Текст книги "Не отверну лица"

Автор книги: Николай Родичев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)

Курт, спутав шаг, дотронулся было до козырька, но тут же отнял руку:

– Но в данное время я нахожусь на службе, мадам.

Женщина державно распрямилась перед ним:

– Я тоже здесь на службе, курсант! Прошу в дальнейшем именовать меня госпожой штурмбаннфюрер, если не осведомлены в церковной субординации!

Увидев перед собой монашку в звании майора, Курт смутился. Представления о женщинах, не исключая особ монастырского звания, гестаповец черпал из сальных анекдотов, которые имели широкое хождение среди его сверстников-курсантов.

– Могу ли я встречаться здесь с лейтенантом Шувортом? – выпятив губы и нахмурив по-детски пушистые брови, осведомился Курт.

– У нас здесь, не принято обращаться друг к другу по воинскому званию, – наставительно сказала фрау Бригитта, возвращая Курту предписание. – Мы зовем Шуворта просто Морицем. Он – садовник. Когда потребуется, я пришлю его.

Курт качнулся на носках сапог, глядя на женщину сбоку, растерянно шаря по карманам в поисках сигареты.

– Меня предупредили, что, кроме лейтенанта Шуворта, никто здесь не будет вмешиваться в мои дела, – наигранным баском отчеканил Курт.

«О, этот далеко пойдет! – с презрением подумала о нем фрау Бригитта, опасаясь, что Курт может при первой же встрече угробить русского. – Впрочем, они друг друга стоят».

– Будьте повежливее! – сдерживая себя, произнесла вслух Бригитта. В глазах ее мелькнул холодный огонек. – Я хотела сказать: попытайтесь с русским договориться по-хорошему. Он такой же упрямец, как и любой другой мальчишка на свете.

Курт хохотнул:

– Ну, это мы еще посмотрим... А что касается приемов гуманного обращения с арестованными, это самая слабая сторона моей подготовки. Я предпочитаю прямолинейность. Это, по крайней мере, не в ущерб мужскому характеру.

Сказано это было явно с оттенком самолюбования. В камере Курт прокричал с порога:

– Арестованный Андрей Величко, встаньте! С вами будет разговаривать представитель политической полиции Германии!

Андрей, лепивший из хлеба фигурку балерины, на миг поднял голову. Увидев перед собой курносого, подстриженного под ежик паренька, почти ровесника себе, он лишь качнулся, сидя на кровати. Спущенные на пол ноги его были закутаны одеялом.

– Ты меня слышишь? – сделал шаг вперед Курт.

– Слышу, – оглядывая балерину, отозвался Андрей. – Но я не Величко и не арестованный.

Курт всхохотнул, запрокинув голову, заходил по камере. Подковки его новых, с высоким каблуком, блестящих сапог оглушительно цокали по цементу.

– Как же изволите называть вас? Обитатель Святого ордена? Гость с Востока?..

Андрей молчал.

– Ну вот что. Не будем меряться рангами. Мы почти ровесники и поэтому должны помогать друг другу в работе.

Курт все же сдернул одеяло с ног Андрея. Ударом ноги повалил табурет. Андрей едва успел схватить статуэтку.

Разворошив бумаги в портфеле, Курт поднял один листок над головой:

– Здесь все сведения о тебе. Вплоть до копии школьных характеристик. Ты, оказывается, любишь читать книги. Когда-то и я этим занимался. Если ты будешь во всем слушаться меня, мы станем друзьями.

В глазах гестаповца промелькнула тревога, неверие в себя.

Тоскливо приглядываясь к повадкам гестаповца, Андрей спросил:

– А ты не помнишь, за какой выкуп рабов древнего Рима отпускали на волю?..

Курт перестал цокать подковами по цементу и посмотрел на пленника. В глазах его промелькнула настороженность вчерашнего школьника.

– Пожалуй, я не смог бы назвать точной цифры... Но мне нравится твоя простота. Скажи-ка, это тебе еще там, в России, задавали выучить?

Андрей не сдержал вздоха:

– Нет, это совсем новый урок...

Курт, не справившись с замком, положил полураскрытый портфель на кровать.

– Гм!.. Отставная обер-фрау пичкает тебя черт знает чем! Терпеть не могу святош! Да и вообще предков, которые любят поучать. Как будто мы сами не знаем, что нам нужно.

Он присел рядом с портфелем у ног Андрея и без особой решительности протянул руку к балерине:

– О, ты, я вижу, знаешь толк в женских ножках!.. А приходилось ли тебе целовать девчонок? Прямо в губы?

– Нет.

– Но это же так здорово! – с чувством превосходства заявил курсант. – Когда она закроет глаза и перестанет дышать, можешь смело брать за груди.

– Здесь нет никаких девчонок, – опасаясь, что разговор зайдет чересчур далеко, проговорил Андрей.

– Ерунда! – отчеканил Курт, подымаясь на ноги. – Я попрошу своего шефа перевести тебя отсюда на ферму моего отца, пока мы заняты одним делом. Кстати, у нас на конюшне не хватает подсобных рабочих. Дочь экономки Марта будет очень рада с тобой познакомиться...

Андрей тихо, но настойчиво возразил:

– Моя работа может не понравиться твоему отцу. Да и к лошадям и девчонкам меня как-то не тянет...

Курт не отступал, увлеченный внезапно охватившей его идеей – уехать на срок курсантской практики домой, подальше от проницательных глаз наставительницы монастыря, испугавшей его своим воинским званием.

– Поладите! – уверял он Андрея. – У нас на ферме хорошо прижились голландские пленные. А ты чем хуже их?.. – Курт на минуту задумался, затем заявил восхищенно: – Посмотрел бы ты мою голубятню!.. А когда я поступил в училище, дедушка подарил мне фамильную коллекцию французских боевых наград. Недавно я получил от приятеля из Парижа еще две их медали.

– А чем мы с тобой будем заниматься на ферме?

– Я же сказал: познакомлю тебя с Мартой. Ну, а потом мы напишем письмо твоему отцу. Может быть, еще кое-что... Одним словом, я позвоню шефу и заявлю, что тебе здесь не нравится, – пришел к окончательному выводу Курт. – В самом деле, сын генерала и валяется на каких-то досках, учит дурацкие сведения из истории.

Андрей весело поглядел на потемневшие от напряжения веснушки Курта, предлагавшего дружбу, и вдруг соскочил на пол. Там он стал медленно опускаться на четвереньки. Постучав ладонями по холодному полу, Андрей легко вскинул свое худое тело и сначала неуверенно, затем смелее пошел вдоль стены на руках.

Курт, изумленный, не в силах скрыть своего интереса, уставился в колыхающиеся перед его взором потрескавшиеся пятки узника.

Андрей в одном месте чуть было не потерял равновесие, но все же закончил свое путешествие и вернулся на койку. Руки его дрожали от слабости. Голова кружилась. Он силился улыбнуться, но не смог.

– Все мои друзья умеют ходить на руках, – требовательно сказал Андрей немцу. – А ты пройдешь на руках?

Курт покачал головой:

– Едва ли... Зато я хорошо делаю «шнурок».

Покраснев от напряжения и не пощадив своих новых брюк и начищенных сапог, Курт опустился на ноги, поставленные вразброс.

В эту минуту Андрей и Курт были похожи на обыкновенных юнцов, встретившихся на спортивной площадке. Курт чувствовал себя победителем:

– У нас спортивный конь поставлен у входа в столовую... Попробуй, не перепрыгни!

– Прямо у входа в столовую? – удивился Андрей. – Вот это я понимаю!

Они сели на разворошенную кровать рядом, ощупывая друг друга взглядами. Андрею пришли в голову заученные в детстве стихи:

 
Лишь тот достоин жизни и свободы,
Кто каждый день за них идет на бой.
 

Неприятно обеспокоенный тем, что не знал этих строк раньше, Курт сказал:

– Стихи – это не по мне. У меня плохая память на стихи.

Андрей удивился:

– И «Лорелей» не знаешь?

– Пожалуй, знаю, – пробормотал Курт неуверенно.

– Тогда давай: ты строчку, я строчку...

Гестаповец что-то пробормотал в ответ, мрачнея.

Не дождавшись согласия партнера, Андрей стал читать. Но голос сразу выдал волнение. Глаза его оставались неулыбчивыми.

Их вайc нихт вас золл эс бедойтунг...[1]1
  Я не знаю, что со мной происходит...


[Закрыть]

Дас их зо трауриг бин[2]2
  Что я такой грустный.


[Закрыть],

– добавил Курт и сразу замолчал.

Он когда-то читал в школьной хрестоматии это стихотворение. «Лорелей» задавали на дом в шестом классе. Но, помнится, как раз в этот день в молодежном клубе проводились стрелковые соревнования... «Русский сидел дома и покорно зубрил, – закипая злобой к Андрею, думал Курт. – Он небось надеялся, что счастье ему принесет красавица Лорелей. Ха-ха! Надо было учиться стрелять, отбросив все эти бредни в сторону. Ха-ха! А теперь вот вместо Лорелей он имеет дело с Куртом, черт возьми! Плевать я хотел на Лорелей!»

Ди мершен аус алтен цейтен...[3]3
  Сказки седой древности...


[Закрыть]

Слова эти повисли в воздухе.

Андрей замолчал, глядя на Курта печально и вместе с тем победно.

– Не знаешь? – давно приготовившись к худшему, вел свое Андрей. – Ну тогда скажи, в каком году было Ледовое побоище? Когда создано первое немецкое государство?.. – Выждав секунду, он решился на последнее: – Сколько раз войска ваших противников занимали Берлин? Хочешь, по-дружески подскажу? Только по-дружески!..

Но на него уже обрушились удары.

– Вот тебе, вот тебе! – орал Курт, навалившись на пленника, как в мальчишеской драке. – Ты меня экзаменовать вздумал? Германская империя существовала и будет существовать вечно!.. Я тебе покажу, на что я способен. Вот тебе вместо «Лорелей»! Вот тебе за Грюнвальд! За Берлин! А это авансом!..

Сосредоточившись, Курт бил под ложечку, бил в пах, в подбородок, норовил попасть ребром ладони по переносью, сжимал шею ниже затылка, применял все знания, полученные в те самые часы, которые отпускаются школьникам для изучения поэзии и осмысления истории своих предков.

Курт признавал только будущее. Недаром его фамилия была Зорге...

10

– ...С вашего позволения, господа, я не стану передавать ужасные подробности пыток, которым подвергался Андрей...

Мортон Лейк стоял у распахнутого окна, посасывая сигарету, пуская в густые сумерки жидковатые белесые струи дыма. На улице постепенно затихал шум. Лишь неистовый рев полицейских машин, вспарывающих тишину предвечерья, напоминал гражданам усталого города о сложности бытия, о вечной борьбе добра со злом.

– Немцы, как известно, не очень-то разбирались в употреблении средств для достижения своей цели, – заметил Лейк, возвращаясь на свое место. – И это относится не только к случаю с Андреем. Что стоило тому же Курту сфабриковать фальшивку за мнимой подписью Андрея? Назавтра листовки разбросали бы над позициями генерала Величко. Курту нужна была лишь отметка о выполнении практики. В Андрее взыграло мальчишеское упрямство: не поддаваться немчонку, делать все назло.

Короче говоря, Курт скоро вышел из этой дьявольской игры, разукрасив пленника синяками. Он пробовал даже заламывать ноги Андрею, но получил сильный удар в подбородок, что и ускорило отъезд Курта из Святого ордена... Можете не улыбаться, господа, – взглянув на слушателей, подчеркнул Мортон. – Андрей не избавился таким образом от своих мучителей. За него взялся тот самый Мориц, который числился в заведении Бригитты садовником. О, это был садист, превзошедший самого себя. Недаром таких боятся вводить в игру сначала, держат в запасе – для последнего раунда...

Мориц много работал и почти всегда молчал.

Однажды, когда мы вывозили на край усадьбы кучи земли и строительного мусора, я опросил его:

– Нравится ли вам здесь?

Он ответил, не задумываясь:

– Я делаю все, что мне приказывают.

Этих слов он мог и не говорить мне. Я не встречал человека, более неприхотливого в своих занятиях, чем Мориц. Мне приходилось с ним штукатурить потолки, стирать кровь со стен, копать ямы под саженцы, чинить канализацию. Выполнял это все Мориц с аккуратностью машины по приказу кого-либо из старших, а подчас просто по сигнальным звонкам, на которые у Морица выработался определенный рефлекс. Одетый в затасканную робу, Мориц мало чем отличался от пленников Святого ордена. Спал он в одной из камер, кое-как приспособив ее под жилье. Однако узники боялись этого человека, с холодными, выпуклыми от ночных бдений глазами, пуще самой фрау Бригитты.

Бригитта брала хитростью, опытом. Лишь иногда она в исступлении осыпала жертву угрозами. Не надо было гадать, кто появится в полночный час выполнять ее угрозы...

Как-то мы провозились с Морицем до рассвета, высаживая декоративный кустарник вдоль заграждений. Озеленить усадьбу требовалось с одного захода, чтобы работа эта не привлекла внимания посторонних. Мы еле двигались от усталости. Но Мориц не позволил себе распрямиться, пока последний куст не присыпали землей и не полили водой из шланга.

Опустившись на порожнюю тачку в тени здания, когда показалось солнце, Мориц, все так же молча, извлек из кармана пакет с бутербродами и, не сказав ни слова, подал мне один бутерброд. Помнится, он понюхал его сначала. Возможно, кому-нибудь из вас, господа, это покажется обыкновенным, но меня потряс его поступок. Я даже отшатнулся в тот миг, как будто мне предлагали мину. Я был настолько ошарашен, что... решился заговорить с Морицем. Я отважился задать ему один вопрос. Вопрос этот тяготел надо мною, как проклятье.

– Мориц... Герр Мориц! – спросил я, глядя на кусочек хлеба, подаренный мне самой смертью. – Скажи, ты смог бы убить меня сейчас?

В глазах немца, с аппетитом уничтожавшего свой паек, мелькнуло недоумение. Тут же он справился со своими сомнениями и ответил с привычной убежденностью:

– Конечно... Если мне прикажут...

Как известно, Германия не испытывала недостатка в людях, которые считали себя призванными повелевать. Даже ефрейтор у них величался с прибавлением слова «фюрер». У Морица в данном случае помимо их генерального фюрера было еще два непосредственных повелителя. Некто из гестапо и фрау Бригитта.

По просьбе Курта либо по приказанию шефа Мориц прикладывал раскаленные пластинки к телу Андрея, рвал ногти. Фрау Бригитта, которая не расставалась с мыслью уберечь русского мальчика для продажи, посылала того же Морица в комнату Андрея с бинтами и примочками. Морицу-садисту не стоило большого труда переквалифицироваться в сестру милосердия.

Надо было видеть, господа, с каким старанием выполнял Мориц распоряжения той и другой стороны! Все, что прикажут...

11

...Мортон Лейк все чаще останавливался, утомленный не столько обязанностью говорить весь вечер, сколько переживаниями, нахлынувшими в душу обжигающей волной. В отдельные минуты он словно забывал о своих слушателях. Склонив голову еще ниже, он беззвучно шевелил губами, как будто советовался с кем или силился припомнить нечто, ускользающее из памяти.

В одну из таких пауз женщина, сидевшая справа от миссис Каролин и похожая на хозяйку дома, вероятно, не преодолев любопытства, а может, желая прискорить повествование, спросила:

– Неужели этот мальчик был действительно обречен на бесконечное страдание. Существовали же и в самой Германии благотворительные организации?

Мортон Лейк бросил на нее гневный взгляд.

– Помочь Андрею мог только я... И вы, Эллен, со своим мужем... Но вы, к сожалению, не получили моего письма!

Последняя фраза была сказана Лейком с откровенным раздражением. Но не тон этой фразы, а ее смысл внес замешательство в группу, которая сосредоточилась вокруг столика, где сидела Эллен и хозяйка дома.

Миссис Каролин попыталась ликвидировать конфликт между гостями, однако ей это долго не удавалось.

– Не будьте так жестоки с моей подругой, дорогой Мортон, – сказала Каролин, взглядом прося помощи у мужа. – Не забывай, что только благодаря исключительным способностям Эллен, мы могли сегодня собраться здесь.

– И не только сегодня проявила себя Эллен. – Мужчина с глубокими залысинами, сидевший справа от Эллен, поднялся с полупоклоном. – Когда мы получили письмо, моя жена вместе с покойной супругой Мортона ездили в Калифорнию просить деньги у дядюшки Самюэля...

– Весьма благодарен, – оборвал эту тираду Лейк. – Но я предупреждал в том, новом, в пропавшем письме, что речь может идти только о полутора миллионах, которые запросила Бригитта за меня и Андрея. Ведь я решил не возвращаться без мальчика... Где это письмо?

Господин с круглым лицом, изрезанным глубокими складками, и с глубокими залысинами, болезненно воспринимавший неожиданно возникшую перепалку Лейка с женщинами, завозился в кресле и опять встал. Прежде чем сказать слова оправдания, он тщательно отер голову и шею платком, хотя в комнате было прохладно.

– Вы всегда были непоследовательны, Мортон, – с мягким упреком начал он. – Сначала надо было сделать одно, потом браться за другое... Я просто не понял всей этой истории с русским подростком по письму. Поэтому и утаил письмо от Эллен и Сюзи.

Услыхав свое имя, Эллен принялась кричать:

– Он готов съесть моего мужа за это письмо. А Джон так много работал, выполняя русские заказы в войну. Джон имеет благодарность от президента за это... Ты ведь извинился потом перед Мортоном, милый? – театрально спросила она у мужа.

– О да, да! – наклонился к ней Джон. Они одновременно с явным осуждением посмотрели на Лейка.

Хозяйка сказала примирительно:

– В самом деле, Мортон, стоило ли сегодня вспоминать об этом письме?

Мистер Хьюз, все время сидевший в глубокой задумчивости, как бы встрепенулся:

– Но, дорогая, сегодня вечер откровений. Кажется, об этом мы договорились с самого начала.

Лейк, почувствовав поддержку Хьюза, уставился враждебно в лицо тучного господина, получившего поощрение президента за свою деятельность в период второй мировой войны, хотя слова его были ответом миссис Каролин.

– А что вы мне посоветуете делать, если это все не забывается? И вы все знаете, почему не забывается. Потому что растут новые Андреи по ту и другую сторону океана. А фрау Бригитта здравствует себе. Она тоже получила от канцлера благодарность за свою благотворительную деятельность во время второй мировой войны!

Джон оскорбленно засопел, не выдержав такого сопоставления. Он круто повернулся спиной к Лейку и зашагал к выходу. У дверей его догнала супруга, которую напрасно пыталась остановить миссис Каролин.

Берлик Хьюз, не торопясь, поднялся со своего места и пошел вслед за гостями.

Возвратился он лишь со своей супругой.

Мортон извинился перед ними за резкость своих суждений. Большинство слушавших его попросили продолжать рассказ об Андрее.

– Так вот, господа, – связывал обрывки своих мыслей Мортон Лейк, – из нашей неприятной дискуссии с господином Джоном Грошманом вы уже догадались о моей попытке помочь Андрею.

Но не все так происходит в действительности, как подчас нам хотелось бы. Забегая наперед, я должен заметить, что никто из нас – ни враги, ни друзья этого мальчика – не достиг своей цели. Андрей будто одеревенел в ответ на побои. Потерявший представление о времени, он сутками высиживал на неубранной, свалявшейся постели или просто на досках. Мориц иногда уносил матрац. Всякий раз, когда приходилось убирать в камере Андрея, я находил пищу разбросанной по полу или нетронутой в солдатском котелке. Один или два раза Андрей брал из рук моих припасенные для него бутерброды, но ел их нехотя. Так же нехотя он рассказывал кое-что о себе. Он постоянно твердил о том, что хотел бы поскорее умереть и один раз даже попросил у меня что-нибудь пригодное для самоубийства. Мои слова о возможном выкупе за американские доллары он не воспринимал всерьез. И все повторял:

– Убейте меня, дядя Мортон... Прошу вас: убейте!..

По ночам мы с Морицем выносили Андрея во двор подышать свежим воздухом. Но это не помогало. Он таял на глазах, усыхал, словно старик. Кожа на скулах его натянулась и стала тонкой. Мориц разжимал зубы Андрея кинжалом, чтобы влить в рот какую-то питательную жижу. По приказанию фрау Бригитты, конечно.

В камеру несколько раз спускался фон Кессинг. Он развлекал узника сводками с фронтов, как бы между прочим упоминая в этих сводках фамилию генерала Величко... Фон Кессинг не замечал никакой реакции на свои слова.

И тогда фрау Бригитта решилась на последнее средство, господа. Бригитта нашла способ вывести Андрея из состояния оцепенения, в котором он находился более двух недель под влиянием пыток, голода и собственных мыслей об обреченности.

Андрей был очень юн, почти мальчишка. Фрау Бригитта имела основания предполагать, что угасающая в слабом теле жизнь в какие-то мгновения противилась смерти. Андрей не мог не думать об отце. Мальчик видел, каким в сущности ничтожным объектом является одинокая усадьба Святого ордена под Грюндорфом.

В их доме когда-то гостил летчик, который опустился на японской территории близ Халхин-Гола. На глазах у ошеломленных врагов, летчик подобрал своего напарника по полету, покинувшего подожженный зенитками самолет.

– Может, как раз в такой момент, – раздумывал вслух Мортон Дейк, – когда состояние Андрея было наиболее критическим, в решетке, окруженной ангелами, послышался треск, словно кто-то пытался ее вырвать. А затем... Что произошло затем – трудно выразить словами. В затхлую тишину подземелья ворвалась пахнущая полуденным солнцем, травами и дорожной пылью степь. Заметьте, что это уже не чудилось, а отчетливо слышалось... Невдалеке от усадьбы, возможно, на той самой дороге у леса, по которой везли юного пленника в немецкой автомашине, по следам Андрея шел эскадрон русской конницы... Стучали копыта русских коней, звенели бубенцы русских тачанок... Бойцы устало и вдохновенно пели, сокрушая подземелье:

 
Полюшко-поле,
Полюшко, широкое поле!
 

Вы уже догадались, господа, что это была злая шутка фрау Бригитты. Звуки пластинки, смешавшись с прежними видениями Андрея, породили галлюцинации в душе мальчика. Он кидался то к решетке, то к двери:

– Папа, я здесь! Папа!

Но тачанки, перекатывались через решетку с ангелами и уходили куда-то вдаль...

Разрядка была очень тяжелой. Андрей долго и безутешно плакал, словно расставался с последней надеждой. Он плакал, когда фрау Бригитта повторяла эту песню, плакал над судьбой плененных вместе с ним песен.

Решетка усиленно извергала на голову Андрея весь трофейный запас русских пластинок Бригитты. С некоторым перерывом в камеру были обрушены «Широка страна моя родная», «Катюша» и даже «Если завтра война».

И вдруг последовало непредвиденное.

Разрушая мелодичную гармонию звуков музыки, по всем коридорам задребезжали электрические звонки. Фрау Бригитта металась от одной двери к другой, разыскивая подручных.

– Вилли! Мориц! – выкрикивала она. – Идите скорее вниз. Там что-то творится с русским!

Я кинулся вслед за немцами в бетонированную пропасть. Один за другим мы пролезли в узкие двери изолятора номер четыре, где уже несколько часов находился под новой пыткой фрау Бригитты несчастный узник.

Андрея не было на койке. Запрокинув лицо к решетке и уставившись на ангелов воспаленным взглядом, Андрей перемещался по камере. Он размахивал руками, иногда приседал и снова приподнимался.

Андрей был так худ, господа, что, казалось, светился насквозь. Ему приходилось много работать руками, прежде чем он смог организовать свои движения. Однако движения эти с каждой минутой становились все более уверенными, они все более точно сочетались с необыкновенно веселой музыкой, буквально громыхавшей через решетку.

Танцевал ли Андрей? Для кого и что? Замечал ли он вообще людей, вошедших в камеру? Едва ли кто-нибудь из присутствующих мог ответить на эти вопросы. Во всяком случае, когда Мориц попробовал приблизиться к Андрею на полшага, лицо его наткнулось на сжатую руку подростка, в мятежном порыве выброшенную вперед. Мориц хотел наброситься на узника, но был остановлен суровым взглядом фрау Бригитты.

Повторяю, господа, едва ли это был танец в обычном смысле. Но по лицам притихших, ошеломленных немцев я догадался о многом, что таилось в Андрее и что Андрей не мог высказать словами. Это был мятеж его духа, который жил еще в истерзанном и обескровленном теле юноши. Это была его лебединая песня, господа.

Сколько продолжалось это видение? Минуту, десять минут, пятьдесят? Не думаю, что так уж много. Пластинка закончилась и решетка извергала хрип и шорохи. А Андрей все еще продолжал носиться по камере в непередаваемых, необъяснимых порывах. С каждым его заходом круг движений несколько расширялся. Немцам приходилось отступать – кто в угол, кто к стене. И они отходили: изумленные, конечно, не искусством одаренного русского мальчика, а внезапно открывшейся его волей...

Вот и все, господа, что мне известно об Андрее, – с печальной задумчивостью закончил свою исповедь Мортон Лейк. – Драма эта прекратилась так же внезапно, как и началась. Андрей упал. Его не удалось привести в сознание.

Я стоял позади всей этой своры, отступившей к двери и почти изгнанной таким образом из камеры. Помню, как закричала фрау Бригитта, когда мальчик покатился по цементному полу. Мориц захлопнул камеру, грубо отослав меня прочь. Я прождал в своем изоляторе всю ночь, надеясь, что меня позовут на помощь. Но лишь утром поступило распоряжение: убрать в четвертом изоляторе. Там я уже не застал Андрея и вообще больше нигде не видел его. Ни живого, ни мертвого...

Подметая пол, я нашел под тумбочкой затерявшийся, очевидно, с времен практики Курта Зорге листок бумаги со служебным штампом гестапо. На обороте листка в неровную строчку, твердым мальчишеским почерком было написано:

«Дорогой папа! Я не выдал тебя. Я не сделал того, что они хотели. Твой Адрейка-коробейник»...

В комнате стало тихо-тихо. Кто-то тяжело вздохнул. Потом послышался резкий, будто выстрел, щелчок, портсигара. Берлик Хьюз, подперев голову руками, часто-часто моргал...

– Вам удалось передать Андрейкиному отцу эту записку? – спросил Лейка Галинский. Он медленными шагами приблизился к рассказчику.

– К сожалению, нет! – ответил Мортон Лейк, тоже вставая. Он торопливо разыскивал по карманам запропастившуюся зажигалку. – Советских людей я встретил лишь через три года в горах Югославии. К. тому времени генерала Величко не было в живых.

– Но вы могли бы передать записку в наше посольство для советских ребят, – с явной обидой на Лейка произнес молодой актер.

– Согласен, – улыбнувшись, заметил Мортон Лейк. – Но ребята имеются не только в вашей стране. Об этом я никогда не забывал. Ведь моя мирная профессия – учитель. Тогда я понял, что и американским детям не мешало бы знать язык далекой для них страны «коробейников». А для этого пригодятся некоторые тексты, тем более – написанные рукой одного из «коробейников».

Берлик Хьюз, подскочив к Лейку, горячо пожал его руку:

– Ты правильно понял, милый Мортон! – И уже обращаясь к жене, сказал: – Не правда ли, дорогая, история эта куда значительнее, чем встреча с горняком в прерии?

Мортона окружили.

Кто-то пробасил запоздало, неуместно:

– А как же миллион?

Лейк ответил, глядя через головы, отыскивая любопытного глазами:

– Миллион пропал, господа. Это была самая неудачная сделка моего шурина Джона Грошмана. Фрау Бригитта прикарманила миллион. А мне удалось бежать из концлагеря в горы. Я понял, что дипломатия и спекуляция – не те средства в борьбе с фашизмом. Уговоры тоже ни к чему. Надо было хватать чудовище всем вместе – кто за рога, кто за хвост. Америка и Россия должны были выступить заодно против фрау Бригитты. Мы с Андреем это хорошо поняли тогда... – Выждав несколько секунд, Лейк закончил: – Я и сейчас так думаю!..