Текст книги "Не отверну лица"

Автор книги: Николай Родичев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)

Познания американских школьников в русском языке были весьма скромны. Они не отважились составить весь текст на чужом языке. Лишь в конце, где обычно ставятся прощальные слова, они начертали большими прописными буквами милую фразу: «Здравствуй, товарищ!» Дальше у самой кромки листа разместились их подписи: «Артур, Майкл, Энн» и чуть сбоку: «Мортон Лейк». Заканчивалось все это совершенно неожиданно и даже интригующе для участников заключительного выступления.

Общая подпись путешествующих луизианцев гласила: «Коробейники».

Именно эта неожиданная подпись остановила внимание артистов на открытке. Танцевальная сюита по мотивам некрасовской поэмы готовилась исподволь. Она должна была стать сюрпризом на прощальном концерте.

Открытка заходила по рукам.

– Подслушали на репетиции! – хмурились одни.

Другим это откровенно нравилось:

– Дети чутки ко всему хорошему. Если им даже слово «коробейники» понравилось – это многообещающий признак.

Руководитель ансамбля со свойственной ему солидностью изрек:

– Напрасно всполошились. Слово это завезено в Америку, вероятно, еще задолго до нашего появления здесь.

Разговор этот происходил буквально перед поднятием занавеса. Как раз в эту минуту объявили об отсутствии солиста Вербова, до выхода которого осталось десяток минут. Все артисты, свободные от выступлений, кинулись разыскивать непоседливого собрата. Почти всегда виновницей таких исчезновений становилась публика. Узнав по фотографии кого-либо из «компании русских», люди прямо на улице, чаще у подъезда театра либо гостиницы, окружали артистов плотным кольцом, требуя автографов...

На поиск отправился и Галинский. Бормоча для отвода глаз модную американскую песенку, он протиснулся через запасный ход. Людей и здесь, с тыльной стороны, было не меньше. Но ему повезло. Все смотрели куда-то вверх, на фасад здания. Там в спешном порядке заканчивался монтаж широкоэкранного телевизора, который тут же настраивали.

Безбилетные поклонники занимали ближние подступы к экрану. Ребятишки рассаживались на капоты автомашин, народ повзрослее расстилал газеты на тротуарах. Некоторые сидели на рюкзаках и даже на раздвижных стульях.

Галинский довольно скоро обошел вокруг здания. Ему удалось протиснуться внутрь плотного скопления зрителей в одном месте и вызволить из дружеского плена двух ребят. Но – увы! – среди них не оказалось Вербова.

Резко прозвучал сигнал, призывающий занять свои места.

Раздумывая о Вербове, Галинский прислонился к высокому газону. Глаза его напряженно блуждали по невообразимой людской и машинной толчее. Его занимал то один, то другой объект. Но вот прозвучал звонок. Пора было возвращаться.

И вдруг Галинский поймал себя на мысли, что уже несколько секунд глядит в лицо седеющему, чуть сгорбленному, но еще достаточно крепкому человеку. Мужчина этот был худ, поджар, с мускулистым обветренным лицом. Американец без особого интереса следил за настройкой телевизора.

На улице было еще достаточно света, чтобы разглядеть на человеке аккуратно выглаженный костюм в большую серую клетку, галстук бабочкой, черные узконосые туфли, начищенные до блеска.

Мужчина опирался на тонкую металлическую трость.

Два мальчика, с которыми владелец трости изредка переговаривался, взгромоздились на ближний темно-синий «кадиллак». Они были в пестрых дорожных курточках с капюшонами.

Девочка-негритянка, стоявшая рядом с мужчиной, длинная, почти вровень с ним ростом, с развитой не по годам фигурой, перехватила неосторожный взгляд Галинского. С подозрительной веселостью, почти не мигая, она уставилась на артиста огромными темными с голубоватыми белками глазами и тихонько теребила седого мужчину за рукав.

– Держи себя спокойнее, Энн, – с вежливой настойчивостью проговорил, чуть наклонившись к девочке, мужчина. – Ведь ты самая старшая среди «коробейников»...

Когда негритянка снова поглядела в сторону Галинского, артист, будто загипнотизированный ее большими черными, с голубоватыми белками глазами, подошел к путешественникам.

– Прошу извинить, – с нарочитой медлительностью, чтобы не выдать свое произношение, проговорил он. – Мне показалось, что я слышу южную речь.

– О, да! Мы – луизианцы, – поспешно отозвался американец. Глаза печальные, глубокие со смутной тревогой и недоверием изучали подошедшего несколько секунд. Затем учитель коротко взглянул через плечо на ребят и, не найдя в их поведении ничего предосудительного, с отчетливой холодностью спросил:

– Чем могу служить?

Он принял артиста за переодетого полицейского.

– Видите ли, – снова запнулся танцор не столько из-за нехватки слов, сколько из-за недостатка уверенности. – Видите ли... Руководитель ансамбля хотел с вами встретиться... Надеюсь, это не отняло бы много времени.

Мортон Лейк с недоверием посмотрел ему в глаза, вопросительно и долго, прежде чем ответить. В черных, чуть поблекших зрачках его откуда-то из глубины выдвинулся, вспыхнул и тут же погас огонек.

– Вы, очевидно, имели в виду какого-то другого Лейка. Наша фамилия довольно распространена в Америке. Но если вам попалась на глаза открытка нашего Артура, – он снова покосился в сторону ребят, – просим извинить. Не придавайте этому особого значения.

Лейк как бы выручал Галинского – этот добрый проницательный человек, понявший, в какую нелепую историю попал молодой артист, навязавшись со своей непродуманной идеей. Но Галинский решил не отступать.

– Речь идет именно о вас, мистер Лейк...

Лейк приподнял голову, поглядел на мелькающий экран телевизора и вдруг согласился:

– Хорошо, если это в самом деле так, то я с ребятами приду завтра к гостинице, сославшись на наш разговор... Но, право, мне кажется, все это лишь недоразумение.

– Вы нужны нам сейчас, – отметая всякие сомнения, заключил танцор, позабыв об акценте. – Пожалуйста, идите за мной... Запомните: вы – делегация от школы. Ясно?

Едва ли кто-нибудь из участников ансамбля похвалил бы эту затею: провести целую группу людей в осажденный публикой зал. Но бывают в жизни моменты, когда и подумать как следует не остается времени.

Им чертовски повезло. Выставив впереди себя самого маленького из луизианцев с букетом цветов, танцор повел их сквозь коридор полицейских, восклицая:

– Делегация! Делегация!

Быстрее, чем можно было предположить, они достигли служебного входа в театр. Вот уже мелькнул в глубине сцены конферансье, вприпрыжку побежал переодетый в синие шаровары и подпоясанный, оксамитовым кушаком Вербов. Оркестр давал пробные аккорды.

Все шло как нельзя успешнее. Администрация надумала перебросить в зал из чердачных помещений несколько десятков подставных кресел, и «делегация» Мортона Лейка с ходу включилась в эту работу. Ошеломленные, растерянные, но постепенно обретающие уверенность, все члены этой делегации, загораживаясь от подозрительных взглядов креслами, исчезли в кипящем от нетерпения зрительном зале. Если бы они и попытались каким-либо образом изменить свое положение, было уже поздно. Концерт начался. Их заставили сесть.

Уходя за кулисы, чтобы при случае помочь своим товарищам – в этот вечер он выступал в конце программы – Галинский лишь на секунду увидел в бушующем зале Мортона Лейка. Учитель близоруко щурил глаза, похлопывая в ладоши. По его спокойной позе было ясно, что ребята где-то поблизости.

Подбоченясь и притоптывая легкими сапожками, на сцену выходила первая пятерка танцоров...

Номера сменялись один за другим. Счастливые своей удачей, взмокшие от пота, неизменно веселые артисты появлялись за кулисами, преследуемые шквалом аплодисментов. Гул овации доносился даже с улицы, где концерт смотрело, не меньшее количество зрителей, чем в зале.

Помочь взопревшему собрату, стащить с него плотно облегающую обувь или поднести одежду, расправить складочку на шароварах, взглянуть на прическу, сказать при этом ободряющее слово – мало ли где может пригодиться на этой самой сценической кухне свободный человек? Мудрено ли, что в этих незаметных заботах об общем успехе Галинский совсем забыл о стайке луизианских путешественников.

Однако всему свое время.

Стремительно развертываясь, программа вечера приближалась к той самой сюите «Коробейники», о которой даже не сообщалось в программе.

Отчетливо и громко прозвучали слова конферансье. Переводчик тут же повторил его слова. При переводе на английский фамилия Галинского была названа без имени. «Ведущие роли исполняют артисты Тамара Захарова и Галинский...»

Неторопливо и напевно полилась под своды гигантского спортивного зала мелодия «Коробейников». С нарочитой прохладцей, с шутливыми выходками деревенского скомороха, знающего себе цену, неторопко вышел на сцену Галинский. Одной рукой он слегка похлопывал по берестяному коробу, другой вскидывал над коробом товары.

Нельзя было не залюбоваться этим пареньком, который поражал своей профессиональной выдержкой, чувством сцены. Тоненький, гибкий, как лоза, он был полон внутреннего огня, до поры таящегося в нем...

К коробу сходились покупательницы – озорные, статные, подвижные. В скупых движениях деревенских красавиц скрывалась гордая удаль.

Галинский, казалось, был олицетворением безмятежности. И только стоящим неподалеку от артиста было заметно, как с каждой секундой, покоряясь призывным звукам музыки и как бы все более сливаясь с ней, становясь одним из инструментов, оживала фигура артиста.

Мгновение – и полетел с плеча короб. В ответ на манящее покачивание плечиками самой смелой и самой озорной из покупательниц, Галинский порывисто выскочил на середину сцены. Еще миг – и огневая пляска закипела, забушевала, обрушилась на сцену. То сближаясь, легко касаясь при этом друг друга, то отскакивая на край сцены, двое самых юных, самых удалых начали свой задушевный разговор, объясняясь на языке искусства.

Четырнадцать тысяч человек в зале, затаив дыхание, внимали этому волшебному состязанию, следили за полетом рук, мельканием ног, ритмическими движениями гибких тел танцующих.

 
Подставляй-ка губки алые,
Ближе к молодцу садись...
 

Казалось, все в этом зале, на сцене и за сценой настроены на один всеобъемлющий мотив.

Говорят, в науке существуют моменты, когда накопленные за годы и десятки лет знания как бы скрещиваются в одном фокусе, сосредоточиваются в одном узле. Наступает прозрение, открывается истина. Человечество вслед за учеными делает еще один шаг вперед...

Но разве не случается нечто подобное и в искусстве? Разве этот юный Галинский и его славная партнерша окрыляющим мастерством не вводят зарубежных зрителей в неизвестный им мир характеров, раскрывая образ жизни народа – цельного, добронравного, щедрого, способного на такое, от чего дух захватывает? Их пляска – готовый ответ на многие мучительные вопросы века, связанные с определением причин стремительного возвышения «загадочных русских». Вот он русский человек, повествующий о времени и о себе!..

Артисты чувствуют приближение того мгновения, когда эмоциональное воздействие на зрителей достигает предела. Глаза сидящих в зале никогда не врут.

Четырнадцать тысяч человек в зале Мэдисон сквер гардэн замерли, потрясенные несценическим действием. Исполинский зал сковало то оцепенение, которое предшествует взрыву. Казалось, чуть замедли этот огневой ритм на сцене, и под своды зала устремится океанский прибой. Но Галинский уводил зрителей все дальше и выше, заставляя сладко замирать сердца. О, он многое мог, этот паренек, пришедший на профессиональную сцену из самодеятельного коллектива!

Вот Галинский, будто прикипев к одному месту, крылато раскидал руки и стал приседать, словно бы ввинчиваясь в пол. Работая руками, как винтами, медленно приседая и вставая таким образом, перемещаясь с места на место, Галинский пошел по широкому кругу. Ему полагалось дважды обойти сцену, прежде чем закончится победное шествие к славе. Но под конец первого круга в зале совсем неожиданно и, казалось, беспричинно пробежал шумок. Заскрипело и громко стукнуло опрокинутое кем-то кресло.

И вдруг уже потревоженную тишину всколыхнул изумленный приглушенный возглас:

– Андрей? Андрей?!

Слово это, произнесенное с мягким выговором буквы «р», звучало совсем не по-русски. Публике по оплошности переводчика не было названо имя Галинского. И вместе с тем молодого артиста в самый напряженный для него момент безошибочно окликнули из зала.

Немного смущенный этим возгласом, Галинский шел по кругу в прежнем темпе. Он отчетливо видел: по узкому проходу между подставными креслами, расставив руки, будто желая обнять Галинского, к сцене бежал его луизианский знакомый...

Галинскому и его юной напарнице хорошо аплодировали. Кто-то вызывал артистов на сцену, вопя «бра-во!» Но впечатление было все же испорчено.

Не обращая внимания на требования публики, молодой танцор рвал с себя мокрую от пота одежду и с яростью кидал на руки подоспевшим товарищам. В его отчаянных движениях сквозила досада, негодование, мальчишеская злость...

После «Коробейников» предполагалось сделать антракт. Однако, чтобы не расхолаживать публику, решили перестроить программу на ходу. С некоторой поспешностью и даже несогласованностью отдельных инструментов оркестр грянул веселый танцевальный мотив. На сцену устремились юноши и девушки в нарядных украинских костюмах. Неприятное возбуждение в зале с каждой минутой угасало.

Поуспокоившийся Галинский подошел к ширме.

Однако сколько он ни вглядывался в то место посередине зала, где прежде сидели луизианцы, – ни учителя, ни его учеников в тот вечер больше не увидел.

3

Странная выходка провинциального учителя в концертном зале осталась незамеченной даже бульварными газетами. Андрей Галинский и сам едва ли вспомнил бы о Лейке, если бы не встреча с Берликом Хьюзом.

Но чем меньше оставалось часов и минут пребывания в Америке, тем острее в его сознании проявлялось желание узнать еще что-нибудь об этом необычном учителе из южного штата. Лейк теперь, после слов Хьюза казался танцору не таким уж простым. В первые минуты знакомства он проявил себя достаточно воспитанным и сдержанным. Не ради же скандала в многотысячной аудитории решился этот человек на нелегкое путешествие, да еще с детьми!

Андрею теперь вспомнились чуть выцветшие печально-глубокие глаза Лейка, живо устремленные на него и тут же погасшие.

«Если уж говорить правду до конца, – думал Галинский, – то Мортон Лейк оставался предельно официален со мною даже в зале. Он вежливо поблагодарил за услугу... Мне еще подумалось тогда, что учитель или устал, или вообще флегматичен по натуре. И вдруг такой взрыв чувств! Память чувств? Но мы ведь никогда не встречались прежде...» Андрея преследовали мысли о Лейке. Танцор порой раздражался.

Уважаемый и благовоспитанный Лейк должен был, по крайней мере, на другой день явиться к кому-нибудь из участников ансамбля с извинениями. Или – что уж совсем просто – мог прислать вторую открытку... с видом парохода, плывущего по Миссисипи.

Раздосадованный на Лейка, а еще более на себя за чрезмерное любопытство ко всяким мелочам в жизни, Андрей встал с дивана и подошел к окну. Бродвейский отель «Клэридж» был, вероятно, так спроектирован, чтобы обитатели могли при желании в одну минуту освободиться от навязчивых раздумий. Для этого достаточно поднять жалюзи выходящего на площадь окна и попытаться глядеть на сатанинскую пляску света и красок в темноте.

Почти сразу внимание Галинского привлек неоновый силуэт мужчины с дымящейся трубкой. Трубка время от времени исторгала клубы розового дыма, на фоне которого появлялись плывущие буквы. Буквы эти медленно складывались в слова: «Курите... ароматные... сигары... фирмы... Аллена, Дж. Мортона и К°».

– И здесь Мортон, – недовольно поморщился Андрей. Он отошел к другому окну, с видом на угол 44-й авеню. Отсюда реклама преподносила новинки кино. Это было по-своему забавное зрелище, но в длинном списке имен артистов, исполняющих главные роли голливудского боевика, словно дразня Галинского, дважды мелькнуло имя «Мортон».

– Доконают меня эти Мортоны, – пробовал подшучивать над собой танцор.

Он начал было подумывать о галлюцинации, когда прозвучал телефонный звонок. Тоном, не допускающим возражения и вообще подлаживаясь под распорядительный стиль администратора, Вербов затараторил:

– Андрей Николаевич, вы персонально приглашены на чашку кофе к важной персоне... Отказ исключается!

Галинскому уже приходилось бывать на полуофициальных встречах в домах американцев. На этот раз он просто тяготился своим одиночеством.

– Борька, выступать будем? – крикнул он в телефон.

– Н-не исключена возможность, – пробасил Вербов.

Складывая в чемодан немудреный реквизит, Галинский мельком взглянул в окно. Самодовольный табачник как раз выпустил через трубку розовое облако.

– Прощайте, Мортоны! – ликующе крикнул юноша на улицу. – Мы вернемся за полночь, а завтра на рассвете самолет поднимет нас за облака...

У невысокого особняка с красной железной крышей машина остановилась. Андрей выпятил губу от удивления, узнав в хозяине дома Берлика Хьюза. Знаменитый трагик лишь потрепал по плечу Андрея как старого знакомого, и занялся остальными гостями. За ним, словно тень, неотступно следовала проворная Каролин. Андрею показалось, что оба они как-то насторожены по отношению к нему и менее любезны, чем были прежде. Это подозрение укрепилось в нем, когда он перехватил заговорщицкий взгляд Каролин, обращенный сначала на Галинского, потом на мужа.

Каролин, затянутая в кусок серой вечерней ткани, казалась моложе своих лет. Она на правах человека, уже знакомившегося с некоторыми из гостей, пыталась угадывать имена прибывших советских артистов, но, к сожалению, чаще называла тех, кто по каким-либо причинам не смог явиться сейчас. Гости вежливо отшучивались, поправляли произношение отдельных русских имен, которые хозяйка довольно мило искажала.

По неширокому коридору процессия наконец двинулась за мистером Хьюзом в гостиную. С виду это была совсем небольшая квадратная комната. И как только в ней разместилось три-четыре десятка гостей! Мужчины и женщины, одетые по-праздничному, кучно расположились в низеньких креслах вокруг таких же невысоких столов. Мужчины разговаривали, пили черный кофе. Дамы курили.

– Мои друзья – ваши друзья! – приговаривал хозяин дома, называя имена тех, кто оказывался ближе. Андрею досталось кресло неподалеку от Хьюза.

Было приятно и покойно сидеть, вытянув ноги. Приятно от света десятков дружеских глаз. Покойно оттого, что общая радость встречи в домашней обстановке не выражается так бурно и ощущение от этого не проходит столь быстро, как это происходит в театре. Один какой-нибудь Мортон... Впрочем, мы, кажется, навсегда распрощались с Мортоном-курилыциком и его не менее таинственным тезкой.

– Господа! Дорогие друзья, гости! – прервал нестройный ход раздумий Галинского Берлик Хьюз. Пока гости осваивались с обстановкой, Хьюз успел побывать на кухне и вернулся оттуда с громадным подносом, уставленным чашками. Хозяин проворно разнес по столикам кофе. Теперь он стоял без пиджака, в подтяжках, демонстрируя домашнюю непосредственность и деловитость. – Господа! Я очень рад видеть вас в своем скромном доме. К сожалению, жилице мое не так обширно, чтобы здесь могли собраться все, с кем я хотел бы разделить радость нашей встречи. А пока все несбывшиеся встречи проходят лишь в моем сердце, которое, как замечают врачи, – увы! – расширилось к старости.

Тут только Галинский догадался, почему мистер Хьюз почти все время поглаживает ладонью левую сторону груди.

Он приблизился к Хьюзу и уговорил его сесть. Миссис Каролин благодарно посмотрела на Галинского. Затем она перенесла свой взгляд в глубину комнаты.

У входа на кухню сидел чересчур сгорбленный и чем-то опечаленный, неподвижный человек, который даже не поднялся с места, когда гости вошли.

– Пожалуйста, сядь, мой милый, – обратилась Каролин к мужу. – И будь покороче. Ведь ты, слава богу, не на трибуне...

– Как всегда, ты права, Каролин, – пробормотал Хьюз, садясь, и отхлебнул кофе. Близоруко сощурясь и часто поправляя очки, которые почему-то не хотели держаться на носу, хозяин дома тоже смерил продолжительным взглядом человека, сидевшего в глубине комнаты.

Чтобы заполнить паузу, которая возникла в результате супружеской дискуссии, Галинский обратился к Берлику Хьюзу с вопросом:

– Могу ли я иногда переводить своим друзьям то, что вы говорите для всех и что не успеет перевести госпожа Каролин?

– Пожалуй, да, – раздумывая отозвался Хьюз. – Но лучше было бы начать перевод с того, что я еще не успел сказать.

– В таком случае, – настраивался Галинский на шутливый тон, – мне придется очень долго молчать. Ведь вы, как я заметил, настраиваетесь на дипломатический разговор, а дипломаты по профессиональной привычке самые важные мысли оставляют на конец своих речей.

Дама в черных перчатках и в очках с золотой оправой, сидевшая рядом с миссис Каролин, захлопала в ладоши.

– Браво, Берлик! Начинай, пожалуйста, с конца, если ты не можешь обойтись без речи сегодня.

Ее поддержали.

– Сдаюсь! – просияв, заявил Берлик Хьюз. – Сделаем исключение, обойдемся без вступительного слова. Каждый будет говорить за себя. У нас получится вечер откровений. Выражаться кратко, как на молитве: «Господи помилуй» – и все. А насчет этого самого конца или, если угодно, начала... Я ведь только хотел сказать, что очень счастлив видеть столь почетных гостей в своем доме... Ваши гастроли... Да, да... Вы очень хорошо сделали, что приехали... Не только мне так кажется, а это мнение всех соотечественников. Мы не видели до сих пор ничего подобного! Так я говорю, Эллен? – спросил Хьюз у дамы, сидевшей рядом с его женой.

– Так! Так! Концерты были восхитительны! – авторитетным тоном заметила гостья. – Я дала большой отчет об этих гастролях в нашем еженедельнике.

– Бесподобно! Неповторимо! – раздались голоса с разных мест.

– Вот теперь переводите, – удовлетворенно подытожил Хьюз.

– Да, такое американцы видят впервые! – запоздало сказал мужчина с залысинами, сидевший рядом с репортершей Эллен.

И вдруг вопреки одобрительным возгласам у двери, ведущей на кухню, прозвучал уверенный баритон:

– Прошу прощения, господа. Но если говорить от себя лично, я не могу согласиться с вашим мнением.

У Галинского едва не сорвался крик изумления: тяжело ступая по паркету, неосторожно задев кого-то ногой, на середину комнаты вышел Мортон Лейк.

Учитель на этот раз был одет, как и все мужчины в этой комнате, в темный костюм, ладно облегающий его рослую, чуть сгорбленную фигуру. В черном он выглядел еще более, чем вчера, седым и более усталым. Лацкан вечернего пиджака Мортона пересекала, ослепительно поблескивая, длинная планка боевых наград.

Строго сдвинутые брови Лейка говорили о крайнем внутреннем напряжении. Он, очевидно, ожидал возражения, поэтому и вышел на середину комнаты. Но все молчали, смущенно поглядывая на хозяина.

– Не думаете ли вы, дорогой Лейк, что говорите нам об этом чересчур поспешно? – спросил мистер Хьюз. В тоне его фразы проскользнула досада. Галинский догадался, что Хьюз при помощи журналистки разыскал Лейка специально для него и, возможно, планировал этот «номер» под конец их нынешней встречи.

Лейк, остановленный вежливым вопросом Хьюза, сделал полуоборот к нему. Через секунду Галинский уже ощущал на себе смущенный взгляд Лейка.

– Прошу извинить: нервы... Но я только хотел сказать... Мне приходилось видеть русского, который был необыкновенно талантлив. Он, пожалуй, не меньше одарен, чем господин Галинский. Тот Андрей тоже знал «Коробейники»... – убежденно заявил учитель.

– Как в таком случае расценивать ваше поведение в Мэдисон сквер гардэне? – почти сразу спросил кто-то, назвав Лейка по имени.

Лейк не растерялся.

– О, это просто нелепый случай, – сказал он, разведя руками. – Надеюсь, мне простят советские товарищи. Господин Галинский действительно выступал замечательно. Он так великолепно вел свою партию в танце, что мне на какой-то миг показалось, что я снова там... Я снова увидел в этот миг его... Андрея.

Мисс Каролин поспешила с объяснениями:

– Бедняга Мортон несколько лет провел в фашистских концлагерях. Но я прошу, пожалуйста, не думать о нем плохо. Мортон Лейк всеми уважаемый человек в своем штате.

– Боже, как это все ужасно! – громко прошептала журналистка Эллен, выхватив платочек и поднося его к глазам.

«Речь идет явно о каком-то советском человеке, попавшем в плен к немцам, – метался в догадках Галинский. – Но при чем здесь «Коробейники»? Хореографический комплекс этой сюиты для профессиональной сцены впервые разработан нашим ансамблем...»

Галинский осторожно спросил, перебарывая неприязнь к Мортону, вспыхнувшую под влиянием слов миссис Хьюз:

– Вы не помните фамилию того артиста, который, быть может, танцевал в вашем присутствии «Коробейников» или читал поэму?

– Его звали Андрей Величко, – грустно сказал Лейк. – Это было почти двадцать лет назад.

Ни Галинскому, ни людям старшего возраста, приехавшим на эту встречу, фамилия Величко ничего не говорила. Лейк становился похожим на злого гения. Галинский пошутил, чтобы разрядить тягостную обстановку:

– В сорок первом году я делал лишь первые танцевальные движения – в колыбели...

Мортон Лейк с печальной усмешкой заметил, что он рад видеть нынешнее молодое поколение более счастливым, чем поколение Андрея Величко.

– Но, господа, – словно опомнившись, быстро заговорил Лейк. – Я вижу, вы придаете чересчур большое значение моим словам о том Андрее... Я должен вам сказать, что Андрей Величко еще не был артистом, хотя мог бы им стать со временем, если бы не помешала война. Мы, господа, могли бы увидеть «Коробейников» на двадцать лет раньше. Андрей Величко был просто узником, таким же несчастным, как и я, а может, и больше моего. Мне пришлось лишь однажды в чрезвычайных обстоятельствах увидеть единственный танец этого юноши, если это вообще можно назвать танцем. Именно по этой причине я свято берегу в своей памяти те далекие и необычные эпизоды. Пусть простят мне советские товарищи, но я не могу сравнить судьбу Андрея Величко ни с чьей судьбой, а значит, и танец Андрея, коль зашла речь об этом...

Напрасно Берлик Хьюз пытался успокоить взбудораженных этими словами гостей. По-русски и по-английски зазвучали одинаково взволнованные требования рассказать об их встрече подробнее.

Вот о чем рассказал Мортон Лейк.

4

...Андрея привезли в Грюндорф в тихий предзакатный час. Под бархатистый перезвон колоколов сельской кирхи, созывавшей прихожан к вечерней молитве, капитан фон Кессинг стремительно вел свой «мерседес-бенц» у самой кромки леса, бросавшего густую тень на трассу. Машина незаметно отделилась от леса и направилась к одинокой усадьбе хуторского типа, стоявшей посередине поля.

У невысокой ажурной арки машина остановилась.

Фон Кессинг искоса глянул в зеркало, пристроенное над смотровым стеклом. Там он увидел бледное запыленное лицо пассажира, валявшегося на заднем сиденье со связанными руками. Трудно было понять, спит человек или его укачало за долгую дорогу. Сам фон Кессинг чувствовал себя не менее уставшим, чем его пленник. По крайней мере, Кессингу так казалось. Открыв обе дверцы, капитан шагнул из машины. Он пригляделся к усадьбе и свистнул: со времени его отъезда многое здесь изменилось. Удивление вызвал плотный ряд кустарников, высаженных вдоль проволочного ограждения. «В июле, кажется, деревья уже не принимаются, – подумал фон Кессинг, улыбнувшись. – Но у хорошего садовода и на плетне груши растут».

На левой стороне арки капитан заметил не широкую, размером с солдатскую лопатку, вывеску со словами: «Собственность Кельнского монастыря. Непричастным к Святому ордену вход воспрещен».

Фон Кессинг небрежно сдвинул вывеску влево и, дождавшись, когда в глубине образовавшейся пустоты зажглась синяя лампочка, сказал:

– Фрау Бригитта, принимайте гостей...

– Гот мит унс, – ответила решетка.

– С нами бог! – машинально повторил капитан.

Ему пришлось подождать с минуту. Лампочка погасла, что означало выключение тока из системы ограждений вокруг усадьбы. Капитан возвратился в машину. Почти тотчас ворота распахнулись, принимая под свои своды медленно двигавшийся «мерседес-бенц».

Из дверей особняка навстречу машине вышла женщина в черном пледе с белым накрахмаленным воротником. Она придерживала обеими руками непривычно широкий низ пледа, путавшегося в ногах. Женщина не узнала капитана по голосу и, напрягая зрение, старалась разглядеть, какого происхождения и сана пожаловал к ней сегодня гость. Она даже сложила пальцы щепоткой на случай, если придется благословлять особу церковного звания.

Но приезжий издалека вскинул руку, приветствуя по-войсковому.

– Ох, Вилли! Ты будешь богатым! – заулыбалась фрау Бригитта. – Я не узнала тебя в штатском...

– Ничего не поделаешь, – служба.

Фон Кессинг с улыбкой оглядел длиннополый плед, из-под которого торчали узкие носки модных лакированных туфель.

Фрау Бригитта кашлем прочистила горло. Она явно испытывала потребность поговорить:

– Я всегда утверждала, что лучшая одежда для мужчины – военная форма. Это так молодит...

– Не всякая форма, – возразил капитан, открывая дверцу задней кабины и толкая ногой связанного, неподвижного человека в машине.

Длинный, запыленный, неестественно худой мальчик-подросток, облаченный в полосатую арестантскую пару, неловко помогая себе связанными руками, вылез из машины.

– Что-нибудь стоящее? – разглядывая подростка, спросила фрау.

– Сомневаюсь, – проговорил капитан, захлопывая дверцу, словно боялся, что подросток вернется в машину.

Освещенный и ослепленный лучами заходящего солнца, подросток почти ничего не видел. А когда огляделся, у него закружилась голова от полузабытых полевых запахов, тишины, простора. Губы его искривились, задрожали. В густых, припудренных дорожной пылью ресницах, блеснули синие огоньки.

Увидев скорбную улыбку на лице подростка, фрау Бригитта сказала нараспев:

– Какой милый! Надеюсь, у меня ему понравится...

Капитан предупредил:

– Осторожнее, фрау. Он, кажется, немного разбирается в немецком.

Они перешли на шепот:

– Поляк или из Прибалтики?

– Берите дальше. Из первой русской колонны, прибывшей в Бухенвальд.

У немки круто поплыли брови вверх, рот округлился. Она опять и уже каким-то новым взглядом обозрела пленника с головы до ног. Ноги в деревянных башмаках. Свалявшиеся штаны расползлись по швам.

Голос фрау Бригитты зазвучал с металлическим оттенком:

– С русского взятки гладки. Они думают только о том, как бы набить животы картошкой. Может, этот из семьи богатого еврея или комиссара?

Фон Кессинг выразительно похлопал по планшету: