Текст книги "Эликсир жизни"

Автор книги: Николай Векшин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 38 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

Зачем нужны мозги

То, что душа расположена в голове, а не в сердце, не в желудке и не между ног, наука доказала однозначно. Когда много лет назад профессор Демихов пересаживал головы собакам, он наблюдал, что собака с новой головой помнит и знает только то, что помнила и знала та собака, у которой была взята голова. Если кто из читателей скажет: «Ну, подумаешь, собака! У собаки нет души», то я такому отвечу: «Это у тебя, придурок, нет ни души, ни мозгов. Душа есть у всех добрых существ, а у собак тем более». Пересадка головы – реальный способ продления жизни. Беда только в том, что ряд важнейших гормонов вырабатывается гипофизом мозга, то есть старый мозг будет собой старить молодое тело. Кстати, уверен, что Демихов решился на подобные эксперименты благодаря известной книге «Голова профессора Доуэля». Это лишь один из многих примеров, когда фантаст определяет путь развития науки. Вообще, если бы не книги по научной фантастике, ученые вряд ли бы изобрели что-нибудь, кроме диссертаций.

А где конкретно в голове находится душа? В какой части? Не ясно. Но похоже, что в лобной части мозга. У человека лобные доли особенно сильно развиты. Если душа там, то в каком виде? Никто не знает. Что там с душой происходит при жизни? Не известно. Везде: в тебе, во мне, во всех – одна единая душа. Но во многих она замутнена. Во что душа превращается в момент смерти? Куда девается? Вопрос вопросов. Всю жизнь человек заботится о своей одежде, теле и удовольствиях, забывая что одежда превращается в лохмотья, тело – в прах, удовольствия – в ничто. Лишь о душе он не заботится, хотя никто не знает, во что превращается она. Душа, как птичка в силках, рвется из тела в небо. Иногда чтобы ублажить душу, достаточно ублажить тело; но, сколько ни ублажай тело, ему всё мало.

Ну, ладно, душа – материя тонкая, эфемерная. А вот хотя бы – мысль. Что за штука такая? Мысль – единственный вид энергии, который не подчиняется закону сохранения. И где она, мысль, рождается конкретно? Откуда? Уж не спрашиваю – куда пропадает. Вот мелькнула мысль, сдуру или от мысленного напряжения, а то – словилась или родилась сама по себе, ага, мелькнула мысль, шмыг – и нет ее. Попытки разума понять с помощью слов, что такое разум, смелы, но неразумны. Слова выражают мысль не более, чем выпрыгивающие из болота лягушки.

Как функционирует мозг, науке известно только в общих чертах. И есть куча гипотез, то есть домыслов, а также теорий, то есть мифов. В теориях всё правдоподобно, но почти всё неправда. В природе всё правда, хотя почти всё неправдоподобно. Когда-то один ученый (самоуверенный, но недалекий – типичнейший представитель нашего научного сословия) безапелляционно заявил, что память бывает долговременная и кратковременная. И все другие, как попугаи, стали эту глупость за ним повторять. И повторяют до сих пор. И превозносят этого выскочку, который гордо квакнул первым. Меня всегда поражает людская самоуверенность. Причем, чем глупей человек, тем больше пыжится и тужится. Свое умственное превосходство демонстрируют преимущественно глупцы (признак реального превосходства: отсутствие напоминаний о своем превосходстве). Глупость это не столько неумение мыслить и поступать логично, сколько убогость самих мыслей и дел. По-моему, дурак не тот, кто совершает глупости, а тот, кто делает это с победоносным видом. Дурак – глупец с инициативой. Когда человек дурак, это печально только для окружающих. Глупость не знает выходных. К ученым это относится в той же мере, как ко всем иным.

Какие же аргументы существует в пользу наличия двух видов памяти? Да никаких, кроме одного: какие-то события человек запоминает надолго, а какие-то на короткое время. «Ну вот, – заметят торопливые, – всё правильно: долговременная память и кратковременная». А теперь эти торопыги пусть вспомнят, например, какой эпиграф поставлен в этой книге перед прологом? Не получается? Когда читали пролог, помнили, а прочитав восемь десятков страниц – забыли. Вроде бы – вот она кратковременная память. А теперь даю подсказку: «Жизнь – она короткая…». Теперь вспомнили? Вспомнили концовку: «…как афоризм». Правильно. Молодцы. Значит, эта фраза где-то в мозгах у торопыг все-таки хранилась. Причем, в долговременной памяти. Проблема не в том, что афоризм не запомнился надолго, а в том, что не сразу вспомнился. Человеческий мозг фиксирует всё. Практически всё. Причем, мгновенно. Трудность только в одном: не так-то просто сразу отыскать нужное среди кучи разного запомненного хлама. Особенно – с годами: крутишь-вертишь киноленту обрывков воспоминаний взад-вперед, вперед-взад: всё не то, не то, не важное. И вдруг – бац! Нашел, вспомнил. А где нашел и как вспомнил – черт его знает.

А вот еще один расхожий миф: дескать, память обусловлена образованием контактов между нервными клетками. Разные умники из научной среды, видя в микроскоп более развитую нейронную сеть у высших животных и человека начинают пудрить подобной ерундой мозги себе и людям. Конечно, нейронная сеть должна быть развита. Но нервная клетка не способна за долю секунды вырасти в нужном направлении и установить контакт с другой клеткой. Для этого нужно время. А запоминание-то происходит за долю секунды. К примеру, Вы читаете сейчас фразу «Ослу мозги не помеха». Как быстро Вы ее запомнили? Да моментально, как только прочли, за секунду. Как произошло столь быстрое запоминание? Где теперь эта фраза в Вашем мозгу? В каком виде? Никто из ученых не имеет ответов на это. Некоторые делают вид, что имеют (им ведь надо имидж блюсти и гранты получать). Единственное, что тут очевидно: мозг работает как компьютер, запоминает информацию в электронно-подобном виде, записывая ее «электризацией» каких-то мозговых микро-структур.

Когда глаза закрыты, мозг всё равно «видит»: представляет образы. Каким образом (как и из чего) мозг восстанавливает картинку не известно. Один ученый выдвинул идею, что мозг запоминает, формируя голограмму: информация записывается во всей мозговой коре в волновом виде, а при вспоминании эта голограмма восстанавливается до реального изображения.

Только сколько наш брат ученый разных штуковин в мозги кроликам, обезьянам и себе ни втыкал, но до сих пор вразумительного ответа не получил. Конечно, нельзя сказать, что ничего не получил. Плоды изрядных трудов предъявить можно. Вот вам, господа, энцефалограмма; по ней сразу видно, если в мозгах дырка образовалась. А вот сигнал от нейрона; тут ионы втекают и вытекают. В нейронах и других клетках есть ДНК. В ДНК всё записано: и цвет глаз, и объем мозгов, и наличие всяческих членов, и как с помощью оных членов эту самую ДНК приятно передавать от поколения к поколению, наподобие полезной инфекции. Вот сколько головастики-ученые понаоткрывали! Но что со всеми этими плодами трудов дальше делать, как-то не вполне ясно. А душа-то – где? И что она такое?

Мать-героиня и отец-кобелец

Известно, что украшение дома – муж, украшение мужа – жена, украшение жены – ребенок. Матерью Инга была превосходной: вынашивала легко, рожала без проблем, выкармливала грудью, растила младенцев крепенькими пупсиками. Малыши были славные, но с характером. Младенец – какающий и писающий ангелочек с дьявольскими запросами. Как гласит пословица, в семье с пятью сыновьями будет полный достаток, с одной дочерью – одно разорение. Можете себе представить, что творится в семье, где один мальчик и четыре девчонки!

Кучу наших детей Инга в шутку называла на западный манер: «Никишин-продакшн». За них она получила от государства медаль «Мать-героиня». «Эх, жалко мне медаль не положена», – иронично посетовал я. «Женщины рожают, мучаются, а за что же вам-то, мужикам, медаль давать? За удовольствие?!», – возмутилась Инга. «За усердие», – пошутил я. «Ага, медаль „Отец-кобелец“», – съязвила она.

Женщины склонны хвалить мужчин как таковых и ругать их в каждом отдельном случае. Так они охраняют семью (мужчины же наоборот: ругают женщин вообще, но хвалят каждую в отдельности; так они завоевывают женщин). Почти каждая жена жалуется на мужа подружкам и соседкам. Инга не была исключением. Все вокруг были убеждены, что идеальная Инга создает своему супругу рай на земле, а он – придурок придурком, да еще и кочевряжится. На самом же деле я был (не буду скромничать; пусть скромными будут те, кому нечего предъявить) образцово-показательным мужем: не пил, не курил, не сквернословил, не шлялся, не дрался; вместо отпусков ездил в шабашку на заработки; зарплату – в семью; высаживал детей на горшки, катал их на санках, варил кашу… И всё время внимательно следил, чтобы детки были здоровенькие и целехонькие.

Как-то раз я спас нашу дочурку-первенца, когда ей был почти годик. Супруга, покачивая коляску, вдохновенно болтала с приятельницей, а я скучающе стоял в сторонке. Вдруг краем глаза увидел, что малышка приподнялась, перевалилась через бортик и вывалилась. Я прыгнул и чудом поймал ее за ножку, в последнюю секунду, когда она уже летела вниз. Если бы не среагировал, она ударилась бы головой об асфальт.

Хозяйкой Инга была хорошей: великолепно готовила, заботливо обвязывала и обстирывала детей и меня, поддерживала во всех трудностях. При этом, однако, не забывала подчеркивать свою хозяйственность. Например, подметая пол, жена всегда смотрела на меня с таким многозначительным видом, будто веник проглотила.

Инга не стремилась к роскоши, шикарным шмоткам, золотым украшениям и дорогим безделушкам, но выглядела всегда по высшему разряду. С каждыми родами ее фигура становилась всё фигуристее. Она могла бы быть идеальной женой, но характер не позволял. Инга вечно чем-то была недовольна. На мои шутки сердилась и огрызалась. Из нее отовсюду перло излишнее рвение, причем, часто по пустяшным делам. Наш брак не был счастливым. Счастливый брак тот, где слышен смех. В нашей семье смеялись только дети.

Есть женщины, взбалтывающие свои чувства как газированную смесь перед употреблением. В характере Инги сочеталась удивительная смесь холодной расчетливости сангвиника, кипучей энергичности холерика, заторможенной нерешительности флегматика и плаксивой обидчивости меланхолика. Я никак не мог привыкнуть к катастрофическим перепадам ее поведения. То она ссорилась со мной по пустякам, с криками, укорами, оскорблениями, бранью, слезами, то вдруг мирилась, с улыбкой, нежностью, поцелуями, объятиями и всем последующим. И так чуть не каждый день. Я много лет жил в полном семейном дурдоме. Не зря говорят, что женщина согласна предложить мужчине страсть на одну ночь, а взамен требует пожизненного супружества и ежедневного восхищения. Женщина всегда или рабыня, или рабовладелица. Жена – царствующая рабыня.

Я был у Инги в еще большем рабстве, чем она у меня. Мои робкие попытки бунтовать пресекались на корню, как рост пырея на грядках. Одни мужья рычат, другие ходят на задних лапках, а некоторые – самые смешные – ходят на задних лапках и рычат. Я относился к последним.

SLM

Когда Инга была в положении, то капризничала напропалую. Не зря говорят, что если женские капризы загрузить в самосвал, то колеса отвалятся.

Один из капризов Инги оказал, как ни странно, огромное позитивное влияние на мою научную деятельность. В какой-то из мартовских дней, когда супруга была уже на 9-м месяце, мы в выходные прогуливались по Москве и собирались было пойти в кино. Увидев кинотеатр, Инга вдруг передумала: «Нет, не хочу в кино». Я спросил: «А куда ты хочешь?». Она азартно огляделась по сторонам и, увидев рекламу об открытии выставки «Оптика» на Красной Пресне заявила: «Хочу на выставку!». Я попытался ее отговорить: «Там наверняка толпа народа. Тебе сейчас туда лучше не ходить». Супруга от этих слов только раззадорилась: «Кеша, давай пойдем! Тебе непременно нужно посмотреть на новые оптические приборы!».

На выставке было много чего интересного, но наибольшее впечатление произвел на меня американский прибор SLM (Sensitive Luminescence Measurements) для измерения люминесценции. Изюминка прибора была в том, что он был сконструирован по блочному принципу и позволял детектировать не только интенсивность люминесценции, но и время жизни ЭВС. За прибором сидел оператор и демонстрировал посетителям прибор в том или ином режиме. Я не удержался и попросил показать режим разделения двух центров люминесценции с помощью фазового подавления. Такой режим на самом-то деле не был американским изобретением, а был придуман ранее в ленинградском оптическом институте, сотрудники которого опубликовали в журнале схему прибора. Ушлые буржуи, прочитав статью, сварганили у себя такой же прибор. И застолбили патентом. А потом стали прибор серийно выпускать и продавать.

Оператором на SLM был не американец, а Дима – молодой человек моих лет, из Физического института. Дима был профессионал. Перестроил прибор в требуемый режим и показал в действии, попутно объясняя неясные моменты. И разрешил мне провести измерения самому. Я провозился на приборе до вечера. Инга всё это время терпеливо гуляла по выставке. В тот же вечер я уехал в Биогавань за белковыми препаратами, так как Дима разрешил поработать на приборе все дни, пока открыта выставка. Десять дней я провел в обнимку с SLM, получая такое количество результатов, которые не смог бы добыть в Биогавани за год.

Перед закрытием выставки Дима предложил мне купить SLM. Прибор стоил сто тысяч долларов. Таких денег не было не только в моем Институте, но даже во всем академгородке. Тогда Дима великодушно предложил: «Викентий, возьми себе SLM бесплатно до следующей выставки, а то всё равно он будет это время пылиться на складе». Я от счастья готов был подпрыгнуть до потолка.

Это была сказка наяву. SLM обосновался в Биогавани. Изредка, 2–3 раза в год, я отвозил его в Москву на выставки. За два года я сильно продвинулся в исследованиях. Вместе с тем, в ходе работы обнаружил у прибора два небольших дефекта. Один из них заключался в том, что монохроматоры имели спектральный «провальчик» в красной области, что было обусловлено неудачным способом изготовления голографических решеток. Второй дефект обнаруживался при измерении времени жизни ЭВС, когда напряжение на фотоумножителях превышало 1,5 киловольт: время жизни изменялось с ростом напряжения, что было вызвано отсутствием в приборе блока компенсации. Когда я поведал Диме об этих дефектах, он сначала не поверил, а потом проверил и убедился, что так оно и есть. Потом нам удалось найти способы обходить в опытах эти небольшие дефекты.

Слух об SLM достиг ушей А.В.Печаткина, бывшего тогда ученым секретарем Института. Заодно он возглавлял лабораторию, использующую люминесценцию для изучения АТФазы ретикулума. Он попросил померить ему ряд белковых препаратов. Получив результаты, он дико обрадовался и загорелся мыслью купить SLM. Запросил денег у директора, но тот смог выделить только 20 тысяч долларов. Тогда Печаткин и директор подключили влиятельных людей в Президиуме Академии, в результате чего раздобыли еще 40 тысяч. Я позвонил Диме и сообщил, что мой Институт хочет купить SLM, но денег не хватает. Дима через академика Галашкина, возглавляющего лабораторию люминесценции в его Институте, помог наскрести еще 30 тысяч. Оставалось найти где-то недостающие 10 тысяч. Время шло, но ничего не получалось.

В это время представительница американской торговой компании Кэтрин, дочка главы фирмы, находилась в Москве. Дима позвонил ей и сообщил, что для покупки прибора имеется 90 тысяч долларов. На что Кэтрин заявила, что прибор стоит 100 тысяч. Я позвонил Кэтрин и попросил аудиенции. Она согласилась, но предупредила, что прибор дешевле не отдаст.

Я приехал в гостиницу «Международная», островок сытой западной роскоши в насквозь дефицитном СССР. Кэтрин, крупная полнокровная темноволосая молодка, похожая на какую-нибудь пышную Катьку с одесского привоза, встретила меня как родного. Она ослепительно улыбалась и быстро-быстро что-то говорила. Я едва улавливал, о чем речь, так как познания в английском были скудны. Катька усадила меня на огромный диван и села рядом, придвинув столик с яствами. Чего тут только не было! Черная икра, балык, ветчинка, сервелат, виноград… Не буду всего перечислять, а то читатель сглотнет слюну, закроет книгу и пойдет на кухню подкрепиться. Катька налила два фужера вина, белоснежно улыбнулась и предложила выпить за сотрудничество. Я сначала было стеснялся, а потом приналег и на вино, и на закуску. Тем временем американка спросила, готов ли я купить прибор. Я объявил, что готов, вот только не хватает каких-нибудь жалких 10 тысяч долларов. Своя в доску Катька тут же превратилась в строгую холодную неулыбчивую Кэтрин и четко отрубила: «Прибор стоит ровно 100 тысяч». Понимая, что упрашивать бесполезно, я мгновенно принял правильное решение и фыркнул: «А у приборчика-то Вашего есть два дефекта…». Кэтрин напряглась и отчеканила строго: «Наши приборы – самые лучшие в мире». Рискуя быть невежливым и с трудом подбирая английские слова, я заметил: «Во-первых, в приборе есть один блок, который изобрели наши советские ученые, а ваши только воспользовались. Во-вторых, прибор уже не новый. В-третьих, есть дефект монохроматоров. В-четвертых, нет компенсационного блока для измерений при высоком напряжении». Кэтрин воскликнула: «Никаких дефектов там нет и быть не может!». «Откуда Вам знать? Умеете работать на SLM? Разве Дима не говорил Вам об обнаруженных мной дефектах?», – хитро спросил я, понимая, что Кэтрин, ни фига не понимающая в оптике, умеет только очаровательно улыбаться и прибыльно торговать. Прибыльно торгует тот, у кого улыбка на устах.

Кэтрин набрала Димин телефон. Ее лицо в ходе разговора постепенно теряло свою розовощекость. Окончив беседу с Димой, Кэтрин пропела сладким голосом: «Викентий, я постараюсь что-нибудь для Вас сделать, а Вы с Димой, пожалуйста, не афишируйте негативную информацию о приборе». Она тут же позвонила в Америку папе, объяснила ситуацию и получила разрешение продать прибор за 90 тысяч.

Сразу после свидания с Кэтрин меня вызвал к себе в кабинет начальник 1-го отдела, ответственный в Институте за сохранение местных государственных тайн и прочих жутко секретных сведений. Он устроил мне втык по поводу несанкционированного контакта с американкой, да еще в «Международной», да к тому же тет-а-тет, да с выпивкой и закуской, да плюс с разговором о 90 тысячах долларов. Я понял, что он не зря получает свою зарплату. Мне не пришлось разыгрывать из себя перед ним наивного дурачка, ведь нарушил я инструкции не по умыслу, а по незнанию. Увидев мою неосведомленность, начальник смягчился и стал разъяснять что к чему. Я заверил его, что тайн не открывал, в шпионскую сеть не вовлекался, выпивши был умеренно и никаких 90 тысяч долларов из кармана американке не давал, поскольку живу на зарплату в 100 рублей. Он попенял мне за легкомыслие. Пообщавшись с директором и ученым секретарем, он благословил покупку прибора, а на меня махнул рукой и более не цеплялся.

SLM решено было установить в спектральном кабинете. Попервоначалу я был полным хозяином прибора; но вскоре заведующий кабинетом Ю.А.Лизарев и его зам В.М.Комаряк предприняли попытку оттеснить меня. Ни тот ни другой не умели работать на SLM, поскольку первый, будучи начальником, давно отвык работать, а второй был теоретиком, не знающим, с какого конца к SLM подойти и что куда совать. Как говорится, страус знает семь способов полета, но не пользуется ни одним.

Понимая ценность купленного прибора, Лизарев и Комаряк имели неуемное желание возглавить, руководить и стричь купоны. При этом всячески мешали, придираясь то к тому, что Никишин работает по выходным в их отсутствие, то к тому, что Никишин без их согласия изменяет конфигурацию блоков, то к тому, что Никишин приводит посторонних и чего-то им меряет без высочайшего разрешения. Конфликт с Лизаревым и Комаряком был длительным, но они ничего не могли сделать, поскольку директор и ученый секретарь были на моей стороне.

Не исключено, что Лизарев хотел, чтобы я наработал ему кусок для докторской. Когда его сотрудники сделали ему диссертацию по инфракрасной спектроскопии белков, Лизарев успешно защитился. Одну из слагающих успеха обеспечил ему Ю.А.Морозкин (приятель Биркштейна и Бубрецова). Общеизвестна формула успеха: энтузиазм плюс самоуверенность, плюс глупость. Всем этим Лизарев обладал в полной мере. Поскольку Морозкин был алкаш, то трезвеннику Лизареву пришлось нелегко: нужно было по дружбе выпить столько же водки, сколько мог Морозкин. Однажды после конференции, стараясь угодить будущему благодетелю, Лизарев налакался до состояния полной невменяемости. Хватаясь за стенки, падая и ползая по полу на карачках близ сидящего с бутылкой Морозкина, Лизарев бормотал: «Ты – Юра и я – Юра. Тебе – ура! И мне – ура!». А крепкий Морозкин, опрокидывая в себя очередную рюмку, философски отвечал: «Давай, тезка, проведем совместный опыт: возникает ли свечение организмов после приема трех бутылок? Опыт! Его не пропьешь».