Текст книги "Эликсир жизни"

Автор книги: Николай Векшин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 38 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

Божественный наркотик. Защита на бис

Это самое «временно» обернулось в 4 года. Когда я, исправив мелкие огрехи и убрав сильные выпады в адрес теории Форстера-Галашкина, попытался подать диссертацию в ВАК, меня уведомили, что принять ее никак нельзя: «Забрал – значит забрал. Нужно диссертацию перезащитить». Я ткнулся в ученый совет МГУ, но председатель совета побоялся повторно наступить на те же грабли и отклонил просьбу. Предлог был логичный: «Биофак МГУ уже высказался положительно и не собирается дублировать решение. Нужно перезащитить работу в другом совете». Я обратился в другие советы, но везде получил отказ под благовидными предлогами.

Тогда я решил вообще плюнуть на защиту. И начал новую серию работ по изучению трансформации ЭВС в биоструктурах. Я вывел несколько формул, описывающих ряд спектральных явлений, и осуществил их проверку. В этом было много риска и траты времени, так как обычно из десяти смелых теорий девять ошибочны (трусливые теории ошибочны все). Причина успеха – размышление, причина ошибки – тоже размышление. Но желание избежать ошибки приводит к параличу желаний. Желания – обман; но есть кое-что похуже обмана: неясность желаний.

Я действовал по принципу: не отвергай ошибочного, но переработай в правильное и примени. Я был настолько поглощен работой, что молекулы и фотоны снились мне по ночам. Иногда посередине ночи просыпался в озарении или сомнении, хватал тетрадку, быстро рисовал схемы, строчил формулы, подставлял численные значения, а потом днем проверял в опытах. Так уж устроен научный поиск: размышляешь, считаешь, ставишь эксперименты, огорчаешься, радуешься, мучаешься в догадках, сомневаешься… Кольцо мудрости: от созерцания к размышлению, от размышления к знанию, от знания к действию, от действия к созерцанию. Если в итоге что-то получается, то возникает приятное чувство удовлетворенного всемогущества. О, творчество! Божественный наркотик, дающий власть над миром и пространством. Творчество – вдохновенное рабство. Оно зарождается в страданиях и умирает в заботах.

Понять что-либо – значит, в конечном счете, перестать задумываться. Знание – камень преткновения на пути к новому знанию. Кто подвергает знание сомнению, тот обретает новое знание. Кто чужд сомнений, тот провалится в трясину заблуждений. Когда начинаешь заниматься темой достаточно плотно, читаешь, размышляешь, ставишь опыты, то со временем начинаешь понимать, что всё не совсем так, как это преподносится, а частенько – совсем не так. Научная истина торжествует одно мгновение, в момент открытия, а затем медленно и мучительно умирает в учебниках. Не зря мудрецы говорят: человек нашел истину, а Бог улыбнулся.

Волей-неволей начинаешь придумывать что-то свое. Не верьте ученым: они выдумщики; но верьте науке: она правдива. Новое создается равным образом как из утверждения, так и из отрицания. Ученый должен уметь найти необыкновенное в обыкновенном и обыкновенное в необыкновенном. Две важнейшие проблемы: увидеть проблему и решить проблему. Но одна решенная проблема рождает несколько новых. Проблемы размножаются в геометрической прогрессии. Главное – найти верный метод решения. Идея вдохновляет, опыт исполняет, метод царствует.

Наука создает порядок в мозгах и в окружающей действительности. Она подобна стройке: кирпичи фактов по планам фантазий цементируются гипотезами, образуя храм истины. Наука строится из воздушных замков аксиом, гипотез и допущений, оберегаемых бастионами опытов, законов и доктрин.

Аксиома – кирпич успокоения для слабых мозгов. К сожалению, нет никаких научных истин; есть только правдоподобные рассуждения. Увы! Бездоказательные утверждения встречаются в науке сплошь и рядом; более того, без них, то есть без гипотез, науки нет. Не зря один философ сказал: сначала что-либо докажи, потом это опровергни, затем отбрось доказательства и почувствуй гармонию противоположного.

Инга, долгое время морально поддерживавшая меня, начала сомневаться: «Кеша, а ты не ошибся ли, когда ставил свои опыты и критиковал Форстера?». – «Надеюсь, что нет. Ведь я не отвергаю его теорию совсем. Говорю лишь о том, что заметный резонанс может возникать только при близости молекул, на расстоянии до 10 ангстрем, а не 100 ангстрем, как думал Форстер». – «А что такое резонанс?». – «Резонанс это когда колебания в одном объекте вызывают такие же колебания в другом». – «А ты не мог бы пояснить это на примере?». – «Пожалуйста. Если энергетические уровни одной молекулы совпадают с таковыми у другой, то между ними возможен перескок энергии». – «А по наглядней можно?». – «Конечно. Вот, к примеру, если на одной стороне нашего городка кто-то пукнет, а на другой – обрушится мост, это и будет форстеровский резонанс». – «Фу, как грубо!». – «Зато наглядно. Теперь поняла?». – «Поняла. В отличие от Форстера, ты утверждаешь, что мост обрушится лишь тогда, когда он рядом. Слушай, а может лучше оставить всю эту физику, переключиться на проходную биологическую тему и сделать нормальную диссертацию, как все делают?». Я пытался отшутиться: «Есть три рода занятий: делать то, что все делают; это удобно, но это скучно; делать то, что никто не делает; это престижно, но опасно; лучше – совсем ничего не делать; это мудро».

Не смотря на понимание, в чем заключается мудрость, я 4 года пахал как трактор. Это было самое разумное, что можно было делать, ибо пахал-то я за идею. Глупый работает на умного, умный на себя, мудрый на всех, но ни на кого в отдельности.

Инга смирилась и даже не жаловалась на душившую нас нищету. Терпение – краеугольный камень жизни. Когда Инга защитила собственную кандидатскую, ее терпение лопнуло: «Кеша! Хватит ковыряться в проблемах! Ты наплодил кучу детей и должен их достойно содержать. Без защиты тебе повышения зарплаты не видать. Дай мне свой диссер. Моя шефиня в Москве – председатель ученого совета…». Я перебил: «По блатной дорожке не пойду. Кто пойдет прямо, дойдет до цели, а кто пойдет криво, дойдет до позора». Инга рассердилась: «Придурок! Причем здесь блат? Шефиня даст почитать диссер специалистам. Если одобрят, выйдешь на защиту, а не одобрят – пойдешь на стройку кирпичи таскать».

Я переписал диссертацию, включив туда новые данные. Инга отдала ее шефине, а та – трем специалистам, докторам наук. На мое счастье никто из них не был приверженцем Форстера. Один из них не только дал хороший отзыв на диссертацию, но и предложил мне написать на ее основе книгу, пообещав рекомендовать для издания.

Повторная защита прошла на ура. Отзывы оппонентов, ведущей организации, специалистов и членов защитного совета были исключительно хвалебные. Меня хвалили за то же самое, за что несколько лет назад ругали. Верность гипотез проверяется не столько опытом, сколько временем. Меня так хвалили, что я подумал, что я уже умер.

В тот же год я написал книжку «Фотоника». Для ее издания требовалось получить одобрение родного ученого совета. Рукопись я дал почитать нескольким членам совета. Но поскольку Биркштейн, который слыл специалистом в люминесценции, был резко против, то члены совета попытались уклониться, ссылаясь на то, что материалы ближе к физике, чем к биологии, и поэтому трудно провести полноценное обсуждение. Титулованные ученые подобны страусам: любуются своим оперением, для полета не предназначенным, а чуть что – голову в песок.

Я дал почитать рукопись ведущим биофизикам других институтов. Они написали хвалебные отзывы. Я принес отзывы в ученый совет. К моему удивлению, на заседании совета никакого обсуждения не возникло. Члены совета, услышав о наличии отзывов со стороны, дружно поддержали книгу. Редактором взялся быть В.Н.Орлов, который много лет занимался люминесцентной микроскопией. Биркштейн и Кондрашкина почему-то на заседании отсутствовали. Книга состоялась.

Седьмая глава Беляева

Спустя год Георгий Беляев тоже написал книгу, в которой описал результаты своих исследований. Захотел издать. Принес мне машинописную рукопись и попросил поддержки на заседании ученого совета. Четыре другие экземпляра он вручил ведущим биохимикам и членам совета.

Обсуждение книги проходило бурно. Зал был полон. В каждом собрании есть что-то от стада: одни мычат, другие жуют, некоторые спят, и на всех них некто гавкает. Сначала на трибуну взгромоздилась тучная Кондрашкина. Она высказалась яростно и страстно: книга никуда не годится, написана сумбурно, данные сомнительны, а выводы противоречат основам науки. Глядя на нее, я подумал, что женщину надо еще с детства воспитывать так, чтобы противоречие служило для нее стимулом к размышлению, а не поводом для истерики. За Кондрашкиной вышла одна из ее любимых сотрудниц и призвала всех бороться с лженаукой, всегда и везде. Потом выступил профессор-микробиолог из соседнего института. Он возвестил, что ничего в книге не понял, но что касается 7-й главы – о превращении митохондрий в бактерии – то это полный бред. Затем последовал еще ряд выступлений. Все они были эмоциональны и негативны. При этом никто не обсуждал конкретные опыты, описанные в книжке.

Наконец выступил Илья Мефский. Он говорил по существу. Рассмотрел ряд данных, положительно отозвался о методах изучения митохондрий, которые разработал Беляев, покритиковал автора за жаргон и сделал несколько замечаний. К сожалению, некоторые вещи Илья недопонял. В заключение он отметил: «Кое-что из методов Беляева можно было бы использовать у нас в Институте. Однако, при всем моем дружеском расположении к автору, книжку публиковать нельзя. Во-первых, результаты пока не получили широкого признания. Во-вторых, 7-я глава – о превращении митохондрий в бактерии – слишком невероятна».

Дошла очередь до меня. Выйдя на трибуну, я не удержался от ехидства: «По-видимому, большинство из выступивших не имели времени прочесть рукопись внимательно и поэтому не смогли дать анализа по существу. Сделанные замечания носят характер недоразумений. Например, уважаемая профессор Кондрашкина отметила, что митохондрии, помещенные на стекло, не могут дышать. Но ведь в том опыте, где Беляев помещал их на стеклянную пластинку, никакого дыхания он не смотрел, да и не собирался. Он следил за работой ферментов дыхательной цепи, используя красители. Конечно, Майя Михайловна права, что Беляев работал не с природной системой, а с искусственной. Но ведь любые изолированные митохондрии это заведомо не природные системы, так как находятся вне живой клетки. В этом смысле почти все работы, проводимые в лаборатории Кондрашкиной, тоже нужно отнести к искусственным системам (зал весело зашумел). Далее. Тут на трибуне многие протестовали против превращения митохондрий в бактерии. Но ведь в 7-й главе слова „бактерии“ вообще нет (выкрики из зала: „Как это нет?!“). Посмотрите внимательно: в этой главе есть слово „микроорганизмы“. Другое дело, что можно было бы назвать их „мито-микроорганизмы“ или „псевдо-микроорганизмы“, но это всего лишь терминология; суть от этого не меняется. Если устраниться от эмоций, то нет ничего сногсшибательного в гипотезе о том, что микробы могут появляться в организме не только извне, но и из собственных митохондрий. Общепризнано, что на заре эволюции жизни на Земле какие-то микробы вступили в симбиоз с клетками и превратились в митохондрии. Если уж мы допускаем это, не имея возможности проверить, но основываясь на огромном сходстве митохондрий и некоторых микробов, то почему мы сходу отрицаем опыты Беляева?».

Здесь уместно заметить, что спустя несколько лет одна профессорша из Москвы, используя электронную микроскопию, доказала, что некоторые микробы, проникающие в жабры рыб, умеют там превращаться в митохондрии. Ее доклад на конференции у нас в Институте был проигнорирован. Ученое сообщество иногда напоминает стадо слепых кротов, каждый из которых роет свою норку и ничего не видит (и даже не желает видеть) далее собственного носа. И все эти кроты дружно щеголяют знанием одних и тех же расхожих «истин». А по-моему, группа людей, думающих одинаково, не стоит одного, думающего по-разному.

Но вернемся к моему выступлению. Я кратенько рассмотрел основные результаты Беляева и подчеркнул, что ему удалось проследить этапы развития митохондрий в живой клетке и, что особенно впечатляет, выделить пост-митохондрии. Тут Кондрашкина начала делать знаки председателю. Тот хотел было меня прервать, но народ зашумел: «Пусть говорит!». В конце я заключил: «Методы Беляева используются во многих лабораториях. Часть данных была опубликована в журналах, в том числе за рубежом. Книгу издавать нужно. Поскольку седьмая глава вызывает много возражений, предлагаю издать книгу без нее.» (раздались крики «правильно!»). Члены совета начали совещаться. Председательствующий В.Н.Орлов отозвался о книге положительно и заявил, что готов быть редактором. Затем решили приступить к голосованию. Кондрашкина предложила тайное голосование. Орлов ответил, что по протоколу оно должно быть открытым. Большинство членов совета проголосовало «за».

Вечером Беляев подошел ко мне и устало произнес: «Кеша, спасибо за поддержку, но ты меня кастрировал». – «Ты о чем?» – «Об изъятии 7-й главы. Ведь в ней содержатся самые интересные результаты». – «Герундий, посмотри в бумажку, которую тебе дали в ученом совете, и включи мозги». Георгий прочел резолюцию вслух: «Рекомендовать к изданию, без 7-й главы» и вопросительно посмотрел на меня. Я пояснил: «Переставь параграфы, перекомпануй материал и сделай из семи глав формально шесть!». Он так и сделал. Книжку издали.

Как Гера ссорился

Гера думал, что вышедшая книга позволит ему защитить докторскую. Ничего подобного. Ему не дали возможность защитить даже кандидатскую. Хотя многие результаты были повторены коллегами и использовались в нескольких учреждениях Академии наук, за Беляевым в нашем Институте негласно закрепилась слава лжеученого. Этому немало способствовали слухи, распространяемые Кондрашкиной и другими, с кем Гера успел поссориться на почве научных разногласий или несходства характеров. Я подбадривал приятеля словами: «Клевету со стороны врагов воспринимай как комплименты». Он отвечал: «Нет ничего азартней, чем быть для врагов мишенью, в которую они никак не попадают».

Когда Кондрашкина выгнала Беляева из своей лаборатории, его приютил профессор Эйтис, у которого Гера самозабвенно проработал несколько лет. Однако когда дело дошло до того, чтобы публиковать материалы и подавать заявки на изобретения, у Беляева с Эйтисом повторилась та же ситуация, что у меня с Мырановым. Эйтис претендовал быть в соавторах, хотя всё это время Гера работал сам по себе, без какой-либо его реальной помощи. В отличие от меня, Гера не пошел на компромисс. Бескомпромиссность вызывает в людях два чувства: уважения и отчуждения. Компромисс – вынужденная победа над взаимным эгоизмом.

Эйтис с треском выгнал Беляева; при этом Геру перевели из младших научных сотрудников в старшие лаборанты. Это было не только понижение в должности, но и унижение. Три года Гере пришлось отработать лаборантом в кабинете микроскопии. В свободное время он продолжал заниматься своими смелыми изысканиями.

Как-то раз Беляев пришел ко мне и радостно сообщил: «Кеша, меня берут сотрудником в лабораторию биохимии!». «А что ты так радуешься?», – скептически спросил я. «Как – что?! – изумился Гера, – Во-первых, смогу там заниматься своей наукой. Во-вторых, там замечательный коллектив. В-третьих, у них очень толковый шеф, я с ним уже беседовал». – «Не уверен, что тебе там дадут заниматься своими делами. Шеф заставит пахать на него. Коллектив там сплоченный, но ты для них чужак; у тебя есть там только друг Ося. Что касается шефа, то ты его переоцениваешь. Он, конечно, не дурак и не бездельник, но трус и конформист; и у него очень хилое образование: в молодости учился в сельхозакадемии на ветеринара, а потом делал кандидатскую под руководством бестолковой Кондрашкиной». «Ну вот, вечно ты испортишь воздух, где тебя не просят!», – раздосадовано воскликнул Гера. «Ладно, не хочешь слушать – не слушай. Но я уверен, что через год-два тебя оттуда тоже выпрут». Я ошибся. Его вытурили через полгода; и понизили в должности до младшего техника.

Инициатором очередного изгнания несчастного Геры был его друг Ося. Узнав об этом, я пришел к Фишкину, и спросил: «Ося, ты чего там с Герундием не поделил?». Фишкин объяснил, что сначала всё было хорошо. Однако вскоре Гера начал придираться к тем данным, которые получали в лаборатории коллеги, а сам работал не вместе со всеми, а сам по себе. Возникли трения. «Последней каплей, – пояснил Ося, – было то, что микробы, полученные из митохондрий, Герундий после опытов выливал в раковину. Это ведь грубейшее нарушение всех правил безопасности!». «А ты не пробовал ему объяснить?», – спросил я. «Да разве он будет слушать! Ты ведь его знаешь: упрется как баран и делает свое».

Я пошел к Беляеву. Он выслушал и отрицательно замотал головой: «Неправда. Я выливал не микробы. Разрушал микробы щелочью и только потом выливал в раковину». – «А где гарантия, что все микробы разрушились?» – «Я контролировал это под микроскопом». – «Но ведь в окуляр видна всего сотня микробов, а их в препарате миллионы. Откуда уверенность, что разрушились все?» – «Я сканировал препарат и нигде не обнаруживал в щелочи ни одного целого микроба». – «Но ведь опасными для людей могут быть не только сами микробы, но и их остатки». – «Кеша, это не более, чем твое предположение. Это еще нужно доказать». – «Нет уж, извини, Герундий, доказать безопасность своих манипуляций для окружающих должен ты сам, а не кто-то». – «Если так рассуждать, то вообще наукой заниматься нельзя, так как всегда есть риск, пусть даже минимальный». – «Вообще-то говоря, так оно и есть. В развитии науки главное не достижения, а безопасность». Гера со мной не согласился.

«Может, тебе с Осей помириться?», – спросил я Беляева. «Баран с волком помирился, да без шкуры домой воротился», – усмехнулся Гера. «Юнга, не бунтуй против боцмана, ведь вам плыть в одну сторону!», – шутливо призвал я. Шутка – аннигилятор злобы. «Да ну его в … анальное отверстие!», – в сердцах воскликнул Гера. «Ты что – сдурел, Герундий? Он ведь твой друг». – «Какой же это друг?! Придирается, мешает работать, завидует. Когда я пришел, все мои методы вызнал, многое позаимствовал, а потом стал выживать из лаборатории; всё к завлабу бегал, поливал дерьмом». – «Гера, брось, не выдумывай. По-твоему, если друг упрекает тебя в каком-либо недостатке, значит, это уже не друг? Фишкин вряд ли станет воровать. Воровато заимствовать чужие идеи и методы – значит признаваться в собственной неполноценности. Ося толковый и честный человек». – «Был честный. Сначала работал, пахал по-настоящему, хотел в синтезе АТФ разобраться. А потом видит: аспирантура кончилась, а результатов-то нет. Сунулся в другую лабораторию. Опять потратил время – снова по науке какая-то фигня. Зато шеф сделал его своей правой рукой. И тогда Ося плюнул на реальную науку (сам мне как-то об этом проболтался) и занялся халтуркой, чтобы побыстрее защититься. Такие ученые, вроде Оси, похожи на пауков, плетущих околонаучную паутину, в которую кроме мух и лягушек ничего не попадает». Мне показалось, что Гера судит слишком строго. Однако вскоре мне пришлось убедиться, что, как это ни грустно, он оказался кое в чем прав.

Пасьянсы Оси и Ильи

Однажды ко мне пришел Фишкин. Вид у него был радостный и просветленный. Протянул мне брошюрку. Это был автореферат его кандидатской, защита которой предстояла вскоре. «Когда же это ты успел? Ведь всего лишь полтора года назад ты говорил, что никак не удается найти диссертабельную тему!», – удивился я. Ося заулыбался: «А помнишь, ты тогда делал доклад по люминесценции пирена в мембранах? Меня это сильно заинтересовало. Попробовал – получилось. Причем, результаты повалили валом! С помощью пирена я доказал, что дыхание и синтез АТФ в митохондриях сопровождаются масштабными структурными изменениями дыхательной цепи». Я изумился: «Послушай, Ося, во-первых, почему ты мне ничего всё это время не говорил? Во-вторых, измеряя люминесценцию белков дыхательной цепи, я никаких масштабных изменений не обнаружил. В-третьих, люминесценция пирена очень чувствительна к кислороду. Поэтому в митохондриях при дыхании люминесценция пирена резко увеличивается по тривиальной причине – из-за исчерпания кислорода. Ты это учитывал?». Фишкин воскликнул: «Не может быть!». – «Что – не может быть?». – «Что пирен так чувствителен к кислороду». – «Не „не может быть“, а точно. Пирен способен жить в ЭВС почти 300 наносекунд. За это время кислород, присутствующий в митохондриях, сталкивается с пиреном и забирает на себя энергию; поэтому в присутствии кислорода пирен люминесцирует слабо. Возьми мою книгу „Фотоника“; там про пирен и кислород всё написано». Ося растерялся и не знал, что сказать. Книжку мою, как оказалось, он прочитать не удосужился.

Когда я узнал, что Фишкин не снял диссертацию с рассмотрения, как следовало бы сделать в такой ситуации, то захотел выступить с опровержением. Но, после некоторых колебаний, раздумал. «Ося напортачил не умышленно. Просто поторопился с выводами. Никто не застрахован от ошибки. Кроме того, он ведь своими руками собрал люминометр», – пытался я самооправдаться в том, что закрываю глаза на халтуру незадачливого «первооткрывателя». Вскоре у Оси состоялась успешная защита.

Потом Ося эмигрировал в Израиль. Он думал, что обретет там счастье. Отнюдь. Эмиграция – тщетная земная попытка проскочить из ада в рай. Тот, кто надеется найти счастье, уезжая в чужие края, потеряет там даже надежду. Эмиграция – постыдное бегство от своей судьбы. В Израиле Ося целый год был безработным. Потом удалось стать преподавателем. Долго не имел возможности заняться наукой, но в конце концов умудрился найти местечко. Один раз Ося приезжал в Биогавань и рассказывал о своих успехах. Мне показалось, что с халтурой он покончил.

В отличие от Фишкина, который многое умел и делал сам, докторская диссертация Мефского была беззастенчивой компиляцией. Ни один результат не был получен непосредственно им самим. Среди соавторов публикаций Илья был пробивалой, крышей, советчиком. Конечно, в науке менеджеры нужны. Но не должны менеджеры получать докторские степени, иначе наука из храма превратится в рыночный балаган. Вообще-то это типичная ситуация в науке, когда несколько коллег трудятся на одного паразита. Бездельник любит, чтобы все трудились. Хотя Мефский не был бездельником в полном смысле слова. Всегда умел мастерски что-либо организовать, обсудить, доложить. Но реальную научную работу давно забросил. А жаль. Голова светлая, память феноменальная, интуиция зверская. Продал свою золотую голову за звонкую монету. Впоследствии Илья стал директором инновационной фирмы. Он вовремя понял и принял правила игры, называемой успешной жизнью. У Ильи теперь всё прекрасно. Куча денег. Масса влиятельных приятелей и могущественных покровителей. Тот, кто сильных делает друзьями, а слабых врагами – побеждает; тот кто слабых делает друзьями, а сильных врагами, проигрывает. Коллеги Ильей восхищаются, уважают его и любят. Не зря говорят, что чем больше у вас стадных инстинктов, тем выше ваши шансы на любовь окружающих.

Но бывают случаи и повонючее. За примером далеко ходить не надо. Знаменитые Уотсон и Крик, получившие Нобелевскую премию за открытие структуры ДНК, на самом деле не были первооткрывателями. Рентгенограммы кристаллов ДНК были получены в английской лаборатории задолго до того, как эта парочка молодых нахалов внедрилась в коллектив (нахальство – абордажный крюк всякого невежи). Из ранее полученных рентгенограмм следовало, что ДНК – спираль. Уотсон и Крик догадались, что эта спираль двойная; быстренько кое-что доделали и опубликовали финальный результат от своего имени. Грубо говоря, облапошили доверчивых коллег. Пока те трудились, ковырялись, выверяли и перепроверяли, молодежь оперативненько успела застолбить открытие.

А вот еще примерчик. И.П.Павлов получил Нобелевскую премию, хотя не являлся соавтором большинства новаторских статей по физиологии пищеварения, опубликованных сотрудниками Института экспериментальной медицины. Фокус в том, что он сумел доходчиво убедить нобелевскую комиссию, приехавшую в Институт, что именно он, начальник, является идейным вдохновителем работы сотрудников и самым главным исследователем. Не хочу выказать неуважение и сказать, что Павлов не внес вклада. Но его роль явно преувеличена. Более того, получив в Швеции премию и вернувшись в Петербург, Павлов заявил сотрудникам, что отныне лаборатория будет заниматься мозгом, а не пищеварением, а кто не согласен – пускай проваливает. Не буду утомлять вас, любезные читатели, подобными удручающими примерами. Их тьма.