Текст книги "Двенадцать поленьев"

Автор книги: Николай Григорьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

 – Правильно! – подхватила одна. – Своей сумки не пожалею, а товарищей выручу!

 И схватила ножницы.

 Начальник – к ней:

 – Стойте! Да вы что... Сумки портить?

 А та всё своё:

 – Распорем и сошьём. Из наших трёх сумок получится одна большая. Как раз на тысячу писем!

 Начальник отобрал ножницы.

 – Не дурите, – говорит. – Сколько живу на свете, а такого соревнования, чтобы портить вещи, не встречал... Ну, распорете вы свои сумки, а дальше что? И москвичей не выручите и сами останетесь ни с чем... Много зря хохочете, девушки. Оттого и подумать некогда!

 Вострушки сказали «до свидания» и разошлись по домам.

 А начальник – опять к телефону.

 – Извините, – говорит, – нас прервали... Так для чего же всё-таки сумка на тысячу писем?

 Из Москвы отвечают:

 – У нас тут кругом новые дома. Так вот, к одному из жильцов каждый день приходит тысяча писем...

 – Тысяча писем! – ахнул ленинградец. – К одному человеку!

 – Притом каждый день, – подтвердил москвич. – Для этого адресата держим отдельного почтальона. И всё равно не управляется. Просит дать большую сумку.

 – Да что же это за адресат такой удивительный? Хоть назовите!

 И москвич назвал:

 – Юрий Алексеевич Гагарин. Первый в мире космонавт. Ему отовсюду поздравления – из всех стран, от всех народов. Так что срочно высылайте большую сумку.

 – Ясно, – сказал начальник. – У нас в Ленинграде знаменитый сумочник. Мастер, известный на всю страну! Так что не беспокойтесь...

 Оделся, схватил фуражку – и в метро.

 Приехал на фабрику кожаных изделий.

 Вот и сумочник.

 Это старичок с сильными и ловкими, как у молодого, руками. А кончики пальцев тёмные – от многолетней работы с кожами.

 Познакомились.

 Почтовый начальник заказал большую сумку и говорит:

 – Только уж, пожалуйста, сделайте получше!

 Старичок нахмурился. Недоволен такими словами.

 – А я, – отвечает, – всё делаю только хорошо. Плохо не умею. Так уж свои руки приучил. С малолетства мои руки понимают красоту работы.

 Прошёл день, другой – и сумочник сам приехал на почту.

 В руках небольшой пакетик.

 А как разорвал бумагу да расправил сумку – заняла она весь стол: большая коричневая сумка на широком ремне.

 Девушки-почтальоны, конечно, тут как тут.

 Стали примерять новую сумку.

 Примерила одна:

 – Девчонки, да эта сума-сумища совсем лёгкая. Как пёрышко! Из чего это она? И не кожаная и не брезентовая...

 Примерила другая:

 – И вправду, какой-то чудо-материал! Наши сумки куда тяжелее.

 Примерила третья – и к зеркалу.

 – А какая, – говорит, – нарядная. Я бы с такой сумкой сама пошла Гагарину письма носить!

 А начальник:

 – Ладно, ладно, давайте сюда сумку. И без вас найдутся в Москве почтальоны.

 И он стал запаковывать сумку для отправки.

 Тут старичок сумочник достал из кармана заранее приготовленное письмо.

 – А это, – говорит, – от меня Юрию Алексеевичу поздравление. Хочу, чтобы доставили ему моё письмо в этой новой сумке.

 Юрий Алексеевич Гагарин погиб. Но мы никогда его не забудем. О нём слагаются стихи, легенды, песни.

 А почтальоны рассказали мне эту быль про Большую Сумку.

ДВА ПОЧТАЛЬОНА

 Вот почта. Зайдём на минутку.

 Пока я буду сдавать телеграмму, – осмотрись: всё ли тебе здесь знакомо?

 Стеклянный заборчик перегораживает комнату. В нём окошки. Над окошками надписи.

 Вот здесь можно купить конверт, марку или открытку.

 А здесь примут посылку.

 Вон к тому окошку подходят старые люди, получают пенсии.

 Есть окошко, где можно подписаться на газеты, журналы.

 Есть окошко с надписью: СБЕРКАССА...

 Что ещё на почте?

 Обрати внимание на высокий узкий домик. В нём темно. Но, едва ступишь на порог домика – внутри приветливо зажжётся огонёк.

 Огонёк приглашает снять с аппарата телефонную трубку.

 Из домика можно переговорить с любым городом.

 Можно и с заграницей. Если, конечно, у тебя есть друг в дальних странах.

 Не обзавёлся ещё таким другом? Дай срок, появится и далёкий друг. Непременно. В жизни у тебя будет много– много друзей.

 А пока присядем. На почте можно и отдохнуть.

 Вот свободные стулья. Погляди, как уютно. Вокруг нас с тобой цветы...

 Но всегда ли здесь было так уютно и красиво?

 Представь себе, что цветы завяли.

 Побитые морозом, они, как грязные тряпки, повисли на горшках.

 Окна стали для людей опасными. Пришлось их заложить кирпичами и мешками с песком.

 Электричества в городе не стало.

 Но не сидеть же в темноте!

 Одну из чернильниц наполнили керосином. Выпустили наружу фитилёк, зажгли. Капелька огня, а всё ж таки видно, что руки делают!

 Приветливого домика не стало. Его разрубили топором на щепки.

 Дров нет, а надо согреться. Иначе не поработаешь...

 Это было во время блокады Ленинграда.

 На Советский Союз напали немецкие фашисты, и Ленинград стал фронтовым городом...

 Почтальон Петрова наполнила сумку письмами.

 Она спешила в госпиталь.

 В госпитале, куда Петрова доставляет почту, умирал раненый солдат. Лекарства не помогали...

 «И не помогут! – сказали доктора. – Если не будет письма от товарища, с которым этот солдат был в бою!»

 Весь госпиталь знал подробности геройского боя. Два солдата отбивались в окопе от фашистов. За Родину стояли насмерть...

 Один солдат очнулся только в госпитале.

 А другой?

 Другой пропал.

 И теперь раненый в бреду и наяву требовал:

 «Узнайте, где Ахмедов. Он мне жизнь спас! А сам... Ох, замучают фашисты Ахмедова, если в плен попал!»

 Едва Петрова заходила с сумкой в госпиталь, как её окружали раненые, которые уже могли передвигаться.

 Петрова уже раздала письма, газеты. Но раненые не расходились.

 – Тётя Глаша, а Кулешу?.. Опять нет ничего?

 – Ребятушки! – говорила Петрова. – Не разрывайте вы моё сердце на части. Сама понимаю беду...

 И вдруг – весточка. Долгожданная! Сегодня в сумке у Петровой письмо.

 Кулешу – от Ахмедова.

 Заторопилась тётя Глаша в госпиталь – а тут воздушная тревога. Застучали зенитки. В небе заклубились дымки разрывов.

 Сунься-ка на улицу, схватят – и в бомбоубежище. Да ещё накажут за нарушение правил.

 Почтальоны, томясь, сидели с наполненными сумками.

 Наконец в репродукторе щёлкнуло, и зычный голос объявил:

 «Отбой воздушной тревоги! Отбой...»

 Петрова первой бросилась к выходу, но пошатнулась и села на табурет.

 Подружки-почтальоны – к ней.

 А Глаша:

 – Не пугайтесь, девушки, я здорова. Идите. Отдохну – и за вами.

 Каждая, уходя, сняла с полки пакетик – свой дневной паёк хлеба.

 Ломтик – два раза откусить. Это был для ленинградцев и завтрак, и обед, и ужин.

 Но тётя Глаша и этого не съедала. Тайком от подруг клала пол-ломтика в другой пакет. Очень уж одна из девушек-почтальонов страдала от голода. Даже плакала.

 Глаша считала себя крепкой, выносливой. Но, как видно, чересчур понадеялась на свои силы. Теперь и с табуретки не встать.

 «Ничего, ничего, – подбадривала она себя. – Хлебушка поем да кипяточком запью. Ножки и побегут».

 Вдруг будто гром ударил в комнате. Пол так тряхнуло, что Глаша упала с табуретки. В ту же минуту сделалось ослепительно светло.

 Глядит – а стена отделилась от потолка и разваливается на части.

 «Снаряд! – подумала Глаша. – Фашистская артиллерия ударила!»

 Каким-то чудом уцелела полка. На ней по-прежнему белел пакетик.

 Глаша, охая от ушибов, медленно поползла к полке. Взять хлеб.

 И только теперь заметила, что в противоположном конце комнаты начался пожар.

 Ахнула тётя Глаша...

 Горела её сумка с письмами. Это расплескался и вспыхнул керосин из коптилки.

 Глаша повернула назад.

 Стащила со стола сумку, а она уже вся в языках пламени.

 Глаша навалилась на этот костёр, стала тушить огонь.

 Обнимая сумку, выскочила на улицу.

 Здесь, в сугробе снега, дотушила пламя.

 И сразу вспомнила про хлеб.

 Но ни полки уже, ни пакетика. Всё завалено битым кирпичом...

 Почтальон Петрова, с ожогами на лице и руках, в обгоревшем ватнике, вышла на работу.

 «Нет, не разнести писем!» Она прислонилась к забору. Сумка выпала из её рук.

 Мимо, гудя и завывая, промчались пожарные машины.

 Тётя Глаша даже руку не подняла, не попросила помощи.

 «Пожарные не имеют права останавливаться. Где-то там горит или, быть может, надо спасать людей».

 Из-за угла показался грузовик.

 Глаша приободрилась.

 – Стойте, товарищи, стойте! – Она размахивала письмом с обгоревшими уголками. – Мне бы только до госпиталя!

 Грузовик был полон солдат, и командир, повернувшись к Глаше, постучал пальцем по своим часам: мол, некогда!

 Глаша поняла, что солдаты спешат в бой.

 Машина у них была пятнистая. Такие машины – невидимки для врага.

 А время шло...

 Глаша с замиранием сердца подумала:

 «Где взять силушки, как же доставить письмо?.. Ах, Кулеш, ведь вот оно, твоё спасение! Только поспеет ли к тебе?»

 По улице брели двое – старик и девочка. Впрягшись, тянули санки.

 На санках чайник с водой – всего только и груза, но старик и девочка трудились вдвоём.

 Остановились передохнуть.

 «А ведь ей годочков семь-восемь! – Глаша улыбнулась девочке. – Да и глазёнки смекалистые... – И тут же с волнением подумала: – Такая может выручить».

 – Девочка, хочешь быть почтальоном?

 Ребёнок деловито сморщил брови:

 – Это как? По-правдашному?

 Тётя Глаша кивнула:

 – По-правдашному. Вот письмо. Надо снести в госпиталь раненому.

 Ребёнок подержал письмо.

 – Знаю, где госпиталь. – И вдруг лукаво прищурился: – А я и не девочка вовсе! – Он высвободил из тёплого платка лицо: – Глядите, я мальчик. Я Ванюша!

 Старик рассердился на тётю Глашу. Заворчал: мол, это безобразие – среди улицы хватать чужих детей и превращать их в почтальонов!

 А мальчик – к деду:

 – Нет, отпусти! Нет, отпусти!

 Родители у мальчика, оказывается, были на фронте. А дед от себя внука – ни на шаг.

 Мальчик уже в слезах.

 – Папа отпустил бы. И мама отпустила бы!

 Видит Глаша – упрямого старика не переспорить. Делать нечего – хоть каждая минута дорога, пришлось потерять время, рассказать про Кулеша и Ахмедова. Старик встревожился. Забормотал в бороду:

 – Ах ты, беда какая... Вот беда... – Да как напустится на внука: – Ну, чего рот разинул! Слышишь – солдат-герой может помереть. Бери письмо, беги!

 Глаша вмешалась:

 – Бежать, мальчик, не надо. Силёнок не хватит добежать. Иди спокойно, ровненько... И письмо в руки не дам. А вот так...

 Она засунула письмо мальчику под пальто, на грудь. Снова укутала его тёплым платком. Спереди крест-накрест, концы платка под мышки – и завязала на спине узлом.

 Поцеловала мальчика:

 – Ну, ступай, Ванюша, почтальон мой!

 Старик спросил у женщины полное имя-отчество, сел на краешек санок и показал свободное место по другую сторону чайника.

 – Отдохнём, Глафира Ивановна. Вы, кажется, совсем больны. На вас лица нет.

 Тётя Глаша села и сразу забылась.

 Очнулась она от шума подъехавшей машины и громких голосов.

 Глядит – в кабине, рядом с шофёром – Ванюшка. Да какой важный, даже с места вставать не хочет!

 А выскочивший из машины санитар в белом халате уже засуетился возле Глаши.

 Он освободил её от тяжелой почтовой сумки, бережно взял под руку и стал усаживать в машину.

 – Ай-яй, – говорит, – тётя Глаша, уж не болеть ли вздумали? Нет, нельзя почтальону болеть. Кто же тогда солдату весточку принесёт?

 Глаша через силу улыбнулась.

 – А как Кулеш? – спросила она.

 – Ожил. От письма совсем ожил! Всех в гости требует! Садись и ты, дедушка, подвезём. В чайник тебе кипяточку нальём!

 И санитарная машина, вздымая снежную пыль, помчалась к госпиталю.

КАТЯ ГЛАЗКОВА

Стоит Дуня у станка. Работает, а слёзы кап да кап.

 Подошли подружки:

 – Что с тобой, Дуняша? Станок разладился?

 – Нет, – отвечает, – станком довольна. Прядёт, ниточку не порвёт.

 – Может, с непривычки руки болят?

 – Нет, – отвечает, – размялись руки. Уже план перевыполняю.

 – Дунька, так тебе петь да радоваться! А у тебя глаза красные. Признавайся, почему плачешь?

 А был большой праздник. Страна отмечала День Победы. Всюду флаги, цветы, счастливые лица людей.

 Тут и всплакнула Дуня над своим одиночеством.

Призналась подружкам, что одна она на всём свете.

 – Папа, – говорит, – и мама погибли, защищая от фашистов Ленинград. А меня с маленьким братом разлучили...

 Подружки в один голос:

 – Как так разлучили? Кто посмел обидеть сирот?

 А дело было вот как. Пришёл в Ленинград приказ – всех ребятишек вывезти в тыл.

 Дуняша помнит себя в вагоне поезда.

Вдруг грохот, всё опрокинулось, полетело кувырком...

 Кричат:

 «Воздушный налёт! В паровоз попала фашистская бомба!»

Перепуганную девочку увели с места крушения за руку.

 А Серёжа, хотя он и постарше сестрёнки, идти не смог. Его унесли раненого.

 Подружки посовещались и говорят:

 – Напиши брату. Сегодня же. Где он живёт?

 – Нет у меня брата...

 А подружки:

 – Откуда ты знаешь? Может, его спасли. Срочно напиши в Ленинград!

 Дуня как разревётся:

 – Оставьте меня, оставьте! Я самая несчастная на свете. Даже не помню, какая у нашей семьи фамилия...

 Подружки – в изумлении:

 – Забыла свою фамилию?.. Да уж не больна ли ты? Ну, повторяй за нами: «Смородина, моя фамилия – Смородина...»

 Дуня печально усмехнулась:

 – Вы, девушки, меня не поняли. Да, я Смородина. Только фамилия-то моя придумана.

 И Дуня рассказала, что после крушения поезда её, совсем крошечную девочку, привезли на Урал и поместили в детский дом.

 А при детдоме был ягодный сад. И однажды Дуня, спрятавшись под кустом, объелась смородины...

 Всю ночь корчилась от боли. Всю ночь ставили ей грелки на живот.

 После этого ребятишки давай дразниться:

 «Дуня Смородина! Объедалка! Кислая смородина!»

 А заведующая детдомом подошла и говорит:

 – Ну вот, девочка, ты себе под кустом и фамилию нашла. Так и запишем в документы: Евдокия Смородина.

 Выслушали подружки Дунин рассказ, покачали головами.

 – Значит, брат у тебя не Смородин. Ясно. Серёжа с неизвестной фамилией... Плохо, милочка, твоё дело! Не найти тебе брата.

 Дуня сердито отвернулась.

 – Уходите, – говорит, – оставьте меня!

 Опять стоит у станка, работает. Тонкую нитку прядёт.

 А слёзы кап да кап...

 Когда прогудел на фабрике гудок и окончилась работа, девушки уединились в Красном уголке.

 Сочинили письмо. А на конверте написали:

ГОРОД ЛЕНИНГРАД.

Самому лучшему ленинградскому почтальону.

 И обратный адрес.

 – Катя Глазкова! – позвал в Ленинграде начальник почты. – Вот получено для тебя письмо. С Урала.

 Катя удивилась. На Урале у неё ни родных, ни знакомых.

 А начальник:

 – Всё равно, – говорит, – это письмо тебе. Ты у нас на Доске почёта, ты лучший в Ленинграде почтальон.

 Катя распечатала письмо, прочитала и рассмеялась:

 – Вот чудачки! «Разыщи нам Серёжу», – а фамилии не говорят. Я же не фокусник!

 Сунула письмо в карман. И только вечером, после работы, о нём вспомнила.

 Поужинала, отдохнула – и села письмо перечитывать.

 Теперь Катя уже не смеялась. Очень ей захотелось помочь Дуняше. Но Ленинград – город огромный. Несколько миллионов жителей. И Серёж здесь видимо-невидимо.

 Задумалась Катя.

 «Который же из них?.. Даже отчества нет. Неужели не знают?» И она дала телеграмму на Урал.

 В ответ пришло новое письмо.

 Опять от Дуниных подружек.

 Это было весёлое письмо. Девушки на фабрике, видать, боевые!

 «Наша Дуня, – писали они, – Евдокия Максимовна. А брат, по её словам, – Сергей Максимович. Но как верить на слово девчонке, которая ухитрилась забыть родную фамилию? «Докажи, – говорим, – что ты с братом Максимовичи».

 Дальше в письме говорилось, что Дуня повела всех к себе в общежитие и показала обгоревшую тряпочку.

 Это была метка, когда-то пришитая к платьицу ребёнка. С этой меткой Дуню вывезли из Ленинграда. А тут крушение, пожар...

 Была полная надпись карандашом: имя, отчество, фамилия ребёнка. А уцелело только: «Евдокия Максимовна».

 Но девушки на фабрике дотошные!

 Разглядывая тряпочку, они вдруг обнаружили букву «Б».

 – Дунька, – закричали подружки, – где же были твои глаза! Твоя фамилия с буквы «Б» начинается!

 – Знаю, видела, – сказала Дуня. – Но одна буква – это ещё не фамилия. Назвали меня Смородиной – Смородиной и останусь.

 Подружки согласились, что фамилию теперь менять нечего.

 А про букву «Б» сообщили в Ленинград.

– Почтальон Глазкова! – сказал начальник почты. – Ну, как, надеешься разыскать этого загадочного Серёжу?

 – Сейчас скажу. – И Катя быстро прочитала письмо.

 «Отчество Серёжи – Максимович... Фамилия начинается с буквы «Б»...»

 Катя так обрадовалась приметам, что тут же пообещала начальнику:

 – Разыщу его. Честное комсомольское!

 Погорячилась девушка. Пришлось ей пожалеть о своём необдуманном обещании.

 Но пока что Катя ликовала:

 «Ай да уральские девчонки! Вот молодцы! Откопали начало Серёжиной фамилии. ..А с фамилией можно и в адресный стол!»

 Но заявку у Кати не приняли. Из окошка сказали:

 – Товарищ Глазкова, вы опытный почтальон и знаете наши порядки. Надо написать полную фамилию.

 Конечно, Катя знала порядки. Но к букве «Б» ничего прибавить не могла.

 Всё это Катя рассказала у окошка.

 Сотрудница адресного стола в раздумье молчала.

 – Да ведь мы же ленинградцы! – сказала Катя. – Сами настрадались. Кому же, как не нам, понять сироту!

 Сотрудница не спорила. Только сказала:

 – А знаете, сколько у нас карточек на букву «Б»? Их и за год не перебрать.

 Прошло несколько дней.

 Звонок по телефону: «Почтальона Глазкову – в адресный стол!»

 У окошка Катю встретили все сотрудницы. Улыбаются.

 – Ты, Катя, не подумай о нас худого. Решили перебрать карточки – знаешь когда? В обеденный перерыв... Вот получай для начала!

 Какая радость – у Кати в руках три адресных листка! «Сергей Максимович... Сергей Максимович... Сергей Максимович...» – и все фамилии на «Б».

 Катя в этот день чуть ли не бегом разносила почту.

 А когда работу кончила, даже домой не зашла. Даже не поужинала. Так не терпелось пуститься на поиски Сергея.

 Приехала по первому адресу. Здесь проживает Бабкин.

 «Он или не он?..»

 Катя глядит на кнопку звонка, не решаясь к ней прикоснуться.

 Наконец собралась с духом и позвонила.

 В квартире зашаркали туфлями.

 В переднюю вышел мужчина.

 – Спрашиваете Сергей Максимовича? Это я, к вашим услугам!

 Катя смутилась, пробормотала извинения – и за дверь. «Какой же это брат Дуняше – он ей в дедушки годится!»

 Метро доставило Катю на другой конец города.

 Новенький дом. На лестнице ещё пахнет краской.

 Ступени – как белые пастилки. Такие чистые, что боязно ногой наступить.

 Позвонила.

 Спросила Сергея Максимовича Бибикова.

 В переднюю влетел мальчик, расставил ноги и прицелился в Катю из деревянного ружья:

 – Вы в плену. Ни с места!

 У пленницы нашлась в кармане карамелька, и она сумела откупиться.

 И, выйдя на площадку, с огорчением подумала: «Что это с адресным столом? Стариков дают, малышей... Неужели трудно догадаться, что Сергей Б. сейчас взрослый молодой человек?»

 Нет, ничего не получается у сотрудниц адресного стола. Урывками, в обеденный перерыв – это не работа!

 Всё же Катя пошла по третьему адресу. И опять не то.

 Пришла домой... На столе свежее письмо. Опять с Урала.

 Распечатала.

 Глядит – от Евдокии Смородиной. В первый раз Дуня написала сама.

 «Эх, Дуня, Дуня, горе ты моё...» – повздыхала Катя и села читать письмо.

 Знакомый уже рассказ о поезде, фашистской бомбе, крушении...

 «Братец очень кричал, – писала Дуня. – Рука вся в крови и даже стала не похожей на руку...»

 Глазкова перечитала это место.

 Изувеченная рука... Важная примета!

 Но тут же вспомнила, что адресный стол не учитывает здоровья жителей.

 Легла на диван, закрыла голову подушкой... Очень тяжело было у Кати на душе.

 Вдруг она встала.

 – А зачем, – говорит, – мне адресный стол? Ну-ка, письмецо, полезай в карман!..

 На окраине Ленинграда, среди зелёных рощ, есть домик с колоннами. Там дружно и шумно живёт детвора.

 Катя Глазкова любит бывать в этом домике. Нравится ей комсомольское поручение – час-другой свободного времени посвящать детям, сиротам войны. Не отказывается Катя и воспитателям помочь в их трудном деле.

 Сюда Катя и примчалась за советом.

 Вошла – и прямо в кабинет к заведующей.

 – Мария, – говорит, – Павловна, разыскиваю я адресата, зовут Сергей Максимович, фамилия на букву «Б». Есть примета: во время войны, мальчиком, был ранен в руку... Вспомните, пожалуйста: не жил ли такой у вас?

 Заведующая помолчала, раздумывая.

 Потом положила на стол большую толстую книгу и принялась медленно её перелистывать. Она водила пальцем по столбикам фамилий бывших воспитанников.

 Толстая книга прочитана. Не нашлось в ней Серёжи, раненного в руку. Но Катя не отступала.

 – Если не у вас, – сказала она, – так, быть может, в других детских домах?

 Заведующая села к телефону.

 Когда уставала звонить, её сменяла Катя.

 Наконец из трубки ответили:

 – Да, был такой мальчик. Серёжа Буянов, Сергей Максимович. Только он давно уже вырос!

 На другой день Глазкова отправилась в детдом, где когда-то жил Буянов.

 Ей рассказали, что это был удивительный мальчик.

 Писал левой рукой – правая не действовала.

 Но Серёжа твердил:

 – Всё равно не поддамся! Фашисты думают, что прикончили всех Буяновых. А я не поддамся. Не увидят меня калекой!

 И не поддался.

 Он раздобыл тугой чёрный мячик. Положит его в ямку на правую ладонь и заставляет негнущиеся пальцы этот мячик сжимать. Вскрикнет от боли, даже побледнеет... А потом отдышится – и опять за своё.

 Год возился с мячиком, даже больше. И добился-таки своего: ожили пальцы.

 А доктора помогли окончательно вылечить руку.

 ...Слушала Катя, слушала – и вдруг спохватилась:

 «Скорее в адресный! Фамилия известна – теперь мигом выдадут справку!»

 И вот Катя в квартире у Сергея Максимовича Буянова.

 – Ах, ах, – всплеснула руками соседка-старушка, – доктор Буянов только что выехал! Минут бы на десять пораньше – и застали бы.

 Катя опешила:

 – Куда же он?

 – Куда, куда, – проворчала старушка. – Сдурел парень. Он уже почти главный врач в больнице, вот какой умница... И вдруг бросил всё – на село его потянуло. «Там, – говорит, – я нужнее, чем в городе». Сегодня же и укатит. Через полчаса поезд.

 Катя больше не слушала.

 Выбежала на улицу. В такси – и на вокзал.

 Смешавшись с толпой пассажиров, она вдруг поняла, что сделала глупость. Который здесь Буянов? В лицо ведь не знает! Старушку надо было прихватить. Эх, не догадалась!

 А возвращаться за старушкой – упустишь поезд.

 Как же быть?

 В это время заговорило радио:

 «Продолжается посадка на поезд дальнего следования номер...»

 – Вот что поможет! – И Катя бегом к начальнику вокзала.

 Через минуту радио прогремело:

 «Внимание, внимание! Обращаемся к пассажиру доктору Буянову. Сергей Максимович! У вас большая радость. Зайдите к начальнику вокзала».

 И вот они стоят друг перед другом: маленькая девушка-почтальон и рослый молодой человек, одетый по-дорожному.

 – Жива? Дуняшка жива? – кричит Буянов и хохочет от счастья. – Нет, вы повторите, в самом деле жива?

 Катя повторяет:

 – Жива, жива. Неужели я говорю неясно? Жива, здорова. Работает на Урале текстильщицей. План перевыполняет... Ну, чего ещё вам? Вот её адрес. А мне надо идти.

 – Нет, стойте! – опять кричит Буянов. – А какая она? Ростом как вы или как я? А волосы какие? А глаза?

 Катя зажимает уши.

 – Откуда я знаю? Вы меня совсем оглушили! Не видела я вашей Евдокии.

 Начальник вокзала догадался, пришёл Кате на выручку:

 – Товарищ Буянов, вам пора. Поезд отправляется.

 Стали прощаться.

 – Ой, какая у вас сильная рука! – вскричала Катя, приседая от боли.

 Буянов смутился:

 – Простите, я не рассчитал... Это рука хирурга.

 Вышли на перрон. Поезд тронулся.

 – Счастливо! – Катя помахала вслед. – Брату и сестре приятного свидания!

 А сама поправила на боку сумку и возвратилась на работу.