355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Николай Родичев » Не отверну лица » Текст книги (страница 7)
Не отверну лица
  • Текст добавлен: 8 сентября 2016, 21:09

Текст книги "Не отверну лица"


Автор книги: Николай Родичев


Жанр:

   

Военная проза


сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)

– Где Яшка?

Отвечала женщина:

– На терриконе он, с кошелкой...

Кузнец что-то проговорил, недовольный. Жена оправдывалась:

– Тяжело ему... А из меня какой помощник?

– Следи, чтобы набирал поменьше, а то заболеет, хлопот с ним не оберешься. Да пусть воды в душевую кадку натаскает вечерком – квартирант теперь у нас...

Сергей засыпал под звон ведер в саду. Колодец у кузнеца был свой, но мальчик почему-то ходил за водой на улицу, к колонке.

Утром квартирант пробудился от отчаянного крика. Вопил Яшка, истязаемый отцом. Сергей босиком, в одних трусах ворвался в хозяйскую половину.

– Не тронь, негодяй... Драться буду!

Вид у педагога был решительный.

Кузнец легонько повел рукой, и Сергей, наткнувшись на эту руку, ощутил барьерную твердость. Мальчонку все же отец отпустил.

Яшка, глухо всхлипывая и дрожа, уткнулся в коленки матери, сидевшей на табуретке у стола. Сергей с удивлением заметил, что жена кузнеца совсем не старая. Только лицо ее, затемненное тяжелым полушалком, было изрезано редкими глубокими складками.

Несколько дней квартирант избегал встреч с хозяином.

Денис Моисеевич первым зашел в Сергееву боковушку. Он был одет по-праздничному: в длинную расшитую косоворотку, в галифе, в новых скрипучих сапогах. Зашел он, как всегда, без стука, подчеркивая этим свое единоличное право на все, что выстроено его руками за дощатым забором.

– Вот вы заступились за мово мальчонку, – начал он, раздумывая вслух. – Оно с вашей стороны вроде и благородно получилось. Да только по причине нашей излишней жалости к детям сами опосля страдаем... Откуда всякие дармоеды в городах пошли? – спросил он и тут же сам ответил: – От слабохарактерности нашей. За что я, к примеру, свово Яшку наказал? За неуважение к отцовскому слову. Сказано: полная бочка воды должна быть – лопни, а наноси. Есть норма: килограмм рыбы наловить – умри, а выполни. Как оно все пойти могло, если бы мы в войну всяк по себе с немцем воевали?

– А детство, детство? – пробовал усовестить кузнеца Сергей. – Вы же калечите душу ребенка! Ему многое просто непонятно, что вы от него хотите. За глоток водки для вас сидит, как прикованный, на мосту... На жаре!.. Потом в чад гоните, на террикон...

Кузнец несогласно мотал головой, сводил в одну лохматую гряду ощетинившиеся, как рыбьи плавники, брови.

– У нас был командир батареи. Если, говорит, солдат не нагружен по завязку, сам себе дело найдет... А озорство до хорошего не доводит. Вырастет – дудочки зеленые напялит, гриву, как у попа, заведет.

Чем больше спорил Сергей, тем отчетливее убеждался в непоколебимости Дениса Моисеевичу. Хуже того, хозяин тщился житейскими примерами, грубо выхваченными им из памяти, доказать, что ошибается именно Сергей.

Молодому педагогу вскоре наскучила перепалка с кузнецом. Он даже подумывал: а не подыскать ли другую квартиру? Но борьба за мальчика, который все больше ему нравился, и тайная надежда каким-то образом повлиять на Дениса Моисеевича удерживали его от ухода из дома кузнеца.

Перед началом занятий в школе Сергей перезнакомился почти со всеми жителями поселка. Однажды он спустился из любопытства в шахту. Его пригласили в поселковый клуб прочесть лекцию. Это последнее событие изумило Дениса Моисеевича, который едва ли не в первый раз появился тогда в клубе.

– Складно вы говорили, Сергей Мартынович, – похвалил он квартиранта, назвав его по отчеству. – А так, промежду нами говоря, вы сами-то верите, что через двадцать лет вся наша жизнь переменится?

Сергей заметил в глубоко упрятанных глазах кузнеца насмешку.

– Если говорю, значит, верю... Убежден! – спокойно заявил педагог.

– И я убежден, – поспешил хозяин. – Только как его строить, коммунизм этот?

– Известно как: больше техники, больше материальных благ. А самое главное – в людях. Человек иной нужен, чтобы владеть материальным и духовным богатством при коммунизме.

Сергей чувствовал неловкость оттого, что ему приходится повторять свои мысли, высказанные в клубе и понятые, судя по аплодисментам, всеми.

Денис Моисеевич понял намек. Мотнув головой, он с ожесточением возразил:

– Ошибаетесь, молодежь!.. Не в этом главное. Человек-то сразу переменится – ты только дай ему пожить как следовает... Мы в тридцатом с родителем своим чуть заслышали про коммуну – и корову, и двух лошадей, и кур даже свели в артельный двор. И землю пахали скопом, и за стол садились рядышком, даже рубахи одинаковые шили, а коммунизма все-таки не вышло!

Кузнец встал из-за стола. Воспоминания о двух лошадях и корове взволновали его. Лицо зарделось, взмокло.

– Не это главное! – рычал, вышагивая по комнате, Денис Моисеевич. – Семья – вот где корень! Если сначала в каждой семье построить коммунизм, тогда только сложи – и всеобщая коммуна получится... Взять, например, меня. Как я приноравливаюсь ко времени? Есть нехватка продуктов у шахтеров – засеваю картошкой да баклажанами приусадебный участок... Вижу, что у государства кое до чего руки не доходят – выбираю уголек возле террикона и в общий баланс пускаю... Выходит полный расчет в доме, по потребности. Вот так. Или же взять, с другой стороны, насчет мяса и прочее. Мне и в магазин-то ходить незачем: своя живность имеется...

– Это еще подсчитать надо, во что обходится ваша живность государству! – протестовал Сергей. – И весь этот ваш домашний коммунизм...

Сергей хватал бумагу и карандаш, покрывал чистый тетрадочный лист цифрами:

– Вот ваш кабан: хлеба печеного в сутки три килограмма, пятьсот граммов муки, молочком поите, чтоб сало было мягче. А куры? А корова?

Уязвленный и озадаченный доводами Сергея, хозяин квартиры иногда задумывался, еще реже соглашался.

Единственным результатом таких перепалок пока было то, что Денис Моисеевич стал реже наказывать Яшку. И супруга его сменила драный ватник на новенькую фуфайку. Но и в этом виделась победа.

Чтобы облегчить судьбу Яшки, квартирант сам наполнял водой бочку в саду. Для взрослого человека это не представляло особого труда, тем более что Сергей пользовался душем редко, предпочитая поутру и перед сном освежаться в речушке.

Просыпаясь, квартирант часто замечал на подоконнике тарелку свежих слив. Или гроздь винограда. В комнату учителя Яшке заходить не полагалось. Но он все же переступал заветный порог. Всякий раз мальчик сообщал что-нибудь невеселое, ошеломляющее. Он был по-отцовски невосприимчив к радостям.

– Не верьте тятьке... Никакой коммунизм ему не нужен. В поселке его жлобом зовут. У него все от жадности. В кузнице колхозной работает ради земли и сада – тыщи за картошку да за яблоки с шахтеров дерет... И мамку погубил от жадности. Она первой звеньевой в колхозе считалась, а тятька, когда шахту здесь строить начали, запретил мамке в поле ходить. Говорит: уголь выгодней у террикона выбирать. Он и дом поближе к террикону поставил, хоть и воздух чадный здесь. Мамка поначалу не шла за углем – бил! Ой как бил!

Заслышав шорох в коридоре, мальчик метался по комнате, словно пойманная в клетку птица. Тоскливо было глядеть на него в эти минуты.

– У меня ведь старший брат есть, Шурик, – как-то заявил Яшка. – В армии служит. Третий год в гости не заявляется. Боится. Тятьку все в поселке не любят. Если что – он и украсть может. Мамку-то он украл!.. Она за него замуж не хотела идти, силком, говорят, уволок.

Как-то Яшка пришел с речки пустой, без удочки. Он молча достал из-за пазухи рубль:

– Спасибо, Сергей Мартынович, что выручили. Теперь я богатый. Небось побольше, чем у тятьки, денег у меня...

Он вытряхнул ворох смятых ассигнаций.

– Сейчас же отнеси назад! – строго потребовал Сергей. – Слышишь? Даже думать не смей об этих деньгах. Помни, что мать тоже знает, где кубышка с деньгами, но не трогает. Прибьет тебя отец, как котенка!

– Отец, отец! – с презрением произнес мальчик. – Ладно уж, если вы не велите, назад отнесу... – И вдруг он просиял, заговорив весело, озорно: – А может, мне зажечь курятник?

Глаза его по-прежнему оставались неулыбчивыми. Яшка не всегда перебарывал в себе желание отомстить нелюбимому отцу.

В последнее воскресенье августа кузнец, выгодно продавший на базаре бычка, купил двух поросят. Хозяин допоздна возился в сарае, переделывая и без того прочные засовы. Поросята попались резвые: они носились по просторному сараю, разбрасывая острыми копытцами солому, беспокойно повизгивали и тыкались пятачками всюду, ища выхода на свободу. Кузнец пробовал их кормить хлебом с руки, но животные горделиво отвергали его заботы.

– Яшка! – на радостях заявил кузнец, позвав сына. – Вот этот кабанчик с черным пятнышком под лопаткой – твой. Выкормишь – на лето путевку в пионерский лагерь куплю...

Утром Сергея пробудили горестные причитания, пересыпанные отчаянной руганью.

– Эй, сосед, сосед! – голосил Денис Моисеевич. – Обворовали нас... Дочиста обобрали!..

Во дворе уже собралось несколько человек. Соседи, созванные кузнецом в свидетели, позевывая и ежась от утренней прохлады, скучающе глядели в опустевший свинарник. Сергей заметил, что люди вовсе не сочувствуют беде кузнеца. Переговариваясь о чем-то своем, люди молча наблюдали, как кузнец ворошит кучу картофельной ботвы, надеясь отыскать под нею пропавших поросят. И только супруга Дениса Моисеевича беззвучно плакала, то ли по обязанности, то ли в ожидании расправы за недосмотр.

Сергей решил было по зову мятущегося кузнеца идти вслед за ним к реке. Но Яшка тронул учителя за рукав:

– Это я выпустил поросят ночью...

Наступило первое сентября. Яшка пришел в школу в новеньком костюме. Задолго купленный при каком-то случае на вырост, костюм так слежался в сундуке, что казался пережеванным. В этой обновке мальчик выглядел сиротой по сравнению со своими сверстниками из шестого «Б», которые щеголяли в новых форменных костюмчиках и фуражках с лакированными козырьками. Но Яшка не скрывал своего счастья:

– Кончились каникулы! Теперь за мною, кроме уроков, только два пудика угля. Чепуха!..

Предзимние короткие дни мелькали один за другим, словно кадры захватывающего кинофильма. Педсоветы, кружковая работа в группе продленного дня, встречи с родителями... Сергей возвращался домой уже затемно, когда в хозяйской половине спали. Лишь в сарайчике, освещенном переносной лампой, глухо позвякивал металл. Денис Моисеевич дома обрабатывал заготовленные днем в кузнице поковки. Если бы не ожесточение и недобрый азарт, который овладевал кузнецом во время этих ночных бдений, трудом кузнеца можно было бы любоваться. До чего хороши сработанные Денисом Моисеевичем совки, тяпки, лопаты, замки!.. Пока в поселке не был открыт скобяной магазин, кузнец снабжал этими изделиями всю округу. И после открытия посудо-хозяйственной лавки заказчики не позабыли дороги к мастеровому, докучали ему неизбывными заботами по мелочам.

Сергей научился, не заглядывая в сарайчик, определять: один возится там кузнец или с мальчиком. Наедине со своей работой кузнец был спокоен, весел, мурлыкал какую-то песенку на манер: «Ехал на ярмарку ухарь-купец...» При Яшке он часто ярился, кидал в сына грязные слова, недовольный тем, что Яшка без интереса относится к его ремеслу. После памятной стычки с квартирантом и нескольких неприятных объяснений кузнец не решался задерживать мальчика допоздна.

Если после проверки тетрадей Сергея не тянуло ко сну, он выходил во двор и садился на низкий порожек полураскрытой двери сарая. Денис Моисеевич, преисполненный уважения к себе, словно бы не замечал его присутствия. Закончив клепать или обтачивать, кузнец осматривал вещь со всех сторон, чмокал от удовольствия, пробовал на звон и лишь потом небрежно кидал к ногам Сергея:

– Ну, сколько поставишь? – ревниво допытывался мастеровой, добавляя заносчиво: – Свой дневник заведу для оценок!..

Учитель брал в руки ковшик или оконный шпингалет. Обработанные поверхности в полутьме сарая сверкали серебряным блеском, а сам кузнец, победно ворковавший над кучей овеществленного железа, казался обладателем несметных сокровищ.

«Сколько тебе поставить за все это, неугомонный колдун, человечище со ржавчиной в душе? – думал Сергей. – Пятерку или единицу? На средний балл ты сам, Денис Моисеевич, не согласишься... Научился жить!..»

Правильно решить эту задачу учителю мешало и то, что кузнец сбывал свою продукцию почти по государственной цене. Но копейки своей зато никогда не уступал!

Иной раз казалось, что кузнец, насладившийся досыта серебряным блеском послушного ему металла, громово захохочет и по-простецки душевно, как, может быть, случалось среди однополчан, заявит: «Да это же я пошутил, братцы!.. Я вам не жлоб какой-нибудь, перед деньгами на колени становиться!..»

Но что-то мешало Денису Моисеевичу сказать такие слова.

Однажды Сергей застал хозяина за выполнением необычной работы. Денис Моисеевич проткнул стальным пробойцем старую двадцатикопеечную монету и принялся легонько обстукивать ее по внешнему ободку. В грубых иссеченных окалиной руках кузнеца хрупкая монета поначалу сжалась, будто комочек теста, потом стала раздаваться вширь и вскоре превратилась в сверкающее нежным блеском обручальное колечко.

– Заказ чей-то? – со смешанным чувством недовольства и восхищения спросил учитель.

Кузнец, осклабившись широкой белозубой улыбкой, хитровато заметил:

– На базаре два дурака: один продает, другой покупает.

– А если один из них не дурак вовсе? – хмуро уточнил учитель. И, не дождавшись ответа, сказал: – Между прочим, это нехозяйственно – из денег колечки клепать.

Кузнец сделал вид, что не понял намека. Свернув козью ножку и затянувшись самосадом, он завистливо напомнил:

– Замоскворецкие купцы топили ассигнациями...

– Хотите потягаться с купцами? – настраивался на спор учитель.

Кузнец изучающе посмотрел в лицо собеседнику:

– С купцами мне слабо, да и, может, глупо это. А вот посоревноваться с теми, кто честным трудом да собственным горбом копейку добывает, не отказался бы.

Он подбросил над узеньким верстаком, обтянутым жестью, бывшую двадцатикопеечную монету, превращенную в рублевую вещь.

Сергей обронил тяжелые слова, о чем почти сразу пожалел:

– А вдруг вы, Денис Моисеевич, снова станете бедным... Ну, скажем, как в сорок пятом, когда вернулись из армии с одним вещмешком?..

Кузнец вздрогнул:

– О реформе что-нито слыхали?

– Нет! – успокоил его учитель. – Это я так просто... Деньги-то могут украсть... Или сгорят ненароком.

Кузнец сердито зашевелил ершистыми плавниками бровей и швырнул окурок вслед за кольцом за верстак:

– Это все Яшка, стервец. Ну, я его!..

Вопреки увещеваниям учителя, кузнец, потеряв всякую бдительность, тут же пошел в курятник и долго копался там, присвечивая себе зажигалкой. Несколько дней он избегал встреч с Сергеем, как с человеком, посвященным в семейную тайну.

Несчастье обрушилось внезапно. Придя из школы, учитель застал кузнеца в неистовстве. Расшвыривая тряпье, хозяин метался по горнице. Сергей на столе увидел записку. Непривычно для Яшкиного почерка в рядок выстроились решительные слова: «Денис Моисеевич! Не ищи нас. Мы с маманей уехали к Сашке. Насовсем».

– Вы пробовали разыскать их? – воскликнул Сергей.

– Да ищу же вот!.. – ожесточенно бросил через плечо кузнец. Вся его фигура была сейчас обмякшей, жалкой, словно у этого богатыря отняли не деньги, а часть скелета.

«Зачем Яшка унес кубышку со сбережениями отца? – недоумевал Сергей. – Может, бегство с матерью показалось мальчонке недостаточной местью?»

Отчаянные поиски кузнеца были прерваны стуком в окно. Кузнеца вызывали в поселковый Совет. Вернулся он повеселевшим, выпрямившимся. Смущенно заталкивая на свои места чемоданы, Денис Моисеевич заявил:

– Магарыч с меня полагается. Сергей Мартынович... Полное наличие всей суммы... Яшка на интернат мои денежки хотел пожертвовать, но поскольку несовершенные года у него... Одним словом, придется вас, Сережа, в свидетели звать. За мной бутылка коньяку... Только и делов.

Сергей осторожно посоветовал хозяину:

– А может, вы того... не возьмете деньги обратно?

– Как то есть «не возьмете»? – насторожился Денис Моисеевич.

– Может, это к лучшему все? – не унимался Сергей. – Не получилось у вас домашнего рая на рублях... Сыновья отказались, жена ушла... Да и я в советчики к вам не нанимался. Может, как по-иному попробуете жить? Если так, то я уж съездил бы поговорить с вашими.

Он обвел взглядом разворошенное, захламленное жилье и опять съежился. Могучие руки его, обхватившие никелированную спинку кровати, конвульсивно сжимались и разжимались, будто кузнец пытался удержать руками что-то важное для него, ускользающее.

– Ну, это ты брось! – враждебно и вместе с тем пугливо пророкотал он Сергею. – Все, как хотят, живут, а я по-иному? Не хочу... не умею...

Он даже сделал шаг к порогу, чтобы выйти, но, словно засомневавшись или поняв, что идти дальше некуда, вернулся и сел на кушетку напротив Сергея. Они молча глядели друг на друга – чужие, враждебные. Сергей понимал, что Денис Моисеевич действительно не может сейчас жить иначе. Глазами кузнец просил каких-то необычных слов, совета. Сергей не меньше самого кузнеца мучался оттого, что нужных слов не находилось...







КОРОБЕЙНИКИ
ПОВЕСТЬ

1

Заканчивались гастроли советского ансамбля песни и пляски в Америке. Последний концерт наши артисты давали в исполинском зале спортивного городка Мэдисон сквер гардэн. Выступление не было чем-то необыкновенным, хотя гости из далекой Москвы и в тот вечер не уронили чести и были для американской прессы «первоклассной хит» – сенсацией номер один...

Вероятно, потому, что концерт был прощальным, в тот поздний вечер в театральных уборных появлялось больше обычного кино– и театральных звезд. Именитые зрители наперебой высказывали участникам концерта добрые напутственные слова.

Именно в тот вечер за кулисы театра наконец пожаловал и знаменитый Берлик Хьюз. Ветеран американской сцены, эксцентрик и трагик, сподвижник молодого Чарли Чаплина, ныне угасающий старец, страдающий подагрой, он энергично перемещался по сцене, громыхая массивной палицей в такт своему рокочущему голосу:

– Браво! Браво!

К удивлению многих Хьюз особенно тепло приветствовал самого младшего актера, восемнадцатилетнего танцора Галинского. Светловолосый и оттого кажущийся безбровым, мальчиковатый с виду, танцор стаскивал тесный сафьяновый сапожок, приплясывая на одной ноге, когда к нему приблизился Берлик Хьюз.

– О, Галинский! Прима! Браво!..

Неотступно следовавшая за своим супругом Каролин Хьюз, немного знавшая по-русски, переводила отдельные его фразы. Она расторопно нацелилась объективом фотоаппарата на смущенного Галинского, когда муж, помогавший стащить сапожок, дружески привлек к себе юношу.

– Эти снимки будут для нашей семьи символом встречи с ансамблем! – перенося объектив на приближающихся к ним других артистов, заявила Каролин Хьюз. – Берк в последнее время благоволит к молодым актерам...

Судя по акценту, женщина старательно и долго изучала русский по учебникам, но вовсе не общалась с живыми людьми.

Берлик Хьюз прихлопнул в ладоши, отняв палицу от пола и повесив ее загнутым концом на руку.

– О, Каролин! Если бы ты знала, как я ценю твою способность вовремя поставить точку в разговоре. Именно – к актерам! В другие времена ты непременно прибавила бы: «И к молодым актрисам», но...

Уморительно-горестная гримаса перекосила исхлестанное суровыми складками лицо старого Хьюза. Окружение шумно приветствовало этот шуточный экспромт. Но Хьюз, очевидно, не намерен был продолжать в том же духе:

– Маленькая поправочка к справедливым словам моей супруги, господа! Не ко всякой молодежи благосклонен Хьюз! К кому угодно, только не к «твистам»... Сегодня я приветствую «Гопак», «Скверданс», «Перепляс». Завтра – «Спутник» или «Встречу с марсианами».

И Хьюз в освещении магниевой вспышки еще раз коснулся плеча Галинского.

Чтобы не показаться нелюбезным, советский танцор проговорил с юношеским пылом, что, если ему посчастливится получить этот снимок, он сохранит его как память добрых знакомств на американской земле...

Несмотря на то, что на другой день услужливый портье притащил в номер Галинского целый ворох газет с желанным фото, супруги Хьюз привезли ему и свой любительский снимок.

Танцор был явно смущен таким вниманием к себе. Еще больше его заботила доверчивость Хьюза, прямота и грубоватая откровенность, с которой американский актер разговаривал с ним.

Тяжело вышагивавший по гостиничной комнате, непричесанный седовласый Хьюз напоминал выскочившего из берлоги медведя. Он вслух горевал о неудачно сыгранных ролях, проклинал шарлатанов в искусстве, сыпал афоризмами. Суковатая пластмассовая палица то металась в воздухе, то неистово гремела об пол.

– Ха! Ты слышишь, Каролин? Этот юноша не знает, чем заслужил наше внимание. Он еще не научился смотреть на себя глазами зрителя. Ха! Так знайте же, молодой коллега: вы – человек с другой планеты! Да, да, из других миров! Из будущего!..

Хьюз на минуту умолкал, чтобы затем с еще большим рвением развивать свою мысль:

– И Станиславский, и Чаплин, и всякие там Хьюзы, черт их побери, оптом и в розницу мечтали об одном – об искусстве Великой Правды! О том, чтобы между зрителем и артистом устанавливался контакт напрямую. Без всяких там домашних анализов. Дома у человека свои дела и заботы. А из театра он должен возвратиться духовно созревшим для продолжения оставленных им дел и завершить их как-то уже по-иному, лучше...

Хьюз закашлялся, часто заморгал и, достав платок, принялся протирать стекла очков. Водрузив очки на место, продолжал:

– Бездарные служители муз заимствуют у своих предшественников только формальные приемы. Они стремятся во что бы то ни стало быть оригинальными. – Хьюз, не глядя, ткнул палицей в абстрактную картину, висевшую в простенке между окон. – Оригинальность видят лишь в непохожести друг на друга... Ха! Глупцы! Как будто пшеничный колос перестает быть чудом природы только потому, что колосок этот похож на миллионы других колосьев!.. Пустырь, заросший сорняками, поражает разнообразием цветов, но он не перестает быть от этого пустырем. Человек, думающий о жизни, о завтрашнем дне, с горечью в душе созерцает сорняки и с глубоким волнением вдыхает запах хлеба, источаемый миллиардами похожих друг на друга, прекрасных в своем индивидуальном совершенстве колосьев!..

– В чем же, по-вашему, эта Великая Правда искусства, – с трудом составив в уме фразу, чтобы вмешательством переводчицы не отвлечь Хьюза, спросил по-английски молодой артист.

– В колоске! – запальчиво резанул палицей воздух Хьюз. – В его беспрерывном развитии, но без потери основного качества – оставаться человеку хлебом.

Уловив на лице Галинского отражение внутреннего смятения и истолковав это как желание возразить, Каролин обратилась к мужу:

– Дорогой! Позволь мне применить здесь то достоинство, которое ты всегда так ценишь во мне – поставить в нынешнем разговоре точку. Тебе вредно много волноваться. Да и мистеру Галинскому, возможно, не по душе твой прием изъясняться на колосках.

– Напротив, – проговорил смущенный проницательностью Каролин танцор. – Мне лишь хотелось напомнить довольно известную истину, что не единым хлебом жив человек.

– О хлебе я говорил в более широком смысле, – хмуро пробормотал Хьюз. – Сюда вы можете отнести и одежду, и жилища, и вообще все, без чего не обходятся ни артисты, ни ученые, ни художники. В том числе, конечно, и те, которые занимаются сочетанием цветов на пустырях.

Берлик Хьюз стал у окна, искоса поглядывая то на свою супругу, то на советского артиста.

– Ха, ты помнишь, Каролин, того несчастного углекопа?.. Мы его встретили на глухом полустанке в прериях.

– Тебе до сих пор кажется, что это был именно шахтер? – с легким недоверием в голосе, но больше адресуя эти слова Галинскому, чтобы ему интересен был их разговор, проговорила Каролин Хьюз.

Берлик Хьюз притворно застонал, выбросив руки вверх:

– Боже! Ну объясни же наконец, зачем ты создал женщину таким неромантическим существом?!.

Палица, скользнув по рукаву, свалилась на пол. Хьюз опустился на колени, не сходя с места, лишь повернувшись лицом к Галинскому. Руки его были вытянуты перед лицом, ладони сложены корытцем.

– Представьте себе, мистер Галинский, выжженную солнцем степь... Пожухлые травы, безветрие, безмолвие на сотни миль вокруг. И одинокий измученный скитаниями и голодом старый человек, очевидно безработный. Стоит у полотна железной дороги на коленях, как я сейчас. В руках крохотный кусочек угля, упавший с паровоза. Человек этот подносит к лицу уголь, нюхает, целует его, роняет на ладонь слезу. А руки, руки! Это – раздавленное сердце его, исполосованное синими шрамами...

Артист откинулся на ступни, вздохнул. Ожесточенно жестикулируя, он время от времени снова сводил ладони вместе, будто держал в них горошину угля.

– О, я всю жизнь мечтал сыграть роль этого шахтера на сцене. Меня разрывал изнутри образ человека, которого судьба однажды отлучила от родной для него стихии. Пусть это будет пахарь, по велению других топчущий военным сапогом низу, или изгнанник, пришедший опять на родную землю, или кузнец, сбивающий в своей настывшей кузнице кандалы с собственных ног... И не в куске угля здесь дело – сам по себе он не стоит и цента. Для шахтера уголь – живая частица его сердца, его судьбы. Это и молодость, отгоревшая в подземелье, и мечты о лучших днях, и торжество покорителя стихии. И радость, и беда его, а может и счастье первой любви, мелькнувшее подобно искре, оброненной ночным локомотивом. Первозданный запах угля для горняка дороже благовонных духов.

Хьюз подытожил еще более разгоряченно:

– И это все я называю памятью чувств! По-моему, это и должно быть главным в искусстве: преподнести человеку его крошку угля, щепоть земли, окропленные потом и кровью. И если в твоей душе нет такой крошки угля, зерна – не берись! Не твое это дело! Никаким сочетанием цветов не заменишь!

Хьюз с ожесточением обвел глазами своих собеседников.

– Точка! – выкрикнул он, хватая палку на полу.

Галинский подбежал к Хьюзу. Одновременно пожимая ему руку и помогая встать, юный танцор благодарил Хьюза за импровизацию:

– Это великолепно! Как жалко, что мои товарищи были лишены удовольствия видеть и слышать вас сейчас.

Усадив старого актера в кресло, Галинский вдруг забеспокоился:

– Может, вы теперь скажете, чем именно я заслужил ваше доброе расположение ко мне?

Хьюзы многозначительно переглянулись. Старый актер в раздумье пожевал губами и, чтобы оттянуть время, начал тщательно отирать платком лицо, шею, затем снова шею и широкую лоснящуюся залысину.

– А что, Каролин, может, ты и в самом деле скрываешь какую-нибудь тайну от нашего нового друга? – проговорил он, улыбнувшись глазами. – Я тоже с удовольствием послушал бы...

Каролин Хьюз приняла эти слова за своеобразный сигнал. Совершенно серьезно она стала говорить то, что вызывало в душе юного танцора лишь чувство протеста:

– Своим выступлением вчера, дорогой мистер Галинский, вы помогли моему мужу второй раз встретиться с шахтером.

Галинский побагровел от смущения.

– Успех концерта принадлежит не одному мне...

– Мы имеем в виду не весь концерт, а ту часть, когда на сцене были вы.

– Я никогда не выхожу на сцену в одиночку! – резко возразил танцор.

Галинского уже раздражала настойчивость Хьюзов, которые, как казалось, явно заблуждались.

– Да, но этот человек... он выкрикивал ваше имя... потом побежал по проходу к сцене... Видели бы вы его лицо, его душевное смятение...

Старый актер, опустив веки, утвердительно качал головой.

Галинский облегченно вздохнул. Но прежде чем внести наконец ясность во всю эту картину, ему пришлось выслушать внезапную фразу Берлика Хьюза:

– Пожалуйста, продолжай, Каролин! Ты сейчас очень хорошо говоришь.

– Но зачем же продолжать? – перебил их танцор. – Вы на этот раз ошиблись, мистер Хьюз! Кричавший фанатик вовсе не горняк. Он – учитель. Если угодно, я вам покажу открытку, где написано его имя.

Галинский кинулся к чемодану и вернулся с почтовой открыткой.

– Его зовут Мортон Лейк! – торжествующе объявил он.

Но все это никак не пробуждало Хьюзов от их гипнотического состояния.

Почувствовав себя на какое-то мгновение более близким к истине и вместе с тем боясь попасть впросак из-за недооценки ума и опыта Хьюзов, Галинский не знал, как ему вести себя дальше.

...Да, этот учитель, приславший открытку участникам ансамбля, вдруг закричал в зале и чуть не сорвал концерт. Что мог прочесть на лице Мортона Лейка оказавшийся неподалеку от него старый трагик Хьюз?.. Память чувств? Не чудачество ли это Берлика Хьюза, задумавшего разыграть неопытного танцора?

Берлик Хьюз сел в кресле ровнее и заявил убежденно:

– Мортон или как вы его назвали... вел себя таким образом, будто встретил вас после долгой разлуки.

– Он мог меня «узнать» и до концерта. Я ведь помогал учителю и его ученикам пройти в зал.

– Нет, только не это. Только не это, коллега. – Хьюз пристукнул палицей. – Мортон преобразился в одно мгновение, словно вспомнил о чем-то дорогом, очень дорогом. Этот человек когда-то уже с вами встречался.

Воспользовавшись тем, что его не перебили, Хьюз повторил, вставая:

– Можете не верить в мои чувства, но в память чувств этого человека рано или поздно я вас заставлю поверить...

Хьюзы ушли, по-родительски обласкав Галинского.

2

«Ах эти милые старики, – беззлобно иронизировал по их адресу танцор. – Утраченную остроту зрения они пытаются заменить опытом, мудростью. Потерю обыкновенной памяти – памятью чувств».

Однако Мортон Лейк не покидал растревоженное воображение Галинского. Глядя на кусок почтовой бумаги, танцор невольно стал восстанавливать в своей памяти эпизоды вчерашнего концерта...

Началось все действительно с этой открытки. Экспедитор принес ее с вечерней почтой. Обычная открытка с видом допотопного пароходика, плывущего по Миссисипи – чем она могла привлечь внимание артистов ансамбля, буквально заваленных всевозможными поздравлениями, приглашениями в гости, бесконечными просьбами прислать автограф!..

Открытку написали и передали прямо в руки экспедитора школьники. Они проехали на попутных машинах почти тысячу миль из штата Луизиана, чтобы попасть на концерт. Или просто посмотреть на русских. Да, так и пишут... Славные ребятишки!.. Впрочем, постой... Что означают эти слова, написанные по-нашему?..

Руководитель ансамбля еще раз перечитал открытку. Дети ничего не просили. Кто-то из них скачущим мальчишеским почерком под диктовку остальных написал, что в Нью-Йорк они приехали вчетвером. Учатся они в начальной школе, где с помощью мистера Мортона Лейка изучают русский язык. Они очень рады пригласить советских артистов к себе в гости.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю