Текст книги "Московии таинственный посол"

Автор книги: Николай Самвелян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)

– В какой-то мере, – сказал печатник. – Были у них, конечно, и друзья и приятели. Но если обычному человеку добрых приятелей, хорошей беседы да сытного ужина достаточно, чтобы быть счастливым, то Дюреру, полагаю, этого было бы мало. Но это особый разговор. Давай лучше поговорим о твоей незнакомке.

– Да что она тебе? И что ты ей?

– Мне она ни к чему! – засмеялся печатник. – Но ты мне скажи, что именно записываешь ты обо мне в дневнике? Попадают ли туда наши разговоры?

– Не все, – смутился Геворк. – Некоторые я, правда, записываю. Но это ведь для памяти.

– И все же будь осторожней. Придумай шифр. Или хотя бы заменяй имена. Всякое случается. Дневник могут выкрасть.

– А ты считаешь, что кого-то настолько интересует твоя особа, что могут даже выкрасть дневник?

– Дело не в моей особе. Она, может быть, и вправду никому не нужна. Но все же дневники спрячь подальше. Ты человек наблюдательный. Мог многое увидеть и понять и по наивности доверить все бумаге. А мне, знаешь ли, ни к чему бегать по миру с распахнутой душой. Кстати, и кошелек с деньгами верни ей. Так будет лучше.

– Ты сердишься?

– Нет. Незнакомка выспрашивает обо мне настойчивее, чем того требует обычное женское любопытство. Тут игра идет не на равных. Она знает о нас с тобой многое. Мы о ней – ничего.

Нежному Геворку не понравились эти речи. Он любил слова тихие, спокойные, не будоражащие.

– Скажи мне, Иван, – спросил он, – кто ты на самом деле?

– Тот, кого ты перед собой и видишь: печатник Иван.

– Но знаю я о тебе далеко не все.

– Конечно, – согласился печатник. – Я не обо всем рассказываю. Время не пришло. Но когда-нибудь расскажу. Ведь обещал.

– Значит, даме этой я нужен лишь для того, чтобы выведать о тебе какие-то сведения?

– Я так не говорил. Будь осторожней. Вот и все.

Геворк посмотрел в окно на костел. Затем на Ивана. Вспомнил почему-то вещего ворона, который обещал ему во сне подарить вечную молодость. Странен этот мир. Недобр. Требователен. Не дает он возможности жить в стороне, в своей собственной тихой бочке…

А печатник Иван глядел на Геворка и смеялся. В его темной с проседью бороде блестели крепкие еще зубы.

Тимошка и Роксоляна

Как пришла весть, что Тимошка упал со своей башни, так и повалил народ за заставу, к Волынскому тракту, чтобы своими глазами посмотреть, как закончил жизнь непутевый купеческий сын. А Роксоляна узнала последней. И сообщил ей о Тимошкиной смерти муж, купец Богушович. Сказал и посмотрел на жену – внимательно, зло. И увидел, что побледнела Роксоляна, широкими и бездонными, как пропасти, стали ее глаза. Понял Богушович все. А когда понял, схватил за горло, хотел задушить. Но Роксоляна вырвалась и побежала к двери. Может, она спешила туда, к башне, где лежал черный от удара о землю Тимошка Турок. Может, думала она утереть кровь, стекавшую по шее за ворот. Может, хотела поднять Тимошку, унести подальше от глаз людских, чтоб оживить живой водой или колдовскими травами. Ведь существуют колдовские травы, и находят их лишь те, кто ищет их для любимых.

Босоногая, бежала она по улице. А за ней с топором гнался муж. И догнал только у берега речки Полтвы… Чтобы скрутить Богушовича, стражникам пришлось сначала стукнуть его по голове алебардой. Подойти боялись. А когда скрутили и связали, выяснилось, что связывали уже мертвого. Может, вид изуродованного тела Роксоляны так подействовал на стражников, что стукнули они Богушовича сильнее, чем следовало. Но никто не пожалел о нем, ибо обманутый муж все равно обязан оставаться примерным горожанином. На неверную жену можно подать жалобу. Это по закону. И тогда ее будут сечь плетьми прилюдно, на площади. Можно, наконец, высечь и самому, в доме, что тоже закону не противоречит. Но как только она переступила порог и оказалась на улице, муж не должен был поднимать на нее руку. В дело вступал закон. А закон, как известно, превыше людей и чувств этих людей. Закон – это староста.

Сжалился бог и над Тимошкой, и над Роксоляной, и над обезумевшим от ревности купцом Богушовичем. Да и над львовским старостой, которому пришлось бы разбираться с убийцей. Мертвы были все: и Тимошка, и Роксоляна, и обманутый муж. Умерли без причастия.

Вот такое событие приключилось в этом тихом и мирном городе.

В тот вечер брат Геворк не выходил на прогулку. Жег дома свечу, кутался в шерстяной плащ, думал. Вспомнил, как однажды утром встретил Роксоляну. Два бездонных глаза равнодушно глядели на встречного. Может, так глядят ведьмы, возвращающиеся с шабаша? Давно ли это было? Всего месяц назад?

Спал Геворк беспокойно. Утром уже был у печатника.

– Что это? Почему? Разве люди так жестоки, друг Иван? Ты всегда спокоен. Ты никогда не повышаешь голоса, не кричишь. Неужели тебе никогда не хочется крикнуть от испуга?

– Хочется! – тихо сказал печатник.

– Почему же мы все молчим? Почему ты молчишь? Такая страшная смерть!

– Зато мгновенная. Тимошку, конечно, столкнули с башни. Это Богушович кого-нибудь подкупил. А Роксоляна умерла в один миг. Бежала спасать Тимошку. Нас с тобой так спасать не побегут.

– Ты так говоришь, будто завидуешь им.

– Может быть, завидую…

– Но это все какой-то мрачный сон… Это не может быть правдой!.. Почему топор? Почему Тимошка упал? Зачем сама башня?

– Я же тебе говорил: башня нужна была Тимошке, чтобы наблюдать за звездами. Тимошкины странности – это все больше напускное. Звездами он интересовался серьезно. Да боялся о том людям говорить. Однажды лишь мы виделись с ним. И тогда, при разговоре, он сказал: «На свете есть всякий народ. Некоторые даже в звезду небесную готовы плюнуть!» Нет во всей этой истории, брат Геворк, никакого бреда. И никакого колдовства. И башня была настоящая. И звезды над нею светили настоящие. И Роксоляна любила Тимошку Турка по-настоящему. Запиши все это в свой дневник.

Берегите свою шпагу!

Говорят, Иван Корытко еще в юности пропил не только небольшое поместье, доставшееся ему от родителей, но даже собственную шпагу. Это был легкомысленный поступок. Шпагу надо беречь. И тогда она, в свою очередь, сбережет однажды жизнь тебе самому.

– Но послушайте, зачем мне шпага? – спрашивал в трактире Корытко. – Я не собираюсь в поход, чтобы освободить от неверных гроб господень. Почем мне знать: вдруг эти неверные вполне приличные люди? Я вообще не знаю туда дороги. Может, налево надо идти, а может, направо. Да и кто вам сказал, что Львов хуже Иерусалима?

Корытку жалели. Угощали вином. Давали денег. Носил он и одежду с чужого плеча. Иной раз – с плеча Филиппа Челуховского, с которым у них завелась странная дружба. Корытко первым садился в только что отремонтированную коляску и совершал вояж по городу.

– Все в порядке. Мягкий ход и скрипа нет!

Граф смеялся. Хлопал Корытку по плечу. Давал деньги…

Частенько забредал Корытко и к брату Геворку.

– Дай злотый – скажу приятное!

– И не стыдно тебе? – спрашивал Геворк.

– Ничуточки. Чем я хуже других? Тем, что пропил шпагу? Мне она ни к чему. А кому-то, может быть, послужит.

– До седых волос дожил, а все не угомонишься.

– Зачем мне угомоняться? Думаешь, веселее будет жить?

– Хоть достойнее.

– А что приносит нам нравственная и достойная жизнь? В рай все равно надо идти пешком.

– Стыдно! – сказал Геворк. – Нехорошо так говорить!

– Не буду, – смирился Корытко. – Дай два гроша! А достоинства у меня, брат Геворк, не меньше, чем у самых трезвых и самых достойных. Пьян я или трезв, но о тебе и твоем друге печатнике, хоть он московит, никому худого слова не сказал. И подлость тебе не сделал. А за эту подлость бочку вина обещали…

– Какую подлость?

– Обычную.

– Так говори, раз начал.

– Я начал?

– Не я же!

– Ничего я не начал. Ни о чем я не говорил. Всегда мне чужие слова приписывают! И бочки вина мне никто не обещал. Тебе это послышалось. Я болтун. Но такой болтун, который никогда не пробалтывается. Слов много, а фактов никаких. Понял? Кому надо, тот догадается. Кому не надо, ничего не поймет. Эх, Тимошка, Тимошка! Друг мой Тимошка! Говорил я ему. Просил быть поболтливее и посуетливее. Болтуну жить спокойнее. Его не боятся. Но если уж мне из этой жизни придется уйти не по своей воле, я и за себя и за Тимошку так хлопну дверью, что с горы Арарат камни посыплются. И Ноев ковчег вниз упадет! Пиши стихи, брат Геворк! Пой песни! Мне пора. Монета руку жжет!

Корытко утверждает, что ему не нужна шпага. Странно. Разве он не знает, что жизнь полна неожиданностей, и часто пренеприятнейших?

Право, лучший совет, который можно дать любому достойному человеку, – все же беречь свою шпагу. И быть начеку, даже если приглашают выпить стакан вина в хорошо знакомом тебе доме…

В один из дней, когда Корытко уже выпросил у Геворка свой злотый и удалился с таким счастливым и просветленным лицом, будто получил в наследство по меньшей мере испанскую корону, в гостях у Геворка побывал еще один странный визитер. Гигантский говорящий кузнечик. Отец Торквани. Он приветствовал Геворка. Позволил себя усадить. Торквани был вежлив и радушен. Даже принес с собой подарок – прекрасно оформленный, переплетенный в золотистый бархат молитвенник.

– Но я вижу, вам кто-то уже подарил не менее дорогую книгу. И совсем недавно. Да вот и год издания – 1573-й! – сказал Торквани, взяв со стола принесенный вчера печатником Иваном «Апостол».

– Откуда вы узнали, что книгу эту мне подарили, да к тому же еще недавно?

– О, догадаться легко, – потер одну о другую передние лапки кузнечик. – Такой книги я никогда не видел. Вряд ли ее можно купить в нашем городе. Значит, привезли откуда-то. Обрез страниц новый. Более того, книгу еще даже не читали и не листали. Слышите, как похрустывают под рукой страницы?

– Да, действительно, книгу принесли мне вчера. Но издана она здесь, во Львове. Раз вы заметили год издания, то должны были прочитать и место, где сказано, что печаталась она здесь.

– Не могу поверить. Неужто и Львов приобщился к числу городов, несущих людям свет разума и веры? Но я не понимаю русских букв. Год издания разобрать легко. Прочесть название труднее.

– Это «Апостол». Ее напечатал мой друг, печатник Иван.

– Слышал о печатнике. Но, каюсь, не верил, что из его затеи выйдет что-нибудь путное. Полагал, какую-нибудь книжку он все же напечатает. Но плохонькую, бедную, а не такую красавицу. Да ведь я никогда не видывал столь красивой книги! Какие гравюры, какие заглавные буквы! Если бы я умел их читать! А вот здесь, в конце, видимо, обращение издателя к читателям.

– Да, это послесловие.

– Любопытно. И нуждаются ли апостольские деяния в каких бы то ни было послесловиях и комментариях?

– Я не успел еще прочитать.

– Смею ли я вас просить перевести его мне? Ведь я лишен возможности читать по-русски…

Торквани был сама любезность. Кроме того, гостя не обижают. Тем более гостя, принесшего подарок. Геворк взял в руки «Апостола».

– «Настоящая повесть показывает, откуда началась и как создалась эта печатня, – начал Геворк. – Волею отца и помощью сына и совершением святого духа, но повелению благочестивого царя и великого князя Ивана Васильевича всея Руси и по благословению просвещенного Макария, митрополита всея Руси, составилась печатня эта в царствующем граде Москве в 1563 году, в тридцатый год царствования его».

– Ах, как интересно! – застрекотал черный кузнечик. – Продолжайте, прошу вас!

– «Все это не напрасно начал я вам излагать, но по причине великих преследований, часто испытанных нами не от самого государя, но от многих начальников и духовных властей и учителей, которые по зависти возводили на нас многие обвинения в ереси, желая добро обратить во зло и дело божие вконец погубить, как это обычно для злонравных, невежественных и неразвитых людей, которые ни в грамматических тонкостях навыка не имеют и духовным разумом не наделены, но без основания и напрасно распространили злое слово».

– Очень, очень любопытно! – повторил Торквани.

– «Ибо такова зависть и ненависть, сама измышляющая клевету и не понимающая, куда идет и на чем основывается. Эти обстоятельства привели нас к изгнанию из нашей земли и отечества и от нашего рода и заставили переселиться в иные, незнаемые страны.

Когда же мы оттуда пришли сюда, то по благодати богоначального Иисуса Христа, господа нашего, который будет судить мир по истине, принял нас благочестивый государь Сигизмунд-Август, король польский, великий князь литовский, русский, прусский, жмудский, мазовецкий и иных стран со всеми панами своей рады».

– Я вас внимательно слушаю. Сам король! Что же дальше?

– «В то же время вельможный пан Григорий Александрович Ходкевич, пан виленский, верховный гетман великого княжества Литовского, староста гродненский и могилевский, усердно упросив государя, милостиво принял нас под свое покровительство и покоил немало времени и снабдил нас всем потребным для жизни. И мало ему было, что он нас так устроил, он еще и селение достаточное даровал мне, чтобы обеспечить мне… Когда же он достиг глубокой старости и стал страдать от головной болезни, то повелел нам прекратить работу и оставить искусство рук наших и в селении за земледелием проводить жизнь этого мира».

– Гетман щедрый человек! Читайте!

– «Но не пристало мне ни пахотою, ни сеянием семян сокращать время моей жизни, потому что вместо плуга я владею искусством орудий ручного дела, а вместо хлеба должен рассеивать семена духовные по Вселенной и всем по чину раздавать духовную эту пищу… И в одиночестве, углубляясь в себя, я не раз смочил слезами свое ложе, размышляя обо всем этом, как бы не скрыть в земле талант, дарованный мне богом…»

– Ни в коем случае! – сказал Торквани. – Талант, данный от бога, надлежит лелеять. Нельзя зарывать его в землю. Если: этот талант истинно от бога… Что пишет ваш друг далее?

– «И потому я вынужден был уйти оттуда… И на пути постигли меня многие скорби и беды, не только в силу длительности странствия, но и по причине сильнейшего морового поветрия, которое препятствовало моему путешествию, и просто творя – беды и невзгоды всяческие и самые злейшие. И, таким образом, благодаря человеколюбивому промыслу божию дошел я до богоспасаемого града, называемого Львов…»

– Никогда не слушал с большим интересом! И пишет как торжественно! Извините, что прервал.

– «И, помолившись, начал я проводить это богом ниспосланное дело к завершению, чтобы распространять богом внушаемые догматы. И многократно обходил богатых и благородных мирян, прося от них помощи, и кланяясь, и припадая к ногам их, и склоняясь до лица земли, омывая ноги их от сердца идущими слезами. И не раз и не два, но многократно делал это. И священнику велел в церкви во всеуслышание объявить всем. И не упросил жалостными словами, не умолил многослезными рыданиями и через священнический чин не исходатайствовал себе никакой помощи. И плакал я горькими слезами, что не нашлось никого, кто бы сжалился или помог, не только у русского народа, но даже у греков не получил милости. И нашлись только некоторые из меньших людей священнического чина да незнатные из мирян, которые подавали помощь. И не думаю, чтобы они от избытка это делали, но как та евангельская бедная вдова, которая от нищеты своей опустила две лепты. И не знаю: то, что они делали, возвратится к ним на этом свете, а в будущей жизни воздастся сторицею по щедрости божьей».

– Воистину! Прекрасные слова!

– «Молю вас, не прогневайтесь на меня, что пишу это, не думайте, что из своей выгоды говорю это и пишу. Всякий, кто с самого начала прочитал вкратце написанную эту историю, знает, как я от его милости пана Григория Ходкевича был обеспечен всем, что потребно для тела, – пищею и одеждою. Но все это я вменил ни во что, не надеялся на неправду, не жаждал приобретения, а к богатству, хоть и много его там стекалось, не лежало мое сердце… Напечатал же эту душеполезную апостольскую книгу в преславном городе Львове во славу всемогущей и Живоначальной Троицы, отца и сына и святого духа. Аминь».

– Аминь! – сказал Торквани.

– Аминь! – повторил за ним Геворк.

– Ваш друг любопытный человек. И пишет очень хорошо и убедительно. Мне кажется, что я запомнил каждое слово. Но скажите, где он научился печатному делу? Неужели в Москве?

– Не знаю.

– Так или иначе, но талант его вправду от бога. Я был рад хоть мысленно прикоснуться к облику этого человека. Странно, что он прозябает во Львове. Близко зная венценосцев, свободно беседуя с ними, он мог стать человеком влиятельным.

– Он предпочел независимость.

– И службу своей идее?

– Да, наверное, можно сказать и так.

– Вдвойне похвально. Но что это за идея?

– Вряд ли смогу объяснить вам, – признался Геворк. – Мой друг московит. Быть московитом – это, знаете ли, очень сложно. Сложнее, чем может показаться с первого взгляда. У них там свои порядки, свои святыни. Я знаю только, что печатник Иван так же образован, как мы с вами. Но знает он много из того, о чем мы с вами, может быть, и не догадываемся.

– Но за что ратует ваш друг? Кто ему дорог? Царь Иван в Москве? Король в Кракове? Кто?

– Не знаю. Но он по характеру не царедворец. Если уж вас интересует мое мнение, то русский печатник, наверное, посвятил себя борьбе за то, чтобы все умели читать прекрасные книги, петь красивые песни…

– Прекрасный человек! – заявил говорящий кузнечик. – Благодарю вас за беседу. Я куплю несколько книг у вашего друга, чтобы поддержать его дело… Однако – я не хотел бы быть неправильно понятым – что-то наводит меня на сомнения.

– Я вас не понимаю.

– Да как же… Разрешите, я вам зачитаю… – Отец Торквани осекся и испуганно посмотрел на Геворка. – Вернее, зачитать я не могу, я ведь не понимаю по-русски… Скажу по памяти… Там, где речь идет о преследованиях в Москве. «…Не от самого государя», – пишет ваш друг. Тогда от кого же? Кто смел преследовать печатника вопреки воле государя? Насколько я могу судить, царь Иван такого самоуправства ни от кого не потерпел бы. И еще: «…к изгнанию из нашей земли и заставили переселиться в иные, незнаемые страны». Что же это за незнаемые страны, если прибывших тут же встречает король и гетман… Ласково говорят… Вот единственные логические нарушения, которые я нашел в прекрасном литературном произведении вашего друга. Свой отъезд из Москвы надо было объяснить иначе. Но это детали. В целом же очень темпераментно и возвышенно.

«Ну разве так уж безнадежна и мрачна жизнь? – думал Геворк, провожая Торквани. – Есть в ней темень, мрак, невежество, есть смерть Тимошки и постыдный пьяница Корытко, но есть и благородство, возвышенные помыслы. Есть печатник Иван и отец Торквани. И они украшают жизнь. Делают ее осмысленной и не слепой».

Бунт на коленях

Его отливали водой. Давали нюхать соль. А когда он приходил в себя, снова били по лицу.

– Где дневник? Где записи?

– Какой такой дневник? – спрашивал он. Глаза его были мутны, голос прерывался.

– Для чего тебе дают деньги на вино и хлеб? Чтобы ты вел милые беседы с Геворком или чтобы делал дело?

– Беседы, если их ведут люди разумные, тоже дело! – ответил он.

И опять давали нюхать соль. Опять били по щекам, тягали за бороду.

– Чего вы хотите? Какие дневники?

– Видите, – гремел голос, – теперь он не знает, о каких дневниках идет речь! Давайте сюда иглы. Свяжите ему руки. Прижмите к столу!.. Нет, не так. Кончики пальцев должны выступать над краем.

Корытко закричал – резко, визгливо, дурным голосом – и уронил голову на грудь.

Вода в кадке кончилась. Принесли новую. Он был смешон в мокром, прилипшем к телу камзоле, со своей седой козлиной бородкой и худым, удивленно вытянутым лицом. Из-под ногтей на руках сочилась кровь.

– Ты свинья и пропойца!

– И за это меня бьют? – спрашивал Корытко.

– Нет, тебя бьют за то, что ты брал деньги, обещая принести дневники брата Геворка, но каждый раз обманывал.

– А разве воровать чужие дневники хорошо? Когда мне давали деньги, я соглашался. Когда эти деньги расходились, я убеждался, что они не стоили того, чтобы я обижал честного человека.

– Итак, ты ничего не понял. Начнем снова.

Его опять отливали водой. И заботливо подносили к носу едко пахнущую соль.

– Ну, а теперь?

– Не бейте, я все сделаю.

– Сегодня к ночи дневники должны быть здесь, на этом столе.

– Я все сделаю.

Но Корытку отпустили не сразу. Ему дали обсохнуть, полежать на лавке. Затем принесли холодного мяса и вина, дали зеркало и гребень, чтобы расчесать бороду.

– Вот и все в порядке, – сказали ему на прощанье. – Хоть под венец иди. Стоило ли так кричать? Вот тебе десять грошей на развлечения. Но к ночи будь здесь. И уже с дневниками.

Если бы знали, чего натворит Корытко, его бы не выпустили. Ни в коем случае. Придумали бы, куда упрятать, как заставить замолчать. Нельзя, ох, нельзя было полагаться на чью-то кротость! Ведь даже самые тихие и пугливые люди время от времени просыпаются от спячки. Может, в этот момент на них нисходит озарение и они начинают догадываться, что на свете нет ничего страшнее смерти, да и она не так страшна, как представляется.

Во всяком случае, вряд ли страх перед смертью достаточное основание для того, чтобы никогда, ни разу не почувствовать себя человеком свободным и гордым.

В общем, до темноты Иван Корытко просидел в харчевне «У башни», пил вино и пиво, стучал деревянной кружкой по столу и говорил со случайными собутыльниками о вещах странных и необычных.

– Сто лет держат меня в неволе! – кричал Корытко. – А знают ли они, кто я такой? Ведь я магистр магистров, Иисус всех двенадцати Иисусов, бог богов, да еще пленный аглицкий король, заточенный врагами в этом городе. Нет у меня ни дома, ни жены, ни детей. Детки мои – все люди. У Иисуса было двенадцать апостолов, а у меня в апостолах – двенадцать Иисусов. Я Иисус Иисусов, ибо я не сын божий, а человеческий. А человек и есть подлинный бог богов. Соображаете это?

Если бы не странный взгляд и не глупая седая бородка, то был бы Корытко в этот момент даже величественным.

– Спасу я людей от плена! – обещал Корытко. – Ибо все мы – пленные аглицкие короли, но от рождения не знаем о том. А если королю не сказать, что он король, то откуда же он о том узнает? Так проистекать жизнь права не имеет. Такую жизнь надо отменить указом бургомистра. И ввести новую. Другую. И в новой жизни каждый младенец должен понимать, что он пленный аглицкий король, которому надо из плена бежать к своим войскам, своим верным рыцарям и к своей верной королеве…

Как дальше развивались события, теперь установить трудно. Известно лишь, что после закрытия харчевни Корытко с двумя собутыльниками в качестве оруженосцев бродил по улицам, ссорился с вечерней стражей. А незадолго перед полуночью пытался поджечь Кафедральный собор. Корытко размахивал зажженным факелом, пьяные его «оруженосцы» таскали в огонь хворост.

– Живыми не сдадимся! – кричал Корытко и норовил метнуть факел в голову стражнику.

К месту происшествия уже бежали монахи-доминиканцы, в домах распахивались окна.

– Вы думаете, что убили Тимошку Турка? – кричал Корытко. – Не выйдет! Его дух теперь в меня переселился. Я теперь Иисус Иисусов и Тимошка Турок в придачу. Жгите, братцы, этот вертеп. А ксендза – на вертел! Жареный ксендз – лучшая закуска! Великий Александр Македонский перед каждой битвой по ксендзу съедал!

Костел не сгорел. Корытку и двух верных ему свободных «рыцарей» связали. Утром бургомистр собирался устроить Корытке строгий допрос. Но до допроса Корытко не дожил. На рассвете его нашли с синими кровоподтеками на шее, давно уже бездыханным. Оставалось предположить, что ночью у Корытки был приступ удушья, он рвал на себе воротник, чтобы вдохнуть глоток воздуха, может быть, даже кричал, но стража не услыхала крика.