Текст книги "Московии таинственный посол"

Автор книги: Николай Самвелян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)

Театр нашей жизни и жизнь нашего театра…

В гостиной дома графа Челуховского было тепло и уютно. Горел камин. Мы с вами, читатель, уже побывали здесь. И вы помните, конечно, и эту гостиную, и этот камин. У камина в широких дубовых полукреслах сидели мужчина и женщина.

Женщину эту вы знаете. Речь идет о графине Регине Челуховской. Ну а ее собеседник – сам граф Филипп Челуховский.

– Мне скучно! – говорила Регина. – Как достичь бессмертия души, в общем ясно, но как победить скуку?

– Никак, – ответил граф. – Люди делятся на две породы: скучающих и тех, кому скучать некогда. Скучающих ничто не исправит.

– Это намек?

– Почему же намек? Сказано прямо.

– Вы могли бы не курить, когда с вами говорит дама!

– Мог бы, – спокойно согласился граф, глядя в окно. – Мог бы и не курить. Но я курю.

– О-о! – сказала графиня. – О!

– Пожалуй!

– Что означает «пожалуй»?

– А что означает «о-о»?

Если бы дело происходило не в 1583 году, а хотя бы лет на десять ранее, графиня затопала бы ногами или расплакалась. Сейчас это уже не имело смысла. Некогда неотразимая Регина в последнее время сильно поблекла. И она сама это знала. Лишь голос остался таким же глубоким и сочным, как у профессиональных певиц.

– Вы к старости стали невыносимы! – сообщила после некоторого раздумья графиня. – Так мы и будем доживать дни, раздражая друг друга и…

– …и вспоминая молодость! – подхватил граф. – Вы хотели бы предложить что-нибудь иное?

– Иногда я вас ненавижу!

– Лишь иногда? Ну, значит, мои дела не так уж плохи. Не хотите ли партию в шахматы? Я дам вам фору – двух ладей и королеву.

– Вам никогда не хотелось умереть на эшафоте? – спросила графиня.

– Нет, никогда! – ответил граф. – Мне вообще никогда не хотелось умирать. И сейчас не хочется. Ваши шутки слишком мрачны даже для меня.

– При чем тут шутки? Я говорила серьезно. Однажды я позавидовала смертнику – атаману Подкове, которому отрубили голову на плахе у ратуши.

– Интересно, почему же это? Подкова прославился тем, что испортил достаточно крови турецкому султану. Вам тоже захотелось возглавить казацкий набег на Турцию? В этом что-то есть. Женщины на римском престоле историей уже отмечены. В казацкие атаманы, насколько я могу судить, ни одна из них еще не выбилась. Вы будете первой. Спешите. Тем более что казаки сейчас входят в моду. Скоро им начнут посвящать поэмы и сказания.

Графиня поднялась, чтобы уйти, но, видимо, тут же передумала. Поведение графа, конечно, возмутительно. За этой постоянной насмешливостью – грубость и душевная пустота. И как хорошо было бы, чтобы этот мужчина, который давно стал ей чужим, однажды свалился в одной из своих оставшихся после пожара повозок под откос и свернул бы свою гусиную шею. Но сидеть одной весь вечер, до синих сумерек…

– Я могла бы перестать с вами знаться!.. – начала графиня.

– Съездите в Рим и добейтесь у папы развода! – продолжал граф. – Чем не занятие?

– Я могла бы, если хотите…

– Сядьте, милочка, на место! – сказал граф. – Мы не на сцене. И жизнь – не театр.

– Нет, театр! – заявила графиня. – Именно театр. И каждый из нас не живет, а играет ту роль, которую выдумал.

– Которую ему выдумали! – уточнил граф.

– Хорошо, пусть так. Но я вспоминаю этого смертника. Он возвышался над толпой, он владел воображением всех… Я смотрела на него со страхом, но внутренне преклонялась перед ним и завидовала ему. А мы все, даже сам король, если бы он в тот миг пожаловал на площадь…

– Были бы не более как декорацией, – согласился граф. – В вас погибла настоящая актриса. Впрочем, как и во многих женщинах… Театр нашей жизни и жизнь нашего театра… И вообще все это бред.

– Что вы хотите сказать?

– Я хочу сказать, что наша жизнь, может быть, действительно напоминает театр. И каждый играет в ней заранее выученную роль. Ну и что же? Ведь и у театра есть своя жизнь – театральная жизнь… Она тоже реальна. Но в одном с вами согласен: помост приподымает над толпой и актер, который в жизни может быть ничтожнейшим человеком, иной раз хорошо играет мудрого властителя. Знаете, какая роль вам была бы по душе? Сейчас мы придумаем пьесу с несложным сюжетом. Предположим, однажды утром меня приговаривают к смертной казни. Уж не знаю, за что. И кто рискнет? Но, допустим, рискнули и, допустим, приговорили. Ведут мимо дома на плаху. А на балконе стоите вы, вся в белом, с букетом белых роз в руке, и машете мне рукой, и шлете воздушные поцелуи. Народ глядит на вас, народ желает пасть перед вами на колени: какая мужественная женщина! Какие высокие чувства! Какое белое платье! И какие белые розы! Это был бы лучший день вашей жизни. А не устроить ли нам маленькое представление? И в последний момент, когда палач уже занесет меч, на площади появится гонец с королевским помилованием в руке… А? Ну ладно, вижу, вы сердитесь. Сегодня я больше не буду шутить. Сейчас выбью трубку, снова набью ее, а затем мы поговорим о деле. Я нашел для вас одну любопытную роль. Небольшую, но колоритную. Мне надо повидать московита Ивана.

– Вы опять о нем?

– О, я часто думаю о нем. Реже говорю.

– Так с ним же все ясно: агент царя Ивана.

– Право, не знаю, кто может так считать? Разве что круглый дурак или покойный Торквани. Он такой же агент московского царя, как вы предводитель казаков. В общем, я хочу с ним потолковать с глазу на глаз. Вы назначите ему свидание. Примете его здесь, в доме. Будете вести приятную беседу. Не возражаю, если вы войдете в роль. Конечно, чтобы он не сразу понял, для чего его позвали. В нужный момент появлюсь я. Это будет для него неожиданностью. Беседа, начавшаяся с шутки, будет течь свободно и непринужденно… Нам уже много лет, то люди, то обстоятельства мешают побеседовать серьезно.

– Не пойму, вы все же дьявол или паяц?

– Этого, милочка, я и сам не знаю, – спокойно сказал граф. – Письмо московиту – вы его напишете сегодня же – я хотел бы прочитать до того, как его отправят по адресу. Вот в каком направлении будет развиваться в ближайшие дни жизнь нашего театра. А сейчас мне пришла пора поиграть на трубе.

– Как! Опять? Я давно хочу спросить…

– Спрашивайте…

– Вам действительно доставляет удовольствие…

– Игра на трубе? Нет, милочка. Но, как мы только что говорили, у каждого своя роль. У меня – роль человека с трубой, с коллекцией повозок и прочими странными коллекциями. Без этого всего меня слишком легко было бы раскусить. А так даже вы, моя милая, по сей день не знаете, за кого же именно двадцать два года назад вышли замуж – за дьявола или паяца.

– Кажется, все же за дьявола.

– Ну, может быть, может быть. Но не принимайте этого факта близко к сердцу.

Новая роль прекрасной Регины

Печатнику принесли записку от графини Челуховской.

– Ответа не надо, – сказал посыльный.

Графиня просила прийти к ней после десяти вечера, захватив с собой эту записку, но о визите никому не говорить.

Он узнал почерк. И вспомнилось – Геворк… Смерть Тимошки Турка… И Корытко… Впрочем, к Тимошке Турку этот почерк и письма на цветной бумаге отношения не имели. Но все события той поры так сплелись, что невольно казалось, будто с записок начались несчастья не только для Геворка и Корытко, но и для Тимошки Турка с Роксоляной.

Итак, снова записка и снова свидание. Только на этот раз адресована она уже не Геворку, а ему самому.

До самого вечера печатник писал письмо, которое запечатал и отдал Гриню.

– Давай поиграем в тайны, – сказал он ученику. – Вот запечатанный конверт. В нем важные сведения. Но вскроешь ты его завтра утром.

– Ты уезжаешь, Иван Федорович?

– Узнаешь завтра.

Когда печатник ушел, Гринь повертел у свечи конверт. Он был запечатан перстнем печатника, на сургуче – знак печатника. Как дворянин (милостью Ходкевича), он имел право на собственный герб.

«Сошел с ума старик, – подумал Гринь. – Конечно, сошел с ума…»

Тем временем печатник добрался до дворца Челуховских. Слуга повел его в зал, где свечи не горели, лишь пламя камина плясало по стенам. Он видел силуэт графини, но не ее лицо.

– Здравствуй, печатник! – сказала она. – Давно хотела с тобой познакомиться. Пусть тебя сегодня ничто не удивляет. Ты ведь слыхал о добрых феях и волшебницах? Считай, что перед тобою одна из них.

– Нельзя ли побольше света? – спросил Федоров.

Графиня ударила молоточком в настольный гонг.

Вошел дворецкий. Зажег канделябр.

Графиня указала Федорову на кресло у огня и сама села у маленького, инкрустированного перламутром столика, на котором стояли два налитых бокала и оплетенная бутылка вина.

– О, как красиво ты одет! Мне и не говорили, что ты щеголь!

– И не могли сказать, – ответил печатник. – Я уж и забыл о щегольстве. А кафтан – подарок.

– Чей? Князя Острожского?

– Так ли важно?

– Мне что-то неспокойно, когда гляжу тебе в глаза… Ты странный. Может, ты колдун?

– Нет. Но чтобы не смущать, постараюсь отводить взгляд.

– Я хозяйка и потому предлагаю тост: за знакомство и за добрые отношения.

– Хорошее вино, – сказал Федоров.

Она заговорила по-итальянски. Печатник и бровью не повел. Он слушал.

– В этом городе можно помереть с тоски. Небо такое низкое, что тучи за крыши цепляет. Ни музыки, ни праздников. Мне скучно здесь. Очень скучно. И я давно слежу за тобой.

– Каким образом? – спросил печатник. – Из окна?

– Ну, не только. В наше время найдется немало людей, которые за один-два злотых готовы разузнать о своем ближнем все, что тот хотел бы скрыть. Ты много ездил?

– Достаточно.

– Краков, Москва, Вильно, Львов, Острог, Константинополь, Афон, Вена…

– Во всех этих городах я бывал.

– А еще в каких?

– И в некоторых других. Уже позабыл.

– Сейчас я говорю с тобой по-итальянски, а ты отвечаешь мне по-польски. Ты выдал себя. Значит, ты знаешь итальянский?

– Очень плохо. Говорить не рискую, но понимаю.

– Хочешь еще вина?

– Спасибо. Я уже пил.

– Ты удивлен, что я пригласила тебя?

– Не слишком. У меня был друг, которому тоже назначали свидания. Правда, друг был неосторожен и за это поплатился… Но в этом городе тайные свидания в моде.

– А ты осторожнее своего друга?

– Да, осторожнее.

– И не боишься меня?

– Нет, не боюсь. Я уже никого не боюсь.

– Плохо мы с тобой разговариваем. Без доверия друг к другу.

– Ну а откуда доверию взяться? – спросил он.

– Может быть, ты прав.

Глаза его были спокойны и холодны.

– Ты знаешь, что я богата?

– Знаю.

– И, честно говоря, ума не приложу, что мне с деньгами делать. Нищим жертвую. Говорят, они, прослышав о том, потянулись сюда из Луцка, Галича и Пшемысла. И на церковь даю. Не жалею. В скупости меня еще не обвиняли. А у тебя долги. Полторы тысячи злотых.

– Две тысячи четыреста, – поправил графиню печатник.

– Неужели? Значит, мне неверно донесли. Сделаю, кому следует, выговор.

– Напрасно. Наверное, тут вина на мне. Я слишком скрытен.

– Я могу, печатник, помочь тебе. Так, как никто не помогал. Ни московский царь Иван, ни гетман Ходкевич, ни князь Константин.

– А что попросишь взамен?

– Попрошу. И немалое.

– Я слушаю… Но там у окна шевелится штора.

– Наверное, ветер.

– Конечно. Видно, окно прикрыто неплотно. Сейчас я притворю.

Он поднялся и подошел к окну, отдернул штору и встретился взглядом с графом.

– Я уже минут пять шевелю шторой в надежде, что наконец меня заметишь! – сказал, смеясь, граф. – Ты ведь знал, что встретишь меня здесь?

– Догадывался.

– А я, как всегда, шучу. Уж и сам не пойму, нужно ли это. Может, всему виной многолетняя привычка… Заодно и светлой пани графине дали возможность поразвлечься. Она ведь все еще хороша, не правда ли? Если бы еще раз пришлось выбирать, я вновь выбрал бы ее. А потому поднимем кубок за немеркнущую красоту!

Пани Регина не знала, шутит граф или же говорит серьезно, но одарила мужчин улыбкой. С полчаса толковали о разных разностях, о том, что исчезают вышивальщики и красиво вышитую рубашку теперь купить труднее, что, по слухам, этим совершенно не женским делом теперь все чаще занимаются женщины. Вспомнили безумного Тимошку и столь же безумную Роксоляну. Заодно и Тимошкину башню, которая, как и полагается, сгорела. Конечно, не сама по себе. Огонь откуда-то взялся. Кто-то принес его, или же недовольное небо наслало на башню молнию.

Вскоре светлая пани Регина попрощалась с мужчинами и удалилась на свою половину дома.

– Ну, вот мы вновь вдвоем, – сказал граф. – Оба устали, оба постарели. Кто поручится, что мы с тобой видимся не в последний раз?

– Тебе-то, насколько я понимаю, волноваться не о чем. Сам ведь позаботился, чтобы на твоей могиле были цветы.

– Это ты о подвале в замке? Что сказать тебе? Я ведь не только на свою могилу, но и в тир давно не захаживаю. Гостей нет, удивлять некого. А самому какой интерес?.. Хочу оказать тебе услугу. Помнишь, мы с тобой говорили о странной истории с Мартином Сенником. Кто-то от твоего имени сообщил Сеннику, будто ты выслал ему деньги, которые до Кракова не дошли.

– Да, я помню. И с Сенником мы хоть и с трудом, но разобрались, что кто-то решил нас поссорить.

– Так вот, это проделки львовского епископа Балабана. Он тебя не любит. Типографию Балабан и сам бы с удовольствием открыл. Это помогло бы ему укрепиться в епископской резиденции. Балабан человек сложный. В прошлом отличный рубака, дамский угодник. Митру он надел на себя без восторга. Ему конь и сабля привычнее стихаря и креста. Но что поделаешь, митра в наши дни выгоднее сабли. Балабан желает быть отцом и благодетелем русских во Львове. И ты ему со своими планами открыть русские школы и друкарни ни к чему. Ему нужен умелый друкарь, который печатал бы не то, что тому на ум взбредет, а только то, что будет нужно самому Балабану. Ты мешал ему. Вот почему и решили выставить тебя в плохой роли: мол, готов взяться за любое дело, которое принесет деньги. Не нужны, дескать, ему русские книги и школы, а все это лишь способ заработать деньги. Сенника втянули в спор с тобой тоже с целью – слишком уж он хорошо о тебе отзывался. Почему не нарушить дружбу?

– Спасибо, – сказал печатник. – Откуда эти сведения?

– Неважно. Но гарантирую их достоверность.

– Я хотел бы задать тебе несколько вопросов.

– Пожалуйста, – наклонил голову граф. – Если смогу ответить, отвечу охотно.

– Кто убил Геворка и за что его убили?

Граф отвернулся к огню.

– Не могу сказать, хотя знаю. А что всего обидней, убили из-за ошибки, совершенной глупым человеком, которого, кстати, тоже уже нет в живых.

– Не потому, что был близок со мной, погиб Геворк?

– Не кори себя. Погиб он из-за чужой ошибки. Таков сегодняшний мир. Может быть, он был таким всегда. И по нему страшно шагать в одиночку. Для этого нужно особое мужество… Я часто думал о тебе, московит. Где берешь ты силы? Откуда черпаешь их? Догадываюсь, как ответишь: «Не для себя тружусь – для других, для народа». А народ об этом узнает хоть когда-нибудь? Вспомнят тебя?

– Если отвечу тебе честно, не поверишь. Не думал я об этом. Не думал и не думаю. Вспомнят ли, что звали меня Иваном? Может, и забудут. Но все равно дело мое воскреснет. В каждом, кто откроет книгу и станет читать ее.

– Но ведь человек слаб. Каждый из нас льнет к папе римскому или московскому царю… Если к ним нельзя, то хоть к султану. Знаешь, отчего это? Да чтобы не быть в мире одному. Страшно ведь! Дайте мне бога. Если не можете дать бога, я позову сатану. Но один я не останусь. Я с ума сойду от страха!

– А я не один.

– Как же не один? Кто понял тебя? Кто руку протянул?

– А кто обязан был? Царь Иван? У него свои заботы. И у гетмана Ходкевича были свои дела. И у князя Константина. И даже у Гедеона Балабана. Но я всегда делал то, что хотел делать. И не вижу оснований жаловаться.

– Значит, ты, печатник, счастливее меня. И смелее. А ведь мы с тобой, если вдуматься, враги.

– Наверное.

– Но сидим и мирно беседуем.

– И не в первый раз. Да и зачем нам ссориться по мелочам, раз мы с тобой воюем по очень крупному счету?

Граф покачал головой, затем, хромая, подошел к окну, отодвинул штору, минуту смотрел на город. Затем направился к креслу печатника, остановился перед ним и долго глядел гостю в глаза.

– Правду говорят: взгляд у тебя странный. Торопеешь, глядя тебе в глаза… Значит, не нужны, по-твоему, боги? Ни наш римский, ни ваш византийский?

– Разве я говорил такое?

– Нет, ты говорил иначе. Ты говорил, что невежество – враг человека, что невежество и неразвитость души приводят к войнам и кровопролитию.

– Да, я так говорил.

– Не ты ли утверждал, что образованному Петру Скарге следовало бы понять, что русские – братья полякам, а Ивану Вышенскому – что поляки братья русским?

– Да, и это тоже говорил.

– Ну, а остальное и додумать нетрудно. Если не разные боги разделяют поляков и русских, то что же их разделяет?

– Я говорил, что невежество враг человека. А больше я ничего не говорил.

– Старик! – сказал граф. – У тебя очень странный взгляд… Забыть его будет трудно.

– Обычный взгляд, – ответил печатник, – человечий.

Граф налил в кубки вина.

– Мне не полагалось бы с тобой сидеть за вином. Не полагалось бы вести дружеские беседы.

– А ты не волнуйся, – сказал печатник, – я не выдам. Для чего меня пригласили?

– Для этой короткой беседы. И ты рискнул говорить честно.

– Чего же мне бояться?

– Как сам сказал: невежества и неразвитости души.

– Ах, этого… Да, конечно. А Теперь, граф, оставьте меня в покое. Не царем Иваном я послан сюда.

– Знаю. Давно знаю. Полон ли твой кубок? Если я дам тебе денег… много денег. Хочешь, замок подарю? А взамен единственное: ты будешь издавать только такие книги…

– …которые будут угодны тем, кого ты во Львове представляешь?

– Скажем проще: лично мне.

– Пустое, – покачал головой печатник. – Зачем нам время тратить на эту беседу? Ведь не соглашусь.

– Мой долг был предложить тебе… Как знаешь!

Пойми и прости

Ну конечно же, Гринь был вовсе не тем человеком, на слово которого можно положиться. Подумал Гринь, подумал, а затем взял и хорошо отточенным ножиком отрезал печать в надежде затем приклеить ее так, чтобы печатник ничего не заметил.

Это было письмо, адресованное Ивану и ему, Гриню. То, что в письме было написано, повергло Гриня в ужас.

Печатник писал, что строго-настрого запрещает сыну и Гриню тратить время и силы на отмщение убийцам. «Мне все равно пришло время помирать. Знаю я, что зимы этой уже не пережил бы».

Гринь не сразу сообразил, о каких убийцах толковал в письме Федоров, но потом догадался: письмо должно было быть вскрыто лишь поутру. Значит, Федоров пошел туда, откуда можно было и не вернуться. Но куда именно? Гринь схватился за свою рыжую голову: «Что делать?»

«Сын! – писал печатник, обращаясь к Ивану. – Извини, что искалечил я твою жизнь и завез на чужбину. Не о себе я думал и не о тебе, а о многих людях – бедных, забитых и темных. Для этих людей нужны школы и книги. И знал, что не помощник в таком деле ни русский царь, ни польский король, ни гетман Ходкевич, ни князь Острожский. Ушел от них от всех. Потому ты, сын, и не получил от меня ни земель, ни богатства. Но ты меня пойми и прости… Помни, что делу своему я не изменил. И теперь надеюсь на вас с Гринем…»

Перепуганный Гринь побежал за младшим Иваном, разбудил его. Они решили вместе дожидаться печатника.

– Батя! – крикнул Иван, когда печатник вошел. – Живой?

– Вполне, – ответил Федоров. – Значит, ты, Гринь, вскрыл письмо? Как же тебе впредь верить?

– Нельзя мне верить, Иван Федорович. Сам я себе не верю.

– Ладно, ложись спать. Утром разберемся.

Но сам печатник долго не мог уснуть. Сердце рвалось из груди, норовило выскочить через горло. Дышать было тяжко, а перед глазами плыли разноцветные круги. Дожить до рассвета – там видно будет.

Но утром печатник был бодр. Велел звать Лаврина Пилиповича. Все вчетвером – Лаврин, печатник, Гринь и Иван – отправились они в харчевню «У башни».

Пенилось пиво. Стучали о деревянные столы кружки. В дальнем углу побрякивали сабли, слышались осипшие голоса, звавшие желающих в очередной поход в Палестину. Самое время! Добрели бы хоть до ближайшего угла! В полумраке кто-то звал свою маму и даже святую деву Марию.

А за соседним столом бледный юноша, наверное поэт, вытянув тощую шею и закрыв глаза, читал нараспев стихи Миколая Рея:

 
Молился ксендз, ревела баба что есть силы.
«Чего ревешь? – ее соседка зло спросила. —
Ведь это же латынь, а ты ее не знаешь!» —
«Не знаю…» – «Так чего ты глотку раздираешь?»
 
 
«А ксендзу я и так, – сказала баба, – верю.
К тому ж напомнил он тяжелую потерю:
Мой ослик, что издох, совсем не знал латыни,
А голосил, что ксендз, на свой манер ослиный».
 

Шляхтич, рвавшийся в поход на Иерусалим, заявил, что отрежет за такие стихи бледному юноше уши.

– Богохульство в приличном месте!

– Молчи! – сказал юноша шляхтичу. – Не твоего ума дело. Это стихи великого поэта.

– Великие поэты такое не пишут. Они пишут возвышенно и приятно для слуха.

– Налейте ему еще пива, чтобы замолчал!

Жирная, сытая и не богобоязненная жизнь дымилась вокруг. Из кухни доносился запах жарящихся на вертеле гусей.

Застенчивый Лаврин чувствовал себя здесь неловко.

– Так и губят люди свою жизнь, – пробурчал он. – Во имя чего?

– Жизнь можно губить по-разному, – сказал печатник. – Можно так, а можно и иначе, даже не беря в рот вина.

Хозяин харчевни и слуга принесли на вертеле трех розовых, хорошо прожаренных гусей. Аппетитный запах разбудил уснувшего уже шляхтича, который, так и не дозвавшись своей мамы и святой девы Марии, некоторое время отсутствовал в этом мире, подхваченный с двух сторон под руки Бахусом и Морфеем и увлеченный ими в далекие светлые страны, где даже не надо расплачиваться за выпитое пиво.

– Гуси! – сказал пьяный шляхтич. – Гуси – это хорошо!

– Они Рим спасли! – добавил печатник. – И лично меня. Однажды, когда шел из Острога во Львов, подобрал я в одном селе какого-то худого гуся. Мы его зажарили и съели.

– Помню! Помню! – обрадовался младший Иван.

– Шли мы тогда во Львов просить в долг денег, чтобы открыть типографию. И сейчас то же самое – надо просить…

– У кого? У всех, у кого могли взять, взяли.

– Нет, не у всех. Будем просить у простых людей. У каждого. Кто сколько сможет, тот пусть столько и даст. Просить на «Азбуку» и школы не стыдно. Тут я готов хоть весь день стоять с протянутой рукой. Ты, Лаврин, с моим Иваном останешься во Львове. Я поеду в Луцк, Дубно, Киев, Кременец, Винницу. А ты, Гринь, в Вильно.

– А не боишься, пане Иван, что я снова у Мамоничей останусь?

– Боюсь. Да что же мне делать? Надо рисковать.

– Много ли соберем?

– Сколько дадут. Все пригодится.

Они просидели в харчевне больше часа. Печатник чувствовал, что никому его идея не понравилась. Или же все устали, у всех свои заботы?

Подошел хозяин. Федоров отдал ему злотый. По крутой лестнице выбрались они из подвала. День был серый. И дождик собрался. Усы каменного льва у ратуши уже были мокрыми, и оттого лев этот казался грустным.

– Стойте! – сказал вдруг печатник. – Рано еще по домам. Пошли на Высокий замок. Да не трусь ты, Лаврин. Не хватайся за сердце. Эту гору оно как-нибудь выдержит.

Лаврин кое-как шел по тропе, но жаловался. И не только на сердце, но и на свою покладистость, на детей, на дороговизну и на жизнь вообще.

– Вот! – сказал печатник. – Смотрите сюда: город. Большой, богатый, красивый. Надо всеми домами – костел. Пока что этим костелом он и славен. Но мы можем поставить здесь типографию и академию. Без царя. Без князя. Без гетмана. И повезут отсюда книги в Москву, Киев, Чернигов, повсюду. А ученые юноши после академии пойдут по всей нашей земле нести науку. И ведь мы это можем сделать. Можем! Это я тебе говорю, Гринь! И тебе, Иван!

А затем печатник схватил за руку Лаврина и сдернул его на крутую тропу. Они побежали вниз. За ними – Иван. Последним, вздохнув, покатился вниз и Гринь. Остановились у самого подножия горы. Лаврин хохотал и вытирал глаза рукавом.

– Заставил ты меня на старости лет прыгать козлом! Я ведь и в детстве такого не любил, был серьезным ребенком и все больше молился, а не через веревочки скакал.

А Гринь глядел на печатника и диву давался: до ста лет проживет. Не берут его годы. Зубы белые, ровные, глаза веселые, живые.

И поймал Гринь себя на мысли, что сам себе он кажется взрослее и серьезнее печатника. Не успел Гринь все это подумать, как увидел, что бритые щеки Федорова стали вдруг пепельными, а глаза погасли. Печатник покачнулся. Иван взял отца под руку.

– Не надо было бегать! – причитал Лаврин. – Ни к чему нам это!

– Жаль, что не там, когда бежали, меня схватило, – сказал вдруг Федоров, задыхаясь. – Так и умер бы на бегу. А ты, если хочешь, помирай в постели…

Его отвели домой.

Лаврин посидел немного у постели печатника, спросил, нужно ли чего прислать.

– Ты уж извини, должен идти. Прости меня. Жена заждалась.

– Конечно, – сказал Федоров. – Ступай. Да мне уже и вовсе хорошо. Сейчас поднимусь. И ты, Иван, иди.

Но Иван остался. Они дотемна вместе с Гринем были около печатника.

– Может, не надо, отец, новых друкарен и новых долгов? Я не о себе говорю. Худо ли, бедно ли, но меня ты вырастил, на ноги поставил. Было время – сердился я на тебя. А иногда подумаю – другого отца и не надо. Скучно мне было бы с другим отцом.

– Подожди, Иван, – сказал печатник. – Я ведь еще не помер. Прибереги слова. А типографию надо открыть. Со мной или без меня. Никакой другой задачи у нас нет. И ты, Гринь, сделал не все, о чем договаривались.

– Так ведь олово закончилось. Я уж два набора шрифтов и отлил и отшлифовал.

– Олово купим. Тебе, Иван, за бумагой придется ехать. Я привез из Кракова немного. Нужен запас.

– Сколько злотых нам надо? – спросил Иван. – На все вместе – на школу, на друкарню?

– Две тысячи. Я подсчитал.

– Ой! – сказал Гринь. – Ой! Откуда?

Младший Иван покачал головой: где взять?

Но старик уже спустил ноги с кровати на пол. Он сидел согнувшись. Горбом спина. Сухие руки лежат на коленях.

– Может быть, курфюрст из Дрездена ответит. Я ему пушку и бомбарду предложил. Это раз. Здесь еще немного соберем. Это два. Письма я получил издалека. От людей незнакомых, но, чувствую, верных. Они скоро здесь будут. Это три.

– Люди из Вильно?

– Нет.

– Из Москвы?

– Тоже нет. Не гадайте. Сказал же – скоро здесь будут. Сами увидите.

Гринь вышел проводить младшего Ивана и запереть за ним дверь.

– Откуда у него столько сил? Ведь стар уже.

– Может быть, раньше люди были другие? – ответил вопросом на вопрос младший Иван. – Они все были сильнее, чем мы с тобой. Сейчас вроде и дома получше, чем строили в их времена, и харч пожирней, а народ пошел хилый. По себе чувствую. Куда мне до отца! Всегда чувствовал, что не вытяну рядом с ним. Устану. Собьюсь с шага.

– Да ведь и я тоже, – признался Гринь. – Не угонюсь за ним. Иной раз стыдно мне становится. А толку? Послушай, а может быть, все дело в том, что для себя мы с тобой живем, а он не для себя самого выгоду ищет? Я думал об этом… Если б мне сказали: «Иди, Гринь, прикуют тебя, как Прометея, к скале, а орел каждый день будет прилетать и клевать тебе печень… Больно будет, трудно, зато людям огонь и свет достанется…» Знаешь, Иван, я бы не согласился… Да и не выдержал бы такого… А он… Не знаю… Он, думаю, мог бы! Рядом с такими людьми жить интересно и боязно. Ведь каждому хочется своего маленького счастья. Ему маленькое не нужно. Ему нужно большое, для всех… Но большое когда еще придет! А как же быть с нашим, маленьким?

– Не знаю, – устало сказал Иван. – Не знаю, как быть с нашим, маленьким. Может быть, маленького счастья не бывает. Боремся мы за него, бьемся в одиночку, а толку мало.

Младший Иван ушел. Гринь побродил по дому, заглянул на кухню, открыл дверь в зал. Там было пусто. Там горела тонкая свечка у образа. Гринь вздохнул. Подошел к комнате печатника. Он-то спит или нет? Но щели ставен светились. Жжет огонь. Наверное, сидит у стола. Входить к Федорову Гринь не стал. И было ему в этот вечер что-то очень одиноко.