Текст книги "Московии таинственный посол"

Автор книги: Николай Самвелян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)

Поединок

Все предусмотрел Филипп Челуховский, лишь мелочь недоучел: тихий и ласковый Геворк был при всем при том человеком отважным. Это и испортило простой, но четкий план графа.

Итак, Геворк вовремя пришел на свидание. Его уже ждали. В голосе незнакомки чувствовалось нетерпение. Но и Геворк был не так покладист и робок, как обычно.

– Сегодня я не уйду, не узнав вашего имени.

– Это звучит как ультиматум.

– И все же вы должны назвать свое имя.

– Я не привыкла, чтобы со мной разговаривали в таком тоне.

– Почему вы так настойчиво добиваетесь сведений о печатнике?

– При чем здесь печатник? Давайте лучше говорить о нас с вами.

– О нас с вами? Для того чтобы говорить о нас с вами, я должен знать, кто вы… Пока что – голос, звук, ночное эхо… Ничего более. И настойчивый интерес к печатнику.

– Я удивлена и растеряна. Может быть, вам надоели наши встречи? Скажите прямо.

– Вы не ответили на мой вопрос.

– Какой вопрос?

– На вопрос о том, кто вы такая… Для чего вам нужны сведения о печатнике?

– Ваши намеки оскорбительны.

– Возможно. Тогда прекратим разговор. Мне пора идти, – сказал Геворк. – Я не мальчик, чтобы скучающие дамы могли играть мною, как веером. Хватит лунных прогулок.

– О-о-о! – сказала незнакомка. – Ради бога, подождите. Я должна сказать… Вы не можете сейчас уйти… Вы должны еще немного поговорить со мной.

– И все же я уйду. С меня хватит.

– Вы сами не ведаете, что творите. Ну, видите, я становлюсь перед вами на колени. Я умоляю вас: останьтесь! Я должна вам сказать то, о чем не имею права говорить.

– Что же? Я слушаю.

– Вы хотите вернуться сейчас к себе?

– Ну, это уж мое дело, куда пойду – домой или не домой…

– Поверьте мне, вам надо сейчас успокоиться… Походите по городу. Я не знаю, почему так нужно… Вернее, я чувствую, догадываюсь… Не спрашивайте меня ни о чем, но сделайте так, как я вам говорю.

– Никогда не слышал речей более бессвязных!

– Вы раскаетесь! Я сама ничего толком не знаю… Но я чувствую. Говорю вам: чувствую!

– Отпустите полу моего плаща! – зло сказал Геворк. – Вы так тянете плащ, что сломали застежку на пряжке!..

Он вырвал плащ из рук незнакомки и широкими шагами пошел прочь.

– Остановитесь! – звала женщина. – Вы не ведаете, что творите!

Поздно. Геворк рассердился. Быстрым шагом он дошел до семинарского дома. Взлетел по лестнице на второй этаж, прошел по коридору и толкнул дверь в свою комнату. И в ту же секунду почувствовал сильный удар в грудь, от которого у него остановилось дыхание. Он понял, что напоролся на нож или на шпагу. Уже теряя сознание, Геворк успел выхватить из-за обшлага камзола маленький узкий нож, без которого по вечерам не выходил на улицу. Давясь рванувшимся к горлу сердцем, Геворк успел ударить клинком темноту. Бил наугад. Но попал. Кто-то сдавленно вскрикнул. Этот крик был последним, что слышал Геворк. Он уже не знал, что через минуту к его комнате сбежались обитатели монастырской школы. Принесли свечу. Увидели распростертое тело и кровь. Загоготали испуганно и вразнобой, как растревоженные гуси…

– Бьется ли сердце?

Нет, сердце не билось…

…Если бы Геворк мог присутствовать на собственных похоронах, он узнал бы, что его внезапная смерть потрясла львовян. Бургомистр распорядился провести суровое дознание. На похоронах было видимо-невидимо народа. Ученики семинарской школы несли перед гробом венки. В том числе и от бургомистра, и от отца Торквани, и от графа Челуховского. Сам отец Торквани на похороны не пришел. Он собирался ехать в Острог, куда его звала княгиня Беата. Челуховский посоветовал приглашение принять. А сам граф укатил в очередную экспедицию за экипажами. Ехал он в одной из лучших своих повозок.

Многие горожане видели в окне повозки лицо графа – спокойное, надменное, только, может быть, неестественно бледное.

Когда повозка миновала западную заставу, Челуховский перестал глядеть в окно. Он откинулся на подушки и застонал. Кинжал Геворка пропорол ему мышцы на груди. Крови было потеряно достаточно. И левая рука совершенно не двигалась.

Беда, коли кроткие монахи в прошлом были воинами и владеют оружием. Таких монахов лучше обходить стороной.

Тем более, что и дневники Геворка, с точки зрения графа, оказались пустяковиной. Обычными литературными упражнениями одинокого скучающего человека. Правда, брату Геворку нельзя было отказать в некоторой наблюдательности. Но все же Торквани напрасно учинял возню вокруг них. Челуховский листал дневники, морщился от боли в плече и проклинал тряские дороги.

И вдруг поймал себя на мысли, что и покойный Геворк, и печатник ему симпатичнее и понятнее, чем Торквани.

Да и нужны ли такие, как Торквани? Принесут ли они пользу делу своим неумным старанием? Глупый союзник куда опаснее умного врага.

Прощание со Львовом

Печатник обошел стороной Низкий замок, знакомой тропой побрел к Высокому. Здесь они часто гуляли с Геворком. Отсюда видна и типография.

Красивый, богатый город лежал внизу, под ногами, разрезаемый надвое неширокой грязной речкой. Сейчас бы крылья – взмахни и лети. Пари над городом, как умеют птицы, как летит старый ворон с колокольни Кафедрального костела.

Но люди не летают. Они ходят по земле.

Вот и сейчас ему предстоит путь в Острог – неинтересная, скучная дорога мимо темных сел и редких замков шляхты. Ехать Федорову не хочется. Но и во Львове оставаться нельзя.

Что-то необъяснимое происходит вокруг типографии. Более половины тиража «Азбуки» скупил купец Якубович, но затем кому-то перепродал. Кому именно? Печатник не добился от купца ответа. Откуда было печатнику знать, что Якубович таким образом решил поддержать его.

Эти благотворительные действия Якубовича вызвали испуг у Торквани.

«Куда делись книги? – волновался он. – Кто их мог оптом скупить? Тут что-то не так. Тут появилась третья сила…»

Но напрасно волновался Торквани. Денег у Федорова не было. Он даже не окупил расходы по печатанию «Апостола» и «Азбуки».

Дня два назад он сказал об этом Семену Сидельнику, человеку, который первый поддержал его во Львове и даже дал семьсот злотых в долг.

– Может, подождешь год? Я еще наберу тебе полтысячи…

– А отдавать когда? – спросил Федоров. – Я и так должен тебе семьсот.

– Я ведь не говорю о возвращении денег, – сказал Сидельник. – Если жизнь прижмет, попрошу вернуть. А пока ведь не прижала. Я от князя Андрея Курбского письмо получил. Он между делом спрашивает, как дела у тебя. Запомнил я его слова о тебе: «Хоть и строптив, но есть в нем искра божественного огня. Не друг он мне, но человек единоверный. Потому и спрашиваю о нем».

– Князь князем, – сказал Федоров, – а я сам по себе.

– Так ведь в Острог поедешь. К другому князю.

– Может быть.

– А там воли тебе не будет.

– Знаю.

– И все же поедешь?

– Погляжу.

Когда они беседовали с Сидельником, Геворк был уже мертв.

– За что его? – спрашивал Сидельник.

– Когда-нибудь узнаем.

– Узнаем ли?

– Обычно все со временем узнается. Даже тайны тайн… Внизу, под горой, раскинулся Львов. Печатнику представился ни не городом, не скоплением улиц, домов, площадей, а существом живым. И у этого существа свои законы и свой бог. Город принимал людей, приходящих к нему, разрешая пожить здесь в качестве гостей, а сам настороженно, внимательно наблюдал, чем эти гости заняты, но никому не был ни настоящим союзником, ни настоящим врагом. Пришел во Львов брат Геворк, стал его гражданином. Жил здесь, писал стихи, мечтал. А теперь убит. И стал частицей его земли, чтобы возродиться через некоторое время в виде дерева, выросшего неподалеку от могилы, или куста сирени…

Но над могилой Геворка будет стоять костел со своей высоченной башней, с которой видно очень далеко.

…Кажется, не так давно это было – в 1566 году. Прибыл Федоров с Мстиславцем в Вильно. Приветлив и любезен был покойный король Сигизмунд II Август.

– Из сегодняшней Москвы бегут не самые глупые люди, – сказал он печатнику. – Не только вольнолюбивые князья, но и философы.

– Я не бежал.

– Ты – нет. Другие бегут. Сейчас ты здесь, а не в Москве. Это меня радует. Куда хуже было бы, если бы ты после университетских наук в Кракове остался навсегда в Москве. Знаю, что ты не любишь упоминаний о науке в Кракове. Но наша нынешняя беседа предназначена не для чужих ушей. Думаю, мы с тобой полезны друг другу. Не царя Ивана я боюсь и не его пушек. На каждую его пушку можно отлить две. Хуже будет, если он начнет университеты открывать и академии. И откроет их штук сто или двести. Открыть в ответ четыреста я уже не смогу. Я рад тебе, печатник. Издавай здесь русские книги, если хочешь. Пусть в моих пределах русских книг выходит больше, чем в самой Московии. Если беглые русские, люди свободные, мудрые, образованные, решат здесь открыть русскую академию, друкарню, я разрешу. Пусть книги, ясные мысли приходят к русским не из Московии и Новгорода, а из Львова, Острога и Киева. А там видно будет. Ты понял меня, печатник? Если понял, то теперь знаешь, что я тебе не враг.

Печатник промолчал, но подивился откровенности короля. И пожалел, что не слышал этой речи царь Иван в Москве. Тогда бы он, может быть, понял, что одними пушками, хоть были они у царя Ивана в ту пору самыми лучшими в Европе, Ливонской войны не выиграть, что кнут и секира – не лучший способ объединить страну и сделать ее сильной и независимой. Если бы планы Сигизмунда сбылись, то никакие успехи царских полков в Ливонии не принесли бы Москве победы в споре с Литвой и Польшей. Москве нужна была грамота. И тысячи образованных людей. Но, к счастью для царя Ивана, король Сигизмунд был капризен и непоследователен в своих действиях. Да и шляхта его плохо понимала. Для чего шляхте книги, идеи, школы? Для этого нужно уметь заглянуть в день завтрашний. А рядовому шляхтичу завтрашний день для чего? Ему сегодня бы попировать, покрасоваться на резвом скакуне под балконом прекрасной дамы… Шляхтичам по ночам снятся завоеванные земли и праздничный шелест победных штандартов…

Десять лет минуло со времени бесед печатника с польским королем в Вильно. Но вот уже нет короля. Нет гетмана Григория Ходкевича. Царь Иван разграбил и разрушил Новгород, заподозрив новгородцев в измене. На самом же деле, как предполагал печатник, сделал это царь из боязни, что со временем просвещенный Новгород сможет на равных говорить с Москвой, решил одним махом покончить с непокорным городом. Спасшиеся от страшной резни новгородцы рассказывали, что в ту неделю даже река Волхов была красной от крови. Опричники поработали на славу. Рубили сплеча случайных прохожих, а затем сбрасывали трупы в воду…

Но не минуло года, как настала пора идти на смерть и самим опричникам. Царь решил, что они сделали свое дело и уже не нужны. Даже, напротив, вредны. Царь боялся ненужных свидетелей, а паче чаяния тех, кто мог оставить после себя записки или дневники. Или еще хуже – писать царю открытые послания на манер князя Курбского.

Погублен Новгород. Спит на берегу Днепра разрушенный татарами, так и не отстроенный некогда стольный пленный Киев. И остались Москва, Львов и Острог. Но в Москве царь. В Остроге князь Константин. А во Львове, городе свободном, нет ни царя, ни Константина, но есть русские люди и до недавних времен была русская типография, которая с грехом пополам, но все же выпустила в свет две книги. В том числе и «Азбуку». А что может быть важнее «Азбуки»? Но типографию опечатают за долги…

И остается Острог. Туда печатник Иван поедет уже без сына. Тот женился. Младший Иван разумен, сдержан, немногословен. Такие люди становятся прекрасными семьянинами или удачливыми купцами.

– Я не могу, отец, всю жизнь быть только твоей тенью. Ты делаешь великое и святое дело. Мне стыдно, но я не чувствую в себе таких сил. Отпусти меня…

И отец подошел и погладил сына по голове – как маленького.

Что ж, печатник Иван еще увидит и взлеты и падения своего сына Ивана. Да и сам узнает и новые радости, и новые горести.

А для брата Геворка все кончено. На кладбище они познакомились, на кладбище и простились. Печатник уходил последним. Могильщики трамбовали насыпной холмик, прилаживали временный крест.

– Вы не братом ему будете?

– Да, он был моим родственником.

– Мои соболезнования. Все под богом ходим. Но вашему родственнику еще повезло. Место для могилы попалось отличное. Хороший памятник можно поставить. Через год могила осядет – в самый раз и приступить.

– Спасибо за совет, – сказал печатник. – Через год и приступим.

Ну да, конечно, это было буквально в двух шагах от того места, где они лунной ночью повстречались с Геворком…

Печатник смотрел на Львов и прощался с ним. Он решил принять предложение князя Острожского. Шел год 1575-й.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Неудавшийся справца
Вторая прогулка с читателем

Вторая прогулка, которую мы с вами совершим на этот раз, совсем не утомительна. К тому же не надо будет надевать плащи, опоясываться шпагой, брать с собой потайные фонари. Все проще. Поход начнется и закончится у письменного стола. Предстоит совершить еще одно мысленное путешествие в прошлое.

Для начала давайте вспомним послесловие к «Апостолу» и те комментарии, которыми сопроводил их хитрый кузнечик отец Торквани. Кажется, что послесловие это написано человеком тихим, робким и даже богобоязненным. Реверанс в сторону царя. Еще один – в сторону польского короля. Ворох хороших слов по адресу гетмана Ходкевича. И вдруг, как вторая мелодия, рождающаяся где-то в глубинах оркестра, – слова о начальниках и духовных властях, которых тут же назвал людьми невежественными и неразвитыми, не наделенными духовным разумом. Но ведь духовные начальники – это сильные мира. Те, кто в ту пору казнил или миловал…

Так ли говорят люди робкие и богобоязненные? Не каждый день духовных властей печатно обвиняли в неразвитости и сомневались в наличии у них духовного разума.

«Не имею я права зарывать в землю талант, данный мне от бога!» – восклицает Федоров.

Бог упомянут. Но упомянут не совсем обычно. Рядом не менее мощно звучит и собственное «я». «Не имею я права!..» – восклицает Федоров. Ни тени робости или сомнения. Так может говорить лишь тот, кто к своему делу относится как к призванию, да к тому же ощущает собственную силу. Это речь не юноши, но мужа.

Хитрый отец Торквани умел читать между строк. Он понял, что скрывается за внешней смиренностью автора послесловия к «Апостолу». Понял и испугался…

Пока мы не знаем ни места, ни года рождения Федорова. Такое впечатление, что в Москве он возник внезапно. И сразу же принялся строить государеву типографию. А затем с ведома того же государя уехал за границу.

Сведений о печатнике мало. Трудно уйти от мысли, что кто-то (а может быть, и сам Федоров) считал нужным поменьше привлекать внимание к его деятельности. Это представляется необъяснимым, но до нас дошло очень уж мало документов о жизни Ивана Федорова. Начнем с того, что лишь недавно найдено письмо печатника. Писано оно по-латыни. И не кое-как, не ученическим слогом, а легко, свободно, изящно, как мог писать лишь великолепно владеющий языком человек и постоянно практикующийся в нем! Где и когда Федоров выучил латынь, да еще в совершенстве?

А теперь возьмите в руки львовский «Апостол». Нам с вами дали его на время из Музея старинной книги. Осторожнее листайте страницы. Это огромная ценность. Национальное достояние. Посмотрите заставку на первом нумерованном листе. Сложный орнамент, множество деталей – в ту пору именно такими были все гравюры. Но вы, наверное, будете весьма удивлены, если узнаете, что мотив и характер рисунка Иван Федоров изобрел не сам. За образец он взял гравюру на меди ученика знаменитого Альбрехта Дюрера – Ганса Зебальда Бегама. Но решил улучшить работу Бегама, «поправить» ее рукой мастера. Убрал утяжелявшие композицию бутоны и дельфиньи головы, на дереве нарисовал другие листья и иначе их расположил.

Значит, Федоров достаточно знал не только распространенную в Европе латынь, но и… европейскую графику. Он был, может быть, одним из тех немногих, кто в ту пору хорошо был знаком и с русской и с западноевропейской культурой. Об этом свидетельствует все тот же «Апостол», который вы держите в руках. Если некоторые заставки напоминают работы немецких мастеров, то другие и сам шрифт федоровских книг говорят о том, что печатник тщательно изучал орнаментику и шрифты русских рукописных книг. За образец для своего печатного шрифта он взял распространенное в ту пору и наиболее понятное читателям полууставное письмо.

В общем, если Федоров был до такой степени опытным и смелым гравером, что рисковал – и не без успеха! – улучшать работы уже признанных мастеров, значит, у него был очень высокий уровень профессиональной подготовки. В таком случае, где же Федоров учился этому искусству? У кого? Когда?

Мало что мы знаем и о том, как прошла первая встреча Ивана Федорова с князем Константином Острожским, о чем они беседовали, остались ли довольны свиданием или же, вежливо улыбаясь при расставании, желали друг другу провалиться сквозь землю. Впрочем, поначалу печатник направился не в Острог, а в Дермань.

Там он принял должность управляющего землями Дерманского монастыря. Для чего это ему понадобилось? Право, странно. И непоследовательно. Не так давно печатник отказался от земель, подаренных ему гетманом Ходкевичем. Мог стать шляхтичем. Не стал. А через несколько лет вдруг поступил на службу к князю Острожскому.

Ну что здесь сказать? Возможно, Иван Федоров убедился, что создать доходную типографию сам он не сможет. Нужна поддержка князя. А князь поставил жесткое условие: пока типография в Остроге еще не построена, Федоров должен принять управление всеми селами Дерманского монастыря. Правда, пока что там место справцы занимает дворянин Михаил Джуса, католик и ставленник короля. Но это не беда. Джусу можно прогнать. И вот вам одна из шуток истории – дворянин Михаил Джуса стал известен потомкам лишь благодаря тому, что написал в суд жалобу как князь Острожский приехал с вооруженными людьми, «выгнал и выбил» его самого, Джусу, из Дермани, а управляющим назначил Федорова.

Сам Михаил Джуса ушел в небытие. Забыт. Никто теперь не скажет, какого цвета были у него волосы или глаза, не хромал ли он, не шепелявил ли… А бумага, подписанная Джусой, его жалоба на Федорова, сохранилась. Она хранится в одном из киевских архивов и датирована 7 марта 1575 года. Знаем мы также, что в марте того же 1575 года Иван Федоров побывал во Львове и заявил в суде, что передает полномочия своему слуге Василию Лосятинскому взыскать долг с живущего в городе Коломые мещанина Ивана Шпака.

Доподлинно знаем мы и другое: полтора года Федоров участвовал в вооруженных столкновениях с соседями. Его вызывали в суд. Самого князя беспокоить не решались. Княжий управляющий во главе вооруженных отрядов время от времени совершал набеги на окружающие деревни, весьма обижал местных дворян-католиков, отбирал уже собранный урожай, наказывал строптивых.

Суды заседали. Ивану Федорову приходилось выступать на них в качестве обвиняемого.

Сегодня нам все это кажется странным. Образованнейший человек, великолепный гравер, знаток печатного дела и сам писатель вдруг совершает нападения на соседей, наказывает непокорных… Но что поделаешь, таковы были нравы эпохи. В ту пору так вели себя все, кому приходилось управлять имениями, служить у герцогов, князей или королей.

Впрочем, справедливости ради надо сказать, что Федоров тяготился службой. И о том прямо говорил князю. Ну, а что же князь? Он вел себя странно. Поначалу вовсе не реагировал на просьбы печатника освободить его от должности справцы. Затем вызвал к себе в Острог. Принял в зале, обитом голубым шелком. Приземистый, кряжистый, с головой, ушедшей в плечи, он смотрел на Федорова снизу вверх. И не стеснялся этого.

– Сколько лет тебе? На шестой десяток перешло?

– Давно.

– Пора бы научиться служить.

– Учился. Наука впрок не шла.

– Не научишься служить – не сумеешь и повелевать.

– Да ведь мне повелевать ни к чему. И некем.

– Вот и врешь, – сказал князь. – Нет людей, которые не хотели бы повелевать. Но есть такие, которые этого не умеют. Им остается говорить то, что говоришь сейчас ты.

– Считай, как знаешь, князь. Не мне тебя переубеждать. Но быть дерманским справцей больше не могу.

Князь опустил голову. Кудрявая борода легла на грудь, прикрыла часть шитого серебром полукамзола.

Князь молчал. Молчал и печатник. Стояли друг против друга два человека. Но один был владетельный, могущественный, прославленный. А второй был гонимым судьбой бедняком. И имущества у него было – две руки и голова. Но руки эти умели резать прекрасные гравюры, писать и набирать книги, которым суждено было пережить века. А в голове роились мысли могучие, смелые, независимые.

Князь принадлежал своему времени. Печатник – всем временам.

Но в ту минуту все решал князь. Он мог судить и миловать. Казнить или же славить. Достаточно было Константину Острожскому отдать приказ, как вместо одной типографии построили бы десять. И кто знает, может быть, тогда потомки вспоминали бы о нем с благодарностью и, чего доброго, именовали бы Константином-просветителем или Константином-светлым, памятуя о том, что ученье – свет, а неученье – тьма.

Если бы мы могли знать точно, доподлинно, почему такими странными и неровными были взаимоотношения между князем и печатником! Но в ту далекую пору архивы велись плохо.

Никто не записывал даже исторически важных разговоров. К тому же Федоров был для князя просто слугой. Правда, слугой ученым, много умеющим. Но мог ли князь предположить, что о нем самом, как и о бывшем управляющем Дерманским монастырем Михаиле Джусе, вспоминать будут чаще всего в связи с Федоровым, что его блистательная столица Острог станет небольшим городком районного подчинения, но городком не рядовым, поскольку во дворце князя создадут музей первопечатника.

Но не надо требовать от Константина Острожского тех качеств, которыми властители обычно не обладают. Провидцем он не был.

И потому в конце концов князь обернулся к своему управляющему и сказал:

– Хорошо. Хоть и не по душе мне твоя строптивость, но помогу еще раз. От великого князя Ивана из Москвы выписал я рукописную Библию. Есть у меня четыре своих. Но то ли переписывали неправильно, то ли, как говорят, на славянском языке Библию и вовсе печатать невозможно, но надо нам достать еще несколько книг, сверить каждую букву, а затем уже печатать. Я послал людей в греческие монастыри в Турцию, Болгарию и Сербию. Поезжай и ты. Побывай в той же Турции и Валахии. Чем больше у нас будет списков, тем лучше.

Мы с вами так представили себе беседу между князем и печатником. Наконец Иван Федоров сложил с себя полномочия дерманского справцы и отправился в путешествие. По дороге он заехал во Львов повидаться с сыном Иваном. Дальше путь его лежал в Валахию и Турцию. По сей день точного маршрута этого путешествия установить не удалось. Печатник отсутствовал два или три месяца. Вернулся с книгами и тут же приступил к оборудованию типографии.

Но все это – предположения. И не надо удивляться, если со временем выяснится, что маршрут путешествия был иным. А может быть, этого путешествия и вовсе не было?

Итак, печатник в конце концов оказался в городе Остроге, молодой столице князя Константина. Последуем туда и мы с вами.