Текст книги "Мой учитель"
Автор книги: Николай Фере
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)
колонистам, с нетерпением ожидавшим момента, когда они смогут преподнести свой подарок
Антону Семеновичу. А чтобы какой-нибудь «зеленый», то есть новичок, не польстился на
этот кавун, Лопотецкий свой сторожевой курень поставил вблизи «Комиссара». И вот теперь
я увидел, что вор побывал и здесь: сделал и в этом арбузе вырез, приладив корку аккуратно
на место.
Отчаянию Лопотецкого не было предела, и он грозил «трижды гаду» «перегрызть
горло собственными зубами». Ребята, дежурившие ночью, заявили, что они слышали шорох
во тьме, такой, будто возле них проползла змея. Лопотецкий справедливо ругал их за
ротозейство.
Весть о кощунстве над «Комиссаром» с быстротой молнии распространилась по
колонии. Все только об этом и говорили. Возбуждение ребят нарастало. Лопотецкий и кое-кто
из старших колонистов уже начали самовольно производить допросы. Антону Семеновичу
пришлось решительно призвать их к порядку. Он предложил самозванным следователям
заниматься своим делом, а сам в течение всего дня внимательно наблюдал за колонистами.
Наступил вечер. Возбуждение ребят все никак не могло улечься. В кузнице
Лопотецкий мастерил что-то похожее на капканы, которые он собирался расставить на
подходах к бахче.
Когда наконец раздался сигнал «на общее собрание», ребята, полные нетерпеливого
ожидания, со всех ног бросились в клуб.
– 9 –
Антон Семенович прежде всего предложил всем командирам дать ему списки
отсутствующих на собрании членов отрядов и указать причины их отсутствия. Затем
выступил Лопотецкий, красочно рассказавший все подробности происшествия на бахче;
были допрошены ребята, слышавшие шорох, «как будто змея проползла»; рассказали о своих
подозрениях все командиры отрядов. Но ничего нового не выяснилось. Антон Семенович
опустил глаза, задумался, и на некоторое время в клубе воцарилась полная тишина.
– Ну, что же, давайте разузнаем пока, кто из ребят особенно любит арбузы,– вдруг
предложил Антон Семенович.
Были названы пять – шесть колонистов. Последней говорила Мухина (Левченко) —
командир отряда девчат. Она сказала, что в ее отряде больше всех любит арбузы Валя...
Это была худенькая, невысокая девочка, прибывшая в колонию из Харькова всего
несколько месяцев назад. Она вела себя тихо и ничем не выделялась среди наших девочек.
Но в специальном письме харьковского Наробраза, сопровождавшем Валю, указывалось, что
она была наводчицей в крупной банде, занимавшейся обкрадыванием квартир. При одном
неудачном ограблении банда, по сигналу Вали, успела скрыться, а ее задержали. Однако
прямых улик против девочки не оказалось, и она была передана в приемник харьковского
Наробраза... За ее дальнейшей судьбой налетчики внимательно следили. Через несколько
часов после передачи Вали в приемник они ее выкрали оттуда. Но скоро Валю задержали
вторично и направили к нам, в Полтаву. В письме указывалось, что за нею должен быть
установлен специальный надзор: попытка выкрасть ее может повториться...
Когда Мухина назвала имя Вали, Антон Семенович даже привстал от неожиданности.
Казалось, он был поражен какой-то внезапной догадкой. Но минуту спустя он сказал своим
обычным, спокойным голосом:
– Валя, подойди сюда, к столу...
Лицо Вали, когда она шла меж скамеек, а потом стояла возле Антона Семеновича,
выражало только недоумение: зачем ее вызвали? Заподозрить причастность этой тихой
девочки к делу с кавунами было в самом деле просто невозможно.
– Зачем ты без разрешения взяла нож на кухне? – тем же спокойным голосом
спросил Антон Семенович.
– Я не брала ножа,– пожалуй, слишком поспешно ответила Валя.
Эту-то поспешность сразу уловил Антон Семенович и начал наступление.
– Нет, Валя, ты взяла нож, и будет нехорошо, если я сейчас пошлю дежурного и он
найдет его в твоих вещичках. Где ты его спрятала?
Валя немного помолчала, потом негромко ответила:
– Он в матраце, там дыра, я его туда засунула...
Через несколько минут дежурный положил злополучный нож на стол перед Антоном
Семеновичем. Ребята перешептывались, в клубе нарастал шум, но в голосах колонистов
слышалось скорее удивление, чем возмущение.
– Валя, ты очень любишь арбузы? – продолжал допрос Антон Семенович.
– Очень. Я никогда их раньше не ела.
– А зачем ты клала корки от кусков, вырезанных тобою, на старое место?
– Я думала, они прирастут,– серьезно ответила Валя. Теперь заговорили сразу все: и
для ребят и для всех нас было полной неожиданностью, что «трижды гадом», «оборотнем,
прикинувшимся змеей», оказалась эта маленькая худенькая девочка. Лопотецкий, уже забыв
о своей угрозе «перегрызть горло гаду», начал подговаривать ребят попросту нарвать после
собрания побольше крапивы...
Антон Семенович строго посмотрел на него, и Лопотецкий сразу затих.
– Валя, ты дашь слово общему собранию, что не будешь никогда лазить на бахчу и
портить арбузы?
– Да, я больше этого делать не буду, – тихо ответила она. Антон Семенович
поставил на голосование предложение простить Валю, и ребята довольно дружно
– 10 –
проголосовали за это. Только Лопотецкий, члены его отряда да еще несколько ребят
«воздержались». Валя села на свое место, а Антон Семенович поставил на обсуждение
собрания еще некоторые —уже вполне мирные – вопросы жизни колонии.
Когда все расходились, Антон Семенович задержал Лопотецкого. Поговорив с ним о
разных хозяйственных делах, он сказал, прощаясь:
– Если я узнаю, что ты хоть как-нибудь обидел Валю, то уходи из колонии сам. Всё
равно уволю. Так и ребятам передай.
Сказано это было словно между прочим, но так, что Лопотецкий понял: Антон
Семенович не шутит!
После собрания, когда я возвращался домой под впечатлением всего, что видел и
слышал в клубе, мне показались наивными, чтобы не сказать просто глупыми, мои прежние
мысли о записной книжке Антона Семеновича, в которой будто бы систематизированы все
наказания за те или иные проступки колонистов...
Каждое необычное происшествие в жизни ребят, а то и просто изменение в их
настроении или поведении, подчас совсем незаметное, для Антона Семеновича оказывалось
серьезным поводом к тому, чтобы начинать искать иное решение уже однажды решенного
вопроса и находить новые формы педагогического воздействия на колонистов. Именно так, в
повседневной практике, вырабатывал Антон Семенович свою систему воспитания. Главным
в ней было внимание к «человеку в ребенке», гибкость и отсутствие трафарета в подходе к
ребятам.
На следующий день случай с арбузом был уже забыт. Только «капканы» Лопотецкого,
валявшиеся за ненадобностью возле куреня, еще некоторое время напоминали о той вспышке
ребячьих страстей, которую Антон Семенович так мастерски погасил.
Среди применявшихся Антоном Семеновичем наказаний был выговор с объявлением
в приказе в день праздника Первого снопа, в день рождения А.М. Горького или в день
другого ближайшего колонийского праздника.
Сначала я не понимал смысла этой воспитательной меры. Мне казалось, что
наказание, исполнение которого отложено надолго, теряет свое значение. Кроме того, думал
я, разве можно омрачать общий для всех колонистов праздник кому-нибудь одному из них?
Это непедагогично.
Но скоро я заметил, что практически до объявления такого выговора дело никогда не
доходит: тот, кто предупрежден об ожидающем его позоре, быстро исправляется, и совет
командиров отменяет свой выговор еще до наступления праздника.
МЕСЯЦ БЕЗ МАКАРЕНКО. ТЕАТР. ШКОЛА
Вначале 1925 года Антон Семенович получил отпуск и решил поехать в Москву. Во
все предыдущие годы, с самого основания колонии, он ни разу не отдыхал, потому что, как
говорил он, у него не было «свободной души». Руководство колонией на время своего
отпуска Антон Семенович решил поручить мне. Я сознавал, какая большая ответственность
ляжет на мои плечи, помнил о своей педагогической неопытности, и мне очень не хотелось
браться за эту работу. Однако от всех моих доводов и возражений ничего не осталось, когда
Антон Семенович грустно сказал:
– Ну что ж, придется и в этом году не идти в отпуск... Дольше отказываться стало
невозможно. Но на душе у меня было неспокойно, и я попросил Антона Семеновича на
всякий случай оставить мне необходимую инструкцию. Он улыбнулся.
– Вы в колонии уже работаете почти год, хорошо знаете наше хозяйство и
организацию воспитательно-педагогического процесса,– ведь вы незаметно тоже участвуете
в его разработке. Опыта, подобного нашему, не было в прошлом, нет в настоящем ни у нас,
ни за границей. Если общие положения, которые легли в основу воспитания колонистов,
– 11 –
верны, то, возвратившись из отпуска, я найду колонию еще более окрепшей. Все отклонения
от нормы покажут слабые стороны в нашей организации дела. Прошу вас смотреть на мой
отъезд, как на один из методов проверки нашего опыта, и поэтому разрешите мне никакой
специальной инструкции вам не давать. Могу только посоветовать побольше бывать с
колонистами, опираться на лучших из них, не упускать из внимания ни одной мелочи, не
плестись на поводу у ребят, а вести их вперед...
В ответ на мою просьбу дать на крайний случай хоть свой московский адрес Антон
Семенович махнул рукой и сказал:
– Где остановлюсь, не знаю, а если бы даже и знал, то мой адрес вам совершенно не
пригодился бы. Заочно управлять жизнью колонии и вообще давать какие-либо указания и
советы, не зная обстановки, трудно. Все мои советы будут приходить с большим опозданием,
и если вы их будете дожидаться, сложа руки, причините колонии большой вред.
Свой отъезд Антон Семенович постарался сделать малозаметным, вел себя так, будто
уезжает всего на один – два дня. Но видно было, что ему нелегко даже ненадолго покинуть
колонию, как нелегко мастеру оторваться от своего творения.
На общем собрании колонистов, когда Антон Семенович уже уехал, я сообщил
ребятам, что он будет отсутствовать целый месяц. Подавленным молчанием встретили ребята
мои слова, на их лицах было уныние, а у некоторых малышей даже выступили слезы.
В течение всего этого месяца я находился в напряженном состоянии, непрерывно
ожидая каких-нибудь «сюрпризов». Однако колонисты, как бы понимая, что наступил
ответственный момент в жизни колонии – проверка накопленного Антоном Семеновичем
нового педагогического опыта, – вели себя на редкость дисциплинированно и учились
хорошо. Но все же в ту пору случились два происшествия, о которых следует рассказать.
...Как-то утром в колонии появился нарочный с письмом от начальника милиции
станции Полтава-Южная. Начальник сообщал, что у одного спекулянта, задержанного при
посадке в поезд, отобран мешок с тридцатью килограммами овса, причем на мешке имеется
надпись: «Колония имени М. Горького». Подозревая, что овес украден в колонии, он
предлагал нам прислать кого-нибудь за этим овсом.
Сообщение начальника милиции крайне огорчило меня не только потому, что был
неприятен самый факт кражи, но и потому, что похищен был именно овёс. Ребята очень
любили наших животных – лошадей, телят, собак – и иногда сами недоедали, чтобы
оставить кусочки хлеба и мяса своим любимцам. Овса для лошадей у нас и без того было
мало, и вдруг – такая кража!
Ничего не говоря о полученном письме, я послал заведующего хозяйством на станцию
за этим мешком. Когда он вернулся, я вызвал Братченко, командира отряда колонистов,
работающих на конюшне, и его двух помощников. Мое подозрение, что в пропаже овса
повинны именно они трое, вызвало со стороны Братченко такое искреннее удивление, а затем
и возмущение, что я поверил в его непричастность к этому делу. Однако помощники
Братченко были смущены, хотя тоже категорически отрицали свою вину. Когда я показал им
мешок как вещественное доказательство кражи, зоркий глаз Братченко тотчас обнаружил, что
овес не наш: наш чистый, а в этом попадаются зерна ячменя. Я немного успокоился, чувство
обиды на ребят прошло, но дело оставалось все же темным. Ну, хорошо, овес не наш, а
мешок-то ведь колонийский! Как он попал к спекулянту? Не кроется ли за этим какой-нибудь
другой, еще более скверный проступок ребят?
Я сказал им, что верю в их честность, но так как овес не принадлежит нам, то его надо
возвратить обратно. Мне казалось, что именно так поступил бы Антон Семенович. Мои
слова вызвали негодование ребят, особенно помощников Братченко.
– Как?! Отдать овес обратно?! – шумели они. Раз он попал к нам, значит, он наш!
Чем мы будем кормить лошадей, ведь они у нас почти целый месяц не видят овса!
Откровенно говоря, я надеялся, что нам и не придется возвращать этот неожиданный
дар милиции, но мне хотелось услышать, что скажут ребята. Их преувеличенно выраженное
– 12 –
возмущение подсказывало, что они, пожалуй, все-таки что-то скрывают. Отпустив Братченко,
я задержал его помощников и потребовал от них объяснений. Неловко переминаясь и
смущенно переглядываясь, ребята наконец выложили всю правду.
Один их знакомый парень из Ковалевки, сын зажиточного крестьянина, попросил
ребят помочь ему перевезти в соседнее село несколько мешков хлеба и никому об этом не
говорить. Ребята согласились, но потребовали «за услугу» полмешка овса для лошадей
колонии. Когда хлеб был перевезен, ребята дали парню наш мешок, чтобы он принес
обещанное. Парень же, нарушив слово, продал овес вместе с мешком проезжему спекулянту.
Ребята считали, что овес они «честно заработали» и поэтому незачем его возвращать.
Вопрос, конечно, не был таким простым, как это казалось ребятам. То было время,
когда кулаки и их прихвостни всячески саботировали выполнение хлебопоставок по
продналогу. Сами того не понимая, колонисты помогли одному из таких саботажников
скрыть от государства хлеб.
На общем собрании я разъяснил это притихшим ребятам, сказал о помощи, которую
они невольно оказали кулакам, и о вреде, который причинили самой колонии; предупредил
их, что возможны и в будущем попытки наших врагов втянуть колонистов в подобные
преступления против Советского государства... И когда я говорил это, я снова вспоминал
Антона Семеновича, который учил каждого из нас всегда видеть за малым большое, за
второстепенным – главное.
Другое происшествие было совсем иного рода.
Дежурные воспитатели несколько раз сообщали мне, что по вечерам в глубине нашего
сада иногда раздаются какие-то странные, приглушенные взрывы, а однажды была видна
даже вспышка огня. Мне и самому приходилось слышать отдаленный, довольно резкий шум,
но я не обратил на него внимания, как и на сообщения дежурных.
И вот как-то вечером, во время ужина, на территории колонии раздался
оглушительный грохот, от которого задрожали, а кое-где и выпали оконные стекла. Все
ребята и воспитатели бросились во двор. Пробежав немного, мы увидели, что из окон
пекарни валит дым. Пожар! Я немедленно распорядился о доставке воды. Но ребята,
проникшие в пекарню, дали знать, что огня нигде нет.
Колонистка Варя, помогавшая нашему пекарю, стояла передо мной в растерянности, с
крайне смущенным видом, и это выдало ее с головой. Оказалось, что ребята, начитавшись
исторических романов, в которых описывались торжественные салюты в честь полководцев,
решили встретить Антона Семеновича пальбой! Где-то в куче старого железа они подобрали
поломанное шомпольное ружье, а из обрезков водопроводных труб смастерили несколько
«самопалов» и по вечерам испытывали их в глубине сада. Опасаясь, что подобные опыты
могут быть запрещены, они тщательно скрывали свои намерения и от меня и от
воспитателей. Между тем подготовка к салюту шла полным ходом. Ребятам удалось достать
на селе запас орудийного пороха, долго хранившегося в земле, и они передали его для
просушки в пекарню колонистке Варе. Закончив выпечку хлеба и дождавшись ухода пекаря,
Варя положила порох на печку, а сама пошла ужинать...
Это событие заставило меня ещё раз оценить совет Антона Семеновича – не упускать
из внимания ни одной детали колонийского быта. В самом деле, как легко было бы
своевременно предотвратить этот взрыв!
Но, кроме того, история с порохом показала, что и я и воспитатели совсем упустили из
виду необходимость подготовиться к встрече Антона Семеновича, и в этом деле, которое
имело ведь и несомненное педагогическое значение, инициатива оказалась в руках ребят. И
тут я вспомнил еще один совет Макаренко: не плестись на поводу у колонистов, а вести их за
собой!
– 13 –
Стремясь исправить свое упущение, я поставил вопрос о встрече на общем собрании.
Решено было встретить Антона Семеновича в строю, а на станцию послать делегацию.
Пальбу из самопалов после долгих прений все-таки отменили.
Телеграмма о приезде Антона Семеновича всколыхнула колонию и обсуждалась всеми
– от мала до велика. Поезд прибывал в Полтаву рано утром. На станцию поехали в двух
санях; одни предназначались для Антона Семеновича, в других – отправилась делегация.
Задолго до возвращения саней все ребята были уже во дворе. Высланный навстречу верховой
два раза подымал ложную тревогу, но наконец примчался с клятвенным заверением, что «по-
настоящему едут». Все колонисты выстроились, и наступила тишина. Но удержать ребят в
строю не удалось. Едва только Антон Семенович вышел из санок, как колонисты бросились к
нему. Ряды смешались, раздалось громогласное «ура», и мой рапорт потонул в гуле
восторженных криков. Попытка Антона Семеновича внешне сохранить спокойствие никого
не могла обмануть. Все его жесты, все слова говорили о бесконечной радости, о глубокой
душевной взволнованности.
Остаток дня Антон Семенович неутомимо бродил по колонии, заглядывал во все ее
уголки и без конца беседовал с ребятами. Я видел, что ему не терпелось тотчас уловить
перемены, которые могли произойти в его отсутствие.
Вечером, после собрания колонистов, почти все воспитатели обрались в кабинете у
Антона Семеновича. Он щедро делился с нами своими московскими впечатлениями,
рассказывал о Жизни, столицы, о своих встречах, о музеях и театрах, в которых побывал...
Антон Семенович обладал способностью увлекать и вдохновлять слушателей, о чем
бы он ни говорил. И его рассказ о московских театрах, о спектаклях Художественного театра,
которые он посмотрел по два раза, так глубоко взволновал нас, что, когда он сказал в
заключение: «А хорошо бы нам организовать собственный театр в колонии»,– мы встретили
его слова шумным одобрением.
Беседа затянулась до глубокой ночи. Прощаясь со всеми, Антон Семенович задержал
меня.
– Теперь никто нам не помешает, и я смогу выслушать наш отчет и принять дела.
Антон Семенович слушал мой недолгий рассказ молча и только изредка прерывал его
краткими замечаниями. Но когда я заговорил о подготовке ребят к «шумной» встрече, он
начал весело улыбаться, а потом сказал, что ему уже удалось узнать сегодня об этом кое-
какие новые подробности. Затевалось гораздо более серьезное дело, чем я предполагал.
Ребята, разведав, что кулаки с Михайловских хуторов где-то спрятали в разобранном виде
небольшую пушку, решили во что бы то ни стало добыть ее и притащить в колонию, а затем
произвести салют. С этой-то целью они и запаслись орудийным порохом, который взорвался
по неопытности Вари. Взрыв расстроил их планы, и после этого Варя несколько дней ходила
заплаканная, так как ребята донимали ее за провал такого, но их словам, «мирового дела»...
Я имел случай еще раз упрекнуть себя в том, что не обращал должного внимания на
«мелочи»: я ведь не заметил, что с Варей что-то происходило после истории с порохом!
– Поверьте мне, – добавил Антон Семенович,– такие, как Калабалин, Братченко,
Лопотецкий, да и многие другие, хоть из-под земли, а пушку бы достали. Я в этом нисколько
не сомневаюсь. И вы только представьте себе, какое действительно «мировое дело» началось
бы для всех нас, если бы ребята осуществили свой план! Как только это дошло бы до
Губнаробраза, Шарин и другие с перепугу потребовали бы послать против колонии весь
полтавский гарнизон!..
Закончив сдачу дел и пожелав Антону Семеновичу спокойной ночи, я невольно
подумал о том, что я вот смогу теперь спать спокойно, но сможет ли спать спокойно Антон
Семенович, это сомнительно... Разве можно предугадать, какие «мировые дела» зарождаются
сейчас в головах наших предприимчивых колонистов?
– 14 –
И до поездки Макаренко в Москву у нас ставились иногда спектакли, но лишь от
случая к случаю. Мысль о создании театра в колонии, безусловно, созрела у Антона
Семеновича в Москве, а последнее из происшествий, случившихся во время его отсутствия,
лишний раз подтвердило педагогическую; необходимость осуществления этого замысла.
На третий день после ночной беседы о театре начались репетиции. Таков уж был
Антон Семенович: если у него появлялась плодотворная идея, он стремился сразу претворить
ее в жизнь.
Обязанности режиссера, а часто и главную роль в ставящейся пьесе исполнял он сам.
Антон Семенович обладал несомненными актерскими способностями. Роль городничего в
«Ревизоре» была им сыграна блестяще. Хорошо играл и воспитатель Иван Петрович Ракович.
Были талантливые исполнители и среди колонистов, но нам, как правило, не хватало
артисток для женских ролей. Одна моя знакомая, любившая и знавшая театр, несколько раз
выступала по просьбе Антона Семеновича в колонийских спектаклях. Она рассказывала мне,
как глубоко освещал Антон Семенович во время репетиций роль каждого действующего
лица, как преследовал он малейшие попытки иных нерадивых актеров схалтурить, как умело
выходил из затруднений при постановке сложного действия на нашей необорудованной
сцене. Хотя репетиции и затягивались порою до двух – трех часов ночи, никто из
участников будущего спектакля никогда не высказывал недовольства: Антон Семенович умел
во-время поднять настроение уставших актеров интересным рассказом, веселой шуткой,
комической сценкой.
Для театра был отведен пустовавший мельничный сарай без потолка. Установленные в
нем временные печи не могли нагреть это помещение даже до мало-мальски сносной
температуры. Однако холод никого не смущал. Актеры дрожали, но играли с подъемом.
Хуже, чем другим, приходилось суфлеру, который от холода иногда так стучал зубами, что
уже не мог внятно произносить многословные реплики, за что ему попадало и от режиссера
и от актеров. Зрители тоже дрожали, но не уходили до самого конца спектакля. После
спектакля у них еще хватало терпения минут десять – пятнадцать аплодировать участникам
представления. По установившейся традиции, к зрителям должны были выходить не только
актеры и режиссер, но и суфлер и все рабочие сцены.
Наш театр посещали и свои, и сельская молодежь, и люди преклонного возраста. Иней
раз можно было наблюдать, как во время спектакля какой-нибудь «дидусь» сперва начнет
зевать, а потом и заснет. Разбудишь его и посоветуешь пойти домой. Но «дидусь» не
соглашается уходить: «Как же уйти, не услышав, убьет он врага своего или нет? Как же я не
все расскажу своей старухе? Смотри, еще не поверит, что в театр ходил!»
Большинство наших актеров, как и большинство зрителей, раньше никогда не бывало
в театре. Оттого-то и те и другие частенько настолько увлекались действием, происходившим
на сцене, что оно им начинало казаться происходящим в жизни. И поэтому в ходе спектакля
нередко возникали совершенно непредвиденные эпизоды, чаще всего наивные и комические,
в которых принимали участие не только актеры, но и зрители. Антона Семеновича такие
сцены всегда поражали своей глубокой непосредственностью, и он не очень осуждал ребят за
их актерские вольности.
Из первых постановок того времени мне особенно запомнилась одна. Название пьесы
я забыл, но содержание ее более или менее точно запечатлелось в моей памяти.
Трое англичан – два купца и один матрос, – уцелевшие во время кораблекрушения,
попали на остров, жители которого еще но знали денег, были честны, добры, независтливы.
Купцы немедленно воспользовались доверчивостью островитян и начали выманивать у них
золото и драгоценные камни. Они уверили молодую королеву острова, что матрос —
королевский сын, и она согласилась на брак с ним. Матроса тяготила ложь, навязанная ему
купцами, и он рассказал королеве всю правду о себе. Но она уже любила его, и они решили
вдвоем покинуть остров. Об этом, однако, узнали жрецы. Они подняли народ против
англичан. Матрос был убит, а купцы с награбленным добром пытались скрыться на лодке, но
– 15 –
погибли во время бури. При всей наивности этого романтического сюжета в пьесе хорошо
были показаны низость и жадность купцов, в ней было много волнующих сценок и занятных
приключений.
Роль королевы Антон Семенович попросил сыграть мою знакомую, о которой я уже
упоминал; роль матроса исполнял колонист Костя Белковский (Ветковский), купцов играли
колонисты Горгуль (Кудлатый) и Мухин, а главным жрецом был Антон Семенович.
Все шло хорошо. Но вот началась последняя картина. Занавес поднялся... На опушке
леса возле шалаша сидели королева и матрос и вели разговор о своем предстоящем отъезде.
Костя, который сначала стеснялся малознакомой актрисы, уже вошел в свою роль и даже
рискнул обнять королеву. В это время издалека послышался шум. Это приближалась толпа
островитян, руководимая главным жрецом. А влюбленные продолжали спокойно сидеть, не
подозревая о надвигающейся опасности. Волнение нарастало, и наконец кто-то из малышей
не выдержал и испуганным голосом крикнул:
– Костя, убегай скорее! Антон Семенович договорился с ребятами убить тебя!
На Костю эти слова подействовали совершенно неожиданно. Он поднялся и,
обратившись к зрителям, произнес:
– Меня убить? Да я кого хочешь в котлеты изрублю!
Грозный вид Кости и его решительное заявление вызвали бурное одобрение зрителей.
Но ворвавшаяся на сцену толпа островитян-колонистов уже набросилась на хвастливого
Костю-матроса и, несмотря на все предупреждения Антона Семеновича, затеяла настоящую
свалку. Королева растерялась, ее лицо выражало испуг, и Антон Семенович, сдерживая ребят,
на всякий случай стал поближе к ней. Косте не удалось никого «изрубить»: поверженный на
пол сцены, он лежал, изображая убитого. Но симпатии зрителей все же были на его стороне.
И когда Антон Семенович произнес заключительную фразу пьесы: «Так будут уничтожены
все наши враги»,– вдруг раздался возмущенный голос одного из гостей, пожилого
крестьянина:
– Такого хорошего хлопца – и убить!..
Занавес опустился при полном молчании зрителей. Только через несколько минут,
после того как занавес снова поднялся и все актеры выстроились на сцене и среди них
зрители увидели улыбающегося Костю, раздались долго не смолкавшие аплодисменты. Тот
же пожилой крестьянин, пробравшись к сцене, крикнул Косте:
– Так, значит, тебя не убили?
– Нет, остался жив!
– Ну так приходи в воскресенье, жинка пироги напечет, и ты расскажешь ей, как все
тут у вас было!
– Приду обязательно! – весело ответил Костя.
По настоянию ребят в тогдашнем репертуаре нашего театра было немало подобных
пьес – со сражениями, нападениями, путешествиями... Соображения идеологические и
педагогические, а также необходимость приспосабливаться к ограниченным сценическим
возможностям заставляли Антона Семеновича многое перерабатывать – дополнять и
изменять – в тексте этих пьес. Но с каждой новой постановкой росли и актеры и зрители. И
скоро в репертуаре нашего театра появились пьесы Гоголя, Островского, Горького.
Еще в начале учебного года, на заседании педагогического совета, Антон Семенович
предупредил преподавателей, что он сам будет проверять весной успеваемость колонистов.
Возвратившись из отпуска, Антон Семенович немедленно этим и занялся.
Приближалось начало весенних работ, и ребята, продолжая учиться в школе, немало
времени проводили в оранжерее, на парниках, на очистке семян и подготовке инвентаря. Эти
работы являлись практическими занятиями к пройденному зимою в школе курсу основ
агротехники. Меня радовало, что положительные результаты учебы были очевидны. Раньше,
например, когда я с помощью термометра проверял температуру парника, где росли ранние
– 16 –
огурцы, ребята с недоверчивыми улыбками следили за мной; теперь же они проделывали эту
операцию сами и строго поддерживали тепловой режим парника.
С началом весенних полевых работ, когда занятия в школе закончились, на очередном
заседании педагогического совета обсуждались успехи каждого колониста. Антон Семенович
высказал при этом два критических замечания, вызвавших общий интерес.
Когда речь зашла о плохой успеваемости колониста Чобота по арифметике, Антон
Семенович сказал:
– Любовь Петровна, а вы не пробовали специально подзаняться с Чоботом и хотя бы
раз поставить ему, может быть, даже покривив душой, хорошую оценку и похвалить его
перед классом? Как вы думаете, не ободрило бы это Чобота? Не показала бы ему такая
похвала, что он может учиться не хуже других? Своими хроническими плохими и
посредственными оценками вы развиваете в нем безразличие, убиваете его веру в себя, в
свои силы...
При обсуждении успеваемости в одной из школьных групп оказалось, что ни у кого из
хорошо учившихся по русскому языку ни разу не было посредственной или плохой оценки.
Антон Семенович отнесся к этому с недоверием.
– Конечно, – сказал он, – если хорошие оценки поставлены ребятам правильно, то
лучшего желать нельзя. Но я всех этих ребят хорошо знаю. Среди них есть зазнайки, которые
и уроки не всегда готовят как следует и думают, что они знают больше, чем все остальные
колонисты. Я боюсь, что преподаватель не только не пытался «поймать» таких зазнаек и дать
настоящую оценку их успехам, но скорее всего ставил им хорошую оценку даже тогда, когда
они отвечали лишь посредственно,– и добавил: – Нет ничего хуже, чем предвзятость в
оценках.
1925 год принес нам немало побед. Даже в глазах самых закоренелых обывателей
колония перестала быть «бандитским гнездом». Разрабатываемая Антоном Семеновичем
система воспитания ребят с тяжелым прошлым завоевывала себе все больше сторонников.
Школа и театр в колонии получили общее признание даже среди противников Макаренко.
Очевидны стали и успехи нашего сельского хозяйства.
Мы уже освоили всю имеющуюся у нас земельную площадь и начали собирать
высокие урожаи зерновых, огородных и кормовых культур. Деловая связь с Полтавской
опытной сельскохозяйственной станцией позволила в широких масштабах нашего
производства проверять предлагаемые станцией новые агротехнические мероприятия.
Достижения нашего животноводства были уже таковы, что мы оказывали серьезное влияние
на развитие этой отрасли сельского хозяйства далеко за пределами Ковалевки и окрестных
мест.
Ребята гордились своими успехами и критически оценивали старые способы
хозяйствования, применяемые соседями-единоличниками.
Антон Семенович полагал необходимым в будущем, 1926 году расширить программу
