Текст книги "Мой учитель"
Автор книги: Николай Фере
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)
Общее собрание согласилось с Антоном Семеновичем. Швец был счастлив: страшная
угроза миновала.
Сидор Иванович с большим интересом прослушал обсуждение всей этой истории, но
когда собрание перешло к следующему вопросу и командир сводного отряда Перцовский
доложил об опоздании на работу Чевелия, Халабуда почувствовал себя неловко. Антон
Семенович, как и обещал Новикову, на стал расспрашивать о причинах митиного проступка,
но заявил, что проступок этот тяжелый, и предложил лишить Чевелия на месяц права
исполнять должность помощника дежурь кого воспитателя, которая считалась весьма
почетной. Митя не стал оправдываться и принял наказание как вполне заслуженное.
Собрание продолжалось. Поднялся Семен Лукич и попросил слова.
– Скоро ребята начнут учиться в школе, лето на исходе, а у нас очень плохо обстоит
дело со столами, стульями и другой мебелью для школы,– сказал он.
Антон Семенович спросил, какой же выход из положения предлагает Семен Лукич, и
тот ответил, что надо просить Комиссию помощи детям оплатить из причитающихся нам по
смете средств хотя бы расходы на материалы – доски, гвозди, клей; тогда мастерские
колонии быстро сделают сами недостающую мебель.
Все мы вопросительно поглядывали на Сидора Ивановича, ожидая, что он скажет.
Сидор Иванович сделал, однако, вид будто слова нашего заведующего хозяйством никакого
отношения к нему не имеют. Тогда ребята, считая момент самым подходящим, приступили к
осуществлению своего плана – «подцепить Халабуду на крючок». Встал Алексей Новиков и
сказал:
– Тут в одном деле требуются ваши разъяснения, Антон Семенович.
– А это дело к мебели для школы имеет какое-нибудь отношение? – спросил Антон
Семенович, догадываясь, что сейчас начнётся атака ребят на Халабуду, что выступления и
Семёна Лукича и Новикова заранее подготовлены.
Новиков на мгновение замялся, а потом весело ответил:
– Самое что ни на есть прямое!
– Ну, тогда говори...
– Митя Чевелий доказывает, что сели какой-нибудь наш харьковский начальник
приедет, то он имеет право без вашего, Антон Семенович, ведома или без ведома дежурного
дать любое распоряжение колонисту и тот обязан это распоряжение выполнить! А по-моему,
– 34 –
тут что-то не так... Приедет, к примеру, зимой кто-нибудь из начальников и скажет:
«Бросайте, ребята, учиться, у меня тут есть дельце поважнее, мне на зайцев сходить охота, а
одному скучно, давайте собирайтесь, ученье подождёт!» Что тогда делать? А некоторые
начальники своими действиями так и показывают, что им до нашего ученья дела никакого
нет. Прямо не говорят, а школу, чем надо, но обеспечивают! И даже в колонии на дисциплину
внимания не обращают... Вот сегодня Митя Чевелий получил распоряжение... – Новиков не
спеша полез в карман, достал справку, которую утром ему предъявил Чевелий, и, помахивая
ею в воздухе, победоносно посмотрел на Сидора Ивановича.
Тот сидел в полном смущении, не зная, что сказать, и отводил глаза. Антон
Семенович, сообразив, что ребята вынудили доверчивого Халабуду написать какую-то
компрометирующую его справку, с улыбкой поглядывал на Сидора Ивановича, сидевшего с
ним рядом, ожидая, как тот выйдет из этого весьма неприятного положения. А Новиков,
продолжая помахивать справкой, с притворной нерешительностью спросил:
– Не знаю, зачитывать этот документик или, может, разорвать?
– Порви его к бису! – не выдержал Халабуда и, нагнувшись к Антону Семеновичу,
прошептал: – Говорили о столах, стульях, шкафах, а тут, здорово живешь, на каких-то
начальников из Харькова перешли. Скажи ребятам, что завтра дам распоряжение выдать все
деньги на оборудование для школы... С ними только свяжись!
Сообщение Антона Семеновича о том, что Халабуда, обдумав нашу просьбу, нашел
возможным ее удовлетворить и завтра уже можно будет закупать материалы для мастерских:
потонуло в восторженных криках ребят. Новиков спрятал злополучную справку, так и не
зачитав ее. Сидора Ивановича не качали только потому, что он успел скрыться за спину
Антона Семеновича, умоляя защитить его от этих «дьяволов», которые вытрясут из него «не
только столы, стулья и шкафы, но и душу со всеми потрохами»...
Ребята расходились весело и шумно. Чевелий, окрыленный победой, крикнул:
– Так как же завтра, Сидор Иванович, пойдем красноперов ловить?
– Уж ты, пустомеля первой категории, замолчал бы лучше! – погрозил ему кулаком
Халабуда. – А между прочим, с нами, бюрократами, иначе и нельзя! – уже добродушно
добавил Сидор Иванович и вместе с Макаренко направился к нему в кабинет.
Усевшись поудобнее в кресле, Сидор Иванович закурил трубку и не спеша, с
удовольствием предался размышлениям вслух. Он говорил о достижениях колонии и при
этом выказывал особые симпатии Антону Семеновичу:
– Как это ты так сумел ребят преобразовать! Еще недавно Куряж по кирпичику
растаскивали, а сейчас в колонии только и разговору, что надо строить, – то строить и это
строить. Вот в Подворском сельсовете трое твоих колонистов и агроном! Как послушаешь,
как это Горгуль и другие авторитетно докладывают в сельсовете об усилении борьбы с
кулачеством и бандитизмом, так и не поверишь, что еще год – два тому назад были
беспризорными. На что уж твой Тоська Соловьев – скромный мальчик, а и тот сегодня
пристал ко мне – не отвяжешься,– чтобы отдал я для библиотеки книги, которые у нас в
Помдете в кладовой лежат. И скажи ты на милость, как он узнал про эти книги, когда мне
самому про них ничего известно! Вот только не пойму я одного: отчего это ты не ладишь с
нашими инспекторами? Ведь они ж институты кончали! Уступил бы им в чем-нибудь, а?
Тогда общими силами двинули бы эту самую педагогику. А то ведь сам знаешь, плохо у нас с
этим делом.
Антон Семенович насторожился, едва только Халабуда заговорил об «уступках
инспекторам». Это была для него не новая тема. Но он никогда не допускал и мысли о
возможности каких бы то ни было уступок в принципиальных вопросах. Отчеканивая каждое
слово, он сказал Халабуде:
– 35 –
– А что, ежели я, Сидор Иванович, посоветую тебе уступить в чем-нибудь
меньшевикам и эсерам, чтобы вместе с ними «общими силами» строить Советское
государство?
– Ну, ты скажешь такое... То партийное дело, а это...
– А это что? Не партийное дело? А чье же? Может быть, инспекторов Наробраза?
Нет, Сидор Иванович, воспитание молодежи – партийное дело, и ты как коммунист должен
это понять. Ты только подумай, куда тянут меня все ваши Петровы, Бретели, Духовы,
Козловы, Шарины и другие! «Боже сохрани как-нибудь влиять на ребят – их сознание должно
развиваться самостоятельно!», «Нельзя учить ребят ненавидеть врагов, так как все люди –
братья!», «Нельзя наказывать ребят за плохие поступки, так как это их ожесточит!» И так
далее и тому подобное... Вспомни, что совсем недавно проповедовала Бретель: колонии
нужно закрыть, а беспризорных, видишь ли, отдать на воспитание кулакам! А твой Духов и
десяток его родственников, наводнивших аппарат Наробраза? Вспомни, сколько раз их
вычищали из вашего аппарата. Почему же вы их снова восстанавливаете на прежнем месте?
А ваш Петров, профессор, «крупнейший авторитет в вопросах воспитания», так воспитал
своего сына, что вынужден был для исправления отдать его в колонию. Хороша и Козлова
(Зоя)! Спроси наших новых колонистов, как она обучала их следить за мной и потом
доносить ей. Конечно, и среди ваших инспекторов есть люди, понимающие и ценящие
успехи и опыт колонии, но, к сожалению, они еще в меньшинстве и часто не решаются прямо
выступить против наших врагов,– добавил Антон Семенович.
Насколько Макаренко был прав, можно судить по одному тому, что враги, о которых
он говорил Халабуде, были впоследствии разоблачены на Украине как пособники кулаков,
троцкисты, буржуазные националисты. Нужно вспомнить здесь и то, как сурово были
осуждены нашей партией извращения педологов.
– Ты, Сидор Иванович, не думай, что нас никто не поддерживает! – продолжал
Макаренко. – Я тебе назову тех, кто на нашей стороне. Это прежде всего работники
детколоний, разуверившиеся в «помощи» Петровых, Брегелей и Шариных. Это рабочие-
коммунисты с харьковских заводов, частенько заглядывающие к нам, чтобы собственными
глазами посмотреть на нашу жизнь. Это бедняцко-середняцкое селянство, которое с нашей
помощью объединяется в артели. Я не говорю уже о селянской молодёжи – она вся на
нашей стороне. А сколько детей из кулацких семейств, познакомившись с колонией, ушло от
родителей! А вузовская молодёжь! Ты думаешь, она не видит разницы между пустыми
словами профессора и живой, творческой работой всего нашего коллектива? Знаешь, что мне
напоминают писаки – составители всяких инструкций и проектов, окопавшиеся в
Наробразе? Пузырьки на воде во время дождя: надуваются, лопаются и исчезают без следа.
Халабуда не рискнул вступить в спор с Антоном Семеновичем и только с огорчением
проговорил:
– Тебя все равно не переспоришь, пойду спать... Шум в колонии стал стихать, но в
кабинете Антона Семеновича еще долго раздавались голоса. Пришли наши актеры, они
собрались на репетицию «Леса» Островского. Роль Несчастливцова исполнял Антон
Семенович. До двенадцати часов был слышен его голос – то актера, то режиссера спектакля.
Часто доставалось от него воспитательнице Любови Петровне, игравшей роль помещицы
Гурмыжской.
– Да смотрите вы ласковей на своего жениха Буланова! – умолял ее Антон
Семенович. – Забудьте вы, что это Гриша, неудачный охотник, разбивший сегодня стрелой
из лука стекло в вашей комнате. Он больше этого делать не будет.
– Правда, Гриша?
Очень удрученное гришино «да» показывало, что он весьма опасается последствий
своей неудачной охоты, тем более что «невеста» уже дважды подала ему реплику совсем не
по пьесе:
– Где хочешь возьми, а чтобы завтра стекло было вставлено!..
– 36 –
Только в начале первого возвратился Антон Семенович домой. Татьяна Михайловна
спала, но на столе он увидел тщательно укутанный чайник и ужин, прикрытый белой
салфеткой, приготовленный заботливой рукой матери.
В БОРЬБЕ С ПРОТИВНИКАМИ
В 1927 году Антон Семенович разработал проект создания Управления детколониями
Харьковской области (тогда еще губернии), которое должно было взяться за широкое
внедрение в жизнь опыта колонии имени М. Горького.
Со своим проектом Антон Семенович ознакомил Галину Стахиевну Салько —
председателя Комиссии по делам несовершеннолетних. Она горячо поддержала Макаренко и
приняла деятельное участие в осуществлении его замысла.
Отдел народного образования Харьковского губисполкома, конечно, высказался
против предложений Антона Семеновича.
Однако проект был сдобрен одним из заместителей председателя губисполкома,
хорошо знавшим старый и новый Куряж. Но заведовать Управлением детколониями Антон
Семенович отказался, и по его совету во главе этого нового учреждения была поставлена по
совместительству Галина Стахиевна Салько. Макаренко стал ее заместителем, заведование
производственной частью Управления поручено было мне.
Работники Наробраза не могли примириться со своим поражением. Они продолжали
борьбу, и по их настоянию Управление не получило никаких административных прав и, в
частности, права сменять персонал детских учреждений.
Вся наша работа протекала глазным образом на местах и начиналась с подробного
изучения жизни той или иной колонии.
На общих собраниях ребята расспрашивали Антона Семеновича о жизни в колонии
имени М. Горького, и часто их вопросы убеждали нас в том, что кто-то (мы хорошо знали
кто!) ведет сознательно клеветническую агитацию против Макаренко.
– Правда ли, что у вас если не слушаешься, то бьют?
– Есть ли у вас карцер?
– Часто ли оставляют только на хлебе и воде?
А на собраниях педагогов и воспитателей Антона Семеновича всюду спрашивали об
одном и том же: какие меры воздействия применяет он к провинившимся ребятам.
Чувствовалось, что вопрос о борьбе с хулиганством – больное место всех колоний и никто
не знает, как по-настоящему подойти к разрешению этой проблемы.
Не все педагоги относились с доверием к Антону Семеновичу, когда он говорил, что в
колонии имени М. Горького никакого карцера нет, ребят не бьют и не наказывают лишением
пищи. Один из таких скептиков по приглашению Макаренко прожил у нас три дня,
тщательно осмотрел все уголки Куряжа и все же перед отъездом спросил:
– Где у вас карцер? Я его искал, искал, но так и не нашел.
Антон Семенович покачал головой, невесело улыбнулся и высказал опасение, не
напрасно ли вообще этот «педагог» приезжал к нам.
Слухи о предстоящем разгоне педагогического персонала всегда предшествовали
нашему приезду в ту или иную колонию. Бывших классных дам, педелей, учителей-
неудачников было среди воспитателей в то время немало, они-то и распространяли эти слухи.
Кажется, в Волчанске один такой «воспитатель» неопределенного возраста, в засаленном
долгополом пиджаке, напоминавшем халат Плюшкина, сложив руки; на животике, скучным
голосом спросил Антона Семеновича:
– Правда ли, что, приняв Куряжскую колонию, вы уволили всех воспитателей?
Неужели не нашлось ни одного достойного работать под вашим руководством?
– 37 –
– Да, я действительно уволил всех,– сказал Антон Семенович. – Возможно, среди
них были и достойные, но, находясь в Куряже, они дошли до такой степени разложения, что
сами нуждались в воспитателе. Но почему это вас так беспокоит?
– Имея жену и наследников, интересуюсь, что ждет меня в будущем, дабы
заблаговременно принять необходимые меры к подысканию крова, – витиевато ответил этот
субъект.
Подобные этому воспитателю типы встречались почти в каждом детском учреждении,
они пугали ребят мнимыми ужасами жизни в колонии имени М. Горького и сеяли среди
педагогов сомнения в плодотворности идей А.С. Макаренко.
Попадались и такие педагоги, которые полагали что введение одних только внешних
организационных форм, заимствованных из опыта нашей колонии, уже само по себе сразу
поднимет дисциплину среди ребят. А так как их надежды рушились, они начинали взывать к
помощи Антона Семеновича, прося его скорее приехать и навести порядок. Антон
Семенович рассказывал анекдотический факт. Один из таких руководителей всякий раз, когда
ему не удавалось справиться с провинившимся колонистом, в качестве последней, самой
страшной угрозы обещал ему:
– Ну вот, приедет Антон Семенович, наведет на тебя специальный аппарат, и через
пять минут станешь тихий, как овечка, на всю жизнь!
Но во многих колониях – Лозовской, Валковской, Дергачевской – заведующие и
воспитатели с радостью изучали и с успехом проводили в жизнь макаренковскую
педагогическую систему.
Серьезную идейную борьбу большого принципиального значения пришлось вести
Антону Семеновичу с заведующим одной из детколоний Васелюком.
Эта колония («Степная») обладала примерно 1000 гектарами пахотной земли.
Хозяйство в ней было поставлено неплохо, она располагала большими запасами зерна и
других сельскохозяйственных продуктов, а среди колонистов Васелюк поддерживал
довольно строгую дисциплину.
Для нас было ясно, что обработать такую большую посевную площадь силами одних
колонистов нельзя. По доходившим до Харькова сведениям, многие ребята в Степной
колонии находились на положении батраков, а значительная часть земли регулярно сдавалась
в аренду приезжим крестьянам за плату натурой из будущего урожая. Все это требовало
проверки.
Еще до организации Управления детколониями Васелюк, выступая на совещаниях в
Наробразе, похвалялся своими богатствами, своей материальной помощью государству, но о
воспитании и учебе колонистов умалчивал.
– У наробразовских мудрецов вскружилась голова от тех тысяч пудов хлеба, которые
собирает Васелюк,– сказал однажды Антон Семенович, когда мы возвращались из Нароб-
раза. – Но они не видят, что за этими пудами хлеба прячется кулак со своими кулацкими
методами обогащения. А с воспитанием ребят в Степной колонии дело обстоит
неблагополучно. В этом надо разобраться и вывести Васелюка на чистую воду.
И вот как-то ранним утром мы выехали втроем – Галина Стахиевиа, Антон
Семенович и я – «в гости» к Васелюку.
Вечером в десяти километрах от Степной колонии наш автомобиль закапризничал, и
нам пришлось остановиться. Кругом была глухая степь без признаков жилья, только откуда-
то издалека доносился в тишине неясный шум. Быстро надвинулась темная, осенняя ночь, а
шофер еще не успел устранить неполадки в моторе. Вдвоем с Антоном Семеновичем мы
отправились на поиски ночлега, а Галина Стахиевна осталась поджидать нас в машине.
Мы шли туда, откуда слышался шум, и скоро на склоне глубокой балки увидели
приветливо мигающие огоньки. Перед нами раскинулся хутор с несколькими домами,
хозяйственными постройками и обширным двором, на котором в беспорядке сгрудились
десятки телег; у кормушек стояли привязанные лошади и волы. Всюду горели костры, и
– 38 –
вокруг них сидели крестьяне, приехавшие, как видно, издалека. Все это напоминало большой
табор. Далеко разносились громкие голоса спорящих, окрики конюхов и погонщиков волов,
ржание лошадей и рев скота...
Мы спустились к ближайшему дому, надеясь договориться с хозяином о ночлеге.
Вошли – и, удивленные, остановились у входа. За большим некрашеным дощатым столом
при свете двух коптящих ламп ужинали человек двадцать грязных и оборванных ребят в
возрасте десяти – пятнадцати лет. Они черпали какую-то похлебку из расставленных на
столе мисок; двое парней повзрослев и лучше одетых непрерывной бранью и угрозами
поддерживали за столом порядок. Нам нетрудно было сразу понять, что мы находимся среди
беспризорных. Но как они попали сюда? И кто эти двое надсмотрщиков? Это было неясно.
Заметив нас, ребята притихли. Сделав вид, что мы случайные проезжие и зашли
узнать дорогу, Антон Семенович непринужденно заговорил с ребятами. Их недоверчивое
отношение к незнакомцам стало рассеиваться. И вскоре, несмотря на окрики надсмотрщиков:
«поменьше болтайте»,– они заговорили с нами откровенно.
...Направленные ранней весной в Степную колонию, ребята были размещены на этом
хуторе; им обещали, что если они хорошо поработают, то осенью их переведут в главную
усадьбу колонии, где они будут учиться в школе; однако: недавно сюда приезжал заведующий
и сказал, что он с кем-то заключил договор на откорм быков, теперь ребята должны будут
ухаживать за быками всю зиму и только через год попадут в главную усадьбу; надсмотрщики
– это старшие колонисты, отбывающие двухнедельное дежурство на хуторе. Ребята
рассказали также, что сейчас сюда съезжаются для копки и возки сахарной свеклы крестьяне
из дальних деревень.
Антон Семенович спросил, что они знают о колонии имени М. Горького. Ребята
дружно ответили: «Там колонистов бьют, и сам заведующий – бывший царский офицер, и
воспитатели – тоже, и старшие колонисты – тоже...» Все это, по словам ребят, стало им
известно от Васьки по кличке Перебийнис, убежавшего из колонии имени М. Горького.
Сейчас он находится в Степной, на главной усадьбе...
Васька Перебийнис был одним из тех немногих «воспитанников» старого Куряжа,
которые не сжились с коллективом горьковцев. За систематическое спаивание малышей
водкой Макаренко отчислил его в свое время из колонии. Попав к Васелюку, он или по злобе
или по наущению распространял о нас гнусную ложь.
Когда мы вышли из этого дома, огни хутора не показались нам, как прежде,
приветливыми. Все вокруг вызывало только чувство горечи и обиды. Рассказ Антона
Семеновича о виденном и слышанном так возмутил Галину Стахиевну, что она наотрез
отказалась перебираться на хутор.
Кое-как скоротали мы ночь в степи, а к девяти часам утра добрались до Васелюка.
Он уже знал об организации Управления детколониями Харьковской губернии и
встретил нас весьма любезно. Беседу вела Галина Стахиевна и отчасти я. Антон Семенович
упорно молчал. Только когда Васелюк заявил, что его система воспитания, в сущности
говоря, очень близка к системе воспитания в колонии имени М. Горького, но имеет то
преимущество, что приводит к «большему экономическому эффекту», Антон Семенович
бросил язвительную реплику:
– О нет! Нам еще многому надо учиться у Степной колонии, и, конечно, прежде всего
методам накапливания материальных благ...
Осматривая школу, мы увидели, что в ней занимаются всего тридцать – сорок
колонистов. Галина Стахиевна сухо спросила:
– Где же остальные ребята?
Васелюк поспешно ответил, что еще не окончены полевые работы и поэтому многие
ребята живут в хорошо устроенных хуторах, где они полдня занимаются
сельскохозяйственным трудом, а полдня учатся в организованных на месте школах. Мы
– 39 –
невольно переглянулись. Антон Семенович продолжал молчать, но по напряженному
выражению его глаз мы понимали, что гроза надвигается.
Галина Стахиевна попросила после конца уроков собрать колонистов в клубе.
Когда мы заняли места в президиуме, Антон Семенович обвел глазами зал, увидел
Ваську Перебийниса, притаившегося в самом дальнем углу, и подозвал его.
Через минуту, поставив перетрусившего Ваську перед столом президиума, он
приказал ему без лишних слов ответить на вопрос, кто научил его клеветать на колонию
имени М. Горького. Окончательно растерявшийся Васька залепетал, что он ничего не знает и
ничего плохого о Куряже не говорил.
Антон Семенович отослал его на место, а сам начал рассказывать ребятам обо всем,
что мы видели и слышали на хуторе. Он гневно говорил о том, что в Степной колонии ребята
разделены на сынков и пасынков: меньшую часть составляют они, сынки, сидящие сейчас
здесь, в клубе, и живущие в лучших условиях, а большую – остальные колонисты, пасынки,
разбросанные по хуторам. Они, сынки, воспитываются в кулацком духе, чтобы стать
надсмотрщиками над своими товарищами, которые находятся на положении батраков.
Колония создаёт свои запасы хлеба за счет эксплуатации пасынков и приезжих крестьян.
Неужели ребята сами этого не понимают?!
Васелюк пытался было прервать речь Макаренко, предлагая обсудить все эти
«непринципиальные» вопросы на педагогическом совещании, но Антон Семенович, всем
корпусом повернувшись к нему, резко сказал:
– Нет! Это вопросы сугубо принципиальные, и их надо обсудить прежде всего здесь.
Ребята должны знать, что они идут назад – к кулацкому хозяйству, а не вперед – к
коммунизму!
Васелюк притих, Антон Семенович продолжал. Он заговорил теперь о колонии имени
М. Горького. Мне много раз доводилось слушать рассказы Антона Семеновича о жизни и
воспитании горьковцев, но такого яркого, сильного, глубоко впечатляющего рассказа я
никогда не слышал ни раньше, ни позже.
Враждебность колонистов давно уже как рукой сняло. Они слушали Макаренко,
затаив дыхание, боясь пропустить хотя бы одно его слово.
– Верите ли вы мне, что все рассказанное мною о колонии имени М. Горького —
правда? – спросил в заключение Антон Семенович.
– Верим! – раздались дружные возгласы ребят. Отказавшись от приглашения
Васелюка «по-товарищески отужинать», мы, несмотря на приближение ночи, выехали
обратно в Харьков: уж очень не хотелось оставаться с ним под одной кровлей.
Однако серьёзно оздоровить Степную колонию нам не удалось: в Губнаробразе и даже
в Наркомпросе Украины было еще много неразоблаченных защитников Васелюка и его
«системы воспитания». Но идейная борьба с Васелюком продолжалась. Антон Семенович,
где и когда только мог, беспощадно вскрывал кулацкий характер васелюковского
«рентабельного» хозяйства.
Работая в Управлении детскими домами и колониями Харьковской губернии, Антон
Семенович оставался заведующим в Куряже. Он категорически отказался уйти из колонии:
она была его детищем, его гордостью, его домом.
В начале 1928 года опасно заболела Г.С. Салько. Руководство Управлением легло на
плечи Антона Семеновича. Атмосфера недоброжелательства со стороны аппарата Губ-
наробраза сгущалась вокруг него, придирки и дерганье становились все нестерпимее, и в
конце концов Антон Семенович вынужден был отказаться от этой работы. Вместе с Антоном
Семеновичем ушел из Управления и я. Оно просуществовало еще очень недолго и, к
нескрываемой радости работников Наробраза, было ликвидировано.
Многие педагоги и воспитатели часто просили Макаренко дать им в письменном виде
инструкцию, обобщающую опыт педагогической работы в колонии имени М. Горького. Эти
просьбы были особенно настойчивы, когда Антон Семенович работал в Управлении
– 40 –
детколониями. Он обычно отвечал, что такую инструкцию написать очень трудно. «Знаете
что, – говорил он, – приезжайте лучше к нам в Куряж, чтобы непосредственно
ознакомиться с жизнью горьковского коллектива». Когда мы, ближайшие его помощники, со
своей стороны, спрашивали, почему он в самом деле не напишет столь необходимой
инструкции, Антон Семенович признавался, что не знает, в какой форме можно было бы это
сделать. Изложить обобщающий материал в виде сухого документа – значит наверняка
причинить делу вред, это приведет только к формальному выполнению требований системы.
Нужно создать такую инструкцию, которая была бы не перечнем правил, а изображением,
картиной воспитательно-педагогического процесса в действии. Именно тогда он
окончательно уверился в том, что раскрыть опыт работы колонии имени М. Горького можно
наиболее полно только на страницах художественного произведения, только в живой,
образной форме можно показать весь сложный процесс воспитания ребят разного типа и
характера.
Но первоначальный, еще смутный замысел такого произведения возник у Антона
Семеновича значительно раньше. Еще в 1927 году у него уже были начерно написаны
некоторые главы будущей книги. Когда мы праздновали годовщину нашего переезда из
Полтавы в Куряж, вечером на товарищеском ужине Антон Семенович вдруг признался, что
он «литературно оформляет различные эпизоды из жизни колонии», но тут же сказал, что
еще не представляет себе, какова будет окончательная форма его литературных набросков.
Ознакомить нас с написанными страницами он не захотел из опасения, что «действительные
лица, узнав себя в литературных героях, перестанут быть по-обычному простыми и
искренними». Это было в мае 1927 года.
Противники Антона Семеновича кричали на всех перекрестках, что его уход из
Управления детколониями – несомненное доказательство «поражения макаренковской
системы воспитания». Нападки на Антона Семеновича и на все, что им было сделано, начали
изо дня в день усиливаться. Участились посещения Куряжа различными комиссиями и
инспекторами. Они стремились собрать «неопровержимый» материал для обвинения Антона
Семеновича в том, что его система является... несоветской.
Особенно запомнилось мне обследование колонии комиссией, которую возглавляла
Брегель – ответственный работник Наркомпроса Украины. На собрании колонистов,
созванном по ее требованию, присутствовали Антон Семенович и я, а остальные служащие,
педагоги и воспитатели на эту «особо важную» беседу с ребятами допущены не были.
Открывая собрание, Брегель заявила, что комиссия приехала изучить наши нужды, с тем
чтобы «поднять колонию на еще более высокую ступень». Однако за этой хорошей
декларацией скрывалась совсем другая цель, которая нет-нет, да и обнаруживалась в словах
Брегель, когда она, как бы между прочим, обращалась к колонистам с просьбой сообщить, не
обидел ли кого-нибудь из них Антон Семенович, не оставляют ли колонистов без еды в
наказание за проступки, не бьют ли ребят заведующий, воспитатели, старшие колонисты.
Словом, мы услышали старую песню! При этом председательница комиссии настойчиво
убеждала ребят, что они не должны бояться, говорить правду, что за это они наказаны не
будут. Она вела беседу вкрадчивым, елейным тоном, в таком же духе разговаривали с
ребятами и другие члены комиссии.
Но колонисты не скрывали своей любви к Антону Семеновичу, и это бесило Брегель.
Правда, кто-то из старых куряжан вдруг заявил, что его сильно «штовхнув» (толкнул)
один воспитатель, но сразу же выяснилось, что он имел в виду давно уволенного «педагога»
из прежней Куряжской колонии. Беседа продолжалась уже более двух часов, а обследователи
все еще не смогли получить столь желанных для них сведений.
Антон Семенович пока не проронил ни слова, но вот он не выдержал, встал и
обратился к ребятам не с просьбой, а с требованием ничего не таить про себя, честно
рассказать комиссии все обиды на него и на любого из воспитателей и служащих колонии.
При этом он назвал фамилии нескольких колонистов, которые были им наказаны в последние
– 41 –
дни. Брегель немедленно вызвала их, но они в один голос, дружно заявили, что Антон
Семенович наказал их за дело, так какая же может быть у них обида на него! Стоит заметить,
что все они были не старые горьковцы, а бывшие куряжане. Наконец после долгих, всё новых
и новых взываний председательницы поднялся уже знакомый нам старший колонист
Дмитрий Чевелий и громко сказал, что он очень обижен на Антона Семеновича и
воспитателя Чапляна (Буцай). Члены комиссии сразу оживились – зашелестели бумаги,
заскрипели перья.
Когда Чевелий выходил к столу президиума, ребята провожали его суровыми
взглядами, но, как только он начал свой рассказ, они поняли, что Митя просто решил
разыграть комиссию. Ребячьи лица засветились улыбками, из зала понеслись насмешливые
реплики в адрес председательницы.
По словам Мити, на прошлой неделе он как-то зашел в неурочное время на кухню и
попросил старшую кухарку дать ему обед: он, мол, опоздал пообедать в столовой. Кушать на
кухне колонистам не разрешалось, но старшая кухарка, поворчав, дала Мите тарелку борща.
Едва он успел черпнуть ложкой, как в кухню зашел дежуривший в этот день Чаплян.
– Ты что здесь делаешь? – спросил воспитатель, увидав Чевелия. – Ведь ты только
полчаса тему назад пообедал в узловой, и, по твоей просьбе, тебе еще дали прибавку!..
Кухарка, услышав эти слова, схватила деревянный половник и с криком: «А, так ты
мне брехать!» – ударила им Чевелия. Половник треснул. Борщ кухарка вылила в ведро, а
Митю выгнала вон из кухни.
Выслушав этот рассказ, председательница комиссии с досадой спросила:
– И это все? В чём же состоит твоя обида на воспитателя? Это все?
– А как же! – не задумываясь, ответил Чевелий. – Борщ-то ведь пропал! Не зайди
воспитатель на кухню, я бы ещё раз пообедал!
– А на Антона Семеновича за что ты в претензии, – уже со злостью спросила
Брегель.
– Да ведь Антон Семенович объявил выговор кухарке, и мне теперь не то что в
кухню зайти, а и мимо пройти нельзя! Кухарка кочергой побить грозится! Ей богу! – сказал
он, притворяясь сильно взволнованным.
Чевелий возвращался на свое место, пожимая плечами, а видом человека,
удивленного, как это его обиды, о которых он так подробно и ясно рассказал, остались
