Текст книги "Закон предков (Рассказы)"
Автор книги: Николай Яньков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)
– Э-э, – сказал дед, – запела мне тут. Теперь все по-другому пойдет. Я тебе цигейковую шубу подарю и новый домок в придачу.
Дед, очевидно, имел некоторые виды на премию за открытие корня. Было бы справедливо, считал он, вознаградить бабку Наташу за долготерпение: ведь далеко не всякая может ужиться, в доме бессребреника!
Мы взялись чистить корни. Дед сказал, что они попреют, если не снять с них верхний слой кожицы. Несколько корней дед разрезал ножом на части. На стол стекал сок – густой и белый, как сливки. На лице, особенно в глазах, я вдруг ощутил неловкость. Я не мог двигать веками – они распухли. Набрякли и покраснели щеки, нос, губы. Глаза щипало, как от лука.
– Во-во! – обрадовался доказательству дед. – Это летучие целебные вещества. Корень их выделяет.
Он смазал мне лицо какой-то пахучей мазью, и опухоль скоро прошла. Я спросил Чайковского, кого он еще пользовал этим корнем, кроме себя. Дед показал мне пачку писем какой-то женщины. Дед лечил ее заочно, по почте, и она сильно его благодарила в письмах. Но закончился опыт трагично: муж ее был пьющий, налил себе однажды стакан настойки корня для опохмелки. Умер «от разрыва сердца».
Вспомнив это, дед Чайковский скривился лицом и, как мне показалось, заплакал. После этой истории с женщиной и ее мужем над ним еще больше стали смеяться, а особо недобрые пугали судом. А разве он для себя старается? Лет тридцать он колотился в двери разных врачей профессоров с просьбой исследовать корень, но получал отказ или насмешку.
– Эх! – обвел дед глазами низкие корявые стены, – Будь грамота, разве бы я здесь был сейчас?
Ведь он ни одного класса в школе не кончил. Научился азбуке у царских каторжан, ссыльных. До остального дошел своим умом – ни одной книжки не пропускал, какие приходилось видеть.
По радио пиликала скрипка, но вдруг диктор стал читать международный обзор – сказал, что американцы освоили выпуск новых ракет с ядерной боеголовкой, а в Китае на испытательном полигоне взорвана водородная бомба.
– Бомба – что такое? – сощурился вдруг дед Чайковский. – Сгусток злобы это! Сплав человеческой злобы, глупости, страха, жадности. Сгусток болезней. Давно люди ищут корешок добра, ищут, а он вот…
Дед покачал на ладони один из корней. Бабка Наташа шикнула на старика:
– Перестань, супостат, чего мелешь? Вот человек! Да не слухайте вы его…
На дворе была уже ночь. Лаяли на закрайках села собаки. Далекие миры – звезды прокалывали черноту ночи. Лай собак странным образом перекликался с миганием звезд. Черное небо прорезала туманная дорога галактик. Там, среди галактик, тысячи таких же планет. Вихрятся среди их обитателей такие же заботы и страсти. Где-то гремят атомные войны, а где-то царит благоденствие– там уже нашли свой «корешок добра».
Не хотелось мне заставлять бабку Наташу стыдливо перебирать тряпье в поисках лишней простыни. Ночевать я пошел в дом бригадира Миши Карпова. Миша незлобиво иронизировал над дедом Чайковским. Вспомнил, как он самочинно вспахал огород Чайковских и посадил картофель. Дед долго дулся на Мишу за «сорванный опыт». Но корней в лесу нароешь, а картофель где взять, если не посадить в огороде? Вообще ум деда странный, говорил бригадир Миша, непрактичный. Выйдя в науку, он, может, большим академиком стал бы, а так только воду мутит. Директора совхоза злит критикой: это не так, то не так… С этим вот корнем возится. Прямо помешался на нем!
Утром я уезжал. На прощанье дед Чайковский сказал, что ящик с корнем он отослал когда-то в Москву, в Совет Министров, самому Председателю Совета Министров, и вот теперь ждет ответа. Возле грузовика, на котором я собрался ехать, толкался народ, и дед отвел меня в сторону.
– А ты там тоже где надо словечко замолви! – сказал дед, сильно стесняясь своих слов. – Насчет премии разузнай. За открытие. Я-то помру скоро, Наталья моя пусть поживет хоть. Намыкалась она тут со мной…
Стоял он виноватясь, горбясь. Я расстегнул сумку, вынул оттуда свою чистую красную рубаху, которую так и не надел в Кыэкене. Протянул ее деду – в подарок. Он отказывался, но я просто сунул ему.
Пассажиров набралось много – женщины, старики, дети. Шофер Иван приглашал к себе в кабину, но я вскарабкался наверх, в кузов. Машина затарахтела и покатилась. Быстро отдалялись бревенчатые домики Кыэкена. Дед Чайковский стоял и махал мне красной рубахой, как флагом. Ветер трепал его редкие желтые волосы.
…Дома, в Чите, я сверил дедову находку по книгам. Точно – растение это называется мужик-корень. А еще– молочай Палласа. Ученый немец Петер Симон Паллас, придворный доктор царицы Екатерины, проезжал по Забайкалью в 1773 году и открыл это растение. Вот уже два века значится молочай Палласа в пудовых томах «Флоры мира». Из книг я вычитал, что мужик-корень водится только в Забайкалье, по рекам Онону и Шилке, и что в старину он ходил наравне с женьшенем. В малых дозах корень целебен, но в больших опасен, ядовит. В простонародье наблюдались даже случаи смертельного отравления. Секрет лечения мужик-корнем был с годами забыт, и забайкальцы давали коренья играть детям вместо кукол.
Вот и все о мужик-корне. Я не знал, как мне сообщить в Кыэкен деду, что «женьшень Чайковского» не состоится. Неровными, корявыми строчками он сообщил, что из Москвы он наконец-то получил хорошее письмо: из Совета Министров корни попали в научно-исследовательский институт, и там их будут исследовать, «выявлять целебную силу». Результат исследований обещали сообщить в конце года.
Но дед Чайковский этого не дождался…
Сыпал-кружился снег, когда я получил эту весть из Кыэкена: умер дед Чайковский. Смерть его была такой же странной, как и жизнь. В дальние сопки ушла по ягоду бабка Наташа и там заблудилась. Искали ее две недели и не нашли. Ходил в тайгу и сам дед искать.
Вернулся один. Есть и разговаривать с людьми отказался, сидел до последнего вздоха возле окна – глядел и глядел, как ветер рвет с деревьев осенние листья и кидает солому. Тут и умер, возле окна.
Солонец
В Шыныгыристый ключ Платон приехал нарвать черемши. Мотоцикл он бросил в соседнем распадке, долго продирался сквозь заросли ерника. Сопки были охвачены фиолетовым пламенем – на полянах под соснами цвел багульник. В березняке среди молодой робкой травы Платон увидел широкие листья черемши. Платон набирал в руку тугие пучки стеблей и опускал их в мешок. Вверху ключа в старом замшелом кочкарнике черемша росла особенно густо. В камнях басовито гудела вода, сладковато пахло хвоей арсы.
Поднявшись еще вверх по ключу, Платон увидел тропу. Она сбегала с крутой сопки, пересекала ключ и снова убегала на сопку, прячась в зарослях ольхи и багульника. Тропу эту выбили звери. Платон опустился на корточки и увидел свежие отпечатки изюбриных копыт. Кисловато и приторно пахло орешками – они лежали на тропе еще теплые и глянцевитые от кишечной влаги. Звери прошли здесь часа два назад, но Платону показалось, что ветки берез еще качаются над тропой, как живые. Мутно и вкрадчиво ворохнулся зов древней страстна догнать и убить! На сопке тревожно и длинно закричала желна.
Тонкостям изюбриной охоты Платона обучал дед. Но наука эта дальше теоретической части не двинулась – Платон никогда не видел живого изюбра и никогда в него не стрелял, хотя был известен в районе как заядлый охотник. Егерь Раскладушка разносил по селу слухи о том, что механик «Сельхозтехники» Платон Капустин занимается не только законной охотой, но и браконьерством. Тайно приносит из тайги мясо косуль и изюбров, даст в виде взятки начальнику, а тот каждую осень освобождает Капустина от работы и на полтора месяца отпускает в тайгу.
Не только Раскладушке с его глупым парным лицом, но даже лучшему другу стыдно сказать, что случается с Платоном осенью. Своему брату, научному сотруднику крупного института, Платон открылся в письме, но тот ответил на это коротко: «Питекантроп!» Платон на брата сильно тогда обиделся.
Осенью что-то нелепое, мучительно странное происходит с Платоном: его неудержимо тянет на Север. Кедровник и сосны в хребте стоят в эти дни сырые и темные, контрастно звенят желтые острова берез, ветер кружит листья осин, сгорающих в тревожном огне. С гольцов, блестящих от раннего снега, стекает в долину стынь. Запах снежной стыни – острый, как спирт, – сводит Платона с ума. Дома он тычется из угла в угол, водит пальцем по карте. Невнятно бормочет жене, что они поедут жить в Чару, а то и того дальше – на реку Адыча. Дикие глаза Платона пугают жену, она плачет. Иногда бежит за подмогой к матери. Щекастая, басовитая теща, подоткнув за пояс подол широченного цветастого сарафана, машет руками, кричит, что Платон бездельник, мытарь и пьяница.
Водку Платон почти не пьет, но утром поднимается тяжело, как с похмелья. В контору уходит больной, ничего там не делает. Худой и обугленный стоит у окна своего кабинета и тихонько, чтобы не услышали сотрудники, воет:
В грудь молодец ранен,
В грудь мо-о-о-лодец ранен
Каленой стре-ло-о-о-й…
Тоска по Северу тем более жутковата и странна, что Платон никогда не бывал на Севере. Судьба далеких предков малоизвестна, но Платон точно знает, что отец и дед тоже никогда не жили на Севере. Из родного села, расположенного на юге Забайкалья, они выезжали не дальше Читы. И тем не менее осенью Платону до слуховых и зрительных галлюцинаций чудятся рога оленей, яранги, крики и хохот тунгусов, свист зернистого снега под полозьями нарт. Слово «олень» падает в глубь сознания и долго качается там истошно-восторженной песней.
Платону иногда кажется, что живи на Севере, он был бы самым счастливым человеком на свете.
История эта каждую осень кончается тем, что Платона посылают в тайгу «лечиться». Жена сушит в большой русской печи сухари, начальник выписывает очередной отпуск плюс две недели без содержания. В зверопромхозе Платон заключает любительский договор на добычу пушнины. Ослабший, сутулый и сморщенный, с понятой и ружьем за плечами он уходит в хребты, где чернеют кедровники.
Но и в тайге Платона долго не покидает загадочная тоска по Северу. Облегчение приходит вместе со снегопадом. От сугробов кедровники засыпают, глохнут. Пропадают краски и винные запахи осени, а воздух становится мутным от морозного хиуса. На щеки Платона садится плотный румянец, а походка и взгляд приобретают мужскую твердость. Домой он приносит полную котомку беличьих шкурок и штук пять или шесть соболей. Теще, которая жалуется на болезнь печени и не ест свиного мяса, Платон дарит пару зайцев или кабаргу.
Сейчас, стоя возле звериной тропы со свежими следами копыт, он подумал, что обязательно поохотится на изюбрей. Сделает солонец, в густом осиннике срубит из колодника сидьбу, а в конце лета скараулит на солонце рогача.
Через неделю Платон опять приехал в Шыныгыристый. Привез на мотоцикле два пуда соли, топор и лом, которым в старину орудовали старатели. Тяжелый и скользкий лом Платон никак не мог закрепить на мотоцикле, и в пути раза четыре лом выскальзывал из веревочных пут, с визгливым звоном падал на щебень дороги. Первый раз лом выпал почти у самого дома егеря Раскладушки. Деревня досматривала предрассветные сны, но кто-то из семьи Раскладушки отодвинул на окне занавеску, когда Платон поднимал на дороге лом.
Черемша в Шыныгыристом за семь дней сильно подалась в рост. Листья шириной с половину ладони стояли на высоких жирных стеблях, понизу как бы облитых брусничным соком. Платон сорвал один из стеблей и стал жевать – во рту отдало запахом лука и чеснока одновременно. Место для солонца Платон облюбовал на бугорке под лиственницей, одиноко черневшей в редком березняке. Срубил топором дерн, потом взял в руки тяжелый лом, чтобы пробить шпуры. Лом, натыкаясь на камни, издавал глухой скрежет. Пахло парной землей и оголенными корнями деревьев. Соль Платон сыпал в шпуры осторожно, будто это был динамит. Раскатисто и длинно прокричала в деревянный рожок желна.
Платон швырнул в кусты лом и помыл в ключе руки. Нагнулся пить и увидел в воде отражение своего лица. Черный, стянутый морщинами и обшарпанный осенними ветрами, Платон никогда не был красавцем. А сейчас отражение лица еще искажало течение.
Платону стало тоскливо. К солонцу, который он сооружил с таким азартом, пропал весь интерес. Солидный человек тридцати лет, семейный, и вдруг такая чепуха – солонец. Вот уже нелепость!
На другой день вечером Платон сидел в тесном закутке возле районной столовой и пил пиво. В окна упруго хлестали плети дождя. Желающие выпить пиво протискивались к прилавку по узкому коридору между столиками и грязными дубовыми бочками. Платон заметил, что к одной из бочек прилип березовый лист. За столик Платона сел егерь Раскладушка. Отхлебнув пива из своей кружки, егерь сказал с ехидно-вежливой ухмылкой:
– Черемши с пивцом бы. Хороша нынче черемша в Шыныгыристом? Вы вчера, кажется, там были. Лом в кустах потеряли. Я привез лом-то. Приди возьми…
Раскладушка уткнулся в кружку. Платон заметил, что березовый лист, прилипший к бочке, совершенно желтый. Лист пронзительно напомнил об осени: о блеске раннего снега на спинах гольцов, о Севере.
Север, Север! Стыдно сказать кому-либо…
Платон молчал, и Раскладушка, заискивая, усмехнулся:
– Хе-хе! Ломом-то яму в Шыныгыристом под себя рыли?
Лицо у егеря маленькое, парное и красное, как у новорожденного младенца. Синенькие глазки как бы плавают в недомыслии. Дурак-дурак, а все-таки выследил, как Платон копал в Шыныгыристом солонец! Честь бы ему за это, да ведь с пакостной целью старался; очень хочется Раскладушке, чтобы Платон «замарал голяшки» и был от него зависим. Однажды на районном слете охотников Платон в своем выступлении обрисовал егеря как бездельника: для виду раз в год оштрафует безобидного деревенского старика, в поисках «хлеба насущного» убившего косулю, а настоящих матерых браконьеров боится, не трогает. Оттого охотники и прозвище егерю дали «Раскладушка»– никто не зовет его по фамилии-имени.
В подготовке к уборочной страде (ремонт, ремонт и ремонт!) прошло лето. Платона воротило от стука ключей, запаха машинного масла и блеска тракторных гусениц. Привязалась бессонница. В одну из ночей под утро Платон выглянул в синее окно, пораженный: трава, земля, крыши домов – все побелело. Упал иней. Платон вышел на крыльцо и, как запаленный конь, шумно втягивал носом свежую острую стынь. Невидимый палец надавил на клавишу с надписью «Север». Привиделся бегущий олень, яранги, нарты, хохочущие тунгусы держат в руках куски дымящейся красной печени… Платон зашел в дом, включил свет и стал водить пальцем по карте, с восторгом читая названия северных деревень и рек:
– Амга, Адыча, Улу, Нюрба, Чара, Нимныр…
В субботу Платон сказал жене:
– В ключ Вороний поеду. Проветрюсь, смородины наберу.
В ином мозгу дремлет чертик, который учит ходить по кривой. Вороний по ту сторону хребта от села. Спустишься автомобильной трассой и сразу увидишь кедровую падь, в которой бежит Вороний ключ. Поднимешься этой падью, пройдешь кедровником и по ту сторону загнутого дугой хребта снова увидишь падь, в которой бежит ключ Шыныгыристый. Идти и ехать в два раза дальше, зато никакой районный мудрец вроде Раскладушки не догадается, что ты поехал смотреть солонец. С треском коротких крыльев вспархивали рябчики, клевавшие бруснику, которая местами уже совсем поспела. На кедрах цвиркали молодые белки, нисколько не боясь человека. Листья черемши стали пресными и жесткими, как бумага. На длинных стрелах ее вызрели семена, похожие на зерна черного пороха. Сквозь замшелые кедровники Платон продирался в низину Шыныгыристого почти полдня. Гнало любопытство – ведь солонец он сделал первый раз в жизни. Ходят ли на него звери?
Новым штакетником забелел знакомый березняк. К бугру Платон приблизился вплотную, прежде чем увидел свежую черноту почвы. Восторженными глазами смотрел на следы копыт, которыми был уталован бугор. Просолевшей земли звери съели центнера три – не меньше! Корни лиственницы были оголены так, что висели в воздухе. Платон нарочно бил шпуры ближе к стволу дерева, чтобы изюбры не сразу истощили солонец. Под корнями были выедены лунки и ямы, на дне которых желтела глина, глянцевитая от свежих зализов.
– У-ю-у! – покачал головой Платон, чувствуя, как древний азарт охотника электризует сознание. Он спохватился и быстро отошел на цыпочках, чтобы не оставить на солонце запах резины и пота. Осмотрел в зарослях осинника сидьбу. В мускулах чувствовалась кошачья легкость. «Скрасть, убить», – токало в сознании. Платон нарвал травы и устлал ею дно сидьбы. Он уже точно знал, что завтра придет сюда с ружьем.
Дома набил порохом патроны, вставил свинцовые пули типа «гриф», чем-то похожие на турбины. Наточил нож, приготовил мешки для мяса.
В сидьбу Платон спрятался, когда солнце стояло высоко над хребтом. Лес был совсем не тот, что весной. Не полыхал фиолетовым огнем багульник на сопках, не кричала желна. Зверюшки и птахи, захваченные заботами предстоящей зимы, молча пестовали своих почти совсем взрослых детей. Сладкий сок черемши ушел под землю, в корни. Метелки вейника тронуло охрой, а в темных кронах берез кое-где желтели начавшие мертветь листья. Иногда это были целые ветки. Вот так начинается в тайге осень: ветка, другая, а потом ночной заморозок, и однажды утром березовый лес просыпается задумчивым и звонким, точно гитара.
Платон чувствовал ладонью холодок черного металла двухстволки. От неподвижности у охотника стало деревенеть тело, но шевелиться было нельзя. Старики говорят: изюбр зверь гордый. Простушка-косуля идет низом пади, берегом ключа по ернику. Изюбр – тот шагает по самой стрелке отрога, долго глядит и слушает с верхотуры, прежде чем спуститься на водопой или луга. Платон не сомневался, что звери выйдут на солонец.
Острые верхушки сосен на горбатом отроге слегка царапнули край солнечного диска, когда Платон почувствовал, что тайга обрела глаза. Незаметные, они смотрят с лесистого ската сопки. Платон верил, что зверь вот-вот выйдет на солонец.
Зверь вышел не один, а сразу три – целая семья! В ключе шумела вода, но Платон разобрал, как треснул сучок. Потом под кустами багульника мелькнули рога. Рога надолго исчезли, зато в другой стороне Платон увидел заргола – телка, переступавшего жердистыми ногами колодину. За телком вышла грациозная матка, она потянулась к траве, но вдруг застыла, вскинув уши-локаторы. Платон почувствовал, как туго натянулся нерв изюбрихи. В жилах Платона тоже гудели токи высокого напряжения. «Ах!» – крикнет на всю тайгу зверь, хватив ноздрями человеческий дух. Реактивно мелькнет в стволах деревьев, а после этого «ах» три дня и три ночи на солонцах будет пусто. Но нет: заргол и матка тихо прошли голубыми стволами берез и деловито зашебуршили травой! И тут под кустами слева опять качнулись рога. Заргол нюхал землю, а матка сразу рухнула на колени, по самые уши сунула морду между корнями лиственницы и там, смакуя соль, зачмокала губами, как поросенок.
Платон хорошо понимал, что в заргола и матку стрелять не надо. И все же медленно приладился щекой к ружью, в стволе которого таились пули типа «гриф», похожие на турбины. «Убей, убей», – кричал древний инстинкт. Нажать на пусковой крючок он не успел. Молниеносно, как в фильме, на солонце произошла смена кадров. С испуганным тонким пиканьем метнулись в березняк заргол и матка. На солонце, воздев к небу рога, стоял бык. В проход между деревьями от закатного солнца проливалась оранжевая река света, и бык был освещен контрастно и четко. Рога, глянцевитые на концах, излучали мягкий розовый блеск. Это были тяжеленные, громадные рога-деревья. Но изюбр держал на своей длинной и тонкой шее эту тяжесть так, будто рога совсем ничего не весили. Вытянув морду, нервно подрагивая ноздрями, зверь стоял к Платону боком… «Убить», – кричал внутри Платона древний инстинкт. Но Платон, забыв про свои пули «гриф», без малейшего шороха опустил двухстволку. Показалось, что главное сейчас совсем не это: линии длинных ног, изгибы рогов и шеи зверя складывались в символ чего-то особенно важного.
Символ чего? Платон по-старушечьи приложил пальцы ко рту, силясь понять. В колодине, из которых была сложена сидьба, тоскливо и монотонно поскрипывал короед: евер, евер… «Север, Север», – повторял про себя Платон. И тут же хлестко, как выстрел: олень!
Олень… В долинах рек Хилка и Чикоя таежники называют изюбра зверем. Медведь – это медведь, косуля – это косуля, а изюбр – это зверь. Слова «изюбр» и «зверь» тусклые. Кроме того, Платон не думал, что это олень. И не просто олень, а олень из оленей – благородный олень. Платону всегда думалось, что настоящие олени водятся только на Севере. Теперь он вспомнил: благородный олень!
Смотровое отверстие в сидьбе было узким, и Платон стал торопливыми пальцами вынимать траву, которой была заткнута щель между колодинами. Изюбр все время смотрел в ту сторону, где скрылись заргол и матка, но тут он резко повернул свою рогатую голову и глянул на сидьбу – прямо в глаза Платону.
Изюбр сорвался с места, замелькал между стволами берез. Но как он сорвался! Не просто сделал прыжок, а вскинулся на дыбы, крутнулся корпусом и уж тогда взвился в воздух… Между редкими березами изюбр бежал, игриво задрав голову, отчего рога его легли вдоль спины.
– Олень! Олень! Олень! – три раза крикнул Платон, поднявшись во весь рост, и засмеялся.
Звенела вода в Шыныгыристом. Стволы берез красились в синее, по мере того как распадок затоплял сумрак. Над хребтом Платон увидел зеленоватый глазок первой звезды. В похолодевшем воздухе, как это бывает под осень, пронзительно и чисто пахло листом смородины. Платон подумал, что нынешняя осень будет для него спокойной и светлой. В глазах Платона все еще стоял вздыбившийся изюбр – зверь из породы благородных оленей.
