Текст книги "Закон предков (Рассказы)"

Автор книги: Николай Яньков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)

Николай Яньков
ЗАКОН ПРЕДКОВ
Рассказы

Предисловие

В то августовское утро на своей скромной и верной «Волыни», которая помогала ему добираться во многие замечательные, неповторимые уголки Забайкалья, больше видеть и слышать, глубже познавать сибирский край, он ехал в Даурский хребет. Ехал к заветной тихой поляне, заросшей буйным разнотравьем, чтобы сфотографировать на цветную пленку несколько редких целебных растений, найденных накануне, в грибном походе, с женой Любой, опытной травницей: материалы о таких растениях – для будущей книги – Николай Яньков собирал, накапливал много лет. Они поехали на ту поляну вместе – порадоваться таежному диву. И не доехали. Не порадовались. Трагический и нелепый случай – столкновение на лесной дороге – стоил Николаю жизни… Как раз тогда, летом 1978 года, рукопись его рассказов была принята издательством «Современник».

Без него, уже как память о нем, теперь откроют эту книгу близкие, друзья-товарищи Николая Дмитриевича и тысячи благодарных читателей. Не сомневаюсь – именно так, с доверием и благодарностью, встретят читатели «Закон предков», потому что книга эта– умная, искренняя и человечная, она пронизана беспокойной, страстной, ищущей мыслью, согрета горячим и щедрым, открытым добру и всегда незащищенным сердцем.

…Хорошо помню, как он начинал. В те годы я работал в редакции областной газеты «Забайкальский рабочий», и Николай присылал нам из Петровск-Забайкальского района, где жил тогда, свои первые очерки. Были они об интересных, самобытных людях, о встречах на таежных тропах, о своеобразных забайкальских реках и озерах, зверях, птицах и рыбах, редкой красоты и особого величия кедровых лесах. Чтобы рассказать об этом и для себя, и для читателя открыть новое, неизведанное, постигнуть заботы, тревоги и надежды, которыми живут сегодня сибиряки, он забирался в дальние деревушки, в старые прокопченные зимовья, вместе с бывалыми зверовщиками и соболятниками исхаживал не каждому доступные кряжи, пади и мари, пешком или в седле, верхом на терпеливой и выносливой лошаденке, преодолевал сотни километров, поднимаясь на высокие перевалы, суровые становики, на подгольцовые обширные нагорья, откуда сбегают ключи и речки, питающие студеный Байкал. Он пристально присматривался к тайге и человеку среди тайги, и уже первые его очерки отличались достоверностью и обстоятельностью, серьезным отношением автора к предмету изображения, хорошим чувством слова, они были проникнуты сдержанным лиризмом, непоказной любовью к сибирской природе, к человеку, связавшему свою судьбу с этим краем.

Одна из поездок принесла ему счастливую, редчайшую удачу: в маленьком, неприметном селении Красночикойского района в заброшенной буддистской молельне – ее доверчиво открыл перед гостем старик-бурят – Николай обнаружил уникальнейший памятник древней тибетской истории, философии, этики и этнографии, педагогики и медицины – десятки объемистых, заключенных в крепкие доски и обернутых разноцветным шелком рукописных томов «Ганджура», который всего лишь в нескольких, буквально единичных комплектах дошел до наших дней. Публикации Н. Янькова об этом в популярном журнале «Вокруг света», проиллюстрированные цветными авторскими фотографиями, имели большой и вполне заслуженный резонанс, ими заинтересовались не только советские, но и зарубежные востоковеды.

Диапазон его поисков, творческих устремлении сделался еще шире и разнообразней, когда Николай Яньков стал корреспондентом журнала «Вокруг света» по Восточной Сибири. Его журналистские пути-дороги пролегли теперь на Байкал и в Якутию, к загадочному таежному Арей-озеру и в Агинские степи, где пасутся тысячи тонкорунных отар, к строителям Байкало-Амурской магистрали, за седой неприступный Кодар и в долину древнего Онона, что помнит набеги диких орд Чингисхана и хранит об этом немало тайн… То были не просто командировки по заданию редакции. Происходило накопление все новых и новых впечатлений, современного, подлинно жизненного материала, без овладения которым нет писателя. Углубленно переосмысленные, прочувствованные сердцем, эти впечатления дали Н. Янькову добротную и убедительную основу для художественного самовыражения. Так появились его рассказы. Так многие его очерки обрели широту обобщения, яркость и силу рассказа. Так сложилась эта взволнованная, своеобычная книга талантливого прозаика, которую вы, читатель, держите в руках. Это вторая книга Н. Янькова. Первая – «Солонец»– вышла в 1974 году в Иркутске, в Восточно-Сибирском издательстве, и была совсем невелика.

«Закон предков» – так уж несправедливо распорядилась судьба – стал посмертным, словно бы итоговым сборником. Он объединил, принял под одну обложку лучшее из того, что успел написать, закончить мой земляк. Успел он, к нашему глубокому сожалению, немногое. Но поведать сумел о многом. И сказал по– своему– свежо, емко и ненавязчиво, доверительно и правдиво, с той естественностью, лишенной всякой претензии, мнимой значительности интонацией, которая присуща человеку вдумчивому и проницательному, полно и точно, не по верхам, а изнутри, от самой сути знающему все, о чем он пишет, – будь то сибирская охота, поведение зверей и птиц, картины неукротимого, губительного лесного пожара, тихая, вся наполненная ожиданием чуда весенняя зорька на глухарином токовище или быт, обычаи следопытов-эвенков.

Недели, месяцы ежегодно, по всякой поре, проводил Николай в забайкальской тайге. Он знал ее, хорошо понимал и самозабвенно любил. Как же она могла не войти в его рассказы? В них она привольно живет, могуче и широко дышит, переливается радугой, выступая одним из главных героев повествований, – всегда зримая, осязаемая и многозвучная, неповторимая в своей красоте, в удивительной цельности и целомудрии, величественная и гордая, порой суровая, но вместе – ранимая, беззащитная перед глумливым, бестолковым топором, ненасытным хапугой-временщиком, перед необузданным, от браконьерского костра или пала, вздыбившимся огнем, перед злом, беспечностью, человеческим неразумением или постыдным равнодушием. Но столь часто автор обращается к тайге и горам вовсе не в поисках дешевой – и такой расхожей в иных скороспелых писаниях о Сибири – внешней экзотики, ничуть не из желания непременно поразить читателя охотничьими приключениями, во что бы то ни стало потешить его какой-нибудь глухоманной невидалью, захватывающей диковиной. Ничего этого нет в рассказах Николая Янькова. Нет в них и холодной, созерцательной описательности. В каждом присутствуют и открытие, и удивление неведомым прежде, о чем просто невозможно не рассказать, и напряженное раздумье, скрытая грусть от сознания, что никакая красота не вечна. Для Н. Янькова природа – сам облик Родины, большая и чрезвычайно важная часть нашего бытия и нашего естества. Она – и кормилица, и друг, и врачеватель, и сердцу отрада, но зачастую она – и горький упрек, обвинение нашему легкомыслию и попустительству, неумению сберечь, отстоять для себя и для потомков дарованные нам, от веку доставшиеся блага и красу родной земли. И когда в «Рыбе-радуге», «Арей-озере» и в других рассказах писатель говорит об этом, когда он предупреждает, насколько велики, необратимы и горьки могут быть потери при бездумном, потребительском отношении к лесам, озерам, рекам, к «братьям нашим меньшим», голос его звучит особенно тревожно, будит чувство ответственности за судьбу всего, что окружает нас и без чего немыслимо наше существование.

В соприкосновении с природой, ее чистотой и неподкупностью, в столкновениях с преградами, опасностями, неизбежными на таежных тропах и дорогах, на нелегком, часто изнурительном промысле обнажаются характеры, проверяется личность, явным становится истинное и ложное в людях. Сколь бы искусно и долго ни прикрывались личиной добропорядочности трус, хапуга, подлец, хитрый приспособленец, расчетливый карьерист – рано или поздно они все равно выкажут свое нутро, и тогда уже им ничем себя не обелить. Зато благородство и мужество, честность и бескорыстие, верность дружбе и готовность к самопожертвованию всегда оставят в жизни, в сердцах людей добрый след и по достоинству будут оценены. Николай Яньков умело и топко, без нажима это прослеживает, раскрывает через поступки, судьбы своих героев, утверждая искренность и чистоту человеческих отношений, высокую нравственность. И вслед за автором мы проникаемся искренней симпатией к паромщику Егору, который презирает лицемерие и неправду, спекуляцию дорогой нам памятью о погибших на Великой Отечественной («Варакушка-соловей»); мы решительно становимся на сторону несколько нескладного, грубоватого Максима, столь же нетерпимого ко всякой лжи и ненасытной жадности («Трое на ледовой дороге»); мы глубоко сочувствуем наивному деду Чайковскому, такому трогательному в своем неколебимом убеждении, что найденный им в тайге корень способен исцелить людей от всех недугов, сделать их мудрее, добрей, честней и вообще победить зло в мире и тем избавить его от войн, от угрозы ядерного побоища. И хочется продлить минуты общения с героями Николая Янькова. И после расставания с ними тебя не покидает вера в доброе начало на земле, и все более крепнет чувство признательности автору за то, что он увидел, открыл в жизни таких людей и талантливо, проникновенно и правдиво о них рассказал, за то, что распахнул перед тобой неоглядные просторы забайкальской тайги.

Чита

Евгений Куренной

Перевалить Кодар

Греется Дюдувул на солнышке, деревяшку строгает острым ножиком. Может, птица получится, может, зверь. Рядом старик Чохтоо дымит трубкой.

Зимой Дюдувул наломал бока. Промышлять соболей далеко ходил – на Бургай. Теперь кочует с семьей по озерам и рекам вокруг Кодара. Тепло, тихо. У собак рты разинуты, языки висят. Бурбулен звенит – колокольчик олений. Олени щиплют траву, в ручье цветастые рыбы скачут – паутов над водой хватают.

Рыбу ловить бы надо. Колхозный председатель сказал, рыбу лови, Дюдувул. На вертолете привез сети, бочки.

Бочки на солнце высохли и рассыпались. Соболя Дюдувул ловить может, рыбу не может. Кое-как один раз кинул сеть в озеро, пришел сохатый купаться, запутался– злой был! Все порвал. Дюдувул глядел, смеялся; зверь бодал сеть рогами, фыркал, бил копытами. Ему, зверю, что? У сохатого не будут просить рыбу, у Дюдувула будут просить. «Давай, Дюдувул, рыбу…»

Блестят вершины Кодара. Снега блестят, льды. Небо синее. Тени в ущельях тоже синие – остатки ночи. Скалы красные. На красном – зеленое: травы, мох, деревья.

Старик Чохтоо закрыл глаза – дремлет. А может, думы крутятся в голове, оттого и закрыл глаза. Шилборок, жена Дюдувула, катает лепешки на камнях. Девочки нашивают на унты бисер. Невесты – красивое любят! Две девочки – Чэкэрэк и Аярик.

Дюдувул вертит в пальцах оструганную деревяшку, смотрит на горы Кодара. Гудят горы, поют. Густой трубный гул чудится в красках и острых изломах Кодара.

Сердце и голова Дюдувула полны раздумий. Охота взлететь в небо – до того в груди хорошо и радостно.

Шилборок, мешая ложкой в котле и отворачиваясь от дыма, говорит:

– Непогода будет, торанг. Собаки тянутся.

Правду говорит Шилборок. Собаки ломают в зевоте челюсти, катаются на траве. Рваное облако пухнет под зубцами хребтов.

Торанг скатился, когда сели обедать. В ударах ветра – запах зимы. Летит белый дым, визжат деревья, мелькают оборванные листья, кусочки коры.

– Духи Кодара сердятся, – говорит старый Чохтоо.

– Зима с летом дерется, – соглашается Дюдувул.

Он долго ест, долго ковыряет спичкой в зубах. Ложится на мягкие шкуры, лениво шарит рукой у изголовья – ищет радиоприемник. Приемник сильный – премия за удачный промысел. Охотился Дюдувул на Бургае и Торе, далеко ходил. Хорошая охота, радио хорошее. Плохое радио в большой ветер не работает, это – работает. Песни играет, разговорами веселит Дюдувула.

Говорят: лесу напилили много, реку запрудили. Говорят: на Луну полетели – собирать камни. И еще говорят: бомбы бросают на крыши домов, стреляют в спины деревенских жителей – люди бегут прятаться в лес, в джунгли. Израиль покупает военные самолеты. В другом углу земли сгоняют людей в стадо, огораживают проволокой, вырывают им железными крючками глаза. Говорят: хунта!

Двуногие совсем одичают, – говорит старик Чохтоо, – шерстью, однако, обрастут.

– Обезьянами опять станут? – хохочет Дюдувул. – Это учитель на собрании говорил: человек родился от обезьяны.

Чохтоо сверкает своими сединами: правда, правда! Чохтоо много видел. Шел с винтовкой от Волги до Берлина. Спокойный Чохтоо, мудрый. Дюдувула от пьянства вылечил. Пил-то шибко, Шилборок таскал за волосы, пинал ногами в живот. Шилборок мальчика родила мертвым. Чохтоо хотел убить дурного зятя, потом раздумал: насобирал черной травы, навозных грибов. Накормил Дюдувула этим варевом. Дюдувул корчился на полу, плакал. Умрет, думал. Однако голова на третий день стала светлой, легкой.

Дюдувул теперь тоже стал умным. Почти как сам старый Чохтоо. Зимой много соболя промышляет, летом радио слушает.

В отличие от Чохтоо Дюдувул дальше Иркутска нигде не был, но и он мировые страсти хорошо понимает: когда вместе собирается много людей, они начинают пугаться, дичать. Зверя нет – какая охота? Хлеб на асфальте тоже сеять нельзя. Кругом дома и дома, камни. От страха люди начинают льстить и обманывать. Охотятся друг на друга – злые, хитрые. Один работает, другой пытается его обманывать – бумагами. Тогда и первому неохота работать – сам хочет обманывать.

– Шибко много дорогих вещей делают, – говорил Чохтоо, – охота их людям иметь, а все дорогие вещи сразу может иметь только мошенник.

В руках девочек сверкают иголки и бисер – сидят шьют возле огня. Две дочери – Чэкэрэк и Аярик. «Уйдут туда, где асфальт и камни, – с некоторым удивлением думает Дюдувул, – выйдут замуж».

– Раньше дорогих вещей не было, все двери стояли открытыми, – удаляется в далекую старину Чохтоо, – охотники привозили сохатого, сваливали посреди стойбища – подходи, бери, кому надо есть! А потом приехали купцы… Водка всякого может худым сделать: мясо на глазах нарастает.

Мужскую беседу прерывает Шилборок. Стоит, трясется от страха, бормочет, показывая рукой за тонкую стенку палатки:

– Там… бувки ходит, покойник!

Торанг гудит, рвет брезентовый чум. Шилборок вышла наколоть дров для печки, влетела обратно без топора.

– Бувки! – говорит.

Дюдувул делает ртом сердитый звук «хык», хочет ругаться, но падает на мягкие оленьи шкуры – хохочет! Глупая баба: разве может ходить покойник? Дюдувул вдоволь насыщается сладким смехом, говорит – не тай наставительно, как иронично:

– Бувки – такие же люди, как мы, только не ходят. Их не надо бояться. Бывает, живых надо бояться. Ага!

И тут открывается брезентовый полог, тычется слепая голова, закиданная мокрым снегом. Злой белый дым с визгом врывается в палатку, едва не загасив огонь. Дюдувул не боится ни духов, ни бувки, но голова действительно вид имеет потусторонний: шапка вся сгнила и теперь болтается лохмотьями, а там, где бывают у человека глаза, чернеют две круглые ямы. Упала голова внизу, на пороге.

Чэкэрэк кричит, закрыв лицо камусом. Шилборок садится: может, ноги подкосились от страха, может, хочет спасать девочек. Дюдувул молчит, смотрит, что будет дальше. Первой догадкой было: сосед-пастух Васька Гыргенов пришел, пьяница. Будет заставлять хлебать спирт, оскорблять начнет: пьяница пьяниц любит. На этот раз Дюдувул по-настоящему разозлится, ответит на оскорбление: вынесет Ваську за дверь, ткнет носом куда надо. С тех пор как старик Чохтоо накормил Дюдувула колдовским варевом, он не выносит спиртного запаха – лихотит.

Торанг как будто еще больше ярится. Ветер треплет полог палатки, визжит в дымовой трубе. Дюдувул наклоняется над упавшим. Мешковина, которой была обмотана голова, от прикосновения расползается. Дюдувул хватает прямо за волосы. Слетели черные снеговые очки, а под ними – обыкновенные глаза в белесых ресницах. Рыжая борода вьется колечками. Дюдувул дивится: нет, это не Васька Гыргенов. Но все равно, однако, знакомый. Где-то Дюдувул видел эту рыжую бороду.

Тело оборванца втянуто в палатку, уложено возле раскаленной жестяной печки. Дюдувул приложил ухо к груди: человек живой, дышит! Старик Чохтоо шебуршит сушеной травой – целебный корень ищет в сумке из ровдуги. Волчий корень. Сильный корень – мертвого может поднять.

Чохтоо зажал корень в руке – думает. Давно было. Такой же белобрысый пришел, новой бумагой грозил, короткое ружье-наган на боку. Страшно ругал Чохтоо: нельзя шаманить, корни-травы сушить. А разве Чохтоо шаманом был? Он просто сушил летом целебный корень и травы на пользу людям. Разве новая бумага запрещает делать добро людям?

Чохтоо тогда сильно обиделся. Не испугался – обиделся. После понял: новая бумага хорошая, правда и добро в ней. Белобрысый человек был худой. Худые люди любят прятаться за хорошей бумагой. Жестокий торанг судьбы собрал их потом в большие толпы, гнал и гнал за гребни Кодара, на Север, в мутные льды Ночного моря. Правых и виноватых – такой был жестокий торанг. Медведи и волки в ту осень жирели. Они просто трескались от довольства и жира. В тот год охотники впервые заметили, как открыто и нагло волк смотрит в человеческие глаза – насмехается.

Чохтоо бросает к ногам Шилборок кусок корня:

– Завари в чайник.

Дюдувулу Чохтоо говорит:

– Турисыт. Или геолог.

Дюдувул соглашается: турист это. Человек, который ходит по земле только потому, что ему охота ходить. Эту рыжую бороду он уже видел в прошлом году. На озере Липриндо или на речке Курунг-Урях. Где-то видел.

– Ходят и ходят, – ворчит Чохтоо, – четыре зимы назад шестерых задуло турисытов. Такой же торанг был. Как этот не сдох? Камни роняет.

В торанг рычат скалы Кодара: камни катятся. Камнепад даже сокжоев, диких оленей, иногда забивает насмерть.

– Не знаю, почему ходят? – ругается Дюдувул. – Лучше бы рыбу ловили. На Дюдувула два воза вешают: зимой Дюдувул мерзни на собольей тропе, летом в холодной воде мокни.

Дюдувул разглядывает бороду странного человека, вспоминает слова Чохтоо: «Шерстью обрастут, злые станут». Догадка приходит: рыжебородый, поди, оттуда, где стрельба, бетонные ямы и железные крючки для глаз – хунта! Шпион Паурса залетал, радио говорило. Этому почему не залететь или не приплыть по Лене-реке с берегов Ночного моря?

Шилборок подает отвар корня, но незваный гость и без корня шевелится, ожил. Стягивает с головы остатки гнилой мешковины. Выпростался из телогрейки – сотлевшей и рваной. В свитере сел, сидит. Трет ладонями виски, шею. На людей не смотрит. Молча берет кружку из рук Шилборок с горячим отваром. Девочки Чэкэрэк и Аярик спрятались в угол за ситцевый полог, сквозь щель смотрят, как парень пьет. Молодой парень, желтый. Борода и волосы желтые – лисий хвост. От горячего питья лицо парня потеет, красное. Торанг гудит.

– У, – говорит парень, – дым учуял, вот и набрел на вас. Штормовку сорвало и унесло ветром, потом рюкзак укатился в пропасть. Бр-р!

Буран поднялся, он спал на лужайке, рассказывает парень. Носки и штормовку на палку повесил – сушить. Проснулся от рева воздуха, одежды на палке нет – сдуло. Растерялся, забегал в поисках укрытия и попал на каменную осыпь. С перестуком колес на рельсах камни неслись вниз, к пропасти. Барахтался в камнях, упал. Как выскочил? Рюкзак догадался сбросить. Рюкзак вместе с камнями ухнул в пропасть. В сломанном балагане нашел на пути какие-то тряпки, обмотал голову. Шел и шел все время навстречу ветру, чтобы не сбиться.

– Если бы не поймал запах вашего дыма, не знаю, что было бы, – говорит парень.

– Сдох бы, сдох! – соглашается Дюдувул. – Тайга, домов нету.

Чохтоо вспоминает шестерых, которые ушли и не вернулись с гольцов Кодара – большой торанг съел следы, нету людей. Туристы: ходят и ходят! «Кочевать охота, – думает Чохтоо, пыхтя своей трубкой, – кочевать не могут, а все равно выбирают места получше, смотрят».

Рыжий упирается глазами в лицо Аярик. Девушка – в обморок упадешь! Рубиновый луч – лазер. Голова каруселью!

Парню дают меховое одеяло, поят мясным бульоном, велят спать. Утром он поднимается совсем здоровым, веселым. Оказывается, зовут пария Андреем. Чохтоо охота разговаривать – свежий человек. Торанг утих, светит солнце.

– Война была, к Берлину ходил, – говорит Чохтоо и машет дымящей трубкой в сторону Запада, – народу много видел. Говорят, еще больше стало народу, плодятся шибко?

Лицо Чохтоо все в морщинах – прошлогодняя высохшая картошка. Но глаза хитрые. Быстрыми соболями бегают в них мысли. Андрею забавно поговорить со старым эвенком.

– Народ? – говорит Андрей. – С количеством все в порядке, дело за качеством.

«Ага! – шевелит извилинами Чохтоо. – Качество – это когда лучше надо. Дурной человек лучше не хочет, добрый – хочет».

– Отец твой не охотник, за что ему дают еду, деньги?

– Он певец. Поет.

– Где поет?

– На сцене, по телевизору и по радио.

Андрей кивает на роскошный транзисторный радиоприемник, который выставлен Дюдувулом на видном месте: пусть гость видит, какой у него красивый подарок за удачу на промысле. Дюдувул хороший охотник, далеко ходил соболей тропить – на Тору!

– У отца бравый-то голос? – спрашивает Чохтоо.

– Был бравый. Сейчас испелся, осип.

– Все равно поет?

Андрей кивает.

– Почему поет, раз голос худым стал?

– Не знаю. Старости боится. Или молодым завидует.

Чохтоо сидит удивленный. Сам он тоже старик, скоро пойдет туда, где «верхний колхоз». На сердце будет светло и тихо – так он пойдет. Последнюю каплю сил Чохтоо истратит на то, чтобы уйти в горы Кодара и там завалить себя камнями. Так у них в роду старики делали. Чохтоо так сделает, когда настанет пора умирать. Зачем бояться? Придет старый Нюргун, будет маленько камлать, в праздничный бубен бить: хорошо жил Чохтоо, честным был, все его любили, теперь пошел Чохтоо в «верхний колхоз», на вечную пенсию!

Чохтоо давно бы ушел – внука ждет. Чтобы в глазах и в сердце было светло, внука надо увидеть. Но внука нет: пил Дюдувул дурную воду в бутылках, стукнул беременную Шилборок ногой в брюхо, Шилборок мальчика скинула.

День светлый. Тени в горах. Синева. Терпеливые, подголечные растения пьют талый снег, в речке прыгают цветастые рыбы – мух ловят. Речная вода тренькает в камнях. Андрей и Чохтоо беседуют. В щелках глаз Дюдувула недоверие. Лицо гостя ему не особенно нравится. При свете дня совсем рыжий. Все равно как искусственный соболь: блестит воротник, а тепла нету.

– А я тебя видел в прошлом году, – говорит рыжий Андрей Дюдувулу, угадывая недружелюбие к себе.

– На Курунг-Урях видел, что ли? – прикручивает радио Дюдувул.

– На Курунг-Урях я тебя видел в позапрошлом году. А прошлым летом на Липриндо встречались.

У Дюдувула вышибает на ладонях пот: он и в позапрошлый год ходил вокруг Кодара, этот парень! Что-то здесь не так. Зачем ходить? Был бы геолог…

– Турисыт не ходит по одной-де тропе дважды, – вставляет Чохтоо, – не ходит. Но, но!

В речи эвенков угадывается оттенок угрозы, но Андрею весело:

– Я тебя на Липриндо видел, Дюдувул. В прошлом году. Начальник еще к тебе приезжал, заставлял рыбу ловить. А у тебя сеть запуталась, ты разозлился и всю сеть изрубил топором в лапшу. Это была картина!

Андрей смеется. В глазах скачут синие искорки, и золотыми пружинками прыгают волосы на голове. Зубы белые – снег на гольцах в конце августа.

Дюдувул помнит: было такое, порубил сеть! Шибко злой тогда был. А теперь смеется. Пропала вся настороженность. Дюдувул смотрит на рыжего парня и громко смеется. Чохтоо веселится, щерит желтые табачные зубы. Робко хихикают Чэкэрэк и Аярик, разглядывая гостя. Шилборок вышла из палатки и тоже хохочет.

– Нонче-то сохатый порвал сеть рогами, но-о! – подливает масла в огонь Дюдувул, мотает головой и машет руками, показывая, как злился сохатый, с сетью дрался.

От хохота вздрагивает хвоя лиственниц. Олени перестали щипать траву, смотрят удивленными глазами в сторону стойбища. Дюдувул вдруг делается серьезным.

– Нонче-то председатель на вертолете был, опять заставлял ловить рыбу. Дюдувул не рыбак, охотник. Когда один человек берется делать зараз два дела – лентяем станет. Пусть Васька Гыргенов ловит рыбу, все равно не пасет оленей – спирт лохчит.

– Когда на одну ногу натягивают второй унт, унт порвется, – поддакивает Чохтоо.

– Дюдувул хороший охотник, – с детской простотой хвалит себя Дюдувул, – соболей два плана принес. Хорошее радио дали – премию. А все равно будут ругать Дюдувула: рыбу не ловит. Хороший человек в глазах начальства не бывает хорошим. Васька Гыргенов хороший…

Дюдувул плюет. В радио кричит много народу: мячик пинают. Двое-трое пинают мячик, а много народу сложили на коленях руки – смотрят на мяч. «Десять тысяч пар глаз устремили свой взор в центр поля», – хвастает дареное радио. Каждый человек поймает по одной рыбе тайменю, считает Дюдувул, выйдет десять тысяч рыбин! Гора величиною с Кодар. Но они сидят, смотрят мяч. Одни пинают мяч, другие ходят и ходят, а хунта делает пушки. А такие, как Васька Гыргенов сидят и пьют спирт – голова пухнет!

Андрей нашел в кармане крючки. Только и осталось богатства: перочинный ножик и рыболовные крючки в бутылочке из-под пенициллина. Все остальное вместе с рюкзаком ухнуло в пропасть.

– Пойду, побалуюсь, – говорит Андрей и просит для лесы суровую нитку или кусок капроновой жилки.

– Во, жилка! – выходит из палатки Чохтоо с мотком в руке. – Настоящая, оленья: шигда.

Андрей пробует – крепче капроновой. Шигдой женщины унты шьют, объясняет Чохтоо. Но и для лесы годится, поди.

Андрей срезает ветку для удилища и уходит по речке вниз. По кустам тихо крадутся обе девочки – Чэкэрэк и Аярик. Дюдувул велел смотреть, куда пойдет парень и что будет делать. В далеких землях нет мира, нельзя никому верить. «Хунта…Ирландия…Израиль», – говорит радио.

Дыбятся горы Кодара. Гудят. Вечная песнь жизни и смерти. Вечная тень радости и печали. Кодар – жестокий и добрый. Кодар, который отнял у Андрея любовь и теперь дает ему силы. Щербатые камни высот скребут облака. Сливаются в белое дым облаков и вечные снега гольцов, где не обитает живое. Редко-редко пройдет лишь загадочное животное – снежный баран.

Между высотами – седловина. Там угадывается оленья тропа. Тропа диких оленей. По этой тропе ушла любовь. Ушла в рубчатых горных ботинках и брезентовых джинсах. Ушла перевалить Кодар, а он, Андрей, остался со стертой ногой у камня, возле которого упражнялся с бубном шаман-любитель, молодой тунгус с речки Курунг-Урях.

И вот теперь Андрей третье лето прилетает из Минска – «с другого края земли» – в Чару, чтобы одолеть Кодар, стать самим собой. Или чуть выше! «Надо быть выше», – говорят про униженных.

В кустах хихикают Чэкэрэк и Аярик. Андрей смешно хлопает себя по щекам и шее – ловит паутов для наживки. Прыгают в бочаге цветастые рыбы – хариусы, ловят мух, паутов и бабочек, упавших на воду. Падает на струю паут с крючком – бросок цветной молнии, вода бурлит. Сгибается в колесо ивовое удилище. В руках Андрея – холодная рыба. Поднебесный гольцовый лед. Запах льда. Настоящая удача всегда цветастая, но холодная. Как дождь для сухого поля. Лед и мудрость. «Истинная мудрость отдает холодком», – сказано древним. Вода холодна и прозрачна. Рубиновые плавники хариусов дрожат в струях. Струи – струны. Река – гитара. Басовито поет в камнях, толкутся в хороводе рыбы. На крючок они кидаются с жадностью. Андрей бросает в траву тяжелых рыб – одну за другой. В сонной траве зундят мухи. У себя за спиной Андрей слышит возбужденный шепот Чэкэрэк и Аярик. Хочется ему хоть одним глазком увидеть Аярик – дивная! Но Андрей чувствует: один шаг в ту сторону – и девушки прошумят в чаще, как ветер.

Дюдувул послал девчонок подсматривать, Чохтоо не пошлет. У Чохтоо лицо мудреца. Мудрость приходит с годами. «Атомная война будет, нет? – спрашивает Чохтоо. – Если будет, то люди одичают и обрастут шерстью, Опять на земле станут жить одни только звери». Старики думают об одном и том же – в Москве, на Волге и вот здесь, в диком углу Кодара: будет ли война?

На таборе шум. Потные Чэкэрэк и Аярик показывают руками, как Андрей машет палкой с ниткой из шигды – ловит рыб. Много рыбы!

Через час приходит и сам Андрей. Он, действительно, едва несет улов. Жирные хариусы тяжелыми гирляндами висят на здевках – таловых прутьях. Два толстых ленка висят отдельно – через плечо. Третий ленок оборвал лесу, ушел с крючком.

– Давай бочки, Дюдувул! – смеется Андрей. – Солить будем.

Чохтоо одобрительно щурится. Шилборок хохочет. Дюдувул недоверчиво трогает рыб: сети нет, как одной маленькой железкой поймал столько рыбы?

Горит костер. Запах ухи и дыма. Солнце упало за спину Кодара – тихо шевелятся последние лучи в оранжевых и зеленых размывах. Уху варит Андрей. Но сначала он рубит дрова. Сверкает лезвие топора, летит щепа. Куча дров! Потом Андрей учит Шилборок готовить уху.

– Сам варить мастер, жену не надо! – смеется Шилборок.

– Надо жену, но-но! – не то сердится, не то смеется Чохтоо. – Аярик нашу бери, сладко жить будешь! Ладная девка. Мальчика родит. Надо мальчика!

Этот рыжий – ладный парень, только все время горбится, будто на его плечи тяжелое давит.

Аярик в смущении прячется за спину матери. Андрей тоже вдруг краснеет от неожиданности: Аярик красивая. Чэкэрэк низкорослая, толстенькая – тарбаган, каким он бывает под осень, в сезон охоты. Аярик быстрая, тонкая. Глаза на матовом смуглом лице по-восточному длинные. Губы не надо красить и щеки – натуральный румянец, свой. Имя Аярик – звук летящей стрелы.

– Завтра вместе пойдем рыбачить, – чтобы скрыть смущение, говорит Андрей Дюдувулу.

Аярик! Андрей даже смотреть на нее боится. Глаза слепит. А точнее – накатывает липкая робость, туман. «Аярик нашу бери себе в жены».

Костер качает тени. Схлебали уху, хвалят Андрея. Дареный радиоприемник Дюдувула гудит без умолку. Звучит венгерский чардаш.

– Плясать охота, – говорит Шилборок и колотит ладонями в ритм танца.

– Аде! Аки! Омоко!

Гудит лунный Кодар, гудит чардаш. Пляшет Дюдувул с Шилборок, и обе девчонки пляшут.

– Хумкай, хорго, хунде! – забавно кривя рот, кричит эвенкийские танцевальные выкрики Дюдувул.

Аярик в черном спортивном трико и белых «городских» туфлях. Ломкая стрелка. Молния. Огонь в глазах. Не по земле стучат каблучки белых туфель – по сердцу Андрея.

Аярик зовет в круг – улыбкой, взмахом рук. Но Андрей сидит – размяк, словно рыба на солнце, недвижимый. Оцепенел. Сладкая тоска, боль и робость. «Аде, аки, омоко!» – эвенкийско-венгерский чардаш.

А Чохтоо опять о войне. Были люди хунну. Не хотели работать. Воры. Хотели обманывать, отнимать, грабить. Бумагой и спиртом отнимать не умели, отнимали прямо – дубиной и топором. Саранчой шли, тучей. Вой, дым и пыль. Эвенки отодвинулись в глубь тайги, в сторону Ночного моря. Унесло хунну. Пришли ниоткуда и ушли в никуда. Только искры остались. Размело по земле искры. Сейчас они мелькают в глазах людей. Искры вражды, жадности, зависти. Свирк – и нету. Свирк-свирк! Мелькающий стоп – огонь самолета. Пересилят, разгорятся искры в огонь – будет атомная война. Люди одичают после того и обрастут шерстью. Будут ходить в лесу одни только звери.