Текст книги "Война в Ветёлках"
Автор книги: Николай Шумкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)
Война в Ветелках
I
Эту ночь Пелагея почти не спала. Рано утром, когда еще не всходило солнце, она разбудила свою дочку, девятилетнюю Настю, приказала смотреть за коровой, которая должна была вот-вот отелиться, подхватила собранный с вечера узел с харчами и побежала на другой конец хутора, где жил колхозный чабан Бактыгул, и с ним выехала в город.
Поезд, с которым проезжал на фронт ее Егор, должен был проходить через Уральск только на другой день, и Пелагея надеялась попасть в город вовремя.
Уже стемнело, когда казах третий раз за этот день решил покормить в лощине, где рос по пояс пырей, начавшую приставать лошадь.
– Полежим мал-мал, Пелагея… Потом скоро доедем… Лошадь хорошо отдохнет. – Бактыгул стащил с телеги кошму и бросил ее на траву. – Отдыхай, Пелагея, красивая баба… Все мужики завидуют… Завтра Егор обнимать будет.
– Ладно болтать, Бактыгулка, – перебила его Пелагея. Она развязала косынку, поправила тяжелую белую косу.
– Может, со мной спать будешь, – сел рядом с женщиной Бактыгул. – Приедем, барана отдам. Мало один – два дам. Обмана не будет. А тебе убыток какой?
Сухие, обветренные губы Пелагеи скривились в горькой безжизненной улыбке.
– Старый ты, Бактыгулка. Борода уже перестала у тебя расти. Одни волосинки торчат… Иди уж, где лошадь-то? Луна взошла.
Бактыгул покряхтел, тяжело встал, огляделся. Потом, еле волоча ноги, пошел по лощине и скоро вернулся.
– Ушел лошадь. Вот тренога. Сейчас не найдешь. Утром поймаем… А теперь спать будем.
Пелагея молча встала, подошла к телеге, вскинула узелок на плечи и пошла.
– Постой, дурной баба!.. Двадцать верст до города… Устанешь.
Но Пелагея не оглянулась.
В город пришла на рассвете, пропыленная. Узнала, что поезд придет часа через четыре. Пошла в садик, забитый до отказа, с трудом нашла свободное местечко под серым от пыли кленом, села, привалилась к жиденькому стволу и уснула. Проснулась от шума, от палящего солнца. Все сновали, куда-то торопились. Вскочила – и, наталкиваясь на людей, спотыкаясь об узлы, чемоданы, наступая на чьи-то жесткие, как камни, ноги, побежала.
– Егорушка, Егорушка, – шептала на ходу.
А вагоны уже двигались, скрежетало железо, кто-то плакал, надрывалась гармонь.
Увидела через головы бурлящей толпы Егора. Она не помнила, как оказалась рядом. Муж прыгнул навстречу, обнял… Она сунула ему узел с харчами. И все… Вагоны, вагоны, вагоны, толпа, крики, мокрые от слез лица, причитания.
– Детишек целуй, – успел крикнуть Егор.
Потом перрон опустел, а Пелагея все стояла и смотрела туда, где скрылся хвост поезда. И вдруг, словно в испуге, открыв широко глаза, она напрягла память, чтобы представить себе мужа. Какой он?.. Какой же он, ее Егор? Худой, лицо заросло черной колючей щетиной, волосы острижены, без пилотки. А глаза… Их она запомнила хорошо.
В полдень Пелагея выбралась за город, дошла до развилки дорог и только было присела отдохнуть на уцелевший среди сухой каменной степи кусочек зеленого подорожника, как подошла машина, что в ту пору было редкостью. Машина шла в Январцевскую МТС, а оттуда рукой до дома подать – тридцать верст. «Авось, – подумала Пелагея, – застану своего почтальона и вечером буду дома».
Но к вечеру еле-еле добрались только до Январцево, где и пришлось заночевать у незнакомой женщины.
После ужина легла на топчан. Спала беспокойно… Вскакивала. Перед глазами – то перрон, муж худой, обросший, то дети, то казах Бактыгул. Проснулась от крика. Открыла глаза. Чуть серело.
– Потоп! Потоп!
Пелагея выбежала на улицу и в страхе остановилась, прижав к груди руки. Поселок, лежавший в низине, ближе к Уралу, был уже весь затоплен. По воде плыли скарб, скотина, птица. Вода валом наступала на дом, где ночевала Пелагея. Хозяева кричали, выбрасывали из избы немудрящие пожитки, выгоняли со двора скотину.
– Пусть топит, – кричала рядом, надрываясь, какая-то женщина. – Мужа убили, корову унесло водой. Куда теперь с кучей? Пусть – всех заодно!
Пелагея помогла ей вытащить одежду, кое-что из утвари, детишек перенесла на крышу и самую отчаявшуюся вдовицу успокоила, уговорила, к детям привела.
А вода все наступала. Пелагея замешкалась, и огромная волна сбила ее с лестницы, она, захлебываясь, поплыла.
– Деточки мои, Настенька, Андрюша, – громко закричала Пелагея, вставая на что-то твердое, но новая волна подхватила ее и понесла.
II
В Ветелки вода пришла через день, тихим солнечным утром. По мелководной, тощей степной речушке Ембулатовке она докатилась до немудрящей плотники, что насыпали перед самой войной километрах в двух от хутора, остановилась было, как войско перед крепостью, а затем стала обходить насыпь.
Первой наступление воды увидела Настя Чинарева. С трехгодовалым братишкой Андрейкой она сидела на завалинке и глядела в степь на дорогу, по которой должна была вернуться мать. Увидев что-то блестящее, ползущее по дороге к хутору, она привстала, не выпуская Андрейку из рук, и вдруг закричала:
– Федька… а… а, вода идет, вода!
Четырнадцатилетний Федя больными ногами кое-как доковылял до калитки и, высунув на улицу голову, громко спросил:
– Чего это ты, дуреха?.. Какая еще вода? – Он знал, что в Ветелках при его жизни никогда большого наводнения не было.
Но Настя кричала свое:
– Вода, вода!.. Мамка-то теперь как? По-то-пнет!
Федя, с большим трудом волоча ноги, дотянулся до лежащего у забора бревна и сел. А по улице уже бежали на край хутора люди. Настя стояла с братишкой на руках и причитала:
– Мамка-то теперь как? Мамка-то…
Теперь и Федя, немного привстав, увидел в конце улицы сверкающую искрами, зловеще переливающуюся разноцветьем воду. Кружась, она медленно, словно чего остерегаясь, змеей вползала в улицу.
– Вот это да! – с удивлением воскликнул Федя и затем успокоил Настю. – Не бойсь… Тетя Поля еще, чай, в городе. Переждет. Давай сюда Андрюшку-то.
Вода настолько заворожила детей, что они не заметили торопившегося из плотницкой деда Феди, бородатого, высокого, со здоровенными ручищами старика. Фома Лупыч бежал что есть мочи, задыхаясь, оглядывался, задирая кверху голову, откуда доносился гул самолета. Подбежав к ребятам, он показал в сторону мельницы.
– Глядите!
И они увидели самолет, который на мгновение скрылся за макушкой ветряной мельницы, потом, будто вынырнув, низко-низко пролетел над хутором.
– Фашист! – что есть силы закричал Федя.
Настя увидела на самолете крест и свастику.
А Фома Лупыч, вытянувшись и задрав голову, стоял в безмолвии, со сжатыми кулаками.
– Ишь, куда достигнул?! – не то удивлялся, не то сетовал старый Чупров.
Словно онемели дети. Даже маленький Андрейка не лепетал, не хватался руками, а только вопросительно поводил большими голубыми глазами то на Федю, то на Настю.
Улица хутора гудела от людского гвалта. Народ был взбудоражен, испуган, поражен теперь уже не столько продолжавшей наступать водой, сколько пролетевшим немецким самолетом.
III
Фоме Лупычу Чупрову перевалило за шестьдесят. А вот никто даже из молодых мужчин не мог соперничать с ним ни в силе, ни в ловкости. Клал на обе лопатки любого. Приезжали специально с Бухарской казахи-батыры, хохлы-силачи, чтобы встретиться с Чупровым, но никто с победой не возвращался.
Уральский казак Фома Чупров в молодости служил рядовым в особой охранной сотне у белоказачьего генерала Толстого. После гражданской войны в станицу Соболевскую, откуда был родом, не вернулся, а уехал в глухой хутор Приуралья Ветелки, где вскоре женился на некрасивой, но работящей молодой хохлушке. Через год у них уже было две пары быков, три коровы. А еще через три года Чупров купил ветряную мельницу. В самый разгар нэпа Фома Лупыч собирался в Уральске открыть свой магазин. Закупил место, материалы для строительства, но решил подождать. Накануне коллективизации к Чупрову не раз жаловали «гости», уговаривая его вступить в «Союз по спасению России». Фома Лупыч продолжал выжидать: не время было идти напролом. И после первого хуторского собрания, где было объявлено об организации колхоза, чуть ли не первым записался в артель и добровольно сдал скот, имущество, мельницу. Даже написал заметку об успехах коллективизации. Но ничто не помогло Фоме Лупычу «пристроиться» к новой жизни: его как кулака сослали в Сибирь.
…Вернулся Чупров в Ветелки в конце мая 1938 года. Жена его, Оксана, полоскала белье в Ембулатовке и не заметила на другом берегу речки старика с клюкой. Старик опустился на песок, стащил с ног рваные сапоги и долго разглядывал полоскавшую белье женщину. Затем поднялся, сиял брюки и зашел по колено в теплую воду. Оксане почему-то было неприятно глядеть на старика, который смотрел на нее с какой-то подозрительностью, и она, побросав скорее белье в корзину, заспешила домой, но ее окликнули:
– Не узнаешь меня, жена?
Да и как можно было узнать, если весь он зарос до самых глаз густой бородой. С тех пор Фома Лупыч не снимает бороды. Вернулся Чупров в Ветелки таким же сильным и здоровым, каким и уезжал. Только стал еще более замкнут и молчалив.
После возвращения с неделю не показывался людям на глаза, а потом пошел в правление колхоза проситься на работу.
В саманной избе долго, пригнувшись, переминался с ноги на ногу у двери председательского кабинета. И, наконец, поправив на голове казачью, с красным околышем фуражку, толкнул дверь. Шагнул через порог и замер. За столом сидел маленький тщедушный казак с крупным рябоватым носом и седой головой. Он медленно поднялся навстречу Фоме Лупычу. На мгновение встретились взглядами.
– Узнал, поди, меня, Фома Лупыч?
Чупров молчал. Деваться было некуда, и он сел, стараясь унять дрожь в руках. Да, он узнал стоящего перед ним человека. Это был Еремей Кузьмич Услонцев, два дня назад принявший колхоз в Ветелках. Думал однофамилец, ан нет…
Односельчане, они после гражданской войны оба оставили Соболевскую. Чупров осел в Ветелках, Услонцева же послали на учебу в город.
Фома Лупыч поднял свою тяжелую голову, и взгляды их снова встретились. Оба они в эту минуту вспомнили июль 1919 года, когда под станицей Соболевской сошлись в конном сабельном бою. Ударили – шашки в руках Услонцева как и не было. Но от второго удара Чупрова он успел соскользнуть под брюхо лошади.
– Помнишь, чай, что было между нами? – Услонцев снова сел за стол, а Чупров, продолжая теребить бороду, процедил сквозь зубы:
– Мало ли чего было. Не своей волей ходили. Власть такая была. Не в банде ведь какой был…
– Власть такая была, – повторил за Чупровым Еремей Кузьмич.
– А то как же, – оживился Фома Лупыч, – нам, трудягам, все одно. При какой власти трудиться… А чего наживал – все вот этими руками. – И он, протянув руки, показал Еремею Кузьмичу свои необыкновенно широкие, с твердой, будто высохшей кожей ладони.
Председатель встал, прошелся по своему крохотному кабинетику и остановился за спиной Чупрова.
– Что ведь получается? С кем судьба людей сводит… Меня, например, со своей смертью. А вот теперь ты опять на мою голову… – Еремей Кузьмич шире распахнул окно на улицу, откуда пахнуло зноем и запахом пыли, и заключил: – Плотники нужны нам.
– Могу и плотником. – Фома Лупыч встал, долго надевал на голову, точно примеривая, свою казачью фуражку, пошел к двери. У порога остановился, – Всякие приказания буду выполнять исправно.
И долго они стояли молча друг против друга, скрестивши взгляды.
IV
После длинной, с сильными морозами зимы, после затянувшейся холодной снежно-дождливой весны, наконец, наступили благодатные дни – тихие, с обилием солнечного света и тепла. Природа будто праздновала свое воскресение. И белые цветы терновника по берегам ериков и озер, и клейкая зелень ржаников, и лиловый цвет молодого полынника, и сизый острец – все сливалось в одно удивительно прекрасное одеяние земли. Разбуженная теплом природа вызвала к жизни и степь, и лес, и птиц, и зверей. Только люди ничего не замечали. К бедам, печалям, горю, вызванным войной, прибавилось еще одно – наводнение.
Прорвало плотину где-то в верховьях реки, и почти все села по Уралу от Орска до Гурьева, богатые хлебом и скотом, оказались в воде. Областной город Уральск был связан в эти дни с миром лишь единственной узкой полоской земли, по которой проходила железная дорога. С высокого красного яра вот-вот могла хлынуть на город вода, не разглядеть было на бухарской стороне и клочка земли. Кое-где маячили сверх бурлящей мутной пены верхушки начинавших зеленеть озябших деревьев.
Люди в городе не спали ни днем, ни ночью. Осажденные, как в девятнадцатом году белоказачьей армией генерала Толстого, они изо всех сил отбивались от воды, которая уже затопила часть города, прорвавшись со стороны реки Чагана.
Пелагею Чинареву доставили в Уральск вместе с большой группой пострадавших. Но с парохода она не стала сходить, сказав, что ей уже легче, что она уже совсем поправилась, и попросила разрешение остаться на небольшом, ободранном суденышке, которое сразу же, после высадки больных, возвращалось назад. Так она надеялась быстрее добраться до дому. Оставила пароход Пелагея в Рубежке, большом селе, раскинувшемся на высоком берегу Урала. Рубежка тоже была в воде, и ждать пришлось в переоборудованной под клуб церкви, стоявшей на площади посреди села.
Было раннее утро, С неба, затянутого тучами, похожими на речные обрывы, моросил мелкий, по-осеннему холодный дождь. Пелагея надеялась упросить какого-нибудь лодочника вывезти ее из зоны затопления до хаминских песчаных барханов. А оттуда до Ветелок около сорока верст.
Она присела на пороге, облокотилась на косяк – лишь бы не мочил дождь. Слышно было чье-то тяжелое дыхание. Плакал ребенок. С шумом, забрасывая на паперть волну, к церкви подошла старенькая моторка. Из нее выпрыгнул мужчина лет тридцати. Он был в военной гимнастерке, но босой. Брюки засучены по колено. Дождь пришлепал на его голове густые черные волосы, и они походили на войлочную шапку.
– Здравствуйте, товарищи! – крикнул он негромко, внимательно разглядывая сидевших у входа людей.
Мало кто ответил на его приветствие. Только один старик, сидевший рядом с Пелагеей и все время жевавший хлеб с салом, приподнялся на корточки, будто собираясь уступить место незнакомцу, и сказал осторожно и ехидно:
– Говорят, все мужики на фронте, а тут вон какой молодец…
– А я, дедок, отвоевался, – добродушно ответил мужчина, показав протез вместо левой руки. – Василий Девяткин я, инструктор райкома партии. Сюда командирован для организации борьбы с наводнением.
Людям сразу стало неловко за безмолвие, с каким они встретили этого человека.
– А своя-то семья? – осторожно спросила Пелагея.
– Есть, двое ребятишек. А к вам вот чего пожаловал… Молока привез и хлеба.
Известие о хлебе и молоке расшевелило народ. Люди повскакивали с мест, заговорили, затолкались. Девяткин отвернул в лодке брезент. Белые калачи лежали на чистом сене, которым было застелено дно моторки.
– Сначала людей сосчитайте, а потом уж делите, – поучал Василий, – а теперь просьба… Вода прибывает. Уже залила двор хлебоприемного пункта. Надо спасать хлеб.
Старик, евший давеча черный хлеб с салом, отвернулся и пополз за косяк, чтобы укрыться от глаз Девяткина. И остальные не спешили. Шутка ли – а если случится что? Но вот через порог перешагнула женщина лет двадцати трех… Она поцеловала сидевшего у нее на руках мальчугана и передала старухе, следовавшей за ней.
– Береги!
– У вас же ребенок, – становясь рядом с ней в лодке, сказала Пелагея.
– А у вас разве нет детей?..
– Муж-то на фронте? – опять спросила Пелагея.
Женщина немного помолчала и, отвернувшись, процедила:
– Убили.
Чуть покачиваясь на волнах, от паперти отошла первая бударка. За ней отплыли другие. Народу набралось много.
– Скорее, скорее, – подавал команду Девяткин.
Дождь все шел… Мелкий, спорый, но теперь уже теплый. Иногда ветер пробегал зыбью по воде. Бударки плыли по улицам, между деревьев, домов. Плыли долго.
Вся территория хлебоприемного пункта была залита. Деревянный забор отделял двор от Урала. С чердака длинного приземистого саманного зернохранилища выкинули в два ряда трапы на баржу, которая, чуть покачиваясь на волнах, стояла почти рядом со складами. Люди сначала поднялись на крышу, потом уже добрались до чердачных дверей.
– По одному трапу – в склад, по другому – с зерном на баржу, – Василий Девяткин расставил людей и первый с мешком сбежал по трапу на баржу, высыпал хлеб и вернулся в склад. – Вот так, вставайте, вставайте.
Человек десять насыпали ведрами зерно в мешки, а остальные, в основном женщины, торопливо сновали под дождем по трапам. Сначала работа шла бойко. С шутками. Потом замолчали. Слышалось только тяжелое дыхание да поскрипывание трапов. И все тяжелее становились мешки. Зерно в складе убывало, трап опускался все ниже. Вот кто-то оступился и упал в воду. Его долго вытаскивали.
Дождь перестал. Середина неба очистилась от туч. И солнце запекло… Сразу стало душно и жарко.
Пелагея почувствовала, как силы начинают оставлять ее. Но она глядела на Василия Девяткина. Тот, это было заметно, превозмогал страшную боль, но из строя не выходил.
Прошло более трех часов, а люди все сновали по трапам вниз и вверх. Саман кое-где промок насквозь и сквозь него начинала сочиться вода.
– Скорей, скорей! – слышалось одно и то же из уст Василия.
Упала в воду женщина. Ей сначала бросили круг, потом подоспела бударка. Люди было остановились на мгновение, но Василий уже снова бежал с мешком по трапу. И в это время кто-то закричал:
– Стена отходит!.. Сейчас упадет крыша!
Люди бросились из зернохранилища, сталкивая друг друга с трапов.
– Куда?! Без паники! – Василий спрыгнул с трапа на зерно.
Упала молодая женщина, первая ступившая на бударку, но тут же поднялась, поправила косынку и запела:
Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой
Девяткин подхватил:
С фашистской силой темною,
С проклятою ордой.
Песня будто давала людям новые силы. Они вставали, брали мешки и спешили к барже.
Еще двоих вытащили из воды. Вот и Василий упал на одно колено, подняв над собой затекшую от напряжения руку. Пелагея села на мешок с зерном, не в силах встать.
И тут команда Василия:
– Оставить склад!
Кое-кто прыгал прямо в воду. Стена упала… Взревела вода… Медленно оседала тяжелая крыша.
Где был склад, крутилась теперь воронка, унося доски, щепу, всплывшие мешки, ведра. Василий чудом остался в живых. Вода выбросила его в чердачные двери.
Пелагея схватила чью-то фуфайку и подложила ему под голову. Когда поднялся женский вопль, как по умершему, Василий вздохнул, шире открыл глаза и улыбнулся. Эту улыбку помнила Пелагея, подходя по воде к затопленным Ветелкам.
V
Первым с фронта возвратился в Ветелки после полугодового пребывания в госпитале Трофим Прохорович Веревкин – колхозный тракторист и комбайнер.
От города Бузулука, где он сошел с поезда, до самого дома были ему пышные встречи. От села до села везли на лучших лошадях. Одно сказать, двести верст до дома – за двое суток! А в каждом селе, где меняли подводу, чем только не поили и не кормили солдата. В Ветелки въехал Трофим на гнедом жеребце в рессорном тарантасе. Со всех дворов кинулись к нему женщины.
– Где с моим-то расстались, Трофимушка?
– Моего не видал? Ведь он тоже под Москвой был. Пятый месяц ни слуху ни духу.
– С моим в один день уходили, на одной подводе…
– Да ты никак без ноги…
– Пониже колена оттяпали…
– Мой хоть бы такой пришел…
– Вот Липушка и дождалась своего…
На другой день чуть свет задымила на задах у Веревкиных баня. Три березовых веника принес солдату Фома Лупыч. И все три исхлестала Олимпиада Самсоновна о тело мужа. Попарится, попарится Трофим – слезет с полка, тут его баба с ног до головы окатит холодной водой из родника, выведет в предбанник оклематься, откряхтеться, а потом сызнова зачерпнет большой ржавой железной кружкой кипятку из котла, плеснет на каменку – аж дышать нечем, то и гляди уши сгорят – и за веник.
Олимпиаде одно удовольствие «родненького помыть», купала мужа с приговорами:
– Ну и справный же ты, Трофим, будто сосовый телок из-под двух коров.
Празднование возвращения хозяина в доме Веревкиных началось засветло. Фома Лупыч успел зарезать и обделать валушка. Соседские бабы полным ходом вели стряпню. Чего только тут не было! И жареный свежий сазан, пойманный в Ембулатовке, пироги с рисом и красной рыбой, черная икра, доставленная из Январцево, тушеный картофель со свежей бараниной, жирные, намазанные каймаком блины. А какое множество сдобнушек, розанцев, ватрушек!
Нет, не успела еще война обглодать этот изобилующий хлебом и мясом степной приуральский край. Пока что клевала она хутор издали, на выбор, убирая со двора кормильцев – то отца, то сына, то брата. За них и выпили первые рюмки. Засморкались гости в скомканные, мокрые от слез платки. Чья-то баба заголосила, за ней другие. Но тут рюмки подняли за живых, за нашу победу…
Хозяйка, здоровая неуклюжая женщина, толкалась между столами – убирала пустую посуду, ставила блюда с дымящей горячей бараниной, а стаканы наполнялись сладкой, сшибающей с ног брагой. Толпящимся вокруг дома Веревкиных передавались стаканы, куски пирогов, мясо. Глядите, земляки, какая радость в доме!
– Всего вдоволь, – кричала опьяневшая не столько от выпитого, сколько от счастья Олимпиада. – Пейти, дорогие гостечки, свеженькую, сладенькую, медовую бражку… А гармонь-то али захмелела? Ну-ка нашу, русскую!..
И пошла сама хозяйка, расталкивая гостей своей тяжелой грудью, пошла на середину избы. Но только она топнула раз-другой, в пляс пошла вся изба – закачались столы, задребезжала посуда. И вспыхнула песня, выплеснулась в распахнутые окна и поднялась над душистой, отдающей ароматами трав степью.
Кто пел, кто плакал.
В углу собрались вокруг хозяина мужики, затеяли споры.
– Ежели бы не морозы в прошлом году, вряд ли устоять Москве.
– Мериканцы и англичане, те мудрят, наживаются… Вторым фронтом дразнят нас, как сладким пирогом.
– Говорят, будто они требуют, чтобы мы колхозы распустили…
– И чем оно все кончится? Снова немцы прут… Куда же еще? Вот и самолет ихний залетел.
Охрипшая гармонь в доме Веревкиных стонала чуть ли не до рассвета. Последним уходил из гостеприимного дома Чупров. Обнявшись, Веревкин с Фомой Лупычем вышли на зады и опустились за плетнем на копешку прошлогоднего сена.
– Одним словом так, – еле слышно шипел Трофим на ухо Чупрову, – либо немец нас забьет, либо обоих – и немцев, и нас, как изодравшихся петухов, мериканцы с англичанами себе в мешок положат… Понял?
Крестился Чупров, возводил глаза к небу, где ярко, перед рассветом, горели звезды. Слабый прохладный ветерок потянул со степи на хутор аромат трав.
