Текст книги "Эликсир жизни"

Автор книги: Николай Векшин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 38 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

Возврата нет

Доверие и нежность – как лепестки розы: одно неосторожное движение – и шипы уже вонзились. Мила потеряла мое доверие. А чувство нежности к ней в моей душе стало замещаться жалостью. Милена, несомненно, была моей «половинкой», но только подгнившей, к сожалению.

Одна из подружек Милы как-то, уже после истории с ухажером, спросила: «Викентий, а когда же вы с Миленой поженитесь?». Не знаю, сама ли подружка сгорала от любопытства или это Мила попросила провентилировать ситуацию. Не люблю, когда в душу настырно лезут в валенках; поэтому отшутился: «Женитьба – замена порывов души навыками тела. Если бы мужчина женился каждый раз, когда влюбился, то и разводиться бы ему пришлось ежедневно. Если бы я женился на каждой женщине, которая хотела выйти за меня замуж, то сейчас мог бы быть обладателем небольшого гарема». Ответ мой был встречен удивленным взлетом бровей: «Вы с Милой так долго дружите… Не пора ли пожениться?». Я немного разозлился от такого беззастенчивого нажима и сурово изрек: «Если уж жениться, то на такой, чтоб не хотелось застрелиться».

Не сомневаюсь, что подружка передала Милене этот разговор, ибо сразу после этого Милена пропала на две ночи, поручив ей своих пацанов. Я спросил ее: «Где Мила?». Та тут же ее заложила: «Ночует у отца младшенького сына». У меня потемнело в глазах. Несколько дней ходил, как замороженный. Мир вокруг стал холодным и пустым. Нет преступления страшнее измены. Вы можете возразить, что есть: убийство. Ерунда. Умереть человек рано или поздно всё равно должен (если не выпьет волшебный эликсир). А вот изменившая женщина убивает бессмертное: она убивает любовь. Любовь подобна азартной карточной игре, в которой всё ставится на кон; остановиться в ней невозможно, и в ней не существует никаких правил, кроме одного: мухлевать и жульничать нельзя.

Раскаяние бывает трех видов: со слезами, без слез, без раскаяния. Через пару недель, когда я уже очухался, на пороге лабораторной комнаты вдруг появилась раскаявшаяся, но бодрая Милена: «Привет, Викентий! Как поживаешь?». Я ответил философски: «Дни заполнены, но жизнь пуста». Мила мило улыбнулась. Помолчали. «У тебя не найдется хорошего учебника по молекулярной биофизике?», – спросила она, не выдержав затянувшейся паузы. Протянул ей книгу. Она выразила радостную благодарность: «Спасибо большущее. Почитаю, а завтра принесу. Ладно?». Я заметил: «Тут 500 страниц. Вряд ли ты прочтешь даже за неделю». Она пришла через два дня, ничего не прочитав. Возвращая книжку, ждала, что я что-нибудь скажу. Я молча поставил книгу на полку. Мила обронила проникновенно: «Что ж. Пока. Лучшего человеческого отношения я не встречала». И стремительно ушла, махнув лисьим хвостом.

Гэля. Спор с Бубрецовым

Победить женщину – в этом нет славы. Быть побежденным женщиной – в этом есть позор. Хочешь быть победителем – избегай женщин. Без женщин жить скучно, но жить для них – глупо. Именно такие слова сказал бы какой-нибудь древний грек, глядя на мое самочувствие. Я был побежден, разбит, раздавлен. Вспоминая Милену, уныло думал: «Сначала я ее добился, потом она меня добила».

После разрыва с Миленой мне было противно даже думать о женщинах. Но так уж устроена природа мужчины, что избыток гормонов рано или поздно толкает его на поиск очередной принцессы. Я начал поиск в Казани, куда поехал на научную конференцию. Там встретил Гэлю – миниатюрную умненькую татарку, ничуть не похожую на восточную женщину. У нее были светлые волосы, курносый носик, серые глазки и стройные ножки. Гэля потчевала меня татарскими сладостями, названия которых так же невозможно запомнить, как латынь. А я угощал Гэлю конфетами, вином и своими очередными научными идеями. Через неделю уехал и написал Гэле письмо. Она ответила, что рада будет снова встретиться, так как вскоре собирается в Москву в связи с подготовкой к защите кандидатской.

Я встретил Гэлю в Москве на Казанском вокзале. На ней была коротенькая кожаная куртка, из-под которой волнительно топорщилась пышная юбка. Рыбу ловят удочкой, собаку булочкой, а мужчину юбочкой.

Я стал водить Гэлю по музеям, а она меня по институтам, где работали ее оппоненты. Кроме того, мы посетили лабораторию Бубрецова, где я раньше делал диплом. Бубрецов пообещал написать Гэле отзыв.

Я поведал Бубрецову о своих последних изысканиях. Суть результатов сводилась к тому, что молекула, находящаяся в ЭВС, способна передать энергию другой молекуле только при контакте их электронных облаков, при столкновении. Этот вывод противоречил не только тем результатам, которые получал Бубрецов, но и общепринятому мнению, что энергия может легко перескакивать с молекулы на молекулу на расстояние 100 ангстрем. Я показал Бубрецову свои данные. Он долго рассматривал графики и придирчиво выспрашивал о деталях эксперимента. Я подробно рассказывал и объяснял. Бубрецов заволновался: «Наши данные пгямо пготивоположны». Я попросил: «Покажите их, пожалуйста». Он обиделся: «Викентий, ты что – не вегишь мне?». Я уперся: «Верю, но, как говорится, не доверяй своим двум чутким ушам, а верь единственному кривому глазу». Однако Бубрецов свои данные не показал, а снова начал смотреть мои. Наконец, не найдя ошибки, заявил: «Это пгосто частный случай. Не более чем стганное исключение, которое жаждет стать пгавилом». Я возразил: «Мы обычно пытаемся свести всё к законам и правилам, ибо это дает чувство удовлетворения упорядоченностью бытия; однако реально сталкиваемся только с примерами и исключениями. Использование правил – скорее исключение, чем правило. На правила нужно смотреть всего лишь как на речные бакены, обозначающие нужный курс». Бубрецов разозлился: «Твои данные пготивогечат основам науки. Значит, они ошибочны». Спор начинается с недоразумения, переходит в ожесточение и заканчивается остервенением. Я рассердился: «Это не случайные наблюдения, а специальные опыты. Я привел Вам факты. Они не противоречат основам, а лишь уточняют некоторые существенные детали». Факты это булыжники, которые спорщики швыряют друг в друга до тех пор, пока у обоих хватает воображения. У Бубрецова аргументов не было, и он бодренько прокартавил: «Кто знает основные пгинципы, тому факты не помеха». Поскольку наша дискуссия перешла от конкретики к философии, то я перестал спорить. Прекращает спор тот, кто устал.

Был уже поздний вечер, и нам с Гэлей предстояло тащиться в Биогавань, чтобы наутро вновь ехать в столицу. Узнав об этом, бубрецовский аспирант Миша Спицин предложил свою квартиру: «Ночуйте сколько хотите. Я сегодня уезжаю в командировку. Вот ключи». Мы обрадовались такому обороту, поблагодарили Мишу и поехали. В просторной спицинской квартире поужинали принесенными с собой бутербродами и разошлись на ночь по разным комнатам. Вскоре из-за двери раздался голос Гэли: «Викентий, ты спишь?». «Нет. А ты?», – задал я дурацкий вопрос. Короче говоря, мы тут же перебазировались в общую постель… Всё было бы прекрасно, но оказалось, что пышная юбка ввела меня в обман; прелести Гэли оказались более чем скромными. Я сумел скрыть свое разочарование и мысленно признал: «Предсказание Милены на счет моей тяги к дамам с тазобедренным центром тяжести сбывается».

Защита Бубрецова

Спустя год мне позвонил профессор Берестов: «Викентий, тут у меня докторская Бубрецова; он попросил прооппонировать. Ты ведь в материале разбираешься лучше; почитай, помоги составить отзыв». «С удовольствием! Бубрецов был моим руководителем», – обрадовано согласился я. Берестов дал мне толстенный манускрипт в синем переплете. Я трепетно открыл и начал читать. Вскоре глаза мои полезли на лоб. И чем дольше читал, тем больше изумлялся. Это была халтура. Никаких сомнений. Единственно, что было не ясно: Бубрецов схалтурил намеренно или просто в спешке наляпал кучу ошибок? Как говорится, все врут или ошибаются.

Основная мысль, которая красной нитью проходила через манускрипт, была абсолютно неверной. Бубрецов утверждал, что с помощью теории переноса энергии ему удается измерять расстояния в клеточных мембранах с точностью выше 1 ангстрема. При этом использовались красители размерами 10 ангстрем. Локализация красителей, движущихся в мембранах и неоднородно распределенных в них, была Бубрецовым оперделена (я не оговорился; он именно оперделил, а не определил) «от фонаря». Диссертация была испещрена математическими формулами, придававшими ей некое наукообразие. Бубрецов декларировал, что сумел измерить толщину биомембран с точностью 0,1 ангстрем! И весь этот бред сопровождался «доказательствами», представляющими на самом деле кучу артефактных курьезов и заведомой неправды; 600 страниц брехни. Ложь способна в какой-то степени заменить правду во всех сферах жизни, кроме одной – науки. Никакой модели, проверенной опытом, в диссертации не было. Не зря ученые в шутку говорят, что фундаментальная теория выражается одной строкой, прикладная – статьей, а никчемная – диссертацией.

Закончив чтение, я позвонил Бубрецову: «Евгений Геннадиевич! Мне Берестов дал почитать Вашу докторскую. У меня возникла масса вопросов. Есть большое сомнение в основном постулате о точном измерении расстояний в живой клетке». В ответ услышал: «Викентий, мне сейчас некогда. Чегез месяц защита. Давай побеседуем после». Тогда я высказался в более резкой форме: «Такую работу нельзя защищать. Когда покажу конкретные замечания, Вы поймете». «Не собигаюсь ничего подобного обсуждать», – отрезал Бубрецов и бросил трубку.

Тогда я позвонил Володе Червенко, который часто бывал у Бубрецова, и попросил передать тому мои замечания. Напечатал на машинке рецензию в пять страниц и отдал. Ни ответа ни привета. Кто не отвечает на нашу критику, вызывает подозрение (а кто отвечает на нашу критику, вызывает раздражение). Я укрепился в мысли, что Бубрецов не ошибается, а врет. Тогда я отправил рецензию в ученый совет МГУ, принявший диссертацию к защите. Никакой реакции.

Дождавшись дня защиты, поехал в МГУ. Народу в зале было полно. Бубрецов сделал блестящий 40-минутный доклад, с показом цветных слайдов с рисунками, таблицами и формулами. Доклад заслужил овации. Это не новость, что если пройдоха сулит золотые горы, ему аплодируют.

Когда секретарь стал зачитывать отзывы, оказалось, что отзыва от Никишина нет. В ответ на мой вопрос секретарь заявил, что ничего такого в ученый совет не приходило. Я разозлился и попросил слова. Председатель разрешил и пригласил на трибуну. В течение получаса, безжалостно утомив аудиторию, я живописал те ошибки, которые имелись в диссертации. Когда закончил, воцарилось молчание, прервавшееся свистом и возмущенными криками бубрецовских соратников. Шум стоял немалый. Это не новость, что когда ученый рассматривает проблему по-честному, критически, то его освистывают. Хочешь быть услышанным? Тогда отбрось все доказательства. Хочешь быть осмеянным? Тогда доказывай.

Посовещавшись с членами совета, председатель объявил перерыв. Ко мне подошел профессор Юрьев: «Привет, Викентий! Я внимательно слушал твою речь. Ты во многом прав: диссертация слабая, сырая. Я советовал Бубрецову защищать не этот материал, а другой, по применению красителей в медицине. Но он меня не послушал». Я кивнул: «Правильно. Владимир Андреевич! Диссертацию нужно снять с защиты». Юрьев возразил: «Видишь ли, Викентий, диссертация и диссертант не одно и то же. Откапывая ошибки, не закапывай того, кто ошибся. Не тычь другого в ошибки, а похвали за то место, где их нет, и ошибку он исправит сам. Противоречить другим это путь невоспитанности; противоречить самому себе – вот путь мудрости». Я пояснил: «Задолго до защиты я предложил Бубрецову обсудить диссертацию, но он не захотел. Решил скрыть свои ошибки. А кто пытается скрывать ошибки, вместо того, чтобы исправлять, понаделает ошибок еще и еще».

Юрьев перевел разговор в другую плоскость: «Согласись, Викентий, что Бубрецов много сделал для применения люминесценции в медицине. Он человек увлекающийся, энтузиаст. У него много заслуг. И поэтому он достоин присуждения докторской степени. Он искренен в своем увлечении. А во мнениях зачастую важна не истинность или ошибочность, а искренность. Мнения сходятся благодаря доброжелательности и вопреки доказательствам». На что я ответил: «Бубрецов не просто ошибается. Он лжет! Я не считаю возможным закрывать глаза на его халтуру. Что же касается доказательств, то их у него нет». Юрьев пожал плечами и отошел.

После перерыва председатель дал слово Бубрецову для ответа. Тот вышел на трибуну и начал свою речь: «Глубокоуважаемый пгедседатель!». Прозвучало это как «Ваше Величество!». У Бубрецова было испуганно-нагловатое выражение лица и уверенный тон. Далее он продекламировал следующее: «Уважаемые члены совета! Не буду отнимать у вас вгемя, гассматгивая каждое из замечаний Никишина. Эти замечания можно газделить на два типа: пгавильные, но не существенные и существенные, но не пгавильные. На пготяжении многих лет моя лабогатогия занимается люминесценцией в биологии. Нами получены пгинципиально новые гезультаты, котогые пгедставлены в диссегтации. Я глубоко пгизнателен пгофессогу Владимигу Андгеевичу Югьеву за поддегжку нашей габоты». На этом Бубрецов кончил свою речь, даже не коснувшись существа дела. У болтуна ответ вопросу не товарищ.

Я не удержался и выкрикнул: «Евгений Геннадиевич, Вы не ответили ни на один вопрос!». Председатель махнул рукой, что, дескать, поехали дальше, и предоставил слово Юрьеву. Тот вышел на трибуну и стал рассказывать, какой Бубрецов хороший человек и как его любят коллеги. А еще Бубрецова очень уважает медицинская наука. И далее в том же духе. О самой диссертации Юрьев даже не обмолвился.

Потом стали выступать оппоненты. Первый был некий математик, ничего не смыслящий ни в физическом эксперименте, ни тем более в биологии. Он радостно обратил внимание присутствующих на то, что диссертант развил его (то бишь оппонента) теорию, а значит Бубрецов молодец. Вторым вышел некто Ю.А.Морозкин (кстати, лучший друг Биркштейна, с которым я ранее схлестнулся). Бубрецов недавно выполнил с Морозкиным совместную работу, поэтому меня не удивило, что этот оппонент заявил о выдающемся и приоритетном характере диссертации.

Третьим выступал Берестов. Он начал свою речь так: «Рассмотрим, не спеша, одну сущность с десяти сторон, а рассмотрение десяти сущностей с одной стороны оставим торопливым». В отличие от предыдущих ораторов, он подробно проанализировал фактический материал и сделал дюжину серьезных замечаний. Некоторые из замечаний совпали с моими. Тон Берестова был сердитый. Всем было видно, что он от диссертации не в восторге. Однако в заключение он резюмировал, что несмотря на сделанные замечания диссертант всё же заслуживает присуждения ученой степени, так как проделана большая работа.

Ученый совет проголосовал «за». Все поздравили диссертанта с успехом. Секретарь с деловым видом стал складывать в стопочку всяческие бумаги и документы (официальные бумаги придают пустым делам отпечаток важности). И тут «вдруг» у него в папке среди прочих отзывов обнаружился мой. Меня вся эта жульническая игра разозлила и я написал письмо в Высшую аттестационную комиссию (ВАК). Никакого ответа не последовало. Как потом выяснилось, Морозкин был членом экспертного совета ВАК и сумел ловко замять дело.

Сейчас, когда после этой истории прошло много лет, я вижу, что ни в одной современной книге или статье бубрецовская теория переноса энергии реально не используется. Она умерла в день защиты. Бубрецов вскоре перестал заниматься фундаментальной наукой и ушел в область медицинской фармакологии. И, по слухам, сделал там много полезного.

Надцы

Однажды я договорился с Владимиром Червенко, жившем в соседнем городке, о том, чтобы поехать летом на месяц в шабашку, подзаработать денег. В условленный день приехал к нему домой. Червенко, увидев меня на пороге с рюкзаком за плечами, удивился: «Ты куда собрался? В турпоход?». «В какой еще турпоход? – изумился я, – Мы же договорились ехать в шабашку». «Ах, черт! – хлопнул он себя по лбу, – Забыл! Извини. Погоди, сейчас только рюкзак найду». По его тону я понял, что он действительно забыл, а не придуряется. Его мама и бабушка заволновались: «Володечка, куда это ты собираешься?». Он объявил им, что едет на заработки, так как обещал. Они попытались отговорить, но он упрямо стал искать рюкзак. После полуторачасовых безрезультатных поисков было решено, что надо пойти в спортивный магазин, купить новый. Пошли. Рюкзак взяли добротный. Пока мы ходили, бабушка напекла пирожков и приготовила кучу другой снеди на дорогу. Пока складывали в рюкзак еду и теплые вещи, наступил вечер. Ехать было уже поздно.

Утром мы отправились на электричке в Москву. «А в какое именно место едем?», – вдруг спросил Володя. «В Сибирь», – коротко ответил я. Володя засомневался: «А не слишком ли там будет холодно?». – «Чудак, летом там жарко. И, главное, всегда можно найти работу». «А может лучше поехать в Крым?», – предложил он. «Мы же не на отдых едем. Все шабашники едут в Сибирь», – стал я его убеждать. «Давай сделаем так. Возьмем карту и ткнем пальцем. Куда попадем, туда и поедем», – предложил он. Сколь ни абсурдной казалась мне такая идея, но другого способа договориться не было. В киоске на вокзале в Москве купили карту СССР. Страна была огромная. Володя зажмурил глаза и, поводив указательным пальцем, ткнул. Слава богу, палец попал в Тобольск, а не в Ялту.

В Тобольске мы долго ходили по строительным конторам, но ничего подходящего не было. «Может, вернемся?», – засомневавшись в успехе предприятия, спросил Володя. «Ага, пешком. На обратный билет денег ведь нет», – выдвинул я аргумент. Вскоре нам повезло: в деревне Надцы нужно было построить котельную. Деревня находилась недалеко от Тобольска и тоже стояла на берегу Иртыша. Когда мы приехали, оказалось, что с деньгами у заказчика туговато. Я предложил вернуться в Тобольск, но Володя не согласился и стал торговаться с заказчиком. В конце концов, сумел худо-бедно договориться.

Нам выделили под жилье комнату в бараке и выдали лопаты, ведра, молоток и ножовку. Лопатами мы размешивали в огромной бадье опилки с песком и цементом, заливали эту смесь водой, а затем ведрами наливали полужидкий опилобетон в опалубку. Опалубку в виде передвижных щитов делали из досок, плотно подгоняя доски друг к другу, чтобы не было щелей. За ночь опилобетон схватывался. Поутру снимали опалубку и переставляли выше. Работали с утра до вечера, без выходных. Через две недели были готовы фундамент, стены и пол. Оставались потолок и крыша. Фундамент и пол сделали бетонный, с гравием, без опилок.

Мы сильно измотались. Один раз у моего напарника пошла носом кровь. Володе пришлось полежать, запрокинув голову. После этого он заныл: «На потолок и крышу нам еще две-три недели понадобится. Может, хватит? Возьмем деньги за сделанное и – домой!?». – «Нет, нельзя работу бросить. Во-первых, не получим премиальные, а во-вторых, деревне без котельной зимой будет туго. Если ты устал, то отдохни пару дней или поезжай один». Он не уехал, но продолжал ныть. Я не удержался и воскликнул: «Что ж ты ноешь над работой, словно мулла над усопшим?!». Тут он снова стал трудиться в полную силу. С потолком и крышей мы справились за неделю.

Получив расчет и премиальные, мы решили уехать назавтра, а в последний день отправились за грибами. Белых грибов в тех местах была тьма, особенно на другой стороне реки. Один из деревенских переправил нас на лодке на другой берег и заверил, что вечером будет ждать. Мы углубились в лес. Комаров тоже была тьма. Стоило остановиться на месте, как туча кровопивцев облепляла с ног до головы. Володя сломал ветку и стал обмахиваться. Комары озверели. Я стал быстро двигаться между деревьями, так что комариная туча следом не поспевала. Когда я наполнил грибами рюкзак и ведро, у Володи было только полведра. Начало смеркаться. Приятель вытащил компас и указал, в какую сторону нужно идти к реке. Я засомневался: «Это ведь совсем не туда, откуда мы пришли». Володя был уверен в обратном. Начали спорить. Наконец я согласился: «Ладно, давай по компасу». Лучший способ доказать свою правоту в споре – предоставить спорщику свободу действия. Мы долго шли по лесу. Стемнело. Мы с трудом разбирали путь. «Еще немного, скоро придем», – бодренько бормотал Володя. И мы шли еще, уже в полной тьме. «Ну что, Иван Сусанин, заночуем на деревьях?», – съязвил я и молча повернул назад. Володя поплелся за мной. Уже в кромешной тьме мы вышли на берег точно в том месте, где зашли в лес. На другой стороне Иртыша виднелись огоньки деревни. Кричать было бесполезно: никто не услышит; ширина реки здесь огромная. Комаров поубавилось, так как стало зверски холодно. Мы поняли, что к утру задубеем. Через час увидели баржу, идущую нашим берегом. Стали орать изо всех сил и махать руками. Нас заметили. Баржа причалила, и нас перевезли.

Назавтра до станции нужно было ехать на автобусе, который ходил только раз в день. Мы загодя подошли к зданию сельсовета. До отправления было еще полчаса. А в это время на станцию собрался грузовик. Несколько местных решили ехать на нем. Мы упросили захватить и нас. Грузовик пополз по проселочной дороге. Пошел дождь. Мы спрятались в грузовике под тент. Дождь усиливался. Скоро он превратился в ливень. Машина, натужно ревя, ползла по грязи и хляби. Мы рисковали не успеть к поезду. Вскоре заметили, что нас медленно нагоняет автобус. Он бойко вихлял по грязевым колдобинам. Дороги у нас в стране с колдобинами, чтобы регулировать скорость движения.

Когда автобус почти настиг нас, он завалился. Мы забарабанили нашему водителю по крыше кабины. Грузовик остановился. Под шквальным ливнем лежал на боку несчастный автобус. Мы молча глазели. Никому не охота было вылезать из-под тента под ледяной поток. Наш шофер высунул на миг голову из кабины и крикнул: «Ну что?!». Все молчали. «Ладно, давай поезжай!», – скомандовал шоферу один из пассажиров. Остальные промолчали. Грузовик двинулся. Дополз до станции буквально за минуту до отхода поезда. Мы с Володей влетели в вагон и уселись у окна. Дождь всё лил и лил. Мы избегали глядеть друг другу в глаза.

Спустя год я напомнил Владимиру про случай с автобусом. Он удивился: «Какой еще автобус? Не было такого!». «Как это не было?! Перевернулся автобус, на котором мы должны были ехать!», – горячился я. Все эти годы меня мучила совесть, что не помог тем, кто там был. Пытался самооправдаться тем, что мы с Володей опаздывали на поезд и что мы не врачи, и что авария была не опасной, и что вылезти под ливень означало простудиться, и что все, кто сидел в грузовике, поступили как и мы. Ладно, хватит. Приберегу свои оправдания для входа в Рай. Совесть можно успокоить, но нельзя пристрелить. Совесть, будь мне другом, а не палачом!

Правдолюбие, обращенное к себе – благо; правдолюбие, обращенное к другим – зло. Я попытался напомнить Володе подробности, но он только рассердился и заявил, что история с автобусом – просто выдумка. На этом наша дружба кончилась. Считается, что залог дружбы – правда; но это не правда. По реакции Червенко я понял, что он действительно ничего не помнит. Его мозг услужливо вычеркнул из памяти этот неприятный эпизод. Интересная эта штука – мозг. Странная эта штука – совесть. Хотя совесть является самым строгим судьей, она же является самым ловким адвокатом. Не зря говорят, что чистая совесть поддерживается плохой памятью.