Текст книги "Не отверну лица"
Автор книги: Николай Родичев
Жанр:
Военная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 19 страниц)
Более любопытным оказался другой партизан, встретивший их на крыльце большого дома, куда они пришли, миновав чуть не все огромное селение. Этот выждал, пока Густав взойдет по шатким ступеням, грубо взял его за локоть, рывком повернул к себе и зажег электрический фонарик. Яркий лучик резанул Густава по плечам.
– Что-то ты, Иван, мелюзгу все таскаешь, – недовольно заключил он, имея в виду солдатское звание пленного. Так разговаривают обычно над бедным уловом на берегу реки. Густав впервые пожалел о том, что понимает русскую речь.
Новый знакомый Густава был одет в шерстяную пару цвета хаки. Поверх гимнастерки – телогрейка из овчины. Не дожидаясь, пока Иван отряхнет снег с полушубка и что-либо ответит на его недовольные слова, он ударом каблука распахнул дверь. Все трое прошли по коридору, потом очутились в полутемной большой комнате, освещенной желтым пламенем единственной плошки. В комнате, как успел разглядеть Густав, была кирпичная плита и в дальнем углу валялась шуба.
– Данчиков велел взять любого, лишь бы со стороны леспромхоза, – словно оправдываясь, ответил Иван.
Помедлив, он вдруг заявил требовательно:
– Ты, Сапронов, не больно куражься над ним. Согрей-ка лучше кипятку парню: он на посту долго торчал.
– Перебьется! – сердито возразил Сапронов. В резких его движениях, жестком взгляде пронзительных карих глаз было столько озлобленности, что Густав невольно съежился, когда Иван взялся за ручку двери. Студента преследовали видения большевистских пыток.
Они остались вдвоем: франтоватый, чистенький, в шерстяной гимнастерке с подворотничком Сапронов и смятенный Густав. Они откровенно приглядывались друг к другу: один – словно загнанная лошадь, ожидающая очередного удара; другой – с презрительным равнодушием. Густав иногда улавливал в глазах своего русского ровесника желание поговорить, сказать что-то. Скорее всего – неприятное. Но русскому было невдомек, что перед ним сидит вражеский переводчик.
Сапронов встал, разворошил тулуп и извлек оттуда большой чайник, пахнущий овчиной. Вскоре на дощатом столе стояла кружка с теплой водой. Немного подумав, боец извлек из ящика стола кусочек сахару.
– Тринкай! – скорее приказал, чем предложил он, коверкая немецкое слово.
Густав улыбнулся и покачал головой.
– Ну тогда нам не о чем разговаривать с тобой...
Этот парень, как видно, не любил церемониться. Уверенный, что Густав «е разобрал его слов, он матерно выругался, затем нагнулся над шаткой половицей и дернул за кольцо. Перед пленным открылась яма.
«Начинается», – с тоской подумал Густав. Шепча молитву, мысленно прощаясь со всеми знакомыми, Густав готовился к страданиям за Германию, за фюрера.
Сапронов прокричал в яму:
– Эй, фрицы! Принимайте пополнение
К изумлению Густава снизу отозвались:
– Яволь! Гут...
Зашуршала солома, послышался стук приставляемой лестницы. Яма оказалась неглубокой. Кто-то предупредительно хватал Густава за ноги, направляя их со ступеньки на ступеньку, пока под ногами опять не зашуршала солома.
– Откуда, приятель? – с сильным саксонским акцентом прозвучало у самого уха.
Так обычно спрашивали друг друга солдаты на пересыльных пунктах, отыскивая земляков. Что нужно было говорить сейчас, Густав не знал: место рождения или где попал в плен.
– Вы давно здесь? – благоразумно отозвался Густав вопросом на вопрос и вдруг, закричал, ошеломленный, обрадованный:
– Артц! Это ты, Артц? Ну говори же!..
Он скорее почувствовал, чем разглядел: стоящий перед ним во тьме, дышавший с перехватом пленник – Артц и никто другой!
Солдаты обнялись. Еще бы, Густаву теперь есть с кем посоветоваться. Вдвоем и умереть не страшно!
– О, Артц! Какие мы несчастные, Артц! – уткнув голову в плечо однополчанина, ныл Густав, пока его не окликнули откуда-то из тьмы:
– Потише там!
– Здесь кто-то еще есть?
– Двое, – коротко объяснил Артц. – Идем ко мне в угол... А там фельдфебель и Вилли... Бедняк обморозился.
Густав не стал расспрашивать, кто из них обморозился: фельдфебель или Вилли. Он удивлялся и тому, что здесь Артц, и тому, что у партизан имеются пленные кроме него самого.
Напрасно Артц призывал его ко сну. Густав прилег лишь затем, чтобы удобнее было расспрашивать однополчанина. Артц не медлил с ответами, хотя сам он прибыл сюда на какие-нибудь сутки раньше и мог вообще ничего не знать.
– Значит, тебя еще не кокнули?
– Как видишь... И кормят здесь сносно, – скороговоркой отвечал Артц.
– Разве ты не отказался от пищи?
– Зачем? В плену тоже есть хочется...
– Тебя здорово били? Здесь имеются приспособления для пыток? – не унимался Густав. Ему хотелось все это знать немедленно. Но Густав скоро понял, что Артцу не все вопросы нравились.
– Ничего, кроме соломы, нет, – уже нехотя, с ноткой раздражения пробормотал Артц. Его благополучные ответы показались Густаву подозрительными. Он решился на резкость.
– Может, тебе понравилось здесь, Артц?
Ответ был ошеломляющий:
– Представь себе, да! Они – хорошие ребята.
– Но это предательство, Артц! Ты же клятву давал?..
Густав силился вспомнить, как зовут этого парня из роты капитана Гегнера. Но имя Артца никак не приходило ему в голову.
– А завести в Россию на гибель миллионы таких верноподданных, как мы, не предательство?
– О-о! Да ты успел покраснеть за сутки... Понимаю!
– Ничего ты не понимаешь, Густав, – Артц назвал его по имени, придав своим словам больше искренности. – В нашей семье всегда ненавидели Гитлера... Все!
– Почему же ты в таком случае не пришел к партизанам добровольно? Ждал, пока Иван сцапает?
В углу зашуршала солома, послышался чей-то стон и невнятное бормотание. Густав и Артц прервали свою дискуссию. Это дало Артцу возможность лучше продумать ответ.
– Если ты обошелся без помощи Ивана – завидую. А я, уверяю тебя, перешел бы, но боялся. Да и не знал, как это можно сделать.
– Верю, – издевался Густав. – А чего ты теперь боишься? Встречи со своими, когда они займут эту деревню?
– Ах, Густав, не копайся ты в моей душе, пожалуйста. – Артц перевернулся на бок, поправляя у себя под головой солому. – Если и произойдет когда-либо встреча с теми, кого ты называешь «своими», то я скажу им, что больше они меня не одурачат. Ясно?
– Ах так?.. – Густав в ярости выругался. Потом стал думать.
«Удивительный этот Артц! Может, он просто разыгрывает его, Густава? Если бы кто другой – можно было принять за провокатора. Но Артц... Август Артц! – наконец вспомнил Густав. – Мы же с ним часто стояли в очереди к полевой кухне, не раз вместе патрулировали по селу! Август показывал цветные открыточки – розовые облака над Рейном в часы заката... Забыть благословение матери, которая ждет его с войны?.. Почему Артц ведет себя так, словно не понимает всего этого? Больше того, он считает глупым не себя, а меня. Почему я вообще последнее время остаюсь в глупцах? Майор Шоор прямо назвал дураком. Похоже, что люди, живущие бок о бок со мной, знают какую-то важную истину, недоступную мне. Может, именно на эту истину намекал профессор Раббе, призывая думать, думать?..»
Густав все же не утерпел, чтобы не растормошить беспечного Артца. Должен же он знать, как надо себя вести на случай допроса?
– Август, слышишь?! Что они спрашивают на допросах... Да проснись же, черт!..
– А-а, – зевнул Артц, сладко причмокнув губами и отворачиваясь спиной. – Самый страшный допрос мне учинил ты сегодня, Мюллер. Уверяю тебя. Можешь вообще не разговаривать с ними. Именно так поступил полковник Шредер. Уверяю тебя: он с удовольствием помолчит с тобою, пока за ним придет самолет из Москвы. Ему очень скучно молчать здесь одному – нет достойного единомышленника.
«Что он говорит? – ужаснулся Густав. – Полковник фон Шредер? Барон Шредер – представитель ставки Гитлера, инспектирующий гарнизоны по борьбе с партизанами, – в партизанском плену?! Бюттнер колотился от страха, когда узнал о предстоящем визите в Лотню фон Шредера. Самолет из Москвы за полковником Шредером? Нет, у бедного Артца не в порядке голова. Его вывернули наизнанку в этом подполье за одни сутки! Молись, Густав, тебя ждут нечеловеческие испытания...»
4
Задержись рассвет еще на час-два, Густав доконал бы себя приготовлениями к смерти. Сначала он под безмятежное похрапывание Артца перебирал в памяти детали своего пленения, отмечая упущенную возможность избежать нынешней участи. Таких моментов, по его мнению, было несколько: когда Иван сбросил его с плеч и не меньше тридцати секунд, нагнувшись, поправлял веревки на ногах, потом, когда давал прикурить часовому, и, наконец, в темном коридоре избы – везде можно было применить силовые приемы, сбить с ног, может быть, вырвать из рук оружие и спастись бегством. В кино показывали моменты и покруче. Гитлеровские разведчики выходили победителями и не в такой перепалке...
«Конечно, неплохо бы и привести с собой обезоруженного партизана – о таких подвигах нередко пишут в газетах, – но и свое собственное спасение важнее всяких подвигов на войне. В крайнем случае, пусть меня убили бы в открытой схватке с врагом, чем принимать сегодня медленную смерть в картофельном подвале», – заключил Густав.
Ему, конечно, и раньше приходили в голову мысли о невеселом конце русской кампании. Об этом все чаще поговаривали солдаты между собой. Но – русский плен!.. Нет, такого финала своей судьбы Густав не мог предположить даже в самые мрачные минуты.
Утром Густава повели в партизанский штаб. Штаб отличался от иных крестьянских домиков разве тем, что слева у входа маячила полинявшая от непогоды и, вероятно, всеми забытая вывеска: «Правление сельскохозяйственной артели «Красная волна».
Люди сновали взад и вперед у этого строения. Они были одеты кто во что горазд. Здесь не слышалось команд, как это принято в войсковых подразделениях, люди почти не козыряли друг другу. Было неимоверно представить себе в каких-нибудь десяти километрах от немецкого гарнизона русскую военную базу.
Партизаны курили, наскоро перебрасывались приветствиями друг с другом и торопливо расходились по своим делам.
В приемной комнате штаба, очень напоминающей размерами надподвальное помещение, куда вчера привели Густава, уже сидели двое немцев: рослый солдат, тихо пиликавший на губной гармонике, и щупленький унтер-офицер, в отчаянии обхвативший обеими руками голову и уткнувшийся носом в колени. Унтер закрыл себе уши, чтобы не слышать грустной мелодии, которую в задумчивости солдат заводил снова и снова:
Несколько раз Густав слышал эту незатейливую песенку в исполнении фермерских рабочих. Потом на рекрутских сборах. Как некстати звучала она здесь!
Немцев охранял живописно разодетый мальчонка лет пятнадцати. Так они сидели с полчаса, пока с надворья не пришел Сапронов. Он проскрипел новыми сапогами через комнату и скрылся за дверью, что была едва заметна в глухой стене.
– Поглядывай, Мить, за ними. Сейчас начнем, – сказал Сапронов на ходу.
Он отсутствовал ровно столько, сколько потребовалось для доклада командиру. Густав отчетливо слышал, что Сапронов по-войсковому отрапортовал о доставке трех пленных сегодняшней ночью.
– Из Лотни тоже здесь? – спросил невидимый для Густава военачальник. Сердце Густава затрепетало: говорили именно о нем... Ему придавали здесь какое-то особое значение.
Наконец Сапронов вышел. Он внимательно оглядел всех пленных, будто отыскивая, с кого начать, и, дернув за ручку дверь соседней с командирской комнаты, объявил:
– Давайте по одному...
Густав хотел было сделать вид, что не понимает этих слов, но прямо на него глядели строгие выжидательные глаза Сапронова, приоткрывшего дверь. Когда Густав переступил порожек комнаты, Сапронов крикнул кому-то через плечо:
– Валя! Это от леспромхоза... Иван снял.
Более точной характеристики, вероятно, пока не требовалось. Но и этих слов оказалось достаточно, чтобы сидевшая за столом белокурая со смешливой ямочкой на правой щеке, девушка откликнулась, будто встретила давнего знакомого:
– А-а... очень хорошо.
Не снимая наушников, Валя записывала на листках бумаги длинные колонки цифр. Она раз и другой покосилась на Густава, обдав его озерной синевой своих глаз. Густав несколько мгновений глядел на это лесное чудо: девушка с ее мохнатыми, словно у куклы, ресницами, сквозь которые блистали лучики солнца, оказалась бы украшением любого изысканного общества. При виде славненькой советской радистки пленному пришли на ум сказки о лесных феях и разбойниках, называвших фею своей сестрой и свято охранявших ее от всяких бед.
Валя, как успел заметить Густав, имела вполне гражданскую привычку время от времени встряхивать кудерками и поправлять веселую копенку волос мягкими прикосновениями ладони. Все остальное – от суконной гимнастерки, перехваченной в талии широким командирским ремнем, до чистеньких белых валенок, носки которых выглядывали из-под стола, – подтверждало ее принадлежность к боевому братству.
Девушка умела одновременно выполнять несколько операций: она принимала радиограмму, заносила условные знаки на бумагу, жестом левой руки приглашала Густава поближе к столу и произносила раздельно, чуть не по складам, по одному слову в паузах между занесением группы цифр.
В переводе на русский язык ее фраза звучала так:
– Что-же-вы-моло-дой-чело-век-не-здо-ро-вае-тесь?
– Если это мне, то извиняюсь... Хотя я и не уверен, нужно ли это? – проговорил Густав смущенно.
– Кто как хочет, – согласилась радистка.
По двум фразам Вали Густав сделал невольный вывод: русская девушка по-немецки говорит сносно, хотя речь ее нарочито правильная, словно она читает слова по книге.
Вскоре Валя отложила наушники, выключила приемник, зябко передернув плечами, села за столом ровнее. Она была хороша, что и говорить. Густав немного встречал подобных девушек у себя дома.
– Сейчас заполним небольшую анкету, – поспешно заявила Валя. – Потом с вами поговорит советский офицер. А еще потом – будете ожидать отправки в лагерь военнопленных.
«Лагерем военнопленных» у них, по всей видимости, называется кладбище, – думал Густав. – Да, но разве о таких вещах можно говорить устами девушки?»
– Я не собираюсь ни с кем разговаривать здесь, – кашлянув и дрожащей рукой взявшись за край стола, сказал Густав давно продуманные слова. – Пусть меня поскорее ваши расстреливают, или, как вы образно выразились, отправляют в лагерь...
– Слыхали и такое, – спокойно отозвалась девушка. – На Ивана обиделись?
Она взяла со стола одну из анкет и протянула Густаву.
– Идите в ту комнату, подумайте. Писать сами можете?.. Вот и хорошо.
Густав недоуменно качнул плечами, вертя в руках бумагу. От него требовалось лишь указать год рождения, воинское звание и домашний адрес в Германии. Но и этого писать не хотелось, потому что от подобных бумаг пахло протоколом, а от протоколов – допросами. К чему все это?
Он возвратился в большую комнату, где заметно прибавилось людей. Партизаны запросто вваливались сюда, заходили к командиру, наскоро о чем-то переговаривались-с ним. Иные спорили и даже кричали там, называли командира, кто старшим лейтенантом, кто Петром Семеновичем. Потом исчезали, достав огонька для цигарки прямо из плиты. Густав в который раз отмечал, что на пленных они попросту не обращали внимания, словно их не было здесь.
Наконец Сапронов громко и требовательно попросил всех партизан удалиться. В приемной остались трое пленных с часовым Митькой. Сапронов позвал Валю к командиру. Почти сразу повели туда солдата с губной гармоникой.
Густав заволновался, стал прислушиваться к разговору за дощатой перегородкой. Унтер тоже приподнял голову, медленно повел глазами в сторону командирской комнаты, слабо улыбнулся Густаву.
– Откуда, приятель? – стараясь быть веселее, спросил Густав.
– Обращайтесь ко мне по форме! – вдруг оборвал его унтер-офицер. Он поправил свалявшийся на плече погон со знаками отличия.
За дверью между тем продолжалась беседа «музыкального» солдата с Данчиковым.
– Меня зовут Ганс Хайнеман... Из Гамбурга... В армии служу семь лет... – четко доложил солдат.
Затем наступила пауза. Ганс бормотал что-то невнятное. Партизаны смеялись.
– Вспомните, – настойчиво добивалась переводчица, – кто был ваш отец: рабочий, служащий конторы, рыбак или, может быть, фермер?..
– Я вас хорошо понял, фрейлейн, – перебил Валю Ганс Хайнеман. – Запишите: из солдат.
– Не может быть, Ганс, – разъяснила Валя. – Вы послушайте меня внимательно: до того, как стать солдатом, ваш отец торговал в лавке, был мясником или, может, ловил рыбу – понимаете?
– При чем тут рыба? – повысил голос Ганс. – Мой отец был заслуженным человеком. Имел Железный крест от кайзера. В нашей семье никогда не ели рыбу.
– Ах, боже мой! – воскликнула девушка по-русски. И затем на немецком языке принималась опять перечислять профессии. Ганс что-либо добавить к сказанному ничего не мог, кроме того, что отец погиб на фронте в девятьсот пятнадцатом году, а он, Ганс, родился в четырнадцатом.
Кроме службы в армии покойный Фридрих Хайнеман не оставил сыну никаких воспоминаний о себе. Отца решили оставить в покое.
– Мать работала где-нибудь?
– Как обычно – у плиты и ванны с бельем...
– Ну хорошо. Может, у тебя старшие братья были, содержали вас с матерью и тебя обучали какому-нибудь ремеслу? – допытывался Данчиков, не получив вразумительного ответа о матери.
Оказалось, что у Ганса Хайнемана было даже два брата: Христиан и Людвиг. Один погиб под Гвадалахарой в фашистских войсках в 1936 году, второй пропал без вести в горах Югославии полгода назад...
Было что-то жуткое в спокойных словах Ганса о гибели на войне отца, двух братьев. Данчиков презрительно и грустно смотрел в лицо солдата. Хотелось сказать: «Неужели ты, Ганс, последний из мужчин рода Хайнеманов, не задумался над своей судьбой? Что ты ищешь и что можешь найти, кроме смерти, на полях России!..» Но гордое лицо солдата, вспотевшее больше от непонятных ему вопросов, чем от бренности выпавшей Хайнеманам судьбы, не отражало душевных мук Ганса.
Данчиков обернулся к Вале:
– То ли он разыгрывает нас, то ли ты не смогла ему как следует втолковать, чего мы добиваемся. Это вовсе не допрос. Нам захотелось о нем знать немного больше, чем имя и солдатский номер.
Командир встал, приоткрыл дверь:
– А ну-ка, Митя!.. Или ты, Сапронов. Позовите одного-двух бойцов с улицы, которые окажутся поблизости.
Хайнеману разрешили сесть. Пришли Халетов и Бражников. Последний был из здешних жителей, огородник артели, – широкоскулый, неразговорчивый мужчина с добрыми черными глазами. Он доложил о прибытии и стал в дверях, опершись плечом о притолоку.
Увидев, что Данчиков задумался о чем-то, Сапронов по собственной инициативе продолжал беседу.
– Вот смотри сюда. Я – электромонтер, то есть рабочий. Он, – Сапронов показал на Бражникова, – агроном, а этот, Халетов – пас овец, сеял хлеб – крестьянин. Пришла война, мы стали солдатами. Выгоним вас – и снова всяк за свое дело. Ясно?
Валя перевела Гансу слова Сапронова.
Но Ганс обиженно твердил, что это ему все ясно, так же ясно, как и то, что его происхождение – из семьи солдата.
– А почему вы, собственно, удивляетесь? – спросил Данчиков своих товарищей, словно ему давно была знакома разгадка такого поведения Ганса Хайнемана. – Немцы – военизированная нация. Почти пятьдесят лет у них продолжается казарменный образ жизни. В армии служат, как видите, семьями. Из поколения в поколение. Стоит ли удивляться, что возникло целое сословие военных?..
Следующим подняли унтер-офицера. Он одернул мундир, поправил пряжку поясного ремня, подтянул голенища сапог и даже обмахнул носки полой валявшейся в углу шубы. Потом долго возился, пристраивая брюки на пряжках. Партизаны срезали у пленных пуговицы с брюк. Их приходилось поддерживать руками. Именно сейчас унтеру почему-то не хотелось держать руки в карманах.
Густаву еще тогда, когда унтер начальственно зыркнул на него, показалось, что во взгляде его было что-то натянутое. Словно унтер позировал невидимому фотографу.
Унтер выпятил грудь и высоко задрал подбородок, глядя неподвижными глазами в верхний угол комнаты. Таким он и прошел в командирскую комнату. Почти сразу оттуда ушли Бражников и Халетов.
Освободившись, Ганс Хайнеман попросил знаком у Мити гармонику и, как ни в чем не бывало, затянул мелодию:
Унд дайне либе
Шпрахен лайс
Фон либе гайс,
Дас кайне вайс,
Вас айнер вайс,
Нур их...
У песни был неожиданный конец.
Минут через пять за дверью командирской комнаты послышалось чье-то несдержанное восклицание и смех. Оттуда выскочил багровый от напряжения Сапронов. Он зажимал рот ладонью, гася подступивший к горлу смех.
– Мить, а Мить, – позвал он, став вполуоборот к часовому. – Ты видел когда-нибудь... короля?
– На картах игральных есть короли, и в шахматах у Маркиана, – не растерялся паренек.
Он скуки ради отсоединил от автомата рожок, перетирал патроны.
– А хочешь, я тебе живого короля покажу сейчас? – не унимался Сапронов.
– Вот чудак, где же ты его возьмешь?
Сапронов будто ждал такого ответа.
– Где, где? – передразнил он паренька. – Ты думаешь, у Данчикова – унтер? Это ж наместник германского бога попался.
– Из самого Берлина? – доверчиво изумился подросток. – Может, это Гитлер?
Митька проворно сгреб со стола патроны, стал заталкивать их в металлический рожок, всем своим видом обнаруживая желание взглянуть на унтера-короля.
Разговора с Митькой Сапронову показалось недостаточно. Шумливый, веселый, он выбежал на крыльцо:
– Эй, ребята! Идите-ка сюда швыдче! Короля живого словили!
С десяток партизан, перешучиваясь с Сапроновым, ввалились в прихожую. Один из них в дубленом полушубке, с окровавленной повязкой на голове, опустился на скамью рядом с Густавом, широко облокотясь и время от времени, очевидно уже по привычке, поправляя повязку. Остальные расположились кто где, большинство стоя.
Данчиков вывел унтер-офицера на середину комнаты.
Тут только Густав смог как следует разглядеть человека, в руках которого оказалась его судьба и судьба остальных пленных. Красный офицер был невысок, чуть пониже Сапронова ростом и несколько спокойнее своего ординарца в движениях. Коричневые глаза его не по-восточному круглы. Когда Данчиков сердился, щелки глаз сужались, брови вздрагивали в такт произносимым словам. В отличие от своих подчиненных, офицер носил знаки различия – три кубика. Данчиков холодно посмотрел на Густава и объявил, подталкивая унтера в спину:
– Полюбуйтесь, товарищи, на эту кикимору: не хочет отвечать. Я, говорит, король Бирмы – Мартин Греве, а вы – мужичье...
– Повернись-ка лицом к людям, «король», – сурово выкрикнул сидящий рядом с Густавом пожилой партизан с повязкой на голове.
Валя, вышедшая вслед за этой процессией из комнаты, перевела слова партизана. Мартин, не торопясь, развернулся вполоборота лицом к выходу.
Густав почувствовал, что ему становится жарко, потела шея, дрожали от волнения руки. Отчетливее всех остальных, присутствующих здесь, Густав понимал всю нелепость нынешнего положения Мартина Греве. Но боже, неужели Мартин сам до сих пор не понял чудовищной насмешки Шоора?
Все ждали слов командира, который опустился на скамью между Густавом и Митей, как раз над не заполненной Густавом анкетой.
– Ну что ж, Бирма так Бирма, – хмурясь от нелепого подмигивания Мартина, начал Данчиков. – Зачем пожаловал на русскую землю? Вручай верительные грамоты или что там по международным обычаям полагается...
Валя начала переводить слова Данчикова, улыбаясь. Однако не договорила до конца. Командир гневно выкрикнул:
– ...или кроме автомата и факела для русских ничего не захватил с собой?
Крик этот заставил «короля» вздрогнуть. Он мотнул головой, словно лошадь от удара. И тут случилось непредвиденное: штаны «короля», пристроенные на бедрах кое-как, скользнули вниз. Не чувствуя этого или не желая портить королевской позы, Мартин глядел остекленелым взором в верхний угол комнаты...
Первый не выдержал Митька. Увидев дрожащие ноги короля, туго обтянутые трикотажными кальсонами, он по-детски взвизгнул и воскликнул
– Тю! Да это же не взаправдашный король! Фриц настоящий!
Тишина раскололась от могучего вздоха. Охнул и зашелся хохотом еле сдерживавший себя Сапронов, разноголосо захохотали партизаны. Люди переступали с ноги на ногу, хлопали друг друга по плечам, запрокидывали головы, хватаясь за бока, хохоча, хохоча. Смеялся басом пожилой Бражников, колотился, задыхаясь от смеха, казах Саидов, цеплялся за плечо бородатого партизана, который только охал и отмахивался руками от Мартина, словно от привидения.
– Ха-ха-ха... Го-го-го...
– Ох, мать моя родная! – пристукивал ногами кто-то в углу.
Смеялся солдат Ганс Хайнеман, прикрывал ладонью рот Данчиков, что-то кричал сквозь смех Митя, довольный сам собою в эту минуту.
Лавина смеха обрушилась внезапно. Густаву никогда не приходилось видеть на войне ничего подобного. Смех оглушал его, выворачивал душу, устрашал больше орудийного грома... Вероятно, это продолжалось долго, потому что перед ним откуда-то из смеха выплыло грустное лицо престарелого наставника Раббе, промелькнул неизъяснимый майор Шоор – его темнеющие глаза, плотно сжатые уголки губ, в которых всегда пряталась улыбка; вспомнил Густав своих товарищей по взводу, которые в последнее время почти не смеялись совсем – их лица были тревожно-задумчивы.
Густаву вдруг показалось, что смеются не над тупым унтером, а над ним самим. И так было всегда, только он, Густав, почему-то не замечал этого смеха над собою. Смеялся капитан Гельмут Визе, способствуя его уходу на войну; смеялась тетушка Элизабетт – она умела при любых обстоятельствах оставаться в стороне, создавая себе благополучие то на предательстве родного брата, то на страданиях Густава; смеялся поезд, который вез Густава на фронт, смеялись журавли, отлетавшие на юг, смеялись облака, лес, солнце. И всем хватало смешного в поступках Густава. Лишь профессор Раббе не был весел, умолял Густава думать... думать... Где и когда думать, как разобраться в этом головокружительном круговороте войны? Вот у русских просто: поймали придурковатого Мартина – и смеются. Впрочем, разве он сам, Густав, меньше этого Мартина смешон?
– Довольно! Хватит, говорю! – пристукнув кулаком по столу, потребовал Данчиков. Когда партизаны умолкли, он сказал резко: – Смешного мало, товарищи. Перед нами потерявший человеческий облик молодой немец. Его искалечили фашистские воспитатели, – подчеркнул командир. – А Мартин мог быть и хорошим хлеборобом, и искусным токарем, и ученым. С добрыми целями мог бы от имени своего народа приехать в ту же Бирму. Но фашистам наплевать на честь своего государства. Они выставили германский народ, его надежды, его молодость на посмешище всему миру. Какой-то высокопоставленный идиот втемяшил в голову этого недоросля мысль о том, что после завоевания Германией мирового господства он будет королем. Миллионы «королей» уже нашли себе смерть на полях нашей Родины. Но много их еще гуляет по селам и городам, сея смерть...
Данчиков стал рядом с Мартином, который к тому времени уже водворил брюки на место и засунул руки в карманы.
– Народ Бирмы, – спокойнее, но так же твердо продолжал Данчиков, – борется в настоящее время против японских колонизаторов. А бирманцам уже приготовлен фашистами новый «король» – вот этот щипаный унтер... Как вы думаете, товарищи, поможем бирманцам избавиться от новоявленного правителя?
– Повесить его гада!
– У-у, стерва коронованная!
– Дай, командир, я его задушу своими руками.
Густав разобрал в общем гуле уже несколько знакомый для него голос Сапронова:
– У меня со школьных лет руки на королей чешутся.
Партизаны шумели, негодуя. Обдумывая свое решение, Данчиков некоторое время молчал, закусив губу. Потом круто повернулся к Густаву и спросил сурово:
– А ты чей «король»?.. Югославский или, может, норвежский? Говори!
Густав проворно встал, не дожидаясь перевода слов командира. Изумленной Вале не пришлось растолковывать и то, что говорил немецкий солдат.
– Я не король, господин обер-лейтенант. Я – Густав Мюллер, индийский магараджа, если угодно... Это все, может быть, в самом деле нелепо, но так случилось. Майор Шоор нам с Мартином присвоил эти титулы в разное время. Я хочу быть честным, господин офицер, и готов разделить судьбу с несчастным Мартином... Судьбу со своим народом, – закончил Густав, довольный, что его не перебили.
Но взбудораженный Данчиков словно не замечал, что немец говорит по-русски.
– Ты с унтером – это еще не народ, – рубанул воздух рукой Данчиков. – Отвечай: советских людей убивал? Кровь наших людей есть на твоих руках? Чего молчишь?
Густав решил и здесь не таиться:
– Наш взвод сжег деревню Белово за Новозыбковым. И все люди в этой деревне сгорели...
– Белово? – тихо и оттого жутковато вскрикнул раненый сосед Густава. Он повторил за немцем название родной деревни почти сразу, будто все это время думал о ней. Партизан не дождался подтверждения слов немца. Он медленно поднялся на ноги, то сжимая кулаки, то хватая себя за голову. Расширенные глаза его выражали неверие:
– Ты точно помнишь, собачья душа?.. Скажи: это то самое Белово, где береза сбочь дороги?.. Береза сбочь дороги и три кустика?.. – Он так и не смог высказать более подробных примет своего хутора, поперхнувшись от волнения.
Партизан говорил о деревьях, а в памяти Густава отчетливо выплыла сцена, когда рослая красавица Авдотья Белова в предсмертной тоске металась по дому, отыскивая Герману Копфу водки; как она прикрывала собой детей, как вышла с ребенком на крыльцо горящего дома и упала на ступени резного крыльца, сраженная пулей.
– Это ужасно... это действительно ужасно, – шепотом ответил Густав. – Но березки той больше нет...
Партизан, шатаясь, побрел к выходу, не слыша негодующих выкриков своих друзей, напрасно окликал его Данчиков.
Ничего не слышал Маркиан Белов, шепча как в бреду о сгоревшей березке, которая стояла в его воображении целой и красивой до сих пор, символизируя собой родную деревню, семью, а может, и целый мир, ради которого он жил и боролся.
– Именем советского народа! – суровея с каждой фразой, объявил Данчиков. – Именем погибших женщин и детей Белова... есть предложение: расстрелять!
– Повесить их гадов!
– Дай, командир, я их своими руками задушу! – опять вырвался возглас Сапронова.
Но командир повторил властно:
– Расстрелять!
Мартина Греве и Густава Мюллера вытолкали на улицу.
5
Снег казался мутным, багровым. Цвет его менялся в зависимости от того, где проходила цепочка людей, растянувшихся друг за другом. Сначала они шли огородами, и нетронутые сугробы здесь имели голубоватый оттенок; в сосновом бору, куда на несколько мгновений прорвались лучи солнца, стволы бросали на снег розовые краски; на краю лесного лога снег казался пепельно-серым. Здесь он даже хрустел не так резко, как в иных местах, рассыпался, словно песок пустыни. Густав шел, не подымая головы. Перед самым лицом мелькали порыжелые задники сапог Мартина. Из-под кованых каблуков унтера, словно из-под копыт лошади, летел снег. Мартин по-смешному выпячивал зад, норовя попасть след в след за Саидовым. Сказывалась солдатская выучка – всегда экономить силы, использовать проторенную впереди идущим тропу.
