стоячим воротником, закрывавшим весь его затылок так, что голова его сидела в воротнике, как будто в бричке». Иван Иванович вынужден подлаживаться к хозяину, не смеет высказать своего мнения и на потеху окружающим и для усиления «престижа» в своих собственных глазах безудержно лжет. Матушка Григория Григорьевича – мастерица по солению огурцов, прототип будущей Коробочки, – тихая и глупая старуха, все помыслы которой не выходят за пределы стряпни и домашнего хозяйства. В характеристике ее внешности Гоголь ограничился скупым конкретным сравнением: «вошла старушка, низенькая, совершенный кофейник в чепчике», которое исчерпывающе определяет эту «достойную» представительницу помещичьей усадьбы.

Далеко не случайно обращается здесь Гоголь к таким вещным сравнениям и метафорам. Примитивность и умственная скудость его героев особенно ярко подчеркнуты этими сопоставлениями с предметами, взятыми из той же сферы их застойного быта, за пределы которой они не способны выйти.

Сохраняя и в повести о Шпоньке образ простодушного, недалекого рассказчика, Гоголь, однако, делает его уже не представителем деревенской среды, а носителем иного социального сознания, мелким «панком», провинциальным горожанином, живущим в Гадяче. Степан Иванович Курочка – автор записей о Шпоньке – столь же ограничен, как и те «герои», о которых он рассказывает. «Пасичник» может сообщить о нем лишь то, что во дворе, где он живет, большой шест с перепелом и толстая баба в зеленой юбке, хотя Степан Иванович и «ведет жизнь холостую». (Эта подробность впоследствии встретится и в характеристике Ивана Ивановича Перерепенко.) Рассказчик с полным уважением и сочувствием к жизни и поведению своих героев передает с эпической обстоятельностью незначительные «события» и малейшие подробности их жизни. Однако за этим рассказчиком все время чувствуется восприятие самого автора, та затаенная ирония, которая возникает из несоответствия самодовольной важности тона повествователя и фактического значения самих событий. Художественная манера Гоголя отнюдь не грешит бесстрастным объективизмом. Он еще острее подчеркивает этой обыденностью, незначительностью событий и подробностей типическое начало, самую сущность своих «героев», всей той социальной обстановки, которая их породила. Писатель тщательно отбирает те проявления быта помещиков, которые свидетельствуют о полном духовном застое, пошлости и духовном убожестве этой среды. С безжалостной иронией написана сцена визита добрейшего Ивана Федоровича Шпоньки в село Хортыщи и встречи с его обитателями. Здесь уже полностью сказалось уменье Гоголя увидеть и передать мельчайшие детали быта, наружности, одежды, – передать так, что образ, им нарисованный, не только достигает необычайной наглядности, осязаемости, но глубоко и объективно раскрывает свою внутреннюю сущность.

Сила гоголевской иронии, «гумора», как говорил Белинский, ее сатирическая направленность во многом определяется контрастом между «эпической» обстоятельностью и серьезностью, с которой ведется рассказ повествователем, придающим значительность даже самым несущественным обстоятельствам и подробностям, и бессодержательностью и ничтожеством этой жизни. Благодаря такой манере рассказа жизнь представителей дворянского общества – пронырливого Сторченко, робкого Шпоньки, деловитой его тетушки, – предстает как бы под увеличительным стеклом, с особенной беспощадностью выделяющим ничтожество и пошлость этих людей-моллюсков.

* * *

В «Вечерах на хуторе» жизнь украинского народа, его историческое прошлое показаны еще во многом в романтическом аспекте, в субъективно-эмоциональном лирическом и героическом ореоле. Элементы народно-поэтического стиля в «Вечерах» тесно слиты с книжно-орнаментальным стилем поэтической прозы, представленной ранее в произведениях Жуковского, А. Бестужева-Марлинского, Ф. Глинки, отчасти В. Нарежного («Славенские вечера»).

Наряду с этими народно-поэтическими и книжно-орнаментальными, романтическими элементами стиля в «Вечерах» особенно большое значение имела третья стилевая линия, наиболее полно выраженная в языке самого рассказчика Рудого Панька (в предисловиях) и дьячка Фомы Григорьевича. Это устно-разговорная, «просторечная» стилевая сфера знаменовала начало «народно-бытового реализма»[98]98
  В. В. Виноградов, О языке ранней прозы Гоголя, «Материалы и исследования по истории русского литературного языка», АН СССР, 1953, т. II, стр. 97.


[Закрыть] в повестях Гоголя и получила дальнейшее развитие в повести «Иван Федорович Шпонька и его тетушка», а затем в повестях «Миргорода».

Таким образом в «Вечерах» уже наметились такие аспекты гоголевского творчества, которые хотя и сливались в художественном единстве, но знаменовали разные тенденции, имели различные истоки. Отсюда и такая значительная разница между повестями, выдержанными преимущественно в тонах народного просторечия, как «Ночь перед рождеством», «Заколдованное место», «Сорочинская ярмарка», и повестями, ориентированными на книжно-романтический слог: «Вечер накануне Ивана Купала», «Страшная месть», и, наконец, повестями с реалистически бытовым характером, как «Иван Федорович Шпонька и его тетушка» и предисловиями пасичника. Бытовые сценки, просторечие и народный юмор, щедро разбросанные в «Вечерах на хуторе», еще не делают всю книгу полностью реалистической. В этом отношении повесть о Шпоньке стоит особняком и выделяется из всех остальных повестей единством своего стиля. Поэтически-орнаментальный стиль описаний природы (напомним такие шедевры, как начало «Сорочинской ярмарки»: «Как упоителен, как роскошен летний день в Малороссии», описание украинской ночи (в «Майской ночи»), картина Днепра (в «Страшной мести») и многие другие), ритмически-организованная проза «Страшной мести», конечно, противостоят в стилевом отношении разговорно-бытовому, реалистическому стилю «Ивана Федоровича Шпоньки». Но в пределах всей книги и в стилистической системе отдельных повестей эти стили сосуществуют и уживаются при всем контрастном их сочетании. Объясняется это тем, что за образами пасичника Рудого Панька или рассказчика дьячка Фомы Григорьевича незримо присутствует образ самого автора, воспринимающего действительность в ее романтическом и лирическом аспекте. Этот образ автора, авторский голос особенно явственно выступает в лирических и пейзажных описаниях, в частности в финале повести «Сорочинская ярмарка».