Текст книги "Эликсир жизни"

Автор книги: Николай Векшин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 38 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

Сокращение

При изучении «фотосинтеза» АТФ в митохондриях я делал много контрольных опытов. Один из них был в том, чтобы показать отсутствие возникновения АТФ на свету в «дохлых» митохондриях. С этой целью я поместил митохондрии на шпатель и стал снизу нагревать на горящей спиртовке. Этот опыт оказался роковым. Не для опыта роковым, а лично для меня: кто-то из коллег тут же накапал Кондрашкиной, что Никишин поджаривает митохондрии. Она была вне себя от ярости; ее чуть кондрашка не хватила. Она относилась к митохондриям как к живым организмам. В ее глазах я совершил кощунство. Кроме того, открою вам секрет, она была женой Шмуня…

И она решила покончить со мной. Для этого как раз сложились все обстоятельства. Во-первых, дирекция Института по указивке Президиума Академии проводила очередное сокращение штатов. Во-вторых, представители дирекции выразили неудовольствие по поводу моих выступлений против Шмуня. В-третьих, Мыранов по болезни лег в больницу, перепоручив все дела своей жене, энергичнейшей женщине, которой давно надоело наблюдать в лаборатории мою самодеятельность.

Как-то утром жена Мыранова положила мне на рабочий стол бумажку, в которой были сформулированы предстоящие задачи, для выполнения под ее началом. Они не имели никакого отношения к тому, чем я занимался раньше. Я спросил: «Почему так вдруг? Без обсуждения? А Вы с Петром Геннадиевичем это согласовали?». Она благостно засмеялась: «Всё согласовано. И даю Вам полезный совет: немедленно приступить к выполнению». Полезный совет – то, что доставит удовольствие удаву, но может повредить кролику.

Я не хотел быть проглатываемым кроликом и решил всё выяснить, пойдя в больницу к Мыранову. Он встретил меня в приемном покое; взял фрукты, сухо поблагодарил (благодарность – чувство, испытываемое удавом к съеденному кролику). И, отведя глаза, промычал: «Есть мнение, Викентий, что Вам пора работать не в одиночку, а в коллективе». Я нахально ответил: «Килограмм мнений не перевесит грамма знаний. Меня волнуют знания, а не мнения. Разве может коллектив рожениц совместными усилиями родить ребенка? Между тем, многие чудаки верят, что открытия рождаются коллективами». Он промямлил, что есть приоритеты, но ЭВС туда не входят. Мне показалось, что он что-то недоговаривает. Впоследствии выяснилось, что он знал, что меня подают на сокращение. Не зря говорят: скажи мне, кто над шефом подшутил, и я скажу, кого сократят.

По Институту на сокращение было подано 18 человек. Из них 16, припертые к стенке, подали заявление по собственному желанию. Меня тоже стали уговаривать сделать это. Отказался. Состоялось заседание ученого совета. На нем выступил директор И.В.Ицкий и заявил, что вот, дескать, есть два упрямца, которые не написали заявление и теперь отнимают у занятых людей драгоценное время. Поскольку первый упрямец был как раз из директорской лаборатории, то Ицкий с него и начал. Портрет упрямца был таков: глуп, своенравен, бесперспективен. Упрямец вышел на трибуну и начал оправдываться. Ученый совет проголосовал за сокращение. Против был только Биркштейн, бесстрашно заявивший, что сокращаемый – кристально честный человек и что такого он готов взять к себе. И взял-таки. И через несколько лет тот защитил докторскую. Вот вам и «бесперспективный».

Когда начали обсуждать меня, слово взяла Кондрашкина. Выступала мучительно долго и эмоционально, выпучивая глаза и патетически восклицая об ужасных издевательствах Никишина над живыми митохондриями. В ее интерпретации мой портрет был поразительно похож на упрямца из директорской лаборатории. Когда она закончила, Ицкий удовлетворенно крякнул и призвал: «Ну, давайте голосовать!». Тут кто-то из членов совета напомнил, что (по протоколу) сокращаемому должны дать слово. «Да к чему тут церемонии разводить!?», – поморщился Ицкий, но все-таки дал мне 5 минут. Я вышел на трибуну и, проигнорировав выпады Кондрашкиной, сформулировал суть своей работы и показал опубликованные статьи. Ученый совет начал совещаться. Зал был полон, народ замер; почти все в зале были на моей стороне. У нас любят пожалеть гонимых. Все ожидали, что сейчас на мою защиту встанет очень смелый Биркштейн или чрезвычайно порядочный Шмунь. Но мало кто знал, что у них обоих на меня был зуб, причем, у каждого свой. Воцарилась тихая пауза. Мне вдруг вспомнилась фраза из «Маугли»: «Кто защитит человеческого детеныша?». Пауза затянулась. И тут встал профессор Эйтис: «Послушайте, коллеги! Я что-то не понимаю: как можно сокращать такого молодого энергичного сотрудника? Зачем вообще нужен наш Институт, если в нем не будет таких, как Никишин?». Зал взорвался аплодисментами. Ицкий растерялся и разволновался: «Я вижу, тут образовались разные мнения, но мы должны провести сокращение, как положено, а не устраивать спектакль! Давайте голосовать! Кто за сокращение?». И первый поднял руку. Некоторые члены совета тоже подняли. «Ну, давайте, поживее!», – поторопил Ицкий. Поднялась еще одна рука. «Что ж, кто против?», – многозначительно спросил директор. Несколько рук отважно поднялось. Остальные сидели, уткнувшись взором в колени. «Воздержавшиеся?», – раздраженно спросил Ицкий. Воздержались семеро. Сокращение не состоялось. Зал встретил это овациями.

Лестное предложение

После заседания ученого совета ко мне подходили люди, часто незнакомые, поздравляли и выражали поддержку. Один из них предсказал тоном пророка: «Вы, молодой человек, далеко пойдете!». Кондрашкина тоже подошла и уважительно изрекла: «А Вам, Никишин, оказывается, хребет не сломать!». «Майя Михайловна, а зачем – ломать?», – усмехнулся я и подумал, что если удав не сожрал кролика, это вовсе не из-за отсутствия аппетита, а просто пасть не сумел пошире раскрыть.

Из лаборатории Кондрашкиной мне пришлось, конечно, уйти. Надо сказать, справедливости ради, что Майя Михайловна вовсе не была удавом или монстром. Она была фанаткой: обожала митохондрии, яростно вступала в научные баталии, круто руководила кучей сотрудников и аспирантов, активно пропагандировала использование субстратов в медицине. При этом ходила в старой кофте и рваных чулках, не обращая внимания на имидж. Всё это внушало уважение. Но наука есть наука; в ней важны не уважение или неуважение, не симпатии или антипатии, а объективные истины. Кстати, спустя сколько-то лет Кондрашкина была вынуждена признать, что облучение митохондрий светом – занятие отнюдь не бессмысленное. Она заинтересовалась фотодинамической терапией рака и направила ко мне своих сотрудниц для консультации. В науке это типичнейшая ситуация: сначала ломают хребет, а потом, если не сломали, идут за помощью.

Через месяц после несостоявшегося сокращения меня вызвал к себе на беседу директор. Это было странно. Он был слишком крупной фигурой, чтобы тратить время на какого-то там младшего научного сотрудника. Когда я вошел в кабинет, Ицкий дружественно протянул руку, усадил меня в кресло напротив и озарился приветливой улыбкой: «Викентий Леонидович! Вы произвели на меня очень хорошее впечатление на заседании. Не подумайте, что я хотел Вам зла. Просто из Президиума пришла разнарядка. Кого-то нужно было сокращать. И я рад, что всё так счастливо обернулось. Теперь у меня к Вам есть деловое предложение». Я удивился: «Ко мне? Какое?». Ицкий выдержал паузу и веско заявил: «Нужно сделать биологический регенератор кислорода для подводных лодок. Дам Вам людей, закупим оборудование, сделаем макет и будем иметь финансовую поддержку от Минобороны». «Но ведь я никогда не занимался этим!», – изумился я. «Ну, так займитесь!», – широко улыбнулся Ицкий. «Но нужно сначала хотя бы ознакомиться с темой, почитать, подумать. И, кроме того, жалко бросать то, что уже наработано», – нерешительно возразил я. Директор встал, давая понять, что беседа окончена, и резюмировал: «Даю неделю. Ознакомьтесь. И напишите краткий проект».

Конечно, предложение от директора было не просто лестное, но сулило завидные перспективы. В случае успеха. Если же не справлюсь, у Ицкого появится повод от меня избавиться. При любом раскладе директор выигрывал. Отказаться от его предложения? Уклониться? Сделать вид, что согласен? Рискованно. С научным флибустьером такого ранга, как Ицкий, «сыграть в поддавки» не выйдет. Я начал «ковырять» предложенную тему. Литературы по теме было мало, причем, многое шло под грифом «секретно». Я читал, размышлял, делал прикидки. В итоге пришел к выводу, что биорегенератор будет слишком громоздким, энергоемким, непродуктивным и экономически не выгодным в сравнении с химическими регенераторами. Я почувствовал, что меня пытаются втянуть в авантюру, и написал отчет, в котором дал критический анализ проблемы, а в конце заключил, что в нашем Институте начинать работу по биорегенератору нецелесообразно. Решать проблемы можно двумя способами: преодолевать или пренебрегать. Первый способ – самый почетный, второй – самый эффективный.

Настучав текст на печатной машинке, я отнес его секретарше в приемную директора. Понимал, что отнес свой приговор. И мрачно ожидал, что Ицкий меня вызовет, устроит разнос и как-то накажет или даже уволит. Прошла неделя, но никакой реакции с его стороны не было. Оказалось, что как раз в эти дни его сняли с работы за административные нарушения. Это меня спасло.

Милена

До того как мы познакомились Милена один раз была в законном браке и два раза в гражданском. Женщина втайне всегда мечтает о браке, даже когда находится в браке или уже пять раз была в браке. Если девушка жениха выбирает слишком долго, то замуж выйдет уже в раю.

Известно, что женщина радуется дважды: первый раз – когда выходит замуж, второй – когда муж уезжает в командировку. Поэтому от каждого из трех любимых мужчин у Милены осталось по ребенку. Старший учился в третьем классе, средний в первом, а младший ходил в детсад. Она гордилась своими мальчуганами: беленьким старшим, черненьким средним и рыженьким младшим. Милена стеснялась своего вычурного имени, а потому звалась просто – Мила. Она была старше меня на пять лет. Она была среднего роста, крепкая, скуластая, с серыми глазами и чувственным ртом. Длинные русые волосы собраны на затылке в пучок с хвостиком. Она была натуральная хохлушка, в высшей степени женственная. Как выразился облизывающийся Дрынов: «Она такая сладкая и с такой фигурой, что ей лучше было бы родиться грушей». На что я добавил шутливо: «Фигурой женщина напоминает грушу, в которой ищем мы родную душу».

Мои отношения с Миленой долго были платоническими, а точнее – служебными. Когда-то она закончила харьковский авиационный институт, а в биологическую лабораторию попала случайно и поэтому шарахалась от таких слов как «дезоксирибонуклеиновая кислота» как лошадь от автомобиля. Мне пришлось быть для нее на первых порах ходячим биологическим справочником. Частенько мы перескакивали в беседах от ДНК к житейским темам, ходили вместе обедать в буфет. Однажды летним вечером я вызвался проводить Милену домой. Во мне помимо симпатии уже созревала любовь. Любовь – гремучая смесь инстинкта и воображения. Любовь всегда заблуждение; но не минуй никого из нас это волшебное заблуждение!

Вечер был теплый, тихий, томный. Во дворе 9-этажного дома, где Милена жила, была детская площадка. Когда мы проходили через двор, Мила вдруг предложила: «А давай, Викентий, прокатимся с горки!?». Двор уже обезлюдел. Поэтому некому было видеть странную картину: два взрослых человека залезают на детскую горку. Мила села у края и скомандовала: «Давай вместе!». Я послушно плюхнулся сзади, деликатно стараясь не касаться своей спутницы. Она обернулась: «Держи меня!». Я ватными руками дотянулся до ее талии. Мы оттолкнулись и «на пятой точке» скатились. Внизу ткнулись в кучу песка. Я быстро встал и подал Миле руку. Она приблизила свое лицо к моему и проворковала: «Кеша, ты такой чистый…». Я смущенно стал отряхивать со своих джинсов песок со словами: «Да нет, я весь в песке».

Мы подошли к подъезду и сели на лавочку. Стало совсем темно. Я нерешительно привлек к себе Милу и поцеловал. Она прижалась к мне. Я был поражен своим достижением. Мила села ко мне на колени. Ее решимость меня смутила. Я вообще не люблю в женщинах напор и чрезмерную инициативу. Но тут Милена впилась в меня поцелуем буквально как пиявка. В это время в прогалах туч проглянула луна. В ее мерцании лицо моей подруги высветилось бледно-землистым пятном с закрытыми глазами. Как гоголевская панночка-ведьмочка. Мне стало как-то не по себе. Мила открыла глаза и увидела, что я смотрю на нее настороженно. «Ты что?», – спросила она, облизывая губы. «Извини», – буркнул я, вдруг охладев. «Нет, это ты извини. У меня на мужиков матка выпадает, – нервно засмеялась она и добавила многозначительно, – Со всеми вытекающими последствиями…». От этих слов мне стало противно. Я быстро распрощался и ушел.

Через неделю мы случайно встретились на улице. Вид у Милены был удрученный. «У тебя проблемы? Могу помочь?», – спросил я, чувствуя как в груди снова затеплилась нежность. Она посмотрела на меня внимательно и произнесла задумчиво: «Кажется, я сделала вчера большую глупость…». Я не посмел спросить, какую именно глупость, так как почувствовал, что она не захочет об этом говорить. Впоследствии я узнал от Милы, что она, истосковавшись по мужской ласке, привела домой одного бабника, получила долгожданный оргазм и тут же с отвращением выставила этого плэйбоя за дверь со словами: «Спасибо, больше не надо», подумав при этом: «Одним козлом меньше». Женщина радуется любовнику два раза: когда приходит и когда уходит. Кстати, про любвеобильную женщину принято говорить с презрением: «ну и сук@!», а про любвеобильного мужчину обычно говорят с восхищением: «ну и кобель!». Двойной стандарт.

Почти по Гоголю

Однажды Милена пригласила меня к себе домой. Своих мальчишек спровадила к подруге. На Миле была болохонистая куртка. Под ней она была совершенно нагая. Это открытие я сделал, когда в прихожей снимал ботинки, а Мила стояла надо мной с тапочками в руках. Я наклонился, развязывая шнурки, а подняв глаза офонарел. В прихожей было сумрачно, но всё же были видны не только крепкие ножки, но и то великолепие, к которому они прикреплялись. Я замер с разинутым ртом. Мила, смеясь, обняла меня: «Кешенька, соображай побыстрей, кто из нас двоих мужик – ты или я». И тут она разделась до самых вечных ценностей.

Мила была женщина страстная, опытная. В ней бурлила южная украинская кровь. Она быстро сумела превратить меня из рядового диванного флегматика в передового постельного бойца. Успеху способствовали два фактора. Во-первых, Милена была словно спелый персик. Ее бедра сводили меня с ума. Она шутила: «Ну, Кеша, после меня ты будешь ухлестывать только за такими дамами, у которых попка – центр тяжести». Боги и женщины знают всё наперед. Кстати, бывают ли женщины, которые всегда верны, это спорный вопрос, но то, что женщины всегда правы, это бесспорно. Во-вторых, наши телесные откровения подпитывались моей любовью и желанием Милены заниматься любовью. Любовь – взлет на вершину блаженства минуя ступени благоразумия. Страсть сильней рассудка из-за того, что рассудок помещается в мозгу, составляющим лишь 3 % веса тела, а страсть заполняет всё тело. Благоразумие – глупое качество скучных людей. Между мужчиной и женщиной должно быть страстное влечение, иначе это не любовь, а панихида. Но в бурных реках страстей нас подстерегают ненасытные крокодилы желаний. Пасть крокодила гостеприимна и открыта для всех. Раз уж крокодил открыл пасть, то найдет, кого проглотить.

Немаловажным фактором, привязавшим Милу ко мне, было то, что ее пацаны радостно приняли меня за своего. Старший просил: «Дядя Кеша, помоги решить задачку!». Помогал. А младшие требовали: «Дядя Кеша, почитай сказку!». С радостью читал. Однажды, когда сказки затянулись до полуночи и младший попросил еще: «Расскажи: жили-были три поросенка…», я не выдержал и брякнул: «Хороший шашлык получился из трех поросят». Старшие засмеялись, а младший заплакал.

Детишки постоянно тащили домой всякую живность: котят, щенков, жуков… Но мать всё это безжалостно ликвидировала. Когда она начинала на эту тему возмущаться, дети уговаривали: «Мамочка, ну не ругай нас! Жуки ведь такие красивые!». Она в сердцах восклицала: «Сколько ж можно домой всякую гадость тащить!? Вот ремень сейчас достану…». Я в шутку поддакивал Милене: «Знайте, дорогие дети, что плохие слова лучше хорошей порки». Тут она переходила от сердитости к смеху: «Правильно, Кеша. Убеждением можно добиться большего, чем угрозой, а ремнем – еще большего. Дети чувствуют, если их порет человек с принципами».

В квартире жил только один зверь – большой черный таракан, гроза детей. Ребятишки были замечательные: умненькие, бойкие, открытые. Мне вообще общаться с детьми обычно комфортно. Замечу попутно, что разница между детьми и взрослыми не в килограммах и сантиметрах, а в уровне искренности. Искренние не подозревают других в неискренности. Дети от природы правдивы. Как говорится, дети и боги предпочитают правду. Дети часто фантазируют, но лишь до тех пор, пока взрослые не приучат их врать.

Милена захотела выйти за меня замуж. Вообще говоря, женщины бывают только двух сортов: замужние и мечтающие о замужестве; при этом первые ругают свое замужество, а вторые свое одиночество. Почему женщины избегают одиночества? Потому что сами себе они не интересны. Все незамужние с завидным мужеством мечтают о замужестве (мужество это то качество, которым мы больше всего восхищаемся в женщинах). Мужчина женится на женщине, потому что он ее любит; женщина выходит замуж по той же причине: что он ее любит. Мы с Миленой были близки почти год (после ухода от Лиды), и я любил, но связывать себя браком не спешил. Почему? Боялся потерять обретенную свободу. Холостяк – человек, женатый – полчеловека; незамужняя – полчеловека, замужняя – два человека. Кстати, одинокая вызывает сострадание, одинокий – зависть.

Женщина выходит замуж за Васю лишь потому, что мечтает о Грише и никак не может женить на себе Петю. Помни, женщина: всех мужчин на себе за один раз не женишь! Я был не единственный, кто приходил к Милене. Иногда у нее на кухне посиживали и другие; например, мой основной конкурент – сосед из того же дома. Он приходил под разными предлогами: то книжку взять почитать, то трешку на бутылку стрельнуть до получки, то еще что. Он, как и я, был биофизик, причем, постарше и поопытней. Умный и обаятельный. И язык подвешен что надо. Так что, как ни крути, он был соперник серьезный. Мы с ним за Милу как бы состязались. В то время я еще не понимал, что мужчинам не стоит соперничать, ибо женщины больше всех любят самих себя; такова их природа.

Единственное, что перевешивало чашу весов сердца Милены в мою сторону, было то, что сосед был алкаш. Если быть точным, он был еще не совсем алкаш. Но Мила своим проницательным женским взором видела, куда его несет. Не знаю, были ли у них близкие отношения. Я был так доверчив и так влюблен, что мне даже не приходила в голову крамольная мысль о вечной актуальности гоголевской Солохи.

Любую последовательность событий можно выразить двумя междометиями: сначала «ух!», потом «ох!». Дальнейшие события заставили меня задуматься. Виновником этого стал, однако, не злополучный сосед, а другой ухажер. Как-то я пришел к Милене поздно вечером без предупреждения. Она удивилась моему появлению и, позевывая, провела на кухню. Дети в комнате уже спали. Я извинился за поздний визит и стал объяснять причину. В это время в дверь позвонили. «Подожди здесь», – попросила Мила, пододвинула мне табурет и пошла открывать. Я услышал мужской голос. Через минуту Мила вернулась, сунула мне в руки большую чашку и скомандовала: «Попей чайку, а я скоро приду». – «Ты куда-то уходишь?». – «Нет. Только выйду ненадолго в коридор. Пришел один случайный знакомый. Не хочу пускать его домой». Я заварил чай, налил в чашку, положил три куска сахара и стал медленно помешивать ложечкой, философски наблюдая за круговращением чаинок на поверхности. За входной дверью слышались приглушенные голоса, но я не прислушивался, поглощенный созерцанием того, как чаинки сначала вращаются по кругу, а потом, теряя скорость, собираются в центре. Очень похоже на солнечную систему: планеты кружат по орбитам, постепенно стягиваясь к Солнцу.

Выпив чашку, налил вторую. Шум за дверью стал громче. Я услышал голос Милы: «Перестань!». Я подошел к двери. Послышался игривый мужской тенорок: «Разве ты не хочешь убедиться, что я мужчина?». Мила крикнула: «Прекрати!». В ответ раздалось: «Не строй из себя целочку!». Послышалась возня. Я распахнул дверь. Финальная сцена из гоголевского «Ревизора» – ничто в сравнении с моим появлением. Милена и ухажер застыли в позах, которые великий Николай Васильевич вряд ли был в силах описать. А я попробую. Представьте себе роскошную панночку с распущенными длинными русалочьими волосами, полнокровную от избытка сил и раскрасневшуюся от излишка разнообразных чувств. Ясные очи сверкают гневом и готовы к слезам, алые губки полны презрения, грудь вздымается от волнения, белые рученьки в ямочках возмущенно упираются в плечи обидчика, а непослушные пышные бедра сами льнут к этому нахалу. Ухажер тоже был хорош: весь взъерошенный, красный от натуги, с бледными пятнами на лбу от любовного переполнения, глаза шальные, рубаха расстегнута, галстук на плече, пиджак в левой руке, правая рука – на талии панночки. Две пары глаз уставились, будто я был привидением или космическим пришельцем. Два рта – в изумлении распахнуты настежь. Надо сказать вам, любезные моему сердцу читатели, что и сам я был изумлен не в меньшей степени. Но поскольку душа из моего тела в тот момент не вылетела и, значит, не могла разглядеть меня со стороны, то ничего определенного о своем тогдашнем внешнем виде сказать не могу. А выдумывать не хочу. Пусть выдумками занимаются те, кому вспомнить нечего. Я пришел в себя первым и спокойно предложил ухажеру: «Пойдем, поговорим». Он, отпустив Милу, отрицательно мотнул головой: «Еще чего! У меня что – нет права прийти к знакомой женщине?!». В это время Милена тихонечко скрылась за дверью. Я ответил с нажимом: «У тебя есть право к женщине прийти, но нет права ее оскорблять!». «Бл@дь?», – переспросил он, ухмыльнувшись. Оскорбление – последний довод негодяя. Я ударил его по лицу. Он схватил меня за руку и стал выворачивать. Я стукнул его другой рукой в нос. Он охнул, но тут же ухватил меня за рубашку и дернул. Рукав порвался. Наплевать! Не стоит обращать внимание на то, на что не следует обращать внимания. Я ударил его в грудь. Он обхватил меня, пытаясь бросить. Наверно забавно это выглядело со стороны: сцепились два умника, один из которых пытается боксировать, а другой бороться. Как потом выяснилось, мой соперник был неплохой спортсмен: самбист, лыжник, пловец. На его стороне были сила и опыт, на моей – молодость и характер. Ему удалось-таки, подставив подножку, швырнуть меня на пол. Но я успел после падения выставить вверх ноги, упереться сопернику в живот и крепко прижать его к стенке коридора. Он тяжело дышал, и из разбитого носа на его белую рубашку капала кровь. На шум выбежали соседи. Ухажер ушел, оборачиваясь, выкрикивая угрозы и вытирая кровь носовым платком.