Текст книги "Не отверну лица"

Автор книги: Николай Родичев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)

ИВАНОВЫ ПЕРЕКРЕСТКИ
ПОВЕСТЬ

ГЛАВА I

РАЗГРОМ

1

К исходу прохладной сентябрьской ночи, когда на ветвях кустарников появляются капельки росы, готовые упасть при малейшем прикосновении, лейтенант Данчиков пробудился от петушиного крика.

Он задремал стоя в окопе, склонившись грудью на бруствер, прислушиваясь к отдаленному гулу боя. Лейтенант скорее почувствовал, чем сообразил: за несколько десятков минут его забытья свершилось непоправимое – немцы не клюнули на приманку, как предполагал штаб, и не бросили танки в сторону его «секрета». Колонна «тигров», смяв на своем пути гарнизон села Сосновки, устремилась по большаку на Гомель...

Подтверждались слова старого генерала, вычитанные Данчиковым еще в курсантские годы: действия бездарного военачальника невозможно предусмотреть... Только спесивый и неосмотрительный офицер мог увести колонну бронированных машин через Сосновку в лесную, болотистую местность, не заботясь о флангах расчлененной клиньями дивизии.

Все эти мысли промелькнули в полусонном мозгу молодого командира взвода за короткие секунды, в которые уложилась немудреная петушиная песня.

Петр Данчиков родился и вырос в пригородном поселке. Сельскую жизнь он читал по любым приметам: по скрипу телеги на заре, по мычанию коров в хлеву, по гусиному гоготу на лугу. До чего мила и понятна ему была перекличка петухов! Данчиков различал хрипловатую трель молодого кочетка, робко пробующего свой голос; резкую нервную перебранку петухов, сцепившихся в драке; ликующе-напевный возглас этой, чуткой к красоте птицы после грозы. Знал Данчиков, что домашние птицы великолепно предвещают наступление хорошей погоды... Именно такой, емкий по тембру и ликующий, петушиный крик оторвал его от кратковременного забытья.

Часы показывали пять утра. «Никаких распоряжений из штаба больше не поступит, – заключил лейтенант. – Теперь ты сам себе и командир полка, и начальник штаба, и главнокомандующий... Окружение...»

– Веретенников... Пахтеев! – позвал лейтенант и выпрыгнул из окопа.

Пространство между окопами и лесом заволокла густая пелена, похожая на дымовую завесу. Туман. Командир с иронией отметил это напрасное усердие природы, обеспечивающей ему скрытый отход.

– Я тут, товарищ лейтенант! – прозвучало рядом, и командир услышал справа прерывистое дыхание торопившегося человека. Это помощник командира взвода Пахтеев. Данчиков любил этого немного наивного, не всегда расторопного, но преданного ему человека за пунктуальную исполнительность.

Поняв по глазам командира взвода, что сейчас последует вопрос о связном, Пахтеев упредил этот вопрос:

– Веретенников не вернулся, товарищ лейтенант... Только он ушел – и танки немец бросил на Сосновку.

Было просто невероятно, что он, лейтенант, задремал в эти мгновения. Но так случается иногда: после нескольких бессонных ночей вдруг сразит усталость...

Данчиков сцепил зубы от досады. Но упрекнуть Пахтеева было не в чем: лейтенант не приказывал разбудить его, если танки пойдут на Сосновку. Не было именно такого приказа.

– А ракеты от штаба? Проглядел? Ух ты, шляпа!..

– Никак нет, товарищ лейтенант. Про ракеты я хорошо запомнил: если зеленая – отходить, если красная – биться до последнего, ждать подкрепления... Ни зеленой, ни красной...

«Накрыли штаб», – зло подумал Данчиков, но выругал почему-то связного Веретенникова.

– Выводи взвод, отходить будем, – сказал, обретая уверенность.

Бойцов вместе с Пахтеевым было четырнадцать. Почему это называлось взводом – неизвестно. Вероятно, потому, что группе Данчикова было придано три ручных пулемета, два противотанковых ружья – вооружение по тому времени на целый взвод...

Бойцы стали в одну неровную шеренгу, кто за кем. Двое уже раскатали шинели и держали их внапашку.

Дав знак Пахтееву идти, лейтенант обошел окопы. Ему жаль было оставлять хорошо замаскированную позицию. Взводу пришлось здесь попотеть до кровавых мозолей, вгрызаясь в окаменевшую глинистую почву. Они могли погибнуть здесь же, они должны были погибнуть, если бы танки не свернули в сторону.

Два часа Данчиков шел во главе жиденькой колонны молча, не оборачиваясь. По дружному топоту сзади, по сдержанному говору бойцов он чувствовал, что все они понимают необычность своего нынешнего маршрута и не нуждаются в излишних командах, которые только раздражали бы и без того собранные в комок нервы людей.

Невеселые шутки выдавали настроение идущих за спиной командира.

Почти нога в ногу с ним рядом, лишь время от времени забегая наперед, шел снайпер Саганбек Саидов.

Следом за Саганбеком – петеэровцы Юрий Сапронов и Михаил Халетов. Первый – звонкоголосый весельчак и острослов из харьковских рабочих; второй – смуглый, низкорослый татарин из-под Саратова. Дальше, посапывая под тяжелой ношей боезапаса к противотанковому ружью и беззлобно поругиваясь, семенил слесарь из Дружковки Иван Трубицын... Замыкал колонну, конечно, Пахтеев. Единственный кадровый во взводе, немного простоватый, но старательный воин, с неизбывными привычками сельского парня, он без команды занимает последнее место на левом фланге после того, как к ним прикомандировали Шаруна...

Матвей Иосифович Шарун был белой вороной в мятежной стайке парней. Сорокапятилетний усатый мужчина, отец троих взрослых детей, он больше всех страдал от резкой перемены образа жизни: сторонился солдатского общества, сетовал на судьбу, на здоровье, вяло и неловко выполнял команды.

«Шарун у нас вроде хрена, – вспомнил взводный слова бойца Сапронова. – Чтоб жизнь не такой сладкой казалась...»

В начале девятого утра, жиденько процеживаясь сквозь ветви деревьев, засверкало солнце. Мало кто обратил на него внимание, мало кто обрадовался началу погожего дня.

Лейтенант остановился у высокой ольхи, достал карту. По его расчетам где-то справа, на северо-востоке, должен быть небольшой населенный пункт...

Бойцы подходили и, не ожидая разрешения, опускались у ног командира, вопросительно поглядывая ему в лицо. Воротники их гимнастерок были расстегнуты, ремни съехали набок под тяжестью гранат.

«Партизаны», – с усмешкой подумал Данчиков. Он любил подчас характеризовать этим словом наиболее недисциплинированные подразделения, мало вдумываясь в действительный смысл этого слова.

– В болоте на брюхе ползал, с лодки по фрицам бил на Днепре, даже с самолета один раз кидали, а вот в лесу воевать еще не приходилось, – заговорил Сапронов, присаживаясь на поваленное грозой дерево.

– В лесу обороняться красиво, – заметил ему Пахтеев, сузив хитроватые глаза, – один раз стрельнешь, а покажется будто десять.

Выслали разведку. Саганбек Саидов ушел в сторону предполагаемой деревни. Юрий Сапронов должен был прощупать лесной массив левее. В этой стороне карта пересекалась лишь бледным пунктиром, обозначающим лесную тропу.

Казах Саидов вернулся в установленное командиром время. Еще издали была заметна его тревожная взволнованность. Подвижными карими глазами он строго уставился в лицо командира:

– Немцы, товарищ лейтенант!

– Где и сколько? – недовольно отозвался командир.

– Человек двадцать... До крайней хаты два-три километра... – Отдышавшись, он добавил четко: – Деревня хорошо просматривается из лесу... Три мотоцикла с колясками и грузовик у колодца... Кажется, рация.

Близость врага всполошила бойцов. Они повскакали с земли, стали затягивать пояса, щелкать затворами.

– Спокойно, товарищи, разрешаю сидеть, – скомандовал Данчиков и сам присел на корточки, закладывая карту в планшет.

Задав Саидову еще несколько вопросов, он распорядился выставить у деревни дозор с ручным пулеметом. «Дождемся Сапронова и, может быть, обстреляем фрицев», – решил он.

Молодые бойцы между тем отвели Саидова в сторонку и, стыдясь своего любопытства, принялись подробно расспрашивать разведчика.

Саидов в коротком докладе не все успел сказать командиру. Он побывал в деревне до того момента, когда ее заняли немцы. Он поспешил уйти из деревни, заслышав шум моторов, думая, что к лесу прибилась какая-либо наша часть из рассеянных в бою. Уже из-за кустов разглядел белые кресты на машинах.

И женщины и дети готовы были немедленно покинуть свои дома, просили Саидова взять их с собой в «красноармейскую часть». Бойцы молча слушали Саидова, мучительно переживая каждый по-своему это бедствие, свалившееся на головы беззащитных женщин и ребят.

Кто-то спросил:

– Мужчин совсем не осталось в деревне?

Саидов помедлил с ответом.

– Старикашка один выходил из сарая по нужде... Хроменький, белый, как одуванчик. И с ружьем. Чудно!..

И снова молчание, только клубится густой махорочный дым над головами.

Саидов через некоторое время спросил весело:

– Эй, ребята, кто у нас из Донбасса?

– Ну я! – К казаху приблизился отделенный Егор Бараев, который все время стоял, прислонившись к сосне, задумчивый более других. Глаза воина были с красноватыми прожилками на белках – от переутомления.

– Не похоже, – подозрительно и как-то по-новому осмотрел своего товарища казах.

– Почему не похоже? – возмутился Бараев. Он досадливо махнул рукой и сел вполоборота к Саидову, думая, что тот затеял какую-нибудь шутку над ним. – А что ты, сайгак, вообще понимаешь в шахтерах? Ты видишь, у меня в ресницах угольная пыльца – ее за год не отмоешь ни в какой бане. Я по этому признаку любого горняка завсегда угадаю, хоть ты его в миллионную толпу спрячь... Если хочешь знать, забойщиков богатырями запросто в газетах называют! – гордо закончил Бараев и, вдруг смутившись, одернул гимнастерку, повернулся, собираясь уходить.

– Как раз о богатырях и хотел спросить! – уточнил казах. – Но если шахтер отличается только черными бровями, тогда все это выдумка.

– Что – выдумка? Почему – бровями? – Бараев, кажется, обиделся не на шутку.

– А то – выдумка, – в свою очередь повысил голос Саидов. – Слухов о каких-то шахтерах в деревне полно... Будто бы вышли из подземелья и собирают сейчас отряды. Молодец к молодцу! Бабенка одна в деревне клялась, что своими глазами видела: какой-то уж больно длинный парень мужиков их за собою в лес увел...

– Вполне возможно, – вдруг улыбнулся Бараев. – Среди горняков немало и таких, что молодке надо лестницу подставлять, иначе не поцелуешься...

– Ну уж и впрямь – братья черноморцы! – недоверчиво откликнулся Михаил Халетов. Он был низкорослым, но жилистым, цепким. Разговор о высоких людях воспринимал ревниво, подсмеивался над долговязыми.

– Сейчас времена богатырей и всяких Черноморов миновали, – вставил слово Иван Трубицын. Он подбросил перед собою автомат и ловко поймал его на лету. – Вот с этой штучкой я вышел бы один на один с целой ордой.

Трубицыну стали возражать. Но чем больше спорили, тем острее проявлялось желание чего-то необычного, что придало бы им силы, изменило бы их незавидное положение. Бойцам, попавшим в окружение, так же как и жителям лесной деревеньки Белово, в этом шахтере виделся неистраченный запас богатырских сил народа, оскорбленного до самых глубин человеческой души.

Бойцы расходились немного ободренные легендой о человеке-богатыре, вышедшем из подземелья.

– Я первый попросился бы к тому парню в отряд! – мечтательно заявил Бараев. – Эх, шахтеры!

В затуманившихся глазах его отразилась тоска.

Данчиков слышал весь этот разговор. Ему даже хотелось одернуть разболтавшегося отделенного. Но он погасил в себе это желание.

Ждать второго дозорного пришлось больше трех часов. Ничего не обнаружив в заданном квадрате леса, Сапронов углубился до пересечения железной дороги.

Долго, усталым голосом рассказывал о прошедших вдоль полотна вражеских машинах с солдатами, о танковом следе на картофельном поле в северном направлении.

– Песни орут, сволочи, – угрюмо закончил разведчик.

Из сообщений Сапронова важно было только то, что враг движется параллельно с ними, в том же направлении. Вся задача теперь сводится к одному: успеют ли бойцы опередить немцев, или железные клещи врага сомкнутся где-то перед самым носом.

– Они-то поют, а вот что мы запоем? – вкрадчиво заметил Шарун.

Данчикову показалось, что длинные, с проседью казацкие усы Шаруна на этот раз отвисли еще ниже, чем всегда.

Данчиков попытался представить, что может твориться в душе этого пожилого человека сейчас. Где-то на оккупированной Херсонщине у Матвея Иосифовича две взрослые дочери на выданье, сын-подросток и домовитая хозяйка. О прелестях своего гражданского бытия Шарун, обычно молчаливый, мог рассказывать часами, лишь бы находились слушатели. Было время, когда рассказы Шаруна волновали и лейтенанта: тоска по мирной жизни питала души воинов ненавистью к врагу. Но у Шаруна воспоминания заканчивались безотчетными вздохами и жалобами на какого-то офицера из военкомата, который не поверил в его болезнь и мобилизовал на фронт. Чтобы подчеркнуть свой возраст, Шарун ходил сгорбившись, на винтовку в строю опирался, как на клюку...

Когда Шарун повторил свои слова, Сапронов звучно выплюнул былинку пырея, которую жевал в задумчивости, и спросил нарочито громко:

– Дед, а если бы тебя сейчас домой отпустили, прямо на Херсонщину, пошел бы – пехом?..

– Если б всех распустили – пошел бы! – Шарун даже привстал на одно колено, глуповато заглядывая в глаза собеседника.

– Да там же немцы! Там господа! – не то пугая Шаруна, не то испугавшись своих же слов, выкрикнул бронебойщик.

– Немцы... – Шарун медленно отвел глаза в сторону. – Немцы и здесь уже.

Сапронов схватил Шаруна за грудь и с силой встряхнул:

– Шкура!..

Покрывая резкой командой негодующие возгласы бойцов, Данников скомандовал, как на учении:

– Взвод, встать!.. – И немного позже: – Приготовиться к походу...

В словесной перепалке бойцов командир уловил нечто иное, более опасное, чем ссора. Уже с первых часов окружения давала себя знать повышенная подозрительность бойцов друг к другу, а может, и к нему, командиру. Данчиков вдруг пришел к мысли о том, что дальше нельзя идти ни шагу, не поговорив с бойцами.

– Товарищи! – глухо сказал он. – Мы в окружении. Мы должны пройти по топям и глухомани больше ста километров, до Севска...

Лейтенант таил от своих людей правду: вчера на оперативном совещании в штабе полка говорилось об этом городке в лесостепи как обреченном на сдачу врагу. Но командир втайне надеялся на возможные изменения на фронте в нашу пользу и не хотел убивать этой же надежды в душе своих бойцов. В то же время путь от Гомеля до Севска по бездорожью через заболоченные поймы рек казался ему самому нелегким.

Воспользовавшись минутным раздумьем командира, заговорил Шарун:

– Здешние леса, лейтенант, что твое море-океан. По самое дыхало можно сесть.

Данчиков натянулся, будто струна, сдерживая раздражение.

– Предупреждаю: нам придется очень трудно. Напоминаю: экономьте каждый сухарь, каждую пачку концентратов. Приказываю: ни одного шага без команды, ни одного вздоха без разрешения... Я знаю, – продолжал он несколько тише, но с той же силой в голосе, – кое-кто не верит в нашу победу. Но пока живы, мы являемся постоянно действующей боевой единицей Красной Армии. Мы обязаны делить судьбу с народом... Я лично, как командир, отвечаю за взвод перед Родиной, каждый из вас передо мной за свою службу в ответе...

– В такой завирюхе, сынок, было бы ладнее, кабы всяк сам собой распоряжался, – послышался знакомый напористый голос.

– Волк в брянском лесу тебе «сынок»! – зло откликнулся Сапронов.

– Отставить разговоры! – строго потребовал Данчиков, обратив строгий взгляд, предназначавшийся Шаруну, на молодого воина. Тот сник под этим взглядом, теребя ремень винтовки.

Данчиков чувствовал, что Шарун не одинок в заботах о собственной шкуре. Во взводе было несколько новичков, совершенно необученных и вообще мало знакомых командиру. «Надо не избегать перестрелок с врагом, – думал Данчиков. – Иначе бойцы подумают, что я решил с их помощью спасти самого себя...»

– Снайпер Саидов!.. С оптикой опять к деревне. Снять одним выстрелом офицера и – назад во взвод.

Уловив во взглядах бойцов ожидание и почувствовав, что этой меры для восстановления нарушенного равновесия во взводе недостаточно, добавил:

– Пулеметчик Халетов! Идете с Саидовым. Если немцы всполошатся на выстрел снайпера – обстрелять. Разрешаю полным диском, но строго по цели. Можете идти...

Саидов и Халетов скрылись в кустах орешника.

– Сапронов! – назвал очередную фамилию лейтенант. – Приготовьте связку гранат для подрыва железнодорожного полотна. Постарайтесь сделать это у какого-нибудь, хоть маленького, мостика. Разрешаю сделать это при приближении к мосту живой цели...

Лейтенант с удовлетворением замечал, как остальные бойцы по знаку Пахтеева выравняли шеренгу, с готовностью глядели ему в лицо.

– С вами пойдет рядовой Шарун, – неожиданно заключил Данчиков. И уже обращаясь к Шаруну, приказал: – Боезапас передайте мне. Остальные за мной – марш!

– Вроде того, что в штрафники попал, – услышал уже за спиной Данников сдавленный шепоток Матвея Иосифовича, когда команда разделилась на несколько групп. Голос Шаруна был заглушен дружным топотом солдатских ног.

2

Лесная стихия чем-то сродни морской. Но в море можно дождаться погоды. Лес шумен и без ветра. Третий день над головами бойцов плещутся, перекатываются в вышине тяжелые волны листвы. Как мачты утонувших в зеленых волнах кораблей, ходят из стороны в сторону замшелые стволы-великаны, жалобно скрипят во сне надтреснутые ели. Душно на дне лесного океана, хочется забраться на самую верхушку, вдохнуть свежего воздуха, хоть глазами побродить по простору.

Ни птичьего щебета в глуши, ни звериного рыка. Только внезапный всплеск родника в овраге или тоскливый крик журавлей, улетающих куда-то на юг, навстречу такой же редкой цепочке бойцов, бредущих в безмолвии вслед за своим молчаливым вожаком-командиром... Даже журавли, приближаясь к лесу, берут выше, чтобы не сорваться в пучину цепких ветвей.

Лишь на третью ночь не загасили костра перед отбоем. Натаскали кучу хвороста, подстелили свежей хвои. Данчиков с помощью Пахтеева подтянул за комель сосну, сбитую грозой. Дерево ярко запылало. Огромные языки пламени высоко взлетали, отбрасывая темноту, которая, словно крылья гигантской птицы, трепетала над огнем... Освещенные пламенем стволы деревьев напоминали в ночи гранитные колонны сказочного храма, под сенью которого нашли приют утомленные богатыри, тоже появившиеся здесь из какой-то былины.

...Усталые бойцы сразу заснули. Данчиков плотнее натянул дождевик, прислонился к дереву спиной и кратко записал в полевой блокнот основные события прошедшего дня. Потом развернул карту, чтобы измерить маршрут.

Конец пути был не близок и не ясен, но шли бойцы, по мнению командира, хорошо: за трое суток взвод переместился к северу километров на восемьдесят. По расчетам они должны были через сутки выйти в зону лесостепи. «Завтра, – раздумывал Данчиков, – можно послать дозор в сторону узловой станции Хутор Михайловский. К ней выйдем под вечер, в сумерки». Лейтенант звучно зевнул, потянулся. Затем аккуратно вложил карту в планшет. Хотелось помечтать, закрыв глаза, но приятно было посидеть просто так, без докучливых раздумий о будущем, и глядеть на огонь, сурово ласкающий щеки.

Так лейтенант просидел больше двух часов, пока совсем не отяжелели веки. Потом он стал отыскивать глазами Пахтеева и вдруг насторожился, напуганный необычным звуком: застонал Сапронов. Стон его больше походил на утробный крик человека, зубы которого сжаты в предсмертной судороге.

– Юрий, что с тобой? – резко дернул он бойца за плечо, пытаясь перевернуть лицом к костру. Но тело Сапронова неожиданно спружинило. Боец бережно отстранил руку командира.

– Привиделось что-то, товарищ лейтенант, – бодро отозвался он, словно вовсе не шал в ожидании этого вопроса.

– Повернись-ка на другой бок, – посоветовал Данчиков. Боец, не подняв головы, опустился на живот. Через минуту до командира дошел его приглушенный голос:

– Скажи, лейтенант, ты в приметы веришь?

– Н-нет, не верю...

Ни у кого из его подчиненных, кроме Юрия Сапронова, не хватало смелости называть командира на «ты». Лейтенант видел в таком обращении доверие к себе и старался не отпугнуть у Сапронова это хорошее чувство к командиру. Сапронов же понимал это и обращался к командиру по-свойски лишь с глазу на глаз. Сейчас дело шло к полуночи. Взвод спал. Спал и Пахтеев, который должен был сменить взводного, как они договорились.

– А в предчувствие? – не унимался Сапронов.

– Предчувствие у отдельных людей бывает подчас сильно развитым, но это все мало изучено в человеке. В общем, не верю я в предчувствие... Я больше на устав полагаюсь, на трезвый расчет.

– Да уж куда трезвее! Трезвее тебя, поди, во всей Красной Армии командира не сыщешь.

Лейтенант лишь усмехнулся. Через минуту он спросил тихо, по-дружески:

– А чего ты, собственно, не спишь, Сапронов? Уже поздно.

Боец тяжело вздохнул, помолчал и придвинулся ближе.

– Скажи, лейтенант, только по-честному, о чем ты сейчас думал? Вот в эту самую минуту?

– Я от тебя, Юрий, никогда правды не таю. Без всяких оговорок и клятв.

– А все же: о чем размышлял, когда я потревожил тебя?

– Гм-м... Да так... не солдатские мысли в голову зашли. О доме вспомнил. Мамаша у меня старенькая уже... Сердцем страдает. Ей как раз бы на курорт в августе. А тут – война...

– Я так и знал! – горячо прошептал пододвинувшийся вплотную Сапронов. В голосе его Данчиков уловил неясную дрожь. – Верил я, что должен командир когда-нибудь не солдатскими думками быть занят. День-деньской нас воспитывает, потом немцам мозги вправляем; ночь у военных короче воробьиного носа – на отдых маловато... А он-то, как и все мы, – человек! И мать у него с отцом, и женка, вполне даже возможно, имеется. Вот бы, думаю, подкараулить, когда у лейтенанта несолдатские мысли в голове!..

– Тебе-то зачем это, Сапронов? – со смехом спросил Данчиков. – Чего не спишь до сих пор?

Сапронов глубоко, с перехватом, втянул в себя воздух и сказал:

– А солдату тоже несолдатские мысли в голову заходят. Думаю, кончится война и займутся люди подсчетами. После каждой войны так бывало... Есть такие люди, для которых что бог на землю ни послал – все к лучшему. Все могут в цифру превратить. Сколько убитых, сколько раненых, вдов и сирот какое количество осталось, городов и деревень какое множество сгинуло... Подсчитают даже, сколько детишек могло бы на свет появиться, если бы их родители живы остались... Во как это дело крепко поставлено! Да-а... Найдутся и такие спецы, что смогут и на деньги перевести: мол, во сколько-то долларов или фунтов война обошлась одной державе и другой, и миру всему!

– Ну и пусть себе считают, – настораживаясь, перебил Данчиков, – тебе-то какая забота?

– А мне любопытно, в какую графу меня впишут ученые эти и статисты: убитым зачтут, или в раненые попаду, или будто я совсем на свет не рождался? Если бы в последнюю – согласен без спору.

– Какая чушь! – произнес лейтенант с досадой. – Ну чем ты только голову себе забиваешь!.. – Но вдруг осекся, чувствуя, что поторопился с возражением. Чтобы успокоить Сапронова, сказал совсем тихо: – К живым, конечно, ну, может, в число раненых. Война ведь...

– Нет, лейтенант! – твердо заявил боец. – К живым и раненым причислить меня никак невозможно. У раненого, скажем, все или почтя все на месте. Ну руку или ногу отбило или ребра вывернуло. А если у Юрия Алексеевича Сапронова нутро порожнее, вроде дупла?! И сердце, и печенки, и всякая иная внутренность в пепел превратилась, просто так... – Боец кашлянул, прочищая глотку. – Может, видел: в лесу дерево такое случается. Ветки на нем зеленые, а сердцевина ствола вся прахом взялась... Дерево на одной коре, как на честном слове, держится. Может, на глазах у тебя свалится, а может, немного погодя... К какой категории дерево ты это причислил бы?

– Да ты в своем ли уме, Сапронов? – не сдержав изумления, проговорил командир взвода и схватил бойца за руку. Он хотел сильно встряхнуть его и сам встряхнуться: настолько жуткими показались его слова. Но тут же лейтенант отдернул свою руку: из глаз бойца текли слезы, которых сам Сапронов, вероятно, не замечал.

Лейтенант понял, что в этот миг присутствует на исповеди. Он медленно опустился на спину, боясь неосторожным движением или неуместным словом осквернить это неповторимое мгновение.

– Вот ты, наверное, считаешь меня храбрым, смекалистым? – продолжал Сапронов.

– Да, конечно, – еле слышно подтвердил Данчиков.

– А я храбрый не сразу сделался... Как понял, что жизнь мне ни к чему – и страх пропал начисто, будто рукой сняло...

Лейтенант на секунду еще раз приподнялся, молча поглядел в лицо солдата. Тот продолжал, время от времени спрашивая и не всегда дожидаясь ответа:

– Помнишь, как мы за Сумами сквозь немецкую заставу на побитой машине проскочили? Как из волчьей пасти... Даже зубы пришлось в этой пасти гранатами выколачивать, а то застряли бы промеж них.

Данчиков вставил поспешно:

– Единственный выход был в той обстановке. Я очень благодарен тебе за находчивость.

– Какая там «находчивость»! – насмешливо копируя голос командира, возразил боец. – Смерти я себе с музыкой искал и вас за собой увлек. Хорошо, что фрицы ошалели от наглости нашей.

– Куда ты разговор этот ведешь – не пойму? – недовольно буркнул Данчиков и повернулся на бок, лицом к Сапронову.

– Все туда же: к приметам да предчувствиям. Не верил и я во все эти штуки... а вот дня за три до Сум... Ганя моя из пожаров привиделась мне. Все-то она меня глазами ищет-высматривает и сказать что-то хочет. А я, дурак, головой трясу, думаю: приснилось. Не спали мы тогда бесчетно ночей... атака за атакой. А Ганулька моя прощалась, видно, со мной, от ран умирала... Письмо мне вскорости от матери: бомбу фрицы запустили в Ганночку мою... И похоронили наши ее прямо во дворе, у клумбы с цветами... Она всю жизнь цветы разводила. После девяти классов в цветочный техникум поступила – есть такой в Харькове...

Боец тяжело уронил голову. Ветки хвои, в отчаянии сжатые руками Сапронова, затрещали, как на огне.

– А ты поплачь, Юрий, поплачь, – не зная, как утешить бойца в страшной его беде, посоветовал Данчиков.

– Это самое, лейтенант, у меня и без команды твоей теперь получается. По команде только артисты плачут. Я руку себе изгрыз до кости – зареветь в голос боюсь. Ох, и страшно заревел бы ненароком; кабы прорвало меня... – Наконец Сапронов поборол душевную слабость, приподнялся на локтях и уже спокойно продолжал: – Жили мы с ней на одной улице и друг друга вроде не замечали. Так себе ходит девчонка в школу, потом в техникум. Я рано бросил учиться, на железную дорогу потянуло. Сперва в депо слесарил, после на монтера выучился. И вот встретились – будто нас кто понарошку нос к носу свел. Посмотрели мы в глаза друг другу, и вроде бы свет изнутри загорелся... И нет краше ее на свете, нежнее по всему белому свету не сыскать... Возьмешь на руки – невесомая она. Так и шел бы и шел по земле, подняв ее на руки, и кричал от радости: «Люди, какое счастье вы мне подарили, люди!» Коснешься губами ее губ – сладкий сон обволакивает. И кажется: или жизнь остановилась совсем, или мчатся века над нами, синими звездами поблескивая... Она засыпала у меня на руках, шепча имена разные. Специально для меня выдумывала: «Ленок шелковый», «Листик розовый», «Лепесток майский»... Каждый вечер по-иному меня называла. А я держал ее на руках с вечера до зари, счастливый от ее детского доверия ко мне. Крылья она сердцу моему дала. По городу, бывало, идешь и кажется, земли не касаешься. Веришь, лейтенант, я однажды сдуру на башмаки свои глядел, думал, подошвы не стираются. Тянет меня куда-то вверх, простору душа захотела... А еще она песни любила. По песенке, бывало, и разыскиваю ее вечером. Много песен, она умела, Ганнуся моя, певучая... Хочешь, лейтенант, я тебе спою-проспиваю, как девушка моя говорила?

– Пой, пой, – прошептал Данчиков, закусив губу.

В суровом осеннем лесу ночью зазвучала песня, больше похожая на стон смертельно раненной души;

 
Ой не свiти, мiсяченьку,
Не свiти нiкому,
Тiльки свiти миленькому,
Як iде до дому...
 

– Хватит, Сапронов, довольно, – с хрипотцой в голосе попросил командир.

– А ты веришь, лейтенант, что можно вот так... чтобы человек, то есть летчик, мог бомбой... в цветы?

– Сложно это подчас, Юрий! Если человек настоящий, не поднимется у него рука настоящую красоту осквернить...

– Летчика мне хочется этого разыскать и спросить у него: зачем ты бомбой в Ганнульку мою, а? Ты видел, куда смерть несешь?

– Фашист-то видел, конечно... Разве они, подлецы, не видят наших мирных дел? Знают, зверье... Не в этом дело...

Сапронов вздохнул, тихо откашлялся.

– И закувыркалась, лейтенант, душа моя, как птица об одном крыле. Жизнь моя бедовая, шиворот-навыворот пошла. Тлеть я начал изнутри... выгорать, как сухое дерево. Вот почему обходит меня смерть стороной и до самого замирения тронуть не посмеет... Приду я после победы в Харьков, до могилы моей Ганнуси доковыляю... Протянет она мне навстречу два цветка, как две руки. Понесу я эти два цветка и горсть пепла – остаток сердца своего – как раз туда, где подсчеты идут полным ходом, и спрошу твердо: сколько это все по-вашему стоит, господа? И к какой категории людей вы меня причислить думаете?..

Юрий Сапронов умолк, глядя в темноту леса и ни от кого не ожидая ответа. Он прислушивался к тлению своего сердца, во что верил, потрясенный бедой.

А Данчиков думал о том, что не было во веки вечные на всем белом свете любви сильнее, чем у Юрия и Ганночки-Спиваночки; не приходилось лейтенанту в своей войсковой практике решать таких вопросов-загадок, которую загадал ему боец Сапронов на исповеди своего израненного сердца.

Но он обязан был решать и такие задачи. Не уставом обязан, а своим сердцем, потому что он, как и все бойцы его взвода, – человек.

3

На двенадцатый день петляний по лесному бездорожью Данчиков сделал очередную запись в блокноте: «Во взвод возвратился связной Веретенников, посланный мною в штаб полка за полчаса перед танковой атакой на Сосновку...»

В потемках, когда дозорные возвращались через подлесок к условленному месту, Михаил Халетов, погнавшись за куропаткой, отбился от своего напарника Бараева. Михаил сначала оторопел, стал прислушиваться к шорохам в кустах боярышника. Ни шагов, ни стрекота сороки – условный знак – слышно не было. Пулеметчик несмело окликнул Бараева по имени, что совершенно не позволялось. Не услышав ответа, Халетов крикнул громче, раз и другой и спустил у автомата предохранитель.

Вместо ожидаемых сигналов Халетов вдруг услышал невдалеке от себя незнакомый голос. Из-за кустов вышел сгорбленный, озирающийся по сторонам человек. В голосе незнакомца, назвавшего Халетова по имени, была смесь вопроса с радостным восклицанием: