Текст книги "Московии таинственный посол"

Автор книги: Николай Самвелян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)

И Острожские бывают щедрыми…

Минул год. Опять приехал в Острог Иван Вышенский. Крутой лоб, спускающиеся на плечи волосы, колючие глаза. Порывистый, быстрый, непоседливый. Но почему-то казался он уже старцем. Правда, старцем с телом юноши. Или же юношей с головой старца.

– Ну, весело ли живется тебе в афонской пещере? – спросил Острожский. – Не сыро ли?

Но Вышенский не улыбнулся шутке князя. Он был серьезен, торжествен и строг, точно догадывался, что в будущем ему предстоит стать тем самым неистовым Иоанном, странником, «реченным Вышенский», который своими памфлетами укоротил век не одному иезуиту и ревностному католику, его слово будет сотрясать троны. Послания Вышенского станут переписывать от руки и на Украине и в России, читать их вслух на сельских сходах.

И даже в Остроге одно из них напечатают по личному распоряжению Константина.

– Князь! В Афоне я побывал, но еще не в отшельниках. До пещеры дело не дошло. Да на сердце неспокойно. То, что вы издали Библию, – хорошо. Держал в руках, радовался.

– А круглую башню заметил? Хорошо перестроили. И бойницы сделаны – со скосом внутрь. Из аркебузы пушкаря не подстрелишь. Приступом не взять.

– Крепости берут не только приступом, князь! Их берут и изнутри. Бьют в спину защитникам.

– Если защитники доверчивы или глупы.

– Сколько мудрых голов не сумели распознать измену! Ты, княже, делай, как тебе твой ум и совесть велят, а я считаю, что вера крепче башен. Ее приступом не возьмешь.

– Нужны и Библия и башни. Много Библий и много башен. Да и не взялся ли ты, Иван, поучать меня? Рановато.

– Не поучаю я, князь. Предупреждаю. Московский великий князь Иван не избран на престол в Кракове, и сына его туда не больно кличут. А Баторий папежник. И собрался долго жить.

– Ничего, – ответил князь, – разберемся и без московского царя.

– Может, и разобрались бы, да ведь тебя, княже, после Батория на престол не позовут.

– А если я сам приду и сяду?

– Не пустят. Не уповай, князь, на башни и пушки. Построй новые церкви.

– И церкви построю. И пушки отолью. И Библии издам. Кстати, о печатнике Иване. Уезжает он.

– Куда? Уж не назад ли в Москву?

– Пока не в Москву. Во Львов. Пробует свою друкарню открыть. Но дело у него не пойдет – денег нет. А сегодня без денег человек – не человек.

– Ах, – сказал Вышенский, – не выкладывается у него жизнь! Жаль человека.

– Да и помочь ему нельзя: кусает руку дающую. Служить не хочет. Подавай ему школы! Да еще не при церкви, а отдельно – свободные академии.

– Может, он безбожник?

– Тебе лучше знать. Вы же в друзьях ходите.

– Особой дружбы нет, – сказал Вышенский. – В мой прошлый приезд до петухов разговаривали. А в Афоне гостил он у меня. Понравилось ему. Говорил, что древние греки выбрали хорошее место для своей родины. Записывал греческие песни. На море ездил, с рыбаками подружился. Одно мне не по душе: читает поганские догматы Аристотеля, Платона и прочих. И читает с удовольствием!

– Он и сам пишет. Мои фискалы в его отсутствие все бумаги перерыли. У него написано о московской победе на поле Куликовом над Мамаем. Князя Дмитрия хвалит за то, что он среди сермяжных ратников сражался. Для князя Дмитрия мог бы найти слова и получше. Не сами же сермяжные ратники пришли на поле Куликово. Их привели. Да и о боге, который послал русским победу, не грех было упомянуть. Правда, в своих предисловиях он бога поминает. И часто. А школы ему подавай свободные.

Вышенский нахмурился. Заходил по комнате – от окна к двери, от двери к окну.

– Помог он мне выиграть битву с татарами. В этом деле он разбирается. Многих научить может. Хотел его щедро наградить, а потом рассердился: даже не подошел ко мне, не поздравил. Будто не моими пушками он командовал… Да вот и он сам. Заходи, печатник. Мы как раз о тебе говорили.

Федоров вошел. Поклонился князю. С Вышенским они обнялись. Вышенский остро, тревожно вглядывался в лицо печатника. Новые морщины, еще больше опустились уголки рта – едкий взгляд Вышенского все это отметил.

А Федоров улыбался. Но и он заметил, что Вышенский изменился, возмужал. Греческое солнце вызолотило его лицо. Но в глазах появился тревожный блеск и настороженность – верный признак того, что юность и доверчивость миновали.

– Рад тебя видеть, – сказал печатник.

– И я тебя.

– Ну, а я рад вас видеть вдвоем, – заключил князь. – Всегда бы так. Северин! Мне и печатнику вина и яблок для Вышенского.

– Да, вина не пью, – кивнул Вышенский. – Князь шутил: спрашивал, не сыро ли в пещере. Я ответил, что пока только послушник. Но стану и отшельником. Это ты правду сказал, князь. Надену клобук, чтобы отпугивать бесов и стыдить модников, волосы отпущу до пояса, чтобы на меня дамы не обращали внимания.

– А зачем тебе это? – спросил печатник. – Неужто сам себе не веришь? Боишься соблазнов?

– Соблазнов я не боюсь. Но только аскет, свободный от мирской суеты, корыстных забот, способен думать чисто и свободно. Согласен?

– Мы об этом говорили еще на Афоне. Боюсь я свободы от мирских забот. Живем-то мы в миру, а не на небесах.

Князь пригубил вино. Отпил из своего кубка и печатник.

– Ну, не говорил ли я, что он безбожник? – спросил князь. – Итак, все же едешь?

– Вещи уложены.

– Отпустим с миром? – Князь обращался уже к Вышенскому.

– Надо бы, князь.

– Мне жаль, что ты уезжаешь. Возьми четыреста экземпляров Библии. Продашь во Львове. Это тебе моя помощь. Больше не дам, но четыреста книг – твои.

– Спасибо! – сказал печатник.

– Когда в дорогу?

– Завтра.

– Значит, хочешь все сам? Без приказа, без князя, без черта и без дьявола?

– Да, князь, хочу сам. Открою большую друкарню и русские школы.

– Где деньги возьмешь?

– Что-нибудь придумаю.

– Дать охрану?

– Не надо.

– Бог тебе в помощь! – сказал Вышенский.

– Бог в помощь! И сам не плошай! – добавил князь. – В случае чего – возвращайся. Место и харч найдется. Да вот еще что… Все забываю тебе сказать. Твоего друга во Львове убил граф Челуховский… Что глядишь на меня? Откуда знаю? Это уж мое дело. Я все знаю. Прощай!

Когда Федоров вышел, Острожский сказал:

– Конченый человек! Против ветра пытается идти. А ветер не только нас, смертных, но и вековые деревья сгибает…

– Жаль старика! – согласился Вышенский. – Человек-то он хороший.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Имеющий глаза и уши…

В туманные дни вершину колокольни при костеле не разглядеть. Сто метров. Шестьсот пятнадцать ступенек по трудной витой лестнице. Звонарю нужно хорошее сердце.

Костелу видно далеко. До Карпат и до Острога. И он верно несет свою сторожевую службу, завещанную ему святым престолом в Риме и королем Казимиром, похороненным в Вавеле.

Костел видел, как однажды ночью два всадника подъехали ко двору графа Челуховского. И повозки запылали.

Налились кровью, гневно замерцали, отражая пламя, окна-глаза костела. Он понимал, что однажды могут поджечь и его самого.

Металась по залу дворца светлая пани Регина. Она боялась, что пламя перекинется на дворец. Бегали с ведрами слуги.

В ограде костела прятались посланные Острожским люди. Это они и совершили поджог. Собственно, повозки эти никому не вредили, но Константин не любил влиятельных людей.

Костел все это видел. Но он был нем и не мог предупредить ни графиню Челуховскую, ни ее слуг об опасности. А сам граф, как всегда, был в отъезде.

Вдали, на востоке, видны были мощные башни Острога. Там был главный враг – князь Константин. Это он расшатывал здоровье Королевства Польского.

Недавно из ворот Острога выехал воз, груженный нехитрым скарбом печатника Ивана. Он возвращался во Львов.

Костел следил за печатником. Вот он приехал. Поселился на тихой улочке, в двухэтажном домике. Снял весь второй этаж. Побывал у бургомистра. Распродал книги, отпечатанные в Остроге. Снял помещение для новой большой типографии.

Костел видел, как однажды вернулся и блудный сын – ученик Гринь. Долго отсутствовал, жил у купцов Мамоничей в Вильно, но все же пришел с покаянием, и печатник его простил. Даже поселил в своем доме.

Печатник, хоть и не собрал денег на оборудование большой типографии и тем более на академию, духом не пал. По ночам жег в своей комнатке огонь, сидел до утра над большими листами бумаги, что-то чертил. Виделся он в эти дни только с Гринем и Лаврином Пилиповичем, известным художником и гравером. Вместе они захаживали выпить пива в харчевню «У башни». Иной раз допоздна бродили по улицам, поднимались к Высокому замку. Костел сердился. Не только потому, что печатник, взобравшись на замок, мог глядеть на него сверху вниз, – костелу не нравилось, что московит так спокойно разгуливает по городу, как будто он здесь хозяин.

Впрочем, однажды московит чуть было не поплатился за свою беспечность. Темной ночью, когда бесы украли луну и улицы окутала египетская тьма, московит возвращался домой от Пилиповича. Даже зоркие глаза костела различали лишь силуэты и контуры предметов. Но все же костел заметил, как распахнулось одно из окон третьего этажа, сверкнула вспышка, а затем долетел звук выстрела аркебузы.

Печатник остановился, снял шляпу, пробитую пулей. А затем неожиданно выхватил из-за пояса пистолет и выстрелил в окно. По соседней улице уже бежала стража. Печатник не стал ее дожидаться. Через проходной двор он ушел к площади Рынок.

Если бы костел мог внезапно заговорить, закричать, он указал бы страже, где искать московита. Но он был обречен все видеть и молчать.

А через месяц печатник внезапно собрался и укатил.

Повозка выехала через иезуитскую «фортку» – по направлению к Карпатам. А дальше? Куда направится он? К мадьярам? Чехам? В Вену? Может быть, даже в Рим?

Костел так напряженно следил за повозкой, что тревога передалась даже постоянному обитателю колокольни – седому ворону.

Ворон поднялся в воздух и долго летал над крышами домов, надсадно каркая. И это напоминало брюзжание злого старика.

Бегство из Вены

Император Рудольф был императором вполне законным, взошедшим на престол согласно всем нормам и монархическим канонам. А законные властители не любят изобретений и новшеств: чтобы не стало хуже, не надо стремиться и к улучшениям. Желание удержать все так, как при отце и деде, законные властители впитывают с молоком матери.

«Мы подумаем. Мы рассмотрим».

Да, конечно, пушка, которую предложил русский инженер из Львова, великолепна. Но и цена, запрошенная за изобретение, слишком велика. Кроме того, у императора и у эрцгерцога есть к изобретателю несколько вопросов. Один из них: почему он не предложил свою пушку и ручную бомбарду королю Баторию?

– Я могу ответить на этот вопрос честно и прямо, – заявил гость. – Родом я из Московии. Король Баторий стремится к войне с Московским государством. Я не хотел бы дать королю возможность с помощью моих пушек и бомбард настолько усилить свою армию, чтобы она могла нанести поражение войскам царя Ивана.

– Смело! – сказал король.

– Достаточно откровенно! – заметил эрцгерцог. – Вы хорошо владеете немецким языком и латынью.

– Мне довелось учиться в молодости. Я не тратил времени попусту.

– Похвально! – сказал король.

– Ваш ответ вызывает уважение! – добавил эрцгерцог. – Но почему вы не предложили свое изобретение московскому царю? И почему вы уехали из Москвы? Вас преследовали?

– Нет, меня не преследовали. Я уехал из Москвы, полагая, что за пределами Московского государства смогу полнее осуществить свои замыслы.

– Какие? – спросил король.

– Они не еретичны? – поинтересовался эрцгерцог.

– Нет, они не еретичны. Я занимаюсь печатанием книг.

– Русских?

– Да, русских.

– А почему, – спросил эрцгерцог, – вы, в таком случае, решились предложить свое изобретение нам?

– Ваша держава не имеет общих границ с моим отечеством. Война между Веной и Московией исключена. Я не боюсь, что изобретение будет использовано во вред моему народу.

– Ответ еще более откровенный, чем предыдущие, но несколько обидный для нас. Следовательно, если бы у нас была общая граница с Московией, вы не приехали бы к нашему двору?

– Вероятно, вы правы, – спокойно ответил изобретатель. – Но общих границ нет и воевать с моей страной вы не собираетесь, только потому я здесь, в Вене.

– Еще нам хотелось бы знать, почему, обладая столь выдающимися талантами в артиллерийских науках, вы решились использовать их не в молодости, а в возрасте уже преклонном? Почему, другими словами, вы не придумали свою пушку раньше?

– Ваше высочество, изобретения случаются не по заказу, а в момент, когда счастливая мысль посещает изобретателя. Но ваш вопрос с несомненностью изобличает проницательный ум. Имея значительный опыт в военном деле, я до нынешней поры не желал использовать свои таланты для усовершенствования орудий смертоубийства.

– Какая же крайность заставила вас теперь отступить от своего правила?

– Мне нужны деньги.

– Для выпуска книг?

– Да, для выпуска книг и открытия школ.

– Странно: вы продаете пушки, чтобы открыть школы…

– Другого выхода у меня нет.

– Мы подумаем…

Большего от императора и эрцгерцога добиться не удалось. Вечером, возвратившись в отведенную ему комнату, Федоров обнаружил, что в его вещах рылись. Наверное, искали более детальных чертежей. Он понял, что в Вене его постараются обмануть. И тогда ночью, разобрав пушку и выбросив самые ценные детали в Дунай, старый печатник бежал из императорской столицы. Он боялся, что за ним снарядят погоню.

Но Рудольф, когда ему доложили о побеге, лишь рукой махнул:

– Ничего. Нам эта пушка все равно не по карману. Слишком дорого запросил русский инженер…

В Богемии повсюду были чистые и удобные постоялые дворы. По ночам Федоров лежал без сна, ворочался под легкими дорогими пуховиками. Что оставит он после себя, кроме долгов? На что потратил свою жизнь?

Русские школы открыть не сумел. Большую типографию, которая выпускала бы не две-три, а тридцать книг в год, не построил. И сейчас, на старости лет, начал азартную игру с императорами и королями. Он не придумал других способов раздобыть денег. А без денег не будет ни школ, ни типографий…

Он пытался вспомнить Москву – темные улицы, широкие, не европейские бороды, царя Ивана, человека с пугливым взглядом, с птичьей головкой, поросшей редкими рыжими волосами.

Удобны постоялые дворы в Богемии. Хороши здесь и одеяла лебяжьего пуха. Но не спалось печатнику.

Он вспомнил последнюю встречу с Острожским. Что, если прав был князь – один человек, без войска, без денег, без верных и послушных сатрапов, не в силах ничего изменить в этом мире?

Но нет, он не сдастся. Он сделает то, чего не хотели сделать ни царь Иван, ни князь Константин, ни гетман Ходкевич. Он напечатает тысячи книг, по которым в Москве и Львове, Вильно и Киеве будут учиться читать и писать. И для этого он сейчас отправится в Краков к Баторию. Ему он, конечно, не предложит ни разборную пушку, ни ручную бомбарду. Он постарается получить заказ на парадную пушку, которая служила бы украшением лагеря короля, но не дала бы ему преимуществ в возможной войне с Москвой. А бомбарду он предложит какой-нибудь нейтральной стране, например Саксонии. Только бы получить деньги.

И ночью он пишет письмо саксонскому курфюрсту Августу:

«…Многочисленные славнейшие знатоки военного дела склонили меня своими советами к тому, чтобы я осмелился послать настоящее письмо Вашему пресветлому величеству… Поскольку я много и долго занимался военной практикою, я вознамерился посланный мне от бога в той области талант показать не пустословием, а самой практикой… Я обратился к его священному величеству императору Рудольфу в Вену с сим изобретением. К тому времени я уже на собственные средства изготовил одну модель составленной из отдельных частей пушки. Эту модель лично осматривали император и эрцгерцог и высказались о ней с полным одобрением. Они настойчиво добивались от меня услышать, в чем заключается секрет обращения с этой пушкой и суть ее действия. Я готов был открыть его и показать им ее действие, но только на определенных условиях, на которые они не согласились… Поэтому я решил с моим секретным изобретением обратиться к Вашему светлейшему величеству. Оно заключается в том, что по желанию каждая такая секретная пушка может быть разобрана на точно определенные составные части – на 50, 100 и даже, если нужно, на 200, соответственно калибру и величине каждой пушки… Готовые к употреблению части такой установки можно было доделать и дополнить в количестве до 50 в течение трех суток. Если бы какая-либо из пушек разорвалась, будет повреждена только одна ее часть, а не все орудие. Если бы торопила обстановка или враг наступал, такие пушки можно было бы разобрать и разместить в нужных местах в течение одного дня. Для перевозки таких пушек не требуется ни специальных ящиков, ни повозок с железными ободьями колес… Кроме того, я сделал еще другое изобретение в области ручных бомбард. Сто таких бомбард могут причинить врагу такой же урон, как 400 тех, которые ныне употребляются…»

* * *

Письмо будет найдено в Саксонском тайном архиве через 390 лет после смерти Ивана Федорова. Мы так и не знаем по сей день, получил ли Федоров ответ на это письмо.

Баторий

– Ну, садись! – сказал король и улыбнулся. Весело сверкнули зубы. А лицо у Батория было смуглое, с гладкой кожей. Движения легкие, точные, свободные. – Садись, печатник. Может быть, теперь тебя следует именовать пушкарем? Я познакомился с чертежами твоей пушки. Красиво. Только скажи, для чего мне такая пушка? Для парадов? Мне нужны пушки простые и дешевые. Придумал бы ты такую, чтобы заряжали ее не с дула, а как-нибудь сбоку или сзади. Да и чтоб после выстрела прицел не сбивался. Воз золота дам. Или же хороший фольварк подарю. Шляхтичем станешь. Я не побоюсь, что ты русский. Да и сам я не поляк. Что с того? Зато – польский король. Не тот поляк, кого польская мать родила, а тот, кто под польскими знаменами под ядра ходит.

Федоров сел, поморщившись. После долгой дороги болели колени и поясница. Он чувствовал себя неловко в Вавеле. Он давно здесь не бывал. А сейчас, до визита к Баторию, успел лишь сходить на могилу поэта Каллимаха. Надгробие Каллимаха работы известного скульптора Вита Ствоша Федоров считал выдающимся произведением искусства. Сейчас он зарисовал работу Ствоша. Дома, во Львове, они с Пилиповичем решат, какое надгробие ставить на могиле Геворка: то, проект которого он сделал еще в Остроге, или же более простое. Оно должно быть не хуже, чем шедевр Ствоша.

Да, Краков изменился. Теперь он стал совсем большим городом. Не меньше Вены. И Вавель после недавнего ремонта будто помолодел. Большой, красивый и праздничный дворец этот не походил ни на Кремль, ни на мрачную резиденцию Рудольфа II. В Вавеле была та легкость, стремительность, порыв, которых так боялись и в самих поляках их соседи. И Баторий, весь в белом, ловкий, веселый, смеющийся, был удивительно кстати в этом замке. Кто кому больше нужен: Польша Баторию или Баторий Польше?

Баторий говорил по-польски с акцентом, но легко подбирая нужные ему слова.

– Если я знаю о тебе, печатник, не все, то, во всяком случае, многое. Ты ездил в Вену предлагать Рудольфу какую-то пушку, но я не совсем уверен, что именно ту, которую ты хочешь отлить для меня. Нужны деньги? Видно, с мечтой о типографии ты не расстался, хотя не возьму в толк, для чего бы в Польше понадобились русские книги. Честно говоря, я плохо понимаю Московию, хоть успешно повоевал у вас много земель. И до Москвы дойду. Московитов я не боюсь. Опаснее Европа. Немцы. Да и с ними справимся. Только бы собственный сейм не помешал… Делай мортиру, печатник. Я тебя не забуду.

Федорову отвели домик неподалеку от Вавеля. Он не знал, почему его встретили в Кракове так хорошо. Двое слуг выполняли любое желание печатника. Еды давали на троих. Разрешали ходить по столице куда угодно. И даже не интересовались, сколько он намерен пробыть в Кракове. Но есть Федоров почти не мог. Его рвало даже после корки хлеба. Он пил отвар из фруктов, лежал, приложив к боку бутыль с горячей водой. А ходить по Кракову ему и вовсе не хотелось…

Побывал только у купца Фельтына Бертольдо, где взял деньги под залог своей мастерской. Даст золото и Баторий. Наверняка. Король, несомненно, умеет видеть не только себя в деле, но и само дело. Да помогут ли деньги, когда сил уже не осталось?

Впрочем, еще далеко не все решено. Король лишь кажется простодушным. Он, конечно же, хитер и опытен. И знает толк в военном деле. Для чего ему так богато украшенная дорогая мортира? Может быть, король догадался, что печатник хочет получить заказ на парадное оружие, которое не может быть использовано в войне против Москвы?

Федоров вспомнил глаза Батория – веселые, лукавые. Неужели король так хитер? Неужели он обо всем догадался? Но ведь другой возможности получить деньги нет. А свою разборную пушку и ручную бомбарду предложить Баторию он не может. Сейчас с царем Иваном заключен мир. Но кто знает, что замышляет король Польши? Налоги на войско вновь увеличены. Не к новой ли войне это?

Печатник оделся и вышел из дома. Был уже поздний вечер, но столица, кажется, и не собиралась спать. Вавель светился огнями. Куда-то проскакала кавалькада развеселых шляхтичей. На узкой улочке из одного дома в другой перебегали слуги с подносами, уставленными тарелками.

Счастливая победоносная Польша не скрывала своей радости. Она состоялась как держава великая и просвещенная. И жила таким радужным для нее 1583 годом. Она уже подарила миру Коперника. Она показала соседям силу польского меча. Она звала к себе в короли кого хотела, кто ей больше по душе – француза или мадьяра, немца или поляка. Короля избрали, как позднее избирали президентов.

Польша нравилась сама себе. Училась собою гордиться. И сверкающий огнями Краков никого не боялся и ни перед кем не прятался – красивый и державный город.

Федоров вспоминал свою беседу с Баторием. Собственно, это был даже не диалог, а монолог. Говорил король, а Федоров если и возражал ему, то лишь в уме, отлично понимая, что сейчас важно промолчать, прикинуться простачком. Надо выиграть время. И получить от короля деньги…

Баторий (вслух). Вы можете удержать свою Московию, но какой ценой! Вы будете на столетия отброшены в леса и болота. Ваши дети будут рождаться, стареть и умирать, так и не услышав ни разу звуков прекрасной музыки, не зная, что в мире существуют дворцы, а в этих дворцах – залы, освещенные тысячами свечей и ослепительными улыбками красавиц.

Федоров (в уме). Это случилось бы, король, если бы царь Иван сидел на престоле вечно. Но он смертен, как мы с тобой. Вы все ошибаетесь, считая Московию застывшей и неподвижной. Между тем следовало бы задуматься, как мы сумели так быстро оправиться от трехсотлетнего рабства. Кто знает, есть ли еще на свете народ, который, как волшебная птица феникс, умел бы выходить живым из огня, воскресать после пожара? Кто знает, король? Не вырвемся к морю сейчас, вырвемся завтра.

Баторий (вслух). Меня избрали польским королем. Я делаю то, что нужно Польше. Укрепляю ее. Учу чувствовать себя великой. Знаешь, что сделал бы я, если бы меня избрали царем Московии? Объявил бы войну всем соседям, разрешил бы себя завоевать и поработить. Надолго. И соседи принесли бы с собой грамоту. Они научили бы вас музыке, построили бы дворцы. В конце концов на месте Московии образовалась бы другая Московия. Такая же просвещенная, как Польша или Франция. Что отдали бы вы взамен? Своих богов и язык? Но это не главное, печатник. Поверь мне, семиградскому князю, ставшему польским королем…

Федоров (в уме). А мы сделаем то, чего вы от нас не ждете. Спокойно, неспешно мы будем строить свою страну. Мы вернем назад все то, что у нас отняли. Мы построили Москву. Вернем и Киев. Всему свой черед. Мы станем самым просвещенным народом на земле. У нас в каждом городе будут дворцы, школы, академии. А на каждой улице – музыканты.

Баторий (вслух). Пробил наш час! И ваш Курбский стоит у меня за спиной, когда я принимаю московских послов.

Федоров (в уме). Ну а наш еще пробьет. И вы будете удивлены в очередной раз, увидев Русь просвещенную и свободную. Уйдут времена кровавых царей. Мы завоюем свободу себе. И принесем ее другим.

Баторий. Почему ты молчишь? Не по душе мои слова?

Федоров. Разве я молчал? Мне казалось, что я отвечаю. Значит, задумался…

Что сегодня случилось с Краковом? Отчего он так пирует? Чем вызвано это веселье? Может быть, радостными предчувствиями шляхтичей, что скоро польские полки с лжецарем во главе пойдут на Москву? Понимал ли это печатник Иван? Но ему в ту ночь стало вдруг страшно.

Конечно, его жизнь не удалась. И конец близок. Но он еще успеет издать тысячу, две тысячи «Грамматик». Значит, появится еще десять тысяч русских, умеющих читать и писать. Это сильней посланных в Ливонию полков царя Ивана… Надо спешить!

Наутро он попросил коней: домой, болен. Коней дали. Дали и повозку. Весь день он ехал по усаженной липами дороге. По небу, обгоняя его, плыли крутобокие облака. И ветер дул в спину: спеши. Скорей, скорей во Львов, где он, может быть, успеет издать еще одну книгу, которую сам напишет от начала и до конца.

К вечеру они с возницей остановились в селе, где в тот день справляли свадьбу сына арендатора. В качестве почетного гостя пригласили и богато одетого путешественника, которому к тому же открывала все двери охранная королевская грамота.

Его расспрашивали о краковских новостях, о короле, о французских нарядах, вошедших в моду со времен кратковременной гастроли на польском троне принца Валуа.

В зале, освещенном двумя люстрами, на стене висела картина: коронация Батория. Баторий был изображен верхом на белом коне, в одежде из золотой парчи, обшитой горностаем. На рукояти сабли, перевязи, сбруе, седле сверкали капли красной краски – рубины… На заднем плане можно было разглядеть фигуры примаса Польши и коронного маршала, а далее – пажей и барабанщиков. Примас держал в руках старую корону Ягеллонов… «Vivat rex!» – было написано в левом углу картины. Бездарная поделка бездарного художника. Но такие верноподданнические картины вошли в моду. Их изготавливали десятками. И даже хитрый Константин Острожский, как говорят, заказал символичное полотно: король и он, князь Острожский, осматривают войска перед битвой. Перед новым королем лебезили и заискивали. Может быть, чувствовали, что у Батория крепкая рука, что он не похож на слабовольных и непоследовательных своих предшественников.

Путешественник подумал, что настанет время рисовать и другие сцены из жизни короля Батория. Например, казнь казака Ивана Подковы, которого Баторий хитростью заманил во Львов. Иван Подкова со своими отрядами здорово потрепал нервы турецкому султану. Чуть было не поднял всеобщее восстание в Валахии. Баторий, ставленник султана, решил расправиться с Подковой. И дал честное слово, что не тронет атамана, если тот явится во Львов. Но чего стоит королевское слово, когда речь идет о высокой политике! Как рассказывают, охрана отвела Подкову в дом Мация Коженяжа, и там литовский маршалок Колович осудил его на смерть от меча. Младший Иван, которого теперь именовали во Львове Друкаревичем, присутствовал на казни и описал отцу все, что в тот день происходило на площади Рынок. Баторий приказал стянуть к городу войска, а сам – от греха подальше – уехал на охоту. Когда на площадь привезли атамана, тысячи людей встретили его рыданиями и приветственными криками. Многие пришли сюда с оружием, чтобы вызволить Подкову. Но тот, спокойно поглаживая бороду, дважды прошелся по месту казни, а затем обратился к народу с такими словами: «Господа поляки привели меня на казнь, но не знаю, за что, так как не ведаю за собой в жизни никакой вины. Знаю одно: что я всегда бился храбро и с достоинством против врагов христианского имени и всегда пекся о благе отчизны нашей».

Один из воинов подошел к Подкове с чашей вина. Подкова принял чашу и выпил глоток…

Слуги Подковы взяли тело хозяина, пришили отрубленную голову, положили в зеленый гроб, им самим заранее приготовленный, и отнесли в русскую церковь для отпевания. Иван Друкаревич пошел вместе со всеми…

Старый печатник возил письмо сына с собой. Часто перечитывал… Казнь Ивана Подковы во Львове в ту пору потрясла многих. И даже итальянский дипломат Ф. Талдуччи описал ее в своей книге «История славян». Книгу Талдуччи печатник не читал, но полагал, что о Подкове обязательно надо написать как об одном из оклеветанных людей, чтобы потомки могли судить, кто больше достоин славы и памятников – коварный Баторий или же посланный на смерть как разбойник Иван Подкова…

– О чем задумался, пан путешественник?

– Старому человеку всегда есть что вспомнить. Прошу простить меня за рассеянность.

– Мы ждем от вас рассказа о столичных новостях…

Сначала путешественник говорил нехотя, но в общем был любезен и мил. Даже танцевал с хозяйкой. Все нашли, что для своего возраста танцует он отменно и даже с изяществом.

– В вас чувствуется настоящая шляхетская кровь! – сказала хозяйка. – Есть в вас нечто польское, загадочное…

– Конечно, – согласился гость. – Но я не поляк.

– Помилуйте, но тогда кто же вы?

– Я с севера.

– С какого севера? Там, дальше, за нашей границей, ничего ведь нет. Там леса, снега и Московия.

– О нет, – сказал старик, – там кое-что есть. Там есть люди, города, моря и реки…

– Но вы танцуете, как настоящий поляк!

Гостю поднесли очередной кубок. Он выпил. Затем спросил хозяйку:

– Хотите, я вам станцую другой танец?

Хозяйка захлопала в ладоши.

Впрочем, когда гость сделал первое движение, хозяйка даже испугалась. Если это и был танец, то не похожий на виденные ею: без гордых поворотов головы, без легких и ловких движений. Будто вырвался из малинника медведь и начал старательно топтать лапами паркет. А печатник все танцевал, не унимался.

Вспомнилась ему, может быть, молодость, посадское житье, дом на Никольской улице, деревянные мосты через Москву-реку.

– Гей-ля! – кричали гости арендатора. – Гей-ля!

– Гей-ля! – кричал и захмелевший гость, прихлопывая себя в танце по коленям. – Гей-ля!

Ему вдруг показалось, что в толпе стоит его товарищ по московской типографии Петр Мстиславец и брат Геворк. Они тоже хлопали в ладоши и кричали: «Гей-ля! Гей-ля!»

Потом рядом с печатником оказалась панна в голубом с золотом. Ее рыжие волосы разметались по плечам. Она была слегка хмельна. Хохотала, запрокидывая голову, и пугала тем, что вот-вот упадет. Ее пришлось подхватить… Рука почувствовала молодую спину с еще не заплывшей ложбинкой у хребта… А панна все хохотала и хохотала. Это уже было вовсе не весело.

– Я никого и ничего не боюсь! Пусть хоть сам дьявол явится, готова в пляс с ним пуститься! Да что там с дьяволом! Даже с тобой, старик! А ты почище князя тьмы! Дожил до седин, а пляшешь, как молодой. Только что за танец это? Не пойму… Научи меня! Ах, не хочешь? Тогда прощай!