Текст книги "Московии таинственный посол"

Автор книги: Николай Самвелян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)

Диалоги в Круглой башне

До своего отъезда из Острога князь Андрей побывал в Круглой башне, где временно был установлен печатный пресс. Поздоровался с Федоровым, подошел к кассе, взял в руки несколько литер, пересыпал их с руки на руку.

– Тяжелые. Из Москвы вез или здесь сделал?

– Да из Москвы много ли увезешь? И ехал-то я – оглядывался: вдруг царь назад поворотит? У него ведь случается. Сегодня одарит, а назавтра с утра казнит. Увез я оттуда некоторые матрицы. Вот эти формы для отливки букв. В них расплавленный свинец наливается. Да и то почти весь шрифт тут уже наново переделал.

– Сам?

– Да есть помощники. Но многое сделал сам.

– И этот пресс?

– Нет, конечно. В Остроге просто: князь приказал – сделали. Даже два. Один у меня в доме стоит, этот пока здесь поставили. Весной князь заложил большую друкарню. Там, может, три или четыре пресса будет. Поглядим. А во Львове было сложно. Столяра не пригласи – цех запрещает. Свою бумагу и не пробуй делать – тоже не велят.

– Ну, здесь князь Константин захочет, не то что бумажную мельницу построит, надо будет – он тебе вторую реку Нил пророет и папирусом засадит… Странно как! Маленькие буковки… железки. Собери их вместе – разумная речь рождается. Строчка к строчке. Страница к странице. Вот и книга. Правда, я больше люблю пером написанное. Тогда человека чувствуешь. А так вроде чужое. Еще никак не привыкну, хоть книги уже лет сто печатаются.

– Даже побольше. Вот таким шрифтам больше ста лет. А раньше еще на досках сплошняком всю страницу резали. Но это долго и дорого.

– Да я разные видел книги, – сказал Курбский. – Сам собрал немало. Недаром Вышенский меня за Аристотеля ругает: зачем, мол, поганские книги на русский переводишь? Заехал бы как-нибудь ко мне поглядеть… Послушай, Иван, а ты бы взялся напечатать историю Великого князя Московского?

– Сейчас у меня в голове «Азбука» и Библия. А там посмотрим, что князь Константин скажет.

– Боишься ответить… Понимаю тебя. Хоть и на щедрых, но на чужих хлебах. Во Львове смелее был. В послесловии к «Апостолу», с одной стороны, царя Ивана похвалил, с другой – фразу из эпистолии [20]20
  Эпистолия– послание.


[Закрыть]беглого князя Курбского к тому же Ивану напечатал. Вот уж плешивый удивлялся, читая! Не мог, наверное, понять, где черное, а где белое. Буквы в глазах прыгали… Подожди, Иван. Вытри руки, сними фартук. Сядь рядом со мной.

Все еще красив был князь Курбский. Вот уже седой, а все еще хорош собой.

Давно, в Москве, Федоров думал, что надо бы вырезать на меди портрет князя. Конечно, после того, как он вернется победителем с Ливонской войны. И даже делал наброски к будущему портрету. Но самому все не нравилось. Рвал лист за листом. Каким был тогда Курбский? Весь в дне завтрашнем. Устремленный вперед. Как стрела на дуге лука. Сейчас заноет тетива, а стрела со свистом помчится ввысь, пронизывая облака и пугая птиц.

Но с Ливонской войны воевода Курбский не вернулся. Царь учредил Опричный двор. И хотя он еще обращался к народу, говорил, что борется с боярами во имя народа и для его блага, кровью залита была Русь. Портрет Курбского так и не родился.

– Вот что меня тревожит, Иван, – говорил князь. – Умрем мы с тобой, умрут и другие. И плешивый когда-нибудь помрет. Может, отравят, хоть он и бережется. А может, в одном из своих припадков [21]21
  По некоторым сведениям Иван Грозный страдал падучей болезнью – эпилепсией.


[Закрыть]задохнется в кровавой пене. Ненавижу я его. И другой смерти ему не желаю… Но потом, поздней, придут другие люди – наши потомки. Станут всех нас судить. Как судили мы деяния Цезаря и Брута, Владимира Великого и султана Сулеймана. Иначе не бывает. Внуки всегда вызывают на свой собственный суд души дедов. Вот и мы с плешивым это чувствуем. Потому я эпистолии свои пишу. Не думаю же, что он вдруг все поймет, ляжет спать и наутро проснется агнцем белым. Бешеная собака бешеной собакой и останется. Ведь для внуков я пишу. Чтобы не быть на их суде бессловесной тенью. Но и плешивый не молчит! И он об этом суде помнит! На каждое мое слово двумя отвечает. Что же нам теперь – кто громче да кто больше скажет? Разберутся ли внуки, если мы сами разобраться не можем?

Был Курбский стрелой, вложенной в лук. Готов был вознестись высоко, к облакам. Но жизнь сломалась, не удалась. И на пороге старость…

– Что скажут они обо мне, Иван? Осудят? Простят? А о плешивом? Неужто памятники в его честь воздвигнут?

– Кто знает! – сказал Федоров. – Они будут судить по-своему. Ты с войском к врагу ушел. Такое не прощают.

– Отложился я! – крикнул Курбский. – Отложился, а не ушел. Сколько князей откладывалось и еще отложится! Это право мое от деда и прадеда. Я князь, а не смерд. И плешивый мне не господь бог и не хозяин. Равны мы с плешивым. И перед богом и перед внуками. Ни языка, ни веры своей я не предавал. И народ свой, как плешивый, не мучил и не истязал… Неужто найдутся такие, что осудят меня?

– Помянут тебе уход с войском, князь Андрей! От этого не уйти!

– А недругу моему? Одни розы без проклятий?

– Не думаю. Розы – вряд ли. Но вот в чем загадка, князь Андрей: державу свою он все же укрепил. Не от великого ума и мудрости. Сначала советники были хорошие. Затем, испугавшись за себя самого, принялся молотить направо и налево, не разбирая, где враги, а где друзья. И в Новгороде шестьдесят тысяч народу положил. К несчастью, это тоже правда. Нет, розы – вряд ли.

– А ведь мы с тобой старики, Иван! – ни с того ни с сего сказал Курбский, потеряв вдруг интерес к разговору. – Ты раньше щеголем был… Другим тебя помню. Да и я уже не тот. Совсем не тот…

Курбский поднялся, сказал: «Оставайся с богом!» – и начал спускаться по крутой лестнице. Потом вдруг задержался, поднял голову.

– Король Стефан в войско зовет. Быть еще одной войне. Наверное, последней. Кто кого… Послушай, Иван, а царевич Дмитрий, которого нянька в Шексну уронила… Вот ежели бы он выжил… Пустое? Допустим. Но отчего нам не поискать царевича здесь, среди своих, среди московских? Кто докажет, что он не настоящий? Мало ли за последние годы княжат да бояр в Литву перебежало! Из них можно было бы и выбрать. Вернулись бы в Москву с честью… Ладно… Успехов тебе!

Федоров глядел из окна вслед князю Андрею. Тяжело и грузно шел тот с горы. Чувствовалось, что каждый шаг стоит ему труда. И не верилось, что это тот же Андрей Михайлович Курбский – красавец воевода, любимец царя, человек, у которого были задатки для того, чтобы стать самим Цезарем, а если не Цезарем, то тираноборцем Брутом, который в сознании потомков был так же велик, как и сам Цезарь. Но он не стал ни тем ни другим.

Где его настигнет смерть? В походе на Москву? Тогда, может быть, хоть зароют в родной земле, где-нибудь на берегу тихой, прохладной реки… И превратится Андрей Курбский в шумящий и вздыхающий на ветру камыш. Так неужели же это все, что можно сейчас пожелать гордому князю?

Разве есть у князя тьмы свет?

Время от времени налетал ветер. Тугой, хоть кулаком в него стучи. Он приносил с собой звон колоколов острожских церквей, тревогу и сухую, холодную пыль.

На батареях было тихо. Пушкари давно забили заряды, ядра, дробь. Оставалось молча ждать. И это было самым трудным.

– В восьмой войне участвую, а такого еще не видывал, – жаловался князю Острожскому вывезенный из Семиградья главный пушкарь Лупол. – Пушки для того и делают, чтобы стрелять по цели, а этот хочет бить по пустому полю!

– Делай, как тебе велено! – хмуро бросил Острожский и отъехал к лесу, где стоял резервный полк.

– Доведет нас этот до беды.

«Этот» – печатник Иван. Неделю назад князь призвал его в замок:

– Татары перешли Днепр. Идут на нас.

И опять эти спокойные серые глаза, которые казались князю слишком дерзкими, а взгляд их слишком прямым.

– Вместе с нами в поле выйдешь?

– Раз надо, выйду.

– Тебе пищаль доверить? Или топор?

– Как решишь, княже.

– Похвальное послушание. И на том хватит лукавства. Поставишь пушки так, как под Казанью стояли. А то и получше. Не мне тебя учить. Твои чертежи были у русских воевод в Ливонии. Чтоб и сейчас все было не хуже. Все понятно?

– Да, понятно, – сказал печатник. – Постараюсь сделать.

Позднее Константин потребовал, чтобы Федоров показал ему план расположения батарей. Тыча коротким пальцем в бумагу, он спрашивал:

– Это что?.. А это?.. А это?..

Федоров показывал, объяснял: артиллерия редко приносит абсолютный успех в войнах только потому, что стрельбу приходится вести бессистемно. У противника много времени, чтобы после залпа, пусть даже точного, прийти в себя, перестроить ряды. Если же сделать огонь методичным и вести его по системе, непривычной для противника, успех будет большим. Батареи второй линии дадут залп не по самой татарской коннице, а с недолетом. Цель – сбить строй, заставить коней шарахнуться. А через минуту – залп батарей первой линии. Пушки должны быть заранее пристреляны по ориентирам на поле.

– Я ничего не понял, – сказал князь. – Авось и татары не поймут. Но смотри, если из твоих фантазий ничего не выйдет, до божьего суда я устрою свой… Впрочем, давай-ка подумаем над всем этим еще раз. Где, ты говоришь, должны стоять пушки?..

Когда в день битвы, с утра, батареи пристреливали по ориентирам на поле, князь стоял на холме, вдали от всех. Он глядел вперед, туда, где ядра вспарывали мерзлую землю. Внимательно, как ученик в книгу. Но после окончания пристрелки ничего не сказал. Федоров понял: идея одобрена. Но вся ответственность за битву лежит все же на нем. В случае неудачи князь не пощадит.

Порывами налетал ветер, принося с собою колокольный звон. К полудню он сменил направление, и в воздухе отчетливо запахло гарью. Горели дальние села. Прискакали гонцы от начальника заслона сообщить, что отряда уже нет – смят, разбит. Может, и сам начальник погиб.

И почти сразу же от дальнего голубого леска стали отделяться деревья и бежать по равнине в направлении батарей и двух центральных полков Острожского, выстроившихся на пригорке. Ели отрывались от леса и выпрыгивали на равнину. Одна, вторая, третья… Вот их уже несколько сотен.

Это было как сказка наяву. Сам лес двинулся на княжье войско.

Федоров улыбнулся. Сказочное видение вблизи окажется всадниками с кривыми клинками, готовыми резать всех, кто под руку подвернется.

– Боже, сколько! Пол-Крыма привалило!

– Какое пол-Крыма? Целый Крым!

Непонятно, откуда на батарею забрел архиепископ Дионисий. Он был бледен. Борода всклокочена.

– Албо есть у сатаны правда? – громко спрашивал он. – Албо есть у князя тьмы свет? [22]22
  Князем тьмыназывали сатану, дьявола. Слугами дьявола именовали в быту татар.


[Закрыть]

Дионисия пытались увести, уговаривали возвратиться в Острог.

– Нет, помру со всеми!

– А мы не собираемся помирать! – сказал Федоров.

Дионисий испуганно поглядел на Федорова, точно впервые его заметил, повернулся и побрел вверх по склону. А вниз, к батареям, спускался Гринь.

– Не бойся! – сказал Федоров. – Сюда не доскачут. Ну, а ежели что выйдет не так, падай у пушки. Лежи смирно, иначе затопчут конями. Прямо под дуло ложись. Глаз не открывай. Лучше лицом вниз. Но все равно не бойся.

– А я боюсь, но не очень, – выдавил из себя Гринь. – Самую малость.

– Алла! – пронесся по полю гул. – Алла!

Сейчас рванется сюда страшная лавина.

Скачущая смерть.

Сколько всем стоящим у батарей осталось времени жить, думать, смотреть на небо, сожалеть о несделанном? Полчаса? Десять минут?

– Алла!

«Не рано ли начинают атаку? – подумал Федоров. – Коней приморят…»

И сам усмехнулся: это же неприятель! С какой же стати за них беспокоиться? Пусть делают ошибку за ошибкой…

Он оглянулся. Пушкари стояли с тлеющими фитилями в руках. Кто-то тянул Федорова за рукав. Это был Гринь.

– Пора.

– Помолчи! – И громче крикнул: – Слушай внимательно! Как подниму шапку, стреляют пушки второго ряда. Все вместе. Когда опущу, стреляет первый ряд.

– Никогда о таком не слышал! – опять завелся Лупол.

– Помолчи! – уже совсем сердито закричал печатник. – Исполнять команду точно!

Татарская конница надвигалась на холм. Фланги обгоняли центр. И казалось, что кто-то занес над холмом черный серп – полумесяц. Огромный жнец сейчас срежет этим серпом холм вместе с пушками, с людьми, с полками, с сиротливо вьющимися на ветру княжьими штандартами.

– Алла!

И тут Федоров поднял шапку. Залп был нечистым: пушки ударили немного вразнобой. И так же вразнобой ядра вспороли мерзлую землю прямо перед копытами первой шеренги. Холм окутался дымом. Федоров рванулся было вперед, чтобы лучше видеть поле, но тут же вернулся на место: ведь пушкари ждут его команды…

Ударил второй залп. Шарахнулись лошади. В разных местах попадали всадники. На них налетали другие.

– Алла!

Татары еще двигались вперед. Но это уже была не неудержимая черная лавина. Вокруг падавших образовались водовороты, пустота.

– Заряжай! – закричал вдруг Лупол. – Заряжай! Не поспеем! Братцы! Они сюда лезут!

И вправду, от передовой батареи, установленной по склону ниже других, конников отделяло сажен двести. Но в том-то и дело, что именно эти семь пушек в сражении еще не участвовали. Все эти пушки были забиты кусковым свинцом-дробом и гранитным ломом. Пушки были замаскированы срубленными поутру и воткнутыми в землю елочками. Залп их должен был быть неожиданным для атакующих. Сначала должны были ударить прямой наводкой лишь три орудия, через минуту – еще четыре. Тем временем успеют перезарядить пушки на двух других батареях. И теперь тоже не ядрами, а дробью…

– Алла!

Татары оправились от неожиданности. Лавина – опять сплошной стеной, без брешей. Такая все сомнет на своем пути – с ходу, с маху, с налету – и промчит дальше.

– Алла!

Вот тут ударили спрятанные за елками пушки.

К Федорову подбежал Гринь:

– Тебе кричат! Не слышишь?

Это князь распорядился прекратить стрельбу.

– Нет! – сказал печатник. – Рано еще!

Опять поднял шапку. Теперь грохнули батареи на вершине холма. И снова нижние, засадные. Вот теперь было видно, что татарская атака захлебнулась. Дыбились кони. Падали всадники. Началась свалка.

– Еще раз! – крикнул Федоров. – Забивай дробь!

Но было уже поздно. С холма ринулись навстречу татарам центральные полки. Сбоку ударил засадный.

Федоров сел на камень и вытер ладонью лоб. Ладонь стала мокрой.

К нему подъехал князь:

– Ты почему стрельбу не прекратил, когда я приказал? Сам хотел битву выиграть? Чтоб тебе одному слава досталась?

Федоров поднял голову, посмотрел на князя. И князь отвел глаза.

– До славы ли мне? – спросил печатник. – Да и на что мне ратная слава? Если б она мне и досталась, князь, так я б ее подарил кому-нибудь… Нельзя было прекращать стрельбу. Надо было поначалу пушечной пальбой их смять, тогда и твоих людей меньше поляжет.

Ветер утих, и на землю неожиданно спустился густой туман. Будто подкрался по лесу и внезапно вырвался на поле и застлал битву. Но это не помогло татарам. Они уже были опрокинуты.

К ночи туман разогнало. На небе высыпали звезды.

Подобрали раненых. Отловили татарских коней.

На холме начался пир. Запылали факелы. Пригнали тридцать подвод – по пять бочек на каждой.

Князь обходил полки с кубком в руке. Отдельно благодарил пушкарей.

– Слава! Долгие лета князю!

– У князя тьмы света нет и не было! Князь тьмы, сатана, был за татар. А за нас был бог. Мы, православные, победили! – кричал Дионисий. – Да здравствует Константин!

– А где же печатник? – спросил князь.

Печатника еще недавно видели поблизости. Нашли пьяного Гриня, спросили у него. Гринь пел песню без начала и без конца, хлопал себя по бедрам и уверял всех, что искать печатника незачем. Он, Гринь, теперь знает все его секреты: если надо, типографию оборудует хоть куда; если типография не нужна, а нужны пушки, то и их расставит точно так, как ставил печатник. Во время битвы он во все глаза наблюдал за Федоровым, старался все запомнить…

А сам Федоров в это время бродил по полю. Остановился у подмятого лошадью юноши. Тот лежал, раскинув руки. Рот был приоткрыт. Луна ярко блестела на зубах и уже мягче отражалась в открытых и невидящих глазах…

Чуть поодаль печатник подобрал ятаган турецкой работы, с богато украшенной рукоятью. Подержал его в руках. Бросил…

Завтра будут хоронить убитых. Будут плакать над телами друзей. И радоваться трофейной сбруе и коню… Нежный Геворк считал, что достаточно научить всех людей петь красивые песни, как исчезнут пожары и осады городов, из клинков сделают гвозди, чтобы строить дворцы, а из пушек – колокола, чтобы звонить по праздникам…

Мечтателям, что бы там ни говорили, хорошо. Они искренне верят, что если не завтра поутру, то уж в следующий понедельник наверняка подлецы станут добродетельны, скупцы – щедры, ближние страстно возлюбят друг друга…

Когда печатник вернулся на холм, его тут же отвели к князю.

– Где пропадал? И ему кубок!

Сам князь держал в руке красивый серебряный кубок с прочеканенным на нем белым орлом – гербом польских королей. В свете факелов серебро казалось розовым, а силуэт орла из-за теней – алым.

– Подарок? – спросил печатник.

– Князья Острожские королевских подарков не принимают. Трофей. От деда достался. И в Кракове знают, где тот кубок, из которого пил еще король Владислав Локетко. Знают, но молчат. За победу, печатник. Может быть, тебя следует уже именовать магистром артиллерии?

– Нет, – сказал печатник. – Именуйте меня печатником Иваном.

Князь взял Федорова под руку и отвел в сторону от виночерпия и бочки. Два факельщика последовали за ним.

– Отойдите! – сказал им князь. – Ты рад победе, печатник? А у нас с тобой впереди будет еще много побед. Над королями. Над краковским воинством. Типография готова. Теперь там справятся и без тебя, а ты мне нужен. Для другого нужен. Ты еще не стар. Ты мне послужишь.

– Я устал служить, – сказал вдруг печатник.

– Устал служить? Значит, ты хочешь чего-то другого?

– Да, я хочу не служить.

– И что же делать?

– Печатать книги. Такие, какие сам захочу печатать.

Князь выплеснул вино на землю, резко повернулся и отошел. По дороге ему попался глупо кланяющийся безнадежно пьяный Гринь. Он хотел что-то сказать князю, но не мог выговорить ни слова.

– Убрать! – сказал князь.

Гриня увели.

– Гасите огонь! – крикнул князь. – Попраздновали – и хватит! Всем пушкарям по два злотых. Раненым по злотому! Кончай праздник!

Огни погасли. Федоров, кутаясь в полушубок, сидел на камне и смотрел вниз, на залитое блеклым лунным светом поле. Не надо было говорить так с князем. Острожский злопамятен.

И печатник решил завтра же извиниться перед Константином. Объяснить, что нелюбезные слова были от усталости или от глупости – какая разница?

Кто-то подошел к нему и положил руку на плечо. Это был семиградский пушкарь Лупол.

– Ты был прав, – сказал он. – По коннице надо бить именно так. Посмотри, правильно ли я нарисовал расположение батарей?

Федоров поднес рисунок к глазам. Луна светила слабо.

– Для этого поля правильно, – сказал он наконец, – а на другом поле надо и батареи ставить иначе.

Князь Константин

Случалось, до утра простаивал князь Константин у окна, глядел сквозь толстое зеленоватое итальянское стекло на раскинувшийся внизу, под горой, город, свою столицу. Новые Афины. Но, собственно, почему Афины? Откуда это стремление сравнивать города то с Римом, то с Афинами, то со Спартой? Пусть Острог остается Острогом. Городом князей Острожских, которые если и не выше, то и не ниже любого короля или великого князя. Да и сам польский король в сравнении с киевским воеводой Константином Острожским не так уж богат и могуществен. Сто городов и полторы тысячи сел во владении Константина. Разве не от Владимира Великого ведут свой род Острожские?

Разве не князь Даниил Острожский еще в 1341 году взял да и уничтожил все польские гарнизоны в Галиции? И польская корона проглотила пилюлю – король не решился наказать князя. Сын Даниила, Федор Острожский, твердо стоял со своими полками под Грюнвальдом, а позднее помогал Яну Жижке и таборитам. Все тот же непокорный Федор не раз бивал польские войска и под Смотричем и на Брацлавщине.

Да и сейчас, спустя два столетия после побед Даниила Острожского, схватка между Острогом и Краковом еще не окончена. Да, конечно, иной раз князь Константин готов сделать вид, что он верный вассал короны. Так удобнее. Но если придется схватиться всерьез, то вряд ли королю помогут парфюмерные краковские рыцари. После первой же битвы кончики их лихо подкрученных усов опустятся книзу. С рыцарями будет то же, что случилось с непобедимыми татарами. Константин только что бил их под Синявой, и под Дубно, и под самим Острогом. Бил так, как били татар все князья Острожские до него. Вон и сейчас на валу горят костры. Пленные татары работают даже ночью: возводят стены, строят церковь, еще одну оборонную башню.

– Мрут они больно, – сказали вчера князю. – К холоду непривычные.

– Отменять холода не умею, – сказал Константин. А сам подумал: «Эти помрут, приведу из Крыма новых, или же пусть бегут подобру-поздорову туда, откуда пришли их деды».

И не только до Крыма, но и до Кракова мечтал добраться Константин Острожский, посадить на престол послушного ему человека. Да и с Москвой разговор у него был бы короткий. Столицей Руси должен стать Острог. Не Москва. А сама Русь – это ведь много. Это от германцев и до Волги, от северных льдов и до Константинополя.

Царю Ивану в минувшем году пришлось поволноваться: войска Острожского, которые поддерживали Батория, разорили Северскую землю и осадили Чернигов. И если Чернигов не пал, то лишь потому, что в планы Острожского в ту пору это не входило. Ему не нужна была ни полная победа Батория, ни полная победа царя Ивана…

Но что это? Кто кричит? Опять Гальшка? Князь отходит от окна. Ночь. Костры на валах. Хмурый замок. И крик Гальшки. Нет, враги не только в Кракове. Враги и здесь, в замке.

– Света! – кричит князь.

Тихо ступая, входит слуга Северин. Зажигает огромный бронзовый трехсвечник, присланный князю из Любека. Теперь в спальне светло как днем.

– Беату!

– Помилуй, князь! Ночь на дворе!

Старый Северин иногда решался перечить Константину.

– Беату! – повторил князь. – Живую. Но можно и мертвую!

Северин перекрестился и исчез за дверью.

Вскоре пришла Беата. Она куталась в капор. Глаз не подымала. А князь на Беату глядел тяжелым, недобрым взглядом.

– Ну? Что снилось тебе?

– Уж и не помню.

– Тебя специально разбудили, чтобы ты развлекла меня своим сном. Что же снилось тебе? Говори!

– Я не помню.

– Жаль! – сказал князь. – А я думал, тебе снится Гальшка. И ее крик.

– Бог с тобой!

У двери послышались шаги, затем голос Северина:

– Не надо тебе туда, милая! Спит он.

– Нет, не спит, – сказала за дверью женщина. – Не спит. Он никогда не спит. Он стоит у окна и смотрит, чтобы никто в Острог не пробрался.

На лбу князя Константина побагровел рубец, полученный в одной из схваток еще в молодые годы, когда Константин лишь сел на престол в Остроге.

Беата молчала, смиренно опустив голову. Она всего ждала от дикого своего родственника. Такой может изящно даме руку подать, но при случае во второй раз и Христа распять.

Иной раз Беате кажется, что одним глазом князя Константина глядит бог, а другим – дьявол. Недаром и глаза у него разноцветные: карий и зеленый.

– Впустить! – сказал князь.

И вошла Гальшка. С распущенными волосами. В белой рубашке, босая.

– Больше света! – сказал князь.

И Северин зажег еще один трехсвечник, а Беата поднялась, чтобы уйти.

– Куда? – спросил князь.

И Беата, вздохнув, снова опустилась на скамью.

– Кто фискалил при ведьме? – поинтересовался князь.

Беата вздрогнула. Привели фискала Данилку. Данилка сообщил, что сегодня затемно в спальню к Елизавете Гальшке заходили княгиня Беата и ее новый духовник Торквани.

– К Гальшке? – спросил князь. – Я ведь запретил входить к ней. Это они ее довели. Не стой на голом полу, Гальшка. Иди сюда, на шкуру… Да не бойся ты, это ведь не живой медведь, я сам его убил на охоте. Иди сюда. Что сделали они тебе?

– Молилась я за душу милого мужа своего Семена.

– Твой муж граф Гурко! – вмешалась Беата.

Князь хлопнул в ладоши. Явился Северин с двумя стражниками. Князь повел бровью в направлении Беаты. Беату вежливо, но все же под руки увели.

Не знала она, что именно в эти минуты дюжие молодцы уволокли на конюшню ее духовника Торквани.

Торквани, человек, напоминавший выросшего до неприличных размеров кузнечика, лежал на бревне, вспоминая, что и Христу пришлось принять муки. Да еще от особ не столь могущественных, как князь Острожский.

Кузнечика держали крепко. Он не мог оттолкнуться на бревне и прыгнуть куда-нибудь далеко, за стену Острога.

А князь тем временем успокаивал юродивую Елизавету, гладил ее по волосам, говорил ласковые слова, которые, оказывается, жили где-то в груди этого хмурого человека с мощными плечами и короткой толстой шеей. Странен был князь. Непросто его понять. Говорили, что однажды на охоте князь оказался нос к носу с медведем. Ловчие поотстали. Медведь занес лапу. И стало ясно, что князю придется несладко. Мишка ведь грамоте не учен, ему было все равно, князь перед ним или не князь. Но тут вышло странное. Мишка лапу опустил, повернулся и давай бежать. Может, заглянул в глаза Константину и, как Беата, увидал там и своего медвежьего бога, и своего медвежьего дьявола? Только напрасно он бежал. Палица Константина глухо стукнула по медвежьей голове. Тут и ловчие подоспели. Задрали бедного мишку. И сейчас его мягкую шкуру топчут белые сапоги Острожского и белые ноги Елизаветы.

– Убили моего мужа. И за душу его я молюсь каждый вечер богородице.

– Ничего! – говорит Константин. – Иди отдохни. Тебе надо спать, Гальшка. Ты же знаешь, что тебе надо много спать.

Князь остается один и опять подходит к окну. Костры горят. Не спят татары. Работают. Пусть возводят Волынские Афины – так честолюбивый Константин любил именовать Острог. Пусть селятся здесь греки и немцы. Пусть творит свои ученые книги Герасим Смотрицкий. Пусть трудятся в академии математики и астрологи, философы и риторики. Пусть переезжает из Афона в Острог неистовый Иван Вышенский. Недаром же ему так понравилось здесь.

«Ты, князь, опора Руси и греческой веры! – сказал он перед отъездом. – Открой еще школы, друкарни, лекарни и аптеки».

И вот аптеки и лекарни построены. Академия открыта. Есть друкарь. Есть и друкарня. А в друкарне отпечатаны Библия и «Хронология Андрея Рымши».

Печатник выполнил обещание: друкарню построил такую, какой и в Кракове нет. Но до чего странен печатник! Мог бы стать всем – первым помощником князя, его любимым воеводой, ночным собеседником. Не сумел. Или же не захотел. Возится в друкарне. Иногда ходит на речку. Но не рыбу ловить, а для того, чтобы просто посидеть на берегу. И не ценит он доверия князя. Не спешит за советами, за подсказкой.

Ну что ж! Иной раз и князьям нужна выдержка. Важно не сразу раскрыть свои карты. Пусть иезуит Скарга считает, что Константина можно обратить в римскую веру. Пусть Иван Вышенский думает, что князь не спит ночами лишь потому, что мечтает все свои силы отдать борьбе за торжество на земле веры греческого закона. Пусть печатник Иван свяжет все свои надежды с князем… Пусть даже римский папа почаще думает об Остроге… А Баторий, если хочет, пусть видит в Константине союзника… Но придет момент, и князь Константин скажет свое слово. Будет ли это победоносный поход на Москву или на Краков? Там поглядим… А мысль Курбского о том, что во главе похода на Москву можно поставить самозваного царевича, не так уж нелепа. Надо только точно выбрать момент. Лучше всего дождаться смерти царя Ивана… А сам себе князь Константин казался бессмертным…

Вошел Северин. Он сказал князю, что опять пришел фискал Данилка. Данилку впустили. И тот, переминаясь с ноги на ногу, теребя в руках шапку, рассказал о порке Торквани.

– Разве я велел? – спросил Константин.

Данилка испугался. Он объяснил, что припадки бывают у Гальшки после визитов Беаты, а особенно Торквани. Это заметили. Решили угодить князю.

– Да ты не волнуйся! – сказал Константин. – За усердие не карают. Но ведь Торквани теперь разболтает о порке.

– Что же делать?

– Это уж ваша забота. Не моя. Что надо, то и сделайте. Торквани у себя?

– В том-то и дело, что не у себя. И ходить-то едва может. За стенки держится. Однако к дому печатника направился…

– Ладно, – сказал князь. – Ступай. Но не ошибитесь во второй раз. Тут уж накажу.

Данилка скатился вниз по лестнице, обгоняя эхо собственных шагов.

Князь Константин до самого рассвета стоял у окна, наблюдал, как началась обычная суета дворовых людей. Внизу, на Подзамче, распахнулись железные ставни лавок и монастырских ремесленников. Их теперь в Остроге больше, чем во Львове и Кракове, – пятнадцать цехов, две тысячи человек. Даже Гданьск, Кенигсберг покупают мечи, золотые украшения, сапоги, изготовленные в Остроге.

– Северин! Свечи догорают. И подай Библию!

Сменилась ночная стража. И ударили колокола церквей. Новый день начался в княжьей столице Остроге. А для князя, человека с мощной грудью, короткой шеей и разными по цвету глазами, день был продолжением бессонной ночи.

Но в минувшую ночь в Остроге случилось еще немало событий, о которых в ту пору князь еще знать не мог. И мы с вами узнаем о них лишь со временем.