Текст книги "Московии таинственный посол"

Автор книги: Николай Самвелян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)

Антонио Поссевино журит себя самого

Антонио Поссевино был мантуанцем. А уроженцы Мантуи, как известно, испокон веку были лукавы и своевольны. И никогда не признавали преимуществ расположенной поблизости удачливой и отстроенной побогаче Вероны. Но Мантуя гордилась своим давним прошлым, маленькой, но впечатляющей гармонией архитектурных линий площадью делла Эрбе и второй площадью, пошире и посвободней, называвшейся Вирджилиана в честь знаменитого римского поэта Виргилия, родившегося в Пьетоле, близ Мантуи. А некоторые стены старой крепости Castello di Corte были украшены фресками несравненного Андреа Мантеньи, [13]13
  Андреа Мантенья– итальянский живописец и гравер, представитель Раннего Возрождения.


[Закрыть]сумевшего с редким мужеством, наперекор желанию и требованиям власть имущих создать произведения, мощно утверждающие силу и достоинство человека. И сделано это было с такой силой, что могло бы вызвать недовольство всевышнего, не говоря уже о римском престоле. Ну, а росписи «Камеры дельи Спози» в замке Сан-Джорджо и вовсе наводили на мысль о том, что Мантенья знался с дьяволом: они казались иллюзорными и одновременно столь объемными, что трудно было понять, мог ли такое сотворить простой смертный без помощи потусторонних сил.

В общем, Мантуе было чем гордиться. И тем, что основана она была раньше многих других итальянских городов уже давным-давно исчезнувшими с лица земли этрусками, и тем, что в ней случались самые удивительные на всем полуострове грозы, когда тучи зависали над городом высоко, даже слишком высоко, и вовсе не казались грозовыми, а молнии почему-то летали над самыми крышами домов, странно сплетаясь, сшибаясь и даже как будто прогибая друг друга. Понятно, что и люди в таком городе должны были быть удивительными, не похожими на других.

Так обычно и думал о себе и о своих земляках легат римской курии Антонио Поссевино – еще совсем не старый, красивый мужчина с ранней сединой на висках, что, как считалось, было признаком мудрости и хорошего воспитания, поскольку хорошо воспитанный человек не позволяет себе повышать голоса, браниться, все чувства хоронит в глубинах души своей, а значит, и доживает до седых волос раньше, чем тот, кому не приходится себя сдерживать.

Антонио смотрел на серые пенные волны, катившие к берегу, гадая, принесут ли они с собой кусочки прозрачного желтого янтаря – символа долголетия и здоровья. Ведь недаром придумали легенду о девице – золотоволосой, с глазами голубыми, как утреннее небо, – которая, проводив своего любимого в дальний поход, верно ждала его и собирала у моря янтарь, чтобы позднее, когда любимый вернется из дальних стран, соорудить вместе с ним янтарный дом, высокий, но без окон – ведь янтарь прозрачен и пропускает свет. Но шли годы, а любимый не возвращался. То ли поход был неудачным и он вместе с товарищами сложил где-то свою непутевую голову, то ли, напротив, поход даже слишком удался и славное воинство, получив в добычу земли с золотыми горами, молочными реками и кисельными берегами, позабыло о суровой, бедной родине своей.

В конце концов девушка решила построить дом – пусть стоит и дожидается своего будущего хозяина. Годы шли, дом строился, воины не возвращались, старилась и седела девушка. Ее лицо теперь казалось вырезанным из коры осины – потемнело оно и покрылось морщинами. И вот пришел такой день, когда она поняла, что дальше ждать уже незачем. Если бы и вернулся любимый, то уже не узнал бы ее. Да и она сама вряд ли угадала бы в бородатом старике некогда милые ее сердцу черты. И тогда она схватила факел и подожгла свой прекрасный дом. Он горел, и воздух пропитался запахом хвои. Ведь так пахнет янтарь, когда плавится и горит. Но тут-то среди дальних волн и заплясал парус. Вскоре по песку уже шуршал обитый медью нос корабля. На берег сошел старик и тяжелой поступью пошел к огню – согреть руки. Но лишь вдохнул он дым горящего янтаря, как мигом выпрямился воин, выцветшая борода вновь, как некогда, стала огненной. Это был все тот же юноша, который давным-давно уплыл отсюда на поиски счастья в дальних краях. Но и навстречу ему шла не старуха, а девушка, с глазами голубыми, как кусочки утреннего неба. Встретились они у пылающего янтарного домика и, счастливые, вошли в огонь, будто к алтарю направились.

Серая волна накатила на песок и отбежала назад. Антонио Поссевино, рискуя промочить ноги, двинулся следом за нею, чтобы подобрать кусочек янтаря. Ему повезло – море подарило прозрачный, годами шлифованный кусочек драгоценной смолы, в которой уснул вечным сном муравей. Когда это произошло? За сколько тысяч лет до того, как Александр Македонский двинул своих конников на восток? Спит муравей и ждет, не разбудят ли его. А если все же муравья разбудят, как поведет он себя? Побежит по своим муравьиным делам и примется испуганно вертеть головой, пытаясь понять, что изменилось за время его сна в этом мире? Так же ярко, как раньше, светит солнце или слегка поблекло?

Поссевино положил камень в кошелек, привязанный к поясу, и побрел прочь от моря, в сторону серых башен Стокгольма. Серый город, серое море, серое небо… Странно, для чего люди селились в этих неуютных местах? Поссевино, привыкшему к другому морю, другим горам и к звонкоголосым, шумным апеннинским городам, это было непонятно. Северяне для него всегда были загадкой.

Поссевино брел по вязкому песку к городу. По низкому небу, обгоняя друг друга, неслись рваные линялые тучи. Поссевино поднял голову и долго глядел на небо: действительно, почему получается так, что облака, сшибаясь, бегут по небу с разной скоростью, тогда как ветер толкает их с равной силой?

Любознательный ум Антонио тут спотыкался, мысль сбивалась. Впору заняться изучением воздушных потоков. Но ждало другое: Поссевино не так давно доставили отпечатанный во Львове на русском языке «Апостол». Поссевино знал толк в изданиях. Он сразу понял, что исполнение мастерское. Буквы и рисунки были четче, чем в подобных германских или польских изданиях. А из этого следовало, что отныне русские не так уж нуждаются в печатниках с запада – хотя бы из того же Рима. Между тем Поссевино мечтал с помощью латинских книг отворить ворота Московского Кремля, сделать словом то, что не удалось мечу.

И вот неожиданность – «Апостол». Имя печатника известно. Полетели уже приказы отыскать его, разузнать все, что можно, о жизни, привязанностях, нуждах. Но преуспели в том мало. Человек этот казался таинственным, возникшим на европейском горизонте внезапно. Правда, некий Иван Федоров учился в свое время в Краковском университете. Но Поссевино сомневался в том, что это не случайное совпадение. Просто был еще один Иван, сын Федора, решивший стать бакалавром… А этот – откуда он?

Почему северяне не переселяются на юг? Что удерживает их у этого студеного моря и серых скал?

Поссевино наклонился и кусочком янтаря начертал на песке контур – Европа. Поставил точку – Рим. Вторую – Париж. Третью – Львов. Четвертую – Москва. А там дальше, за Москвой, что за земли? Какие люди их населяют? Куда они примкнут? Если к Москве – возникнет огромная держава… Это опасно…

Антонио Поссевино вздохнул и башмаком затоптал рисунок. Может быть, отложить тревожные мысли на завтра? Так просто: взял да и отогнал их… Научиться бы такому.

Как дотянуться до луны?

Они сидели в голубом зале Острожского замка. В ту пору зал этот вправду был голубым. Позднее его обили красным сукном. А со временем, когда сукно износилось, в ход пошли обычные французские обои. Но это случилось лет через двести после событий, о которых пойдет речь у нас с вами.

А в тот теплый майский вечер 1579 года в голубом зале сидели четверо: хозяин замка князь Константин Острожский, князь Андрей Курбский, любимец князя Иван Вышенский и еще один Иван – печатник Федоров.

Слуги уже унесли блюда с жареной птицей, приправленной грибным соусом. Подали вино и венские сласти. Многочисленная челядь – замок обслуживало до двух тысяч слуг – была отпущена. Это случалось чрезвычайно редко – лишь в дни, когда у князя бывали в гостях особо близкие друзья, которых он не стремился поразить роскошью своего двора. Впрочем, о любви князя Константина к таким поступкам в ту пору знали все – от Парижа до Стамбула. Так, он платил краковскому кастеляну [14]14
  Кастелян– лицо, которому поручали охрану замка.


[Закрыть]огромные деньги лишь за то, чтобы тот раз в году стоял за его креслом во время обеда. Для оригинальности держал он в Остроге и обжору, который, будучи отменным бездельником, съедал за обедом столько же еды, сколько десяток хорошо поработавших добрых молодцев.

Князь глядел на обжору, хохотал и приговаривал:

– Королю такого не прокормить! С деньгами в Кракове нынче туговато…

Но в тот вечер в замке было тихо. В покоях князя осталось лишь несколько слуг во главе со старым Северином.

Курбский, красиво и ярко одетый, не сидел у стола, а шагал по ковру от одного окна к другому. Острожский с улыбкой следил за гостем. И эта улыбка была чуть-чуть снисходительной. Константин считал князя Андрея человеком хоть и талантливым, но непутевым.

– Бороду плоишь? – спросил вдруг Острожский.

Курбский остановился, потер пальцем лоб.

– Бороду? – в недоумении спросил он. – Не знаю… Спрашиваешь, почему вьется? Сама по себе.

– Вот как! А я уже давно хотел у тебя спросить, да все забывал.

– Насколько помню, твоей бороде я тоже не воздал должного внимания, – сказал Курбский.

Оба засмеялись. Князь Андрей – громче и свободней, князь Константин – сдержанней.

– Минувший месяц были у меня люди из Новгорода Великого…

– Беглые? – спросил князь Константин.

– Нет, не беглые. Ушедшие от плешивого. От него не бегут, а уходят навсегда. Как я ушел.

– Очень уж ты не любишь царя Ивана.

– А кто его любит? – громко сказал Курбский. – Нет, ты мне скажи, есть хоть одна тварь на земле – человек или зверь, – которой плешивый сделал добро? Всю Русь залил кровью. Когда Девлет на Москву шел, так он убежал подальше. И плакал, как ребенок, когда ему сообщили, что князь Михаил Воротынский татар погромил и чуть самого Девлета не полонил. Плешивому бы радоваться до конца дней, но убил Воротынского – боялся, что тот после этой победы в героях будет ходить. Опять кровь… Кто любит его? Ответь мне ты, Иван! Кто его любит?

– Никто, – тихо сказал Федоров. – И ни мы с тобой, князь Андрей, ни дети наши, ни внуки так и не поймут, чего больше было от царя Ивана – пользы или вреда.

– Пользы? – спросил Курбский. – Ты-то в своем уме? Не ты ли сам удалился подальше, когда по Москве стали шнырять черные кромешники? [15]15
  Кромешники– так часто называли опричников. Одевались опричники в черные одежды.


[Закрыть]Какая от плешивого польза? Ты ведь просвещенный человек! Как ты можешь такое говорить?

– Да что ж тут мудреного? Московию нашу объединить надо и княжат поприжать. Не сделаем этого – новый Батый нагрянет. И скоро.

– С какой стати? Какой Батый?

– Ну, не Батый, так крымский Девлет. Не Девлет, так польский король. Было бы что захватывать, а охотники найдутся. Но как это делает царь Иван! Не только княжат – полцарства разогнал. Кто в Литву, кто в Швецию, а иные и вовсе в Турцию.

– А кто в монастырь или в могилу? Разве так страну укрепляют?

– Не знаю, – сказал Федоров. – Не могу сегодня знать, чего от царя Ивана больше – вреда или пользы? Страну он объединит. Но и обескровит. Воины и ученые по монастырям попрячутся. Нивы сорняком порастут… Вот и решай, полезен такой великий князь или страшен. И еще одного я боюсь: его примера. Ведь после него кто-то на трон сядет. Троны не пустуют. И уже будет считаться, что царю вроде и полагается рубить людей направо и налево. Сам бог велел. А при первой неудаче – новую опричнину учреждать. Вот что страшно, а не то, что он поприжал княжат.

– Княжата, милый друг, не последние люди. Они грамоту несут. А народ темен.

– Правильно, – согласился печатник. – Очень темен. А с чего ему светлым стать? Кто его свету учил?

Князь Острожский внимательно слушал спор, отпивал из кубка вино, ждал момента, чтобы вступить в разговор.

– Царь, насколько я знаю, еще не плешив, – сказал он вдруг. – Редковолос – это другое дело…

– Нет, плешив. Когда я его видел в последний раз, он уже был почти плешив! – упрямо наклонил голову Курбский. – Но так или иначе, до польского престола ему не дотянуться, в это я верю твердо. Скорее мы окажемся в Москве.

– Кто его сюда пустит? В Кракове он не нужен.

– Так ведь чуть не избрали!

– Не избрали и не изберут. Разговоры такие шли, это правда. Да в том и некоторый смысл был. Ивана следовало выдернуть из Москвы, привезти в Краков, а здесь мы на него управу нашли бы! – сказал Острожский.

Курбский так и не сел за стол. Теперь он шагал от стола к окну и от окна к столу. У окна он на секунду задерживался, глядя на город, а затем снова шел к столу. Острожский спокойно наблюдал за гостем. И не понять было, нравится ему нервность Курбского или раздражает. Зато Вышенскому что-то во всей беседе было явно не по душе. Он кашлянул, будто собирался заговорить. Поднялся, снова сел, забарабанил пальцами но столу.

– Тебе не терпится, Иван? Говори! – разрешил Острожский.

Вышенский был любимцем Константина. Князь часто вызывал его для ночных бесед, просил сверять различные списки Библии, охотно вел разговоры о необходимости объединить всех православных в борьбе с наступающим католичеством.

– Вот мы тут царя Ивана ругаем, – сказал Вышенский. – Нашли врага! Нам ли этим заниматься? Он государь нашего закона, греческой веры. Каждый, кто за нашу веру не на словах, а на деле, должен смирить гордыню и служить ему. Как князь Дмитрий Вишневецкий, который пошел на Сечь от польского короля, построил на Хортице крепость…

– Ага! – вмешался Курбский. – Построил крепость от татар, а затем перебежал к плешивому. Нашел покровителя! Сегодня приласкает, а завтра голову отрубит! Да ведь и не долго служил плешивому Вишневецкий. Как увидал первых кромешников, плюнул под ноги и вновь на свою Сечь отправился. Отложился от плешивого.

– Плешивый он или не плешивый, а православный царь, а не польский король! – тихо сказал Вышенский.

– Князь Константин! – рассердился Курбский. – Зачем ты разрешаешь своим холопам меня обижать в твоем же доме? Польскому королю служим мы все. И не вижу в том ничего зазорного. Почему надо служить царю, который шлет на плаху бояр, юлит, окружает себя людьми низкими? У человека должно быть право выбирать, кому служить, а кому не служить…

И только тут заговорил Острожский.

– Не обижайся, князь Андрей! – сказал он. – Иван Вышенский не холоп мой, а ученый человек, несмотря на свою молодость. Эту ученость в нем я почитаю. Что касается того, кому служить… Тут я не знаю. Сам я никому служить не намерен. С царем Иваном переписываюсь. Да только ли с ним? Он теперь хочет от имени всей Руси говорить. А у меня не меньше прав. Он великий князь Московский. Ну, а я род свой веду от Рюрика и Владимира Великого! А речи молодого Ивана, конечно, слишком горячи. И мы с тобой тоже были молоды. Тем интереснее мне его слушать.

– Ладно, так или иначе, а сейм утвердил налоги на войну. Пора и нам с тобой собираться. Ждать больше нельзя. Плешивый Ригу и Ревель забрал. Завтра на Вильно пойдет.

– И пусть себе идет.

– Да ты что говоришь?

– Говорю: пусть себе идет. Они с королем Стефаном друг другу крови попортят достаточно. И хорошо.

– А ты-то сам? Не пойдешь с королем, что ли?

– Отчего же? Пойду, конечно. Но костей класть не стану. Осажу какую-нибудь крепость. Дам полкам поразмяться… Пусть Стефан и Иван вцепятся друг дружке в горло. Не надо им мешать. Наше дело выждать.

– Уж не боишься ли ты?

– Я? – удивился Острожский. – Мне чего бояться? Даром, что ли, отца моего русским Сципионом [16]16
  Сципион– римский полководец, который нанес окончательное поражение Карфагену в Третьей Пунической войне.


[Закрыть]называли? Он выиграл шестьдесят три битвы, а я уже более двадцати. Поглядим, не догоню ли его.

– А на Выдроше русский Сципион попал в плен к московитам! – зло сказал Курбский и понял, что делать этого не следовало: Константин Острожский очень ревностно относился к славе своего рода. – Ну да ладно, незачем нам ссориться. Я считаю, что плешивого надо бить везде, где можно.

– Правильно, – сказал Острожский. – Но так, чтобы он не очень ослаб, иначе король Стефан слишком усилится. Да и нас с тобой поприжмет. Пока они только в Ливонии дерутся. Жаль. Лучше бы Стефан двинулся на Москву, а Иван – на Краков.

– Оле! – удивился Курбский. – Веришь, что такое возможно?

– Отчего же? Все от людей зависит. И от нас с тобой. Вот ругал ты меня за то, что иезуиту Скарге я письмо написал, а раньше еще жить в Острог пригласил… Напрасно ругал. Он меня в римскую веру зовет, но я же не иду. Помалкиваю. А был бы сейчас Скарга не в Вильно, а в Остроге, у меня под присмотром, может, и вреда от него меньше было бы.

– Этого я никогда не пойму!

– И я, – поддержал Курбского Вышенский. – Скарга все равно останется папежником.

– Ну и что? Ну и пусть папежник, – пожал плечами Острожский. – Но человек образованный. Говорит красиво. Пишет хорошо. И мне его бояться ни к чему. Напротив, я готов призвать к себе всех талантливых людей. Думаю, что, будь у тебя все хорошо, получи ты подтверждение от короля на свои волынские владения, [17]17
  Андрей Курбский, перейдя на сторону польского короля, поначалу был введен в состав Королевской рады (Совета), получил большие земельные владения, командовал польской армией в войне с Москвой. Но при короле Стефане Батории положение Курбского пошатнулось. Баторий относился к нему уже не с такой симпатией, как Сигизмунд II. В частности, Курбский, женатый в третий раз, долгое время добивался права наследовать волынские земли для своего малолетнего сына.


[Закрыть]тебе бы папежники не были бы страшны.

– Злой ты! – сказал Курбский.

– Злой? Наверное, – согласился Острожский. – А зачем мне быть добрым? Скажи, ученый печатник, нужно мне быть добрым?

Федор поднял глаза, но промолчал.

– Что же ты? Боишься сказать?

– Нет, не боюсь, – ответил тот. – Я задумался. Надо ли тебе быть добрым, князь? Да ведь любым ответом тебе не угодишь. Скажу, что надо, ты спросишь – зачем? Скажу, что не надо, опять плохо: князь должен для всех быть кормильцем и благодетелем. А потому не будь злым, не будь и добрым, а постарайся быть справедливым. Тут Дмитрия Вишневецкого вспоминали. Он сделал что мог. За свои деньги крепость на Хортице построил. Татары взять ее не могут. По сей день об нее разбиваются. И славы для себя Вишневецкий не искал. Уходил он в Москву и возвращался назад не потому, что царь ему сулил что-то, да не дал. Князь Дмитрий жизнь решил положить, но остановить татар.

– Ну что ж, жизнь он положил, – сказал Острожский, – а татар не остановил. Они опять в поход собираются. Фискалы уже донесли. Хортицу обогнут сторонкой и к нам пожалуют.

– Точно известно? – встрепенулся Вышенский. – Пожгут, порежут всех.

– Если дадим жечь и резать. Можем и не дать. С татарами мы как-нибудь разберемся. Мне бы другое понять: что должен сделать я, чтобы не Москва, не Львов, не Киев, не Новгород Великий, а Острог стал центром всего народа русского? Какому из богов молиться?

– Никакому, – сказал вдруг печатник. – Открой пять академий и построй пять друкарен.

– Я знал, что ты так скажешь. А теперь слушай, что я тебе скажу. Мне хватит и сотни грамотеев. Мне нужны воины и пахари, и их у меня должно быть не сотня голов, а сто тысяч. – Константин подошел к Курбскому. – Ах, князь Андрей! Смотришь на луну, вздыхаешь, думаешь, как бы царю досадить… Брось! Напишешь ему еще одно сердитое письмо или не напишешь – не все ли равно? На земле одна только ценность и есть – сила. Мой пращур Владимир Креститель не захотел переходить в греческую веру, когда ему из Константинополя епископа прислали. Он пошел походом на Корсунь, пленил там священников, привез в Киев и заставил их крестить себя и народ. Так что и веру тоже силой берут. Не захотели бы греческую, взяли бы хазарскую или Рим разорили бы, привезли папу сюда и сказали бы: «А ну-ка крести, а то тем же крестом шею сломаем!» Одно, князь Андрей, обидно: никакой власти не хватит, чтобы, например, луну с неба снять.

– Или солнце, – сказал печатник.

– Да, и солнце, – спокойно согласился Константин.

– Как можно так про нашу веру? – не выдержал вдруг Вышенский. – Не брали ее силой. Она сама к нам пришла.

– А она сама не ходит, – ответил Константин. – У нее ног нет. Говорю же: могли из Рима привезти, могли и от хазар. Какая разница?

Вышенский вскочил.

– Прости, князь! Знаю, что умен ты. Всех нас умнее, млекопии [18]18
  Млекопии– грудные дети, молокососы.


[Закрыть]мы все в сравнении с тобой. Может, потому не пойму, что говоришь. Но слушать все равно не могу.

– Тогда иди, – сказал князь, – потому что я намерен разговор продолжить… Нежная у молодого Ивана душа… Я ведь не придумки говорю, а то, что было. Вера у людей всегда такая, какую они сами себе выбрали.

– Не знаю, как у тебя, а у меня только та, что от деда и отца досталась, – греческого закона! – ответил Курбский. – И язык у меня один – мой, русский… То, что от плешивого я ушел, так не потому, что ляхом стал или в немь подался. Не нужен мне такой великий князь, как этот! И на польской «барбарии», как ты, не намерен писать!

– Ну, совсем ты, князь Андрей, осерчал. Не надо. Разговор у нас с тобой, а не битва. А ты что думаешь, печатник Иван? Вечно я твое мнение чуть ли не приказом узнаю…

Печатник посмотрел на Курбского, потом на князя Константина.

– Я думаю, – сказал он, – что люди веру, конечно, выбирают. А если негде выбрать, сами творят. Но коль у всех она есть, то и у нас должна быть. И наша ничем не хуже, чем другая. Только жаль, что этих вер так много. Лучше бы на всех была одна.

– Наша! – крикнул Курбский. – Греческого закона!

Острожский посмотрел на печатника и улыбнулся. Улыбнулся и печатник.

* * *

Вечер перешел уже в ночь. Темную, душистую, какие бывают только в начале мая. Воздух нежно ласкал лицо, руки, шею. Неподалеку от замка зацвели персидские кусты. [19]19
  Сирень.


[Закрыть]Их запах был сладким и дурманящим.

– Я жду тебя, печатник Иван. Можно ли с тобой до друкарни пройти?

– Конечно.

Они шли, касаясь друг друга плечами.

– Странный какой князь Константин. Да он ли один? Ты тоже… – сказал немного погодя Вышенский. – Неужели он так думает, как говорит? Веру силой берут… Не захотели бы эту, взяли бы другую…

– Да ведь так оно было на самом деле.

– Пусть… Хотя я не верю… Пусть пленили… Пусть привезли… Пусть заставили крестить… Но зачем то поминать? Не ровен час, папежники услышат… Да и наш народ… Вроде грабежом забрали себе веру у греков… Это наш бог! Наш! И вера наша истинная! А князь ереси говорит.

– Да не волнуйся ты. Где надо, он ересей не скажет. И вера греческого закона ему нужна. Сейчас он другой уже не примет.

Подошли к типографии. Федоров извлек из кармана увесистый медный ключ и отпер дверь. В сенях они опрокинули ведро.

– Кто? Кто? – закричали спросонья.

– Я, Гринь! Спи! – сказал Федоров, а Вышенскому объяснил: – Подручный. Посылал его на учебу. Сейчас приехал, помогает.

– Воды! – попросил Гринь. – Очень страшный сон приснился.

Ему дали кружку взвара. Гринь, шумно глотая, выпил ее всю до дна.

– Очень страшный сон! – повторил Гринь и повалился на подушку.

Федоров с Вышенским прошли в дальнюю комнату, где кипой были сложены уже сброшюрованные, но еще не переплетенные книги.

– Библия?

– Да, она. Лист переклеиваем. Князь ошибку нашел.

– Ну, это он хорошо сделал. Святое письмо не может быть с ошибкой.

– Так и не ошибка это вовсе. Можно и так, как у меня.

– Все равно, все равно! – торопливо заговорил Вышенский. – Святое дело наше должно быть во всем абсолютно чистым. И в книгах и в жизни… Никаких ошибок, никаких опечаток… Только если мы все вокруг него сплотимся – выживем. Иначе сомнут нас папежники. Душу каждому испоганят, заставят в Рим с покаянием на коленях ползти…

– А ведь Рим – красивый город! – сказал Федоров.

Вышенский замахал руками, испуганно заплясало пламя единственной свечи.

– Ты что? Совсем спятил? Сгореть бы ему в огне! До последнего дома.

А Федоров рассмеялся:

– Не волнуйся, Иван. Ни князь Константин, ни я папежникам не продадимся. У князя на то свои резоны, у меня – свои. Но резоны серьезные. Вот мой резон… Смотри. Это «Азбука». Точно такая же, какую я издал во Львове. Но там отпечатал триста штук, а в Остроге – полтысячи.

Вышенский увидел перед собой серые спокойные глаза, которые когда-то испугали графа Челуховского, почему-то смутился и пробормотал:

– Не пойму я вас всех. Ни князя Константина, ни князя Андрея, ни тебя, печатник Иван… Что это у тебя стоит на столе? Памятник кому-то? Такой маленький? Почему из дерева?

– Модель. По ней потом и большой сделаю.

– А для кого?

– Друг у меня во Львове похоронен.

– Как звали?

– Геворк.

– Не наше имя. Папежник?

– Нет, он греческого закона. Но он не русский.

– Я пойду! – жалобно сказал Вышенский. – Устал.

Вышенский едва простился. Он был не сердит, но огорчен.

Проходя мимо замка, поднял голову. Увидел свет в окне второго этажа, покачал головой: «Нет, без чистоты веры, без строгости в ней добра не будет… Что печатник, что князь Константин… Хоть и поддерживают истинную веру, но каждый себе на уме… Очень уж себе на уме! Даже Курбский праведнее их. Но ведь он однажды изменил. И где уверенность, – думал Вышенский, – что единожды изменивший не изменит и еще раз? Только теперь уже не своему царю, а своему богу?»

Вдруг Вышенский остановился. Ему показалось, что он задохнулся в пьянящем сладком запахе. Вспомнил: раскрылись цветки на персидских кустах. И подумал: так, наверное, пахнет в раю круглый год.

* * *

В зале замка действительно до полуночи горел свет. Уже изрядно захмелевший князь Андрей поименно припоминал, да никак не мог вспомнить всех своих обидчиков. Получалось, что обидеть его успели все, с кем он был знаком. Даже покойный гетман Ходкевич как-то раз ни за что побил его людей.

– Всю Волгу я плешивому повоевал, Ливонию тоже… Награда за это известно какая. Теперь Ермак Сибирь ему на блюде принесет. А за что? Почему все это само на его стол падает?

– Хорошо ли сегодня царю Ивану спится? – лениво спросил Константин. – Уж ты его честишь!

– Да чтоб ему наконец уснуть навеки!

– Полагаешь, что новый царь простит тебя? Не думаю!

– Вот и ты, князь Константин, со всеми заодно. Будто бы друг ты мне, но иной раз говоришь, как враг.

– Да это тебе кажется.

– Ой ли? Хорошо, кабы только казалось! И оба Ивана при тебе – странные люди.

– Ты о печатнике и о Вышенском? Славе моей и послужат оба Ивана, – сказал Константин.

– К старшему Ивану я еще в Москве присмотрелся. Будто умный человек. Быть у плешивого в любимцах не захотел. От опричнины убрался подальше. Вот только молчит он зловредно. Так и хочется у него спросить: «О чем это ты молчишь?»

– А ты однажды спроси!

– И спрошу!

Вдруг где-то в дальних покоях кто-то крикнул. Страшно, как кричат, увидев перед собой смерть.

– Что это?

Потемнело сразу лицо князя Константина, но ответил он спокойно:

– Племянница моя. Гальшка. Она больна. Не спит по ночам. Не обращай внимания…