Текст книги "Разноцветные дни"

Автор книги: Николай Красильников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

ГАДАЛЬЩИК

От остановки Аклан трамвай под номером восемь набирал скорость, лихо звеня.

Наверное, вагоновожатому самому нравилось ездить по узкой улочке, окаймленной с обеих сторон серебристыми тополями. Мелькали поликлиника, чайхана, аптека, какие-то лотки…

В открытые окна запрыгивал ветер и гулял по вагонам веселым безбилетником.

Я любил утренние трамваи. Любил ездить с отцом на базар, помогать ему таскать тяжелые сумки с овощами и всякой прочей снедью.

Возле самого старогородского базара трамвай тянул медленно: шел на подъем. Случалось, пассажиры-мужчины выпрыгивали на гравий и толкали трамвай.

Тогда они сами будто превращались в мальчишек. Так азартно пыхтели и весело подначивали друг друга. Иногда при этом отец говорил:

– Давай прогуляемся. Тут недалеко.

На самой горке располагались бесчисленные будочки мастеровых. Гончары. Резчики по ганчу. Ювелиры. Чеканщики. Кузнецы. Жестянщики. Столяры, они же и продавцы бешиков – маленьких, радостно разноцветных деревянных люлек.

Здесь же мастера принимали заказы.

Мне почему-то особенно нравилось идти сквозь эти ряды. Слушать дробь молоточков, стук дерева и звон металла, деловую перекличку людей. Хорошо бы все это возродить.

Завершала длинный ряд вовсе крохотная будочка.

Из открытой дверцы, будто из рамки картины, выглядывал ветхий старичок в таком же ветхом полосатом халате и чалме. Борода серебристым дымком стекала к коленям. Отрешенный взгляд его был обращен к небу, а тонкие и темные, как страницы корана, пальцы, перебирали четки – простые урюковые косточки, нанизанные на нитку.

– Что он здесь делает? – спросил я как-то отца.

– Гадает, – улыбаясь ответил он.

– Давай посмотрим.

– Незачем, – и отец потянул меня в сторону.

Гадает… Как-то странно прозвучало это для меня. Совсем недавно Левитан объявил по радио, что в Советском Союзе впервые в мире запущен в космос искусственный спутник земли. А вчера Акрам, захлебываясь от радости, сообщил мне, что ночью видел, как между звезд двигался еле заметный огонек. Первый спутник! И вдруг…

– А кому он гадает?

– Желающим.

– А что он может нагадать?

– И счастье, и беду.

– А еще?

– Будет урожай или нет. Всякие болезни.

– Откуда ему все известно?

– Это большой секрет! На то он и гадальщик.

– Сможет старик отгадать, сколько лет проживу я?

– Э, брат, этого тебе никто не скажет, – отец рассмеялся. Он вообще не верил ни в какие гаданья и приметы. Ни тогда, когда поднимался в атаку под Оршей. Ни тогда, когда был ранен.

Мы спускались под горку к базару.

– Смотри, осторожней! – услышал я оклик отца.

Мимо нас, словно считая стыки рельс, прогрохотал трамвай.

– Глядеть в оба гораздо полезнее, чем слушать самого лучшего гадальщика, – сказал отец.

Тогда я посчитал его слова шуткой и насколько это серьезный совет, я тогда так и не понял.

Мне еще предстояло расти и набираться ума.

ТАХИР И ЗУХРА

Его звали Тахир. Ее – Зухра. Они жили на Ташкуче, по соседству. Дворы их разделял низкий дувал.

Ему было четырнадцать весен. Ей столько же. Почти наши сверстники. Но они нам казались много старше, почти взрослыми.

У него не было отца – умер от смертельного в те годы туберкулеза. Но было много сестренок и братишек. Зухра же была одна у родителей.

Когда ты самый старший в семье, то должен быть опорой младшим. Тахир был надежной опорой и им, и матери.

После школы, наскоро перекусив, он брал стеклянный баллон и спешил на Зах-арык. Тахир ловил пиявок. Он вытаскивал на свет камни, обросшие тиной, и снимал с них липких тварей. У многих пацанов они вызывали омерзение и даже испуг, а Тахир их запросто брал двумя пальцами и отправлял в баллон с водой.

Солнце скрадывали пыльные тополя. А Тахир все таскал и таскал скользкие холодные камни, пока от холода не синели губы. Когда пиявок набиралось достаточно, он брел домой.

Завтра – воскресенье. Надо встать рано-рано. И ехать на базар. На базаре у Тахира было «свое» место, где он продавал пиявок. Полтинник – за штуку.

Вначале мы удивлялись: кому они нужны?

А пиявки, оказывается, – хорошее лечебное средство, недаром их величают в аптеках «медицинскими пиявками». Спрос на них всегда был. К обеду Тахир с полной сумкой свежих овощей и лепешек, купленных на деньги от проданных пиявок, торопился домой.

Ему никогда, сколько его помню, не хватало времени для игры. Он всегда куда-то торопился. В школу, домой, на базар.

Это отчуждение не только отдаляло его от нас, но и возвышало над нами. Общайся он с пацанвой, может, не избежать бы ему, наверное, прозвища Дуремар – того самого, помните? – противного продавца пиявок. Но мы инстинктивно чувствовали превосходство Тахира над нами в нашем беззаботном за родительскими спинами шалопайстве.

И вдруг по улице прошел слух: Тахир полюбил Зухру, как в знаменитой восточной легенде…

Кто-то их видел вместе – то ли в парке, то ли в библиотеке…

Ну, полюбили – и пусть…

Однако это стало поводом для проявления того самого мальчишеского глупого эгоизма. За него потом бывает стыдно. Когда тебя самого коснется свежим жарким дыханием эта волшебная сказка.

Но тогда…

Мы словно с цепи сорвались, всячески стараясь задеть самолюбие Тахира.

В спину ему камнями летели слова:

– Жених!

– Скоро ли свадьба, Тахир?

– Это про вас кино «Тахир и Зухра»?

Нам, двенадцатилетним, почему-то казалось, что позорнее и обиднее слов «жених» и «невеста» нет на свете. А Тахир шел по улице – высокий, с выпирающими, как у многих подростков, лопатками, гордо подняв голову. Пожалуй, только сжатый рот да предательский пот, выступавший на лбу, выдавали его оскорбленное чувство.

Каюсь, я считал его тогда трусом, раз он не пытался ввязаться с нами в драку. Только позже понял, насколько он был мужественнее, умнее, тоньше нас.

Последние дни лета разгуливали по дворам. На плоских саманных крышах будто снова вспыхнули маки: хозяйки на разостланных тут же циновках сушили помидоры, разрезанные пополам и густо крапленные солью.

Появилась паутина: она вилась над домами, цеплялась за деревья, проникала в открытые окна… Листва наполовину уже истаяла и между сучьями порхали шелковые нити. Топча ногами вечерние лучи солнца, я брел через урюковую рощу домой.

Вдруг я услышал голоса:

– Тахир!

– Зухра!

– Догони меня!

– Догоню!

Я спрятался за толстый шершавый ствол.

Ну да, это они… Голоса то приближались, то удалялись. Между деревьями мелькали ее лучистое атласное платье и белой птицей – его рубашка.

Тахир и Зухра догоняли друг друга. Ловили паутину и обвивались ею, как новогодним серпантином. Заразительно хохотали. Хохочущий Тахир – который всегда был озабоченным молчальником… Уже одно это поражало…

Я боялся обнаружить себя. Мне было стыдно подслушивать их такой, казалось бы, обычный, но совсем не понятный мне разговор. Отчего-то стало не до дразнилок. Я почувствовал себя лишним, чужим в этой сказке. Точно вор, прячась за деревьями, я ускользнул домой.

И никому не стал рассказывать об увиденном, даже матери.

А вскоре после этого случая, на доме Тахира кто-то грубо углем накарябал: «ТАХИР + ЗУХРА = ЛЮБОВЬ». И странно – что тут особенно обидного или грубого, но я вдруг почувствовал желание вступиться, отколотить неведомого обидчика.

Между тем, Тахир все реже и реже появлялся на улице. Меж соседей прошла печальная весть: Тахир, как и его отец, заболел неизлечимо…

Мы не верили этому. Но трудяга Тахир больше не выходил за калитку.

Тогда мы с Рахматом и Акрамом наловили в банку пиявок и постучались в их окно.

На крыльце показалась мать. Исхудалая, губы мелко-мелко дрожат.

– Возьмите, – нерешительно сказал Рахмат и протянул банку. – Наверно, поможет…

Мать покачала головой и полумрак их коридорчика снова поглотил ее.

КНИГА С НАРИСОВАННОЙ БЕРЕЗКОЙ

Книжный киоск, иссеченный дождями и прокаленный знойным солнцем, стоял сбоку у арки, что вела на базар. К стопкам свежих лепешек, горкам орехов и миндаля, разной всячине…

Большинство людей равнодушно проходили мимо киоска. Спешили туда, к рядам, в которых призывно манили покупателей сочные помидоры, инжир, виноград, персики, еще помнящие свежесть огородов и садов.

Некоторые останавливались у киоска. С интересом рассматривали кожаные корешки, листали, самое интересное покупали.

Продавец, пожилой узбек с тяжелыми, всегда опущенными веками, казалось, постоянно дремал. Однако, угадав каким-то образом настоящего книголюба, преображался, даже будто молодел: «Вам эта книга? Хош, якши роман»… Мне и потом доводилось встречать людей малообразованных, которые неведомым до сих пор «шестым чувством» абсолютно верно ориентировались в таком тонком деле. Попадались и дипломированные, чьи вкусы огорчали дикостью…

Впрочем, я не об этом.

Сначала продавец подозрительно поглядывал на белобрысого незнакомого пацана. А однажды прогнал:

– Э, чего тебе, бола? Сам не берешь, другим мешаешь – шалтай-болтай не надо… Иди, иди гуляй!

На следующий день я все же купил в киоске книгу. В обложке песочного цвета. И называлась она «Всадник без головы». Сверху значилось кратко и красиво – Майн Рид.

Продавец, очевидно, одобрил мой выбор, потому что стал относиться ко мне благодушно. Я вроде стал своим… Он уже, как взрослому, предлагал посмотреть новинки.

Среди недели меня послали на базар за картошкой.

Ну как пройти мимо киоска? Я уже пристрастился к регулярному чтению, а киоск с новинками разжигал эту страсть.

В глаза бросился небольшой томик. Зеленоватый переплет. На нем изображено нежное белокорое, с черными подпалинами деревце в мелко-трепетной кудрявой листве.

Раскрыл наугад страницу.

 
Не бродить, не мять в кустах багряных
Лебеды и не искать следа.
Со снопом волос твоих овсяных
Отоснилась ты мне навсегда.
 

Никогда я раньше не любил стихов. Учить стихи наизусть считал великим мучением.

Но тут…

Что такое? Непонятное чувство светлой и тревожной волной прошло по сердцу. Что-то перевернулось внутри меня и вокруг, стало иным.

Я глянул на цену книги, пошарил по карманам. Не хватило какой-то мелочи, сорока копеек. Эх! Я положил на место томик и ринулся домой.

В трамвае какая-то девушка, сероглазая, с развевающейся челкой, стрельнула взглядом в мою сторону и отвернулась к открытому окну. Я, должно быть, выглядел нелепо.

 
Не бродить, не мять в кустах багряных
Лебеды и не искать следа.
 

Стихи сами по себе жили во мне особой музыкой.

Мама дала мне еще две рублевые бумажки. Даже не спросила, на что. Впрочем, наверное, она догадывалась о новой моей страсти…

– А где, где книга в зеленой обложке? – спросил я продавца запыхавшись. – Она тут лежала.

Продавец удивленно вскинул веки.

– Ийе, ее купил один йигит. Смешной такой. Высокий. В очках. Сказал: «Папашка, откуда такой книга?»

– А еще есть?

– Последний был. Зачем не предупредил, я бы спрятал, йигит сказал: «Замечательный шоир. Жаль, мал-мал жил. Давно его книга не выходил». Такой смешной йигит, совсем грустный.

Я брел домой без книги и картошки, забыв, зачем приходил на рынок. А настроение все равно было светлое, но чуточку печальное. «Сергей Есенин» – повторял я новое и навсегда родное теперь имя.

Передо мной приоткрылась какая-то тайна.

Но как ее разгадать, я еще не знал.

ДВУХКОЛЕСНАЯ РАДОСТЬ

Мне купили велосипед. Настоящий, взрослый. С кожаным седлом на пружинах. С багажником. И маркой на раме – «Урал». Нет, это был не велосипед, а двухколесная радость.

Надо слетать в ларек за хлебом – пожалуйста!

Забрать братишку из детсада – мигом!

Узнать, какой фильм в кино – с удовольствием!

Ведь у меня теперь надежный помощник – велосипед. Я на нем готов был куда угодно гонять, хоть на Северный полюс!

Я носился по улицам сломя голову и не знал: то ли ветер за мной гонится, то ли я – за ветром.

В глазах все мелькало – дома, калитки, дувалы, цветы вдоль оград…

Мама журила:

– И не надоело тебе крутить педали?

Я ретиво мотал встрепанной головой с застрявшим в волосах ветерком: нет! – и снова мчался по упругой, как мяч, колее.

Особенно мне нравилось ездить под вечер, когда спадала летняя жара. Люди открывали окна. Навстречу прохладе, струящейся от политой земли.

Я старался почаще мелькать возле окна Женьки Степановой – моей одноклассницы, мировецкой девчонки с редкими веснушками и вздернутым носиком.

Вот если бы только не ее гордыня…

Видите ли, ей купили аккордеон, и она теперь целыми днями, перебирая клавиши тонкими пальцами, разучивала ноты.

Иногда из окна доносился ее не совсем уже детский голос:

 
До завтра, до завтра…
 

Какой-то дурацкий романс. Сколько раз можно повторять одно и то же каждый вечер?

 
До завтра, до завтра…
 

И что с того, что у нее аккордеон? Зато у меня новенький велик! Пускай не задается и смотрит, как я ловко на нем езжу. Хочу – с руками, хочу – без… А еще могу положить на руль ноги, раскинув руки ласточкой, и лететь, лететь… Как в цирке! Вот так…

И тут под колесо подвернулся камень.

Я кувыркнулся через голову и очутился в пыли. Боль полоснула по плечу. Я открыл глаза и увидел над собой Женьку. Она быстро-быстро моргала ресницами.

– Тебе больно?

– Пустяк, – солгал я, еле поднимаясь с земли.

Расцарапанное плечо саднило. От боли в боку я предательски ойкнул. Женька подняла велосипед с еще крутящимися спицами и прислонила к дереву.

– Пойдем, – сказала она и потянула меня за руку к скамейке.

Я плюхнулся на теплую доску.

Женька вынесла из дома пузырек с йодом и бинт.

– Терпи, – приказала она и прижгла ваткой рану. – Ну как, теперь легче?

– Так себе, – буркнул я.

Она присела рядом.

– А почему ты меня никогда не покатаешь? – спросила вдруг Женька.

– Это можно. Это я запросто… Хоть сейчас.

– Сейчас не надо. А вот завтра…

– Что завтра?

– Прокатил бы ты меня за кожевенный завод, на клеверное поле. Там, говорят, перепелки поют.

– Хорошо, прокачу, – согласился я, втайне радуясь.

– Смотри, не забудь, – предупредила Женька.

Я однажды забыл вернуть ей тетрадку, которую брал, чтобы сверить свой ответ, поэтому сейчас густо покраснел и ответил:

– Постараюсь.

Встал и, силясь не прихрамывать, направился к велосипеду.

В открытое окно вслед донесся игривый Женькин голос:

 
До завтра, до завтра…
 

Что за дурацкая песня? Будто лучше нет…

В назначенный час я посадил Женьку на раму, и мы отправились на прогулку.

След от колес змейкой петлял в пыли. Я лихо крутил педали. Позади остались продуктовый ларек, кожевенный завод, водонапорная башня, и перед нами распахнулась ширь.

Ветер тугой пахучей волной ударил с поля. Зеленый ковер расстилался до самого горизонта.

Мы остановились. Я положил велосипед у обочины.

– Ух, как здорово! – обрадовалась Женька и раскинула руки, будто хотела поймать и ветер, и эту даль, и солнце над холмами.

В сухих комьях глины перетирали крылышками цикады.

Из-под ног пружинками выскакивали кузнечики.

Женька находила в траве редкие васильки и ахала.

Потом она сорвала несколько цветков кашки и один протянула мне. Крохотный, с наперсток, с белыми пушистыми крапинами.

– Съешь и загадай желание, – улыбнулась Женька. – Обязательно сбудется!

Я, зажмурив глаза, проглотил цветок.

– Трусишка-зайчишка, – заметила Женька. – У него же вкус меда…

Она собирала какие-то неизвестные мне травы, и скоро из них получился душистый букет.

Женька опустилась на траву, видимо устала, и мне предложила взглядом сесть рядом.

– Тебе кто-нибудь из наших девчонок в классе нравится? – опросила задумчиво Женька.

– Нет, – соврал я (хотя мне втайне всегда нравилась она), и уши мои предательски запылали.

– Ну и напрасно. Вон Нелька-гимнастка – красавица!

– Подумаешь… А может, я никогда не женюсь! – гордо заявил я.

– Ну и дурак, – засмеялась Женька. И белые ее зубки дразняще перекусили пополам сочную травинку.

Солнце наполовину село за холмы. Вместе с сумерками повеяло прохладой.

– Пит-пит-лык, пит-пит-лык! – брызнул звук откуда-то из травы.

Женька приложила палец к губам.

– Поть-пилык, поть-пилык! – отозвался перепел с другого конца поля.

Над далекой проселочной дорогой поднялось облачко пыли. Это шли женщины. Они несли охапки срезанных ветвей тутовника. Для гусениц шелкопряда.

Мы с букетом трав и цветов возвращались на велосипеде домой.

Я не знаю, как пахнет солнце, и вообще имеет ли оно запах. Но в тот вечер, чувствуя близко загорелые Женькины плечи, я почему-то подумал, что они пахнут солнцем. И еще чем-то, чему нет названия.

К НАМ ПРОВЕЛИ ТРАМВАЙ

Как-то Рахмат объявил:

– На соседней улице рельсы кладут! Скоро и у нас будут…

Новость была ошеломляющей и приятной: не надо будет ходить далеко-далеко узкими переулочками к конечной остановке, где трамвай под номером восемь, натужно скрипя колесами и сыпля искрами, описывал круг.

Посмотреть на укладку рельсов побежали втроем: Акрам, Рахмат и я.

Здоровенные парни-работяги, раздетые до пояса, загорелые, облитые солнцем, с капельками пота на туго выпирающих мускулах, клали на гравий шпалы, стыковали рельсы, забивали кувалдой костыли.

Было так интересно, что Рахмат первый не выдержал, подошел к одному из рабочих. Тот мусолил самокрутку, опершись на кувалду.

Рахмат оценивающе оглядел великанский молоток и робко попросил:

– Можно я… это… попробую забить?

– Валяй, – усмехнулся парняга.

Рахмат с трудом приподнял кувалду… Кувалда всей своей тяжестью потянула его в сторону и… уткнулась в землю, хорошенько встряхнув незадачливого «забойщика».

Мы рассмеялись.

Рабочий, однако, осуждающе посмотрел на нас и пояснил Рахмату:

– Кто же так обращается с инструментом? Вот как надо держать. – Он, словно перышко, поднял над собой кувалду – бац! – и огромный костыль-гвоздь «утонул» в дереве.

Рахмат снова поднял кувалду – на этот раз она подчинилась спружиненной мальчишеской силе – тюкнул по костылю и тот наполовину вошел в шпалу. Второй удар поставил гвоздь на место.

– С почином! – поздравил рабочий. – Молоток!

– Еще бы ударить, – вдохновился удачей Рахмат.

– Я тоже хочу попробовать, – сказал Акрам.

– Дайте и мне, – подвинулся я к кувалде.

– Э, так дело не пойдет, – развел нас в стороны рабочий. – Где дисциплина? Надо по порядку.

Ух, с какой радостью мы вбили по костылю! Сначала Акрам, потом я. Рельсы еще на несколько метров продвинулись вперед. Была в этом и частичка нашего труда. Как тут не гордиться!

Через несколько дней две стальные ленты протянулись так далеко, что осталось гадать: куда они приведут? Одни говорили – к будущему заводу, другие – в соседний колхоз…

Гадать можно долго, но лучше самим посмотреть. Акрам первым отправился на велосипеде в разведку. Даже не захватил никого с собой. Вернулся и сообщил:

– Рельсы уложены, кольцо у колхоза. Первый трамвай пустят вот-вот…

Мы каждое утро бегали к линии, уходящей за горизонт, за низенькие домики, утопающие в садах, – не покажутся ли долгожданные вагоны? Наклонялись ухом к холодному еще рельсу – не послышится ли стук колес? Вглядывались в чуть провисающие медные провода – не подрагивают ли? Но пока повсюду дремала тишина.

И вдруг… – а это случилось в субботу, – Рахмат первым отпрянул от рельса.

– Что, едет? – насторожился Акрам.

Но спрашивать было не нужно.

Рассеянно-счастливое лицо друга выдавало долгожданный праздник.

– Еде-е-е-ет! – закричал Рахмат.

– Еде-е-е-ет, ур-ра! – закричали мы на всю махаллю.

Из-за поворота вынырнул трамвай. Солнце ослепительно полоснуло по чистым его стеклам.

Трамвай приближался, стуча колесами: та-ка-та-ка-тум, та-ка-та-ка-тум! Словно невидимый музыкант бил по звонкой коже дойры.

– Та-ка-та-ка-тум, та-ка-та-ка-тум! – Рахмат, щелкая пальцами, пустился в пляс.

Мы – за ним.

Трамвай отчаянно зазвонил. Мы прыснули в стороны. Из открытого окна высунулся вагоновожатый – и кто бы вы думали? – наш сосед Сали-арбакеш! – Он погрозил увесистым кулаком: мол, не бегайте рядом с рельсами.

Вот тебе и Сали-арбакеш. Всю жизнь развозил на арбе уголь, саксаул, сено, а тут – вагоновожатым!

Когда только выучился? Мы-то и не подозревали, но были рады за него. Кулак – не в счет, ведь Сали добрый человек, это он шутит. Теперь у нас не только свой трамвай, но и свой вожатый.

Наши ожидания подтвердились: не зря мы зачем-то остались дожидаться трамвая… И точно, на обратном пути трамвай остановился.

На подножке показался Сали.

– Садитесь, соседи, – пригласил он, весело подмигнув. – Платить не надо. Сегодня пробная обкатка.

Мы козлятами запрыгнули в трамвай, не дожидаясь повторного приглашения. Пустые вагоны качнулись, и колеса под нами весело запели: та-ка-та-ка-тум, та-ка-та-ка-тум.

Мы толкались за спиной Сали-арбакеша и радостно вопили:

– Но-о! Еще давай!

Будто это вовсе был не трамвай, а пегий конь Сали.

Сали не обращал внимания на наши разудалые возгласы. Он явно был доволен своей новой профессией. И держался собранно, с достоинством, лишь изредка поправлял на голове тюбетейку-ферганку да степенно оглаживал ус.

Свистел за окнами утренний ветерок. Мелькали ветви деревьев, дома́, лица прохожих.

– Но-о! Быстрее! – орали мы.

– Быстрее нельзя, – серьезно отвечал Сали-арбакеш, виноват, Сали-вожатый… Впрочем, первоначальное прозвище так за ним и осталось, хотя и приобрело теперь смешной оттенок…

На другой день трамвай заполнили шумные пассажиры – с сумками, ведрами, мешками, портфелями. Управлял им по-прежнему Сали. Только у дверей сидела хмурая тетка-кондуктор в очках и с кожаной сумкой. И праздник кончился. Не потому, что нужно было покупать билеты. Просто это был уже не вчерашний, первый трамвай. Но разве, если бы любой праздник длился бесконечно, мы бы радовались ему?..