Текст книги "Призванный хранить"

Автор книги: Николай Буянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 26 страниц)

Сразу пять рук (по две у Баттхара и Антона, одна – у Заура) подхватили его, быстро растёрли, накинули одежду на худенькое тело... И опять никто не сказал ни слова. Любые слова казались сейчас пустыми и только раздражали. Лоза посидел несколько минут, давая себе отдых, и полез снова.

Во второй раз он слетел, пройдя больше на пару сантиметров. И всё пошло по кругу: падение в воду, краткий отдых, путь наверх – безнадёжный и беспросветный. Когда Лоза совершенно выдохся, настала очередь Антона. Потом его сменил Баттхар...

– Я кое-что видел под водой, – сказал царевич, когда выпал его черёд отдыхать. – Это было похоже на склеп... Сверху лежала плита из зелёного камня, а на ней были высечены письмена, только я их не понял. И знак: сидящий лев с человеческой головой. А на голове – венок из лавровых листьев.

– Ты не ошибся? – спросил Заур.

– Думаю, нет. Я попробовал приподнять плиту – вдруг под ней скрывается ход... Но понял, что мне это не по силам. И даже всем нам четверым.

Заур поджал губы и после паузы произнёс:

– Что ж, поздравляю. Возможно, ты отыскал могилу царя Давида.

– Как, – не поверил Баттхар. – Того самого?!

Царь Давид, подумал Антон (ноги враспор... босые ступни немеют и уже ничегошеньки не чувствуют, не ступни, а арестантские колодки...).

В прошлый раз он слетел где-то с середины: захотел рывком преодолеть лишние сантиметры, но рывок обошёлся дорого: чуткая стена мгновенно обиделась и сбросила «восходителя» в ледяную воду. У Антона даже рассердиться не хватило сил.

Он равнодушно подплыл к берегу, растёрся докрасна, до малинового свечения, и растянулся на рваной рогожке, которая нашлась в мешке у Заура.

Давид. Знакомая личность. Сколь знакомая – столь и таинственная: не с твоей ли подачи, дружок, меня занесло в этот «мир за околицей»[16]16
  Фантастический роман Урсулы Ле Гуинн.


[Закрыть]?

– Как же получилось, что его копьём завладел царь Гюрли? – спросил он с видом знатока.

– Копьё Давида наш народ хранил много веков. Гюрли получил его от своего деда, а тот – от своего деда, а тот в свою очередь – от отца, когда ещё был молодым и ходил в поход против абастов. Абасты в те времена жили на берегу Великого моря и слали свои боевые корабли на Византию.

Говорят, будто Самфий, их царь, брал каждую ночь новую жену, а предыдущую душил своими руками, потому что кто-то сказал ему, что таким способом можно сохранить мужскую силу до глубокой старости. Не знаю, так ли оно было, но хитрости и коварства ему было не занимать.

В ту пору в этих горах жил один большой народ, и правил им царь Давид. Государство его было столь могущественно, что ни один враг не смел даже близко подойти к его границам. Однажды к Давиду прибыли послы от абастов и сказали: «Мы пришли к тебе не с доброй вестью. Византийские полчища готовы напасть на нас, и наш господин Самфий смиренно просит у тебя помощи. И клянётся быть тебе верным союзником до могильного кургана».

Давид поверил послам. Он оставил трон на попечение старшего сына, а сам с сотней воинов отправился в столицу абастов, чтобы скрепить дружбу с их царём. Войдя к Самфию, он сказал: «Вот тебе моё копьё и моё слово: позовёшь, и я приду, а со мной – весь мой народ. Будем драться спина к спине. Ты клялся быть мне вечным союзником. Я клянусь тебе в том же».

– А потом Самфий убил царя Давида и завладел его копьём, – утвердительно проговорил Антон.

Заур посмотрел исподлобья.

– Тебе и это известно?

Антон покачал головой.

– Нет... Просто предположил. У нас, там, где я живу... То есть буду жить... Такое тоже случается сплошь и рядом. А предок царя Гюрли, видимо, напал на абастов и отобрал копьё назад?

– Так говорит древнее сказание, – задумчиво отозвался Заур. – Была великая битва между грузинскими племенами и абастами. Разбитый Самфий пытался бежать, но его конь утонул при переправе, а его самого схватили на берегу. И наверное, он пожалел, что не ушёл на дно вместе с конём... С тех пор Копьём Давида владеет род Гюрли и передаёт его от отца к сыну. Хромой Тимур очень хотел бы заполучить его. Произойди это – и весь Кавказ склонит перед ним голову.

– А почему ты сказал, будто я, возможно, нашёл могилу Давида? – спросил Баттхар. – Разве не известно точно, где он был похоронен?

– Это ещё одна тайна. Когда Давид умер, в стране началась смута. Когда-то единый народ распался на отдельные княжества, вожди рассорились меж собой, вспомнив давние обиды, внешние враги вторглись в границы... Поэтому жрецы храма богини Тенгри решили похоронить Давида тайно, чтобы никто не надругался над его останками. Они построили несколько внешне одинаковых захоронений в разных местах. Сколько существует таких мест и в каком из них покоится Давид – не знает никто. Жрецы убили рабочих, строивших склепы, а потом – сами себя, чтобы никто не мог проговориться. Похоже, что ты наткнулся на одно из таких захоронений. Скорее всего, оно пусто, а может быть...

Царевич помолчал, обдумывая услышанное. Потом сказал:

– Когда-нибудь я вернусь сюда и велю осушить озеро. И узнаю, пуста ли эта могила.

– Зачем? – спросил Заур.

Баттхар своенравно дёрнул плечом.

– Не люблю, когда от меня что-то скрывают.

...Антон чуть не отдёрнул руку.

Потому что его ладонь, вытянутая вверх, наткнулась на что-то острое и ранящее, как бутылочный осколок. Помня о сволочном нраве стены, он очень осторожно поднял голову и едва не заорал – не от боли, а от радости. Да что там от радости – от самого натурального счастья. Ибо то, за что он ухватился, было кромкой отверстия в своде пещеры.

Окоченевшие ноги потеряли опору, и Антон повис на руках, приблизительно на высоте пятиэтажного дома. Свались он отсюда – не спасла бы и вода... Однако он не упал. Глупо было упасть, уже добравшись до цели. Лоза внизу буквально взвыл от ревности: стена покорилась не ему... И – от радости, что пришло наконец неожиданное спасение.

Антон зарычал от натуги и отчаянным рывком перевалил себя через край пролома наружу, на пронизывающий ветер и свет. И без сил распластался на припорошённых снегом камнях.

Однако разлёживаться было ещё рано. Следовало найти опору понадёжнее, закрепить верёвку, которую он принёс с собой, и помочь выбраться остальным. И пока Антон отыскивал подходящий валун, пока вязал узлы, налаживая страховку, холод донял его окончательно. Голая спина совершенно одеревенела, посиневшие пальцы отказались слушаться, будто принадлежали кому-то постороннему. Отчаявшись удержать верёвку в руках, он обвязал её несколько раз вокруг пояса и лёг на землю, упёршись ступнями в валун. Ступни тоже давно потеряли чувствительность, но сейчас это было не важно. Уж в таком-то положении он удержит и Лозу, и царевича. А Заура они потом вытянут втроём. Если тот, конечно, позволит им это сделать, подумал Антон. А не то сам выскочит наверх впереди остальных.

Первым, однако, над кромкой пролома показался Лоза. Его почти не пришлось вытаскивать: ловкий, как обезьяна, мальчишка вылез сам, и его губы подрагивали в самодовольной улыбке – видал, мол, и мы можем не хуже!

Вынув из заплечного мешка ветровку, свитер и брюки Антона, Лоза бросил их ему и усмехнулся:

– Одевайся. Ишь, разжарило его...

Антона не хватило, чтобы ответить на подначку. Он влез непослушными ногами в штанины, натянул грубый шерстяной свитер прямо на голое тело и почувствовал блаженство, которого не испытывал никогда в жизни. Тепло – колючее, как муравейник или как целое стадо сердитых ежей, коснулось омертвевшей кожи, защекотало издалека, будто поддразнивая, заставляя бездумно потянуться навстречу... Антон мечтательно улыбнулся, но тут же, устыдившись, снова схватился за верёвку.

– Давай, – скомандовал Лоза. – Насчёт «три»...

Тянуть царевича было сложнее. Он постоянно срывался, пытаясь при этом раскачаться и снова зацепиться за стену, но только мешал. Наконец его макушка показалась над землёй, Лоза и Антон одновременно крякнули от натуги, и Баттхар упал рядом с ними, пробормотав:

– Знал бы я, что меня будут спасать таким варварским способом, руки бы на себя наложил, а в плен не пошёл.

– Ещё не поздно, – успокоил его Лоза. – До Тебриза ещё ой-ой сколько. И не по ровной дороге. И монголы вряд ли оставят нас в покое.

– Не накаркай, – сердито сказал Антон и сбросил в пролом конец верёвки. – Твоя очередь, Заур!

Заур ловко завязал узел левой рукой, подёргал верёвку, проверяя её на прочность и предупредил:

– Тяжело вам будет меня тащить. Я постараюсь помочь, но на многое не рассчитывайте.

Они находились высоко, на границе снегов. Как они ухитрились попасть сюда, было для Антона загадкой. Они никак не могли преодолеть такой длинный путь внутри горы – по самым смелым подсчётам они поднялись на сотню-полторы метров. Надо будет спросить об этом Заура, решил он. Хотя – что тот ответит? Жрецы, – и вся недолга. Как можно постичь деяния жрецов?..

– Как у вас принято спускаться по крутому склону? – осведомился Антон.

Лоза красноречиво шлёпнул себя по мягкому месту. Что ж, вздохнул про себя Антон, не самый плохой способ. Он оглянулся кругом в поисках подходящего пути вниз – и это спасло ему жизнь.

Длинная стрела с чёрным оперением на ладонь разминулась с его грудью и звонко стукнулась головкой о камень. Накаркал-таки Лоза, равнодушно подумал Антон. Он не боялся: наверное, отучился бояться за несколько суток, проведённых в чужом мире – страшноватом, но по-своему притягательном, словно... Он запнулся, отыскивая подходящее сравнение.

Словно боевой нож.

Да, точно. Словно боевой нож, которым никогда не режут хлеб.

Господи, неслышно взмолился он, ну почему Я? Почему ТЫ не послал в этот мир какого-нибудь крутого спецназовца с опытом войны в Афгане, Чечне и народной республике Никарагуа? Почему не увешал его с ног до головы всеми видами оружия – от стреляющей авторучки до переносной баллистической ракеты? Уж он-то натворил бы здесь дел – не мне чета. И царевича бы спас, и Хромого Тимура разгромил вместе с его туменами, кошунами и китайскими осадными машинами, а походя завоевал бы любовь прекрасной дамы – воинственной аланки на звонконогом коне или утончённо-луноликой монголки с этим, мать её, сямисеном...

Монголы меж тем карабкались по склону, оставив лошадей внизу. Их было множество – не менее полусотни. Их предводитель – тот самый, со шрамом через всё лицо, что-то прокричал, указывая на беглецов. То ли «взять живьём», то ли, наоборот, «пленных не брать»...

– Тяни!!! – заорал Лоза, вцепившись в верёвку.

Они тянули изо всех сил и понимали, что им не успеть. Если бы Заур не был тяжело ранен – он сейчас бы, наверное, сам вытаскивал из пещеры-ловушки своих спутников, всех троих враз, намотав верёвку на одну руку, а другой – отбиваясь от монголов.

Если бы жизнь не утекала из его мощного тела – потихоньку, по-воровски, унося из разграбленного и подожжённого дома последние медные копейки... Он вкладывал в это чёртово восхождение всё своё мастерство, до которого было далеко даже Динаре и Казбеку, и ухитрялся подтягиваться на одной руке, потому что вторая была перебита в кости.

Не успеть.

По ним уже не стреляли – видно, тот, со шрамом, приказал своим псам сохранить беглецов для допроса. И для казни пострашнее. Что ж, тем лучше.

Антон выпустил верёвку, мельком оглянувшись на Лозу с Баттхаром – ничего, справятся, – и медленно выпрямился навстречу врагам, сжимая в руке саблю. Жаль, Заур так и не сдержал обещания научить Антона владеть ею как подобает. Ну да ладно: тропа тут узкая, все скопом монголы не накинутся. Значит, сколько-нибудь он продержится, прежде чем его убьют.

– Эй чужеземец! – вдруг услышал он за спиной.

Антон отступил на шаг и заглянул в пролом. Заур ещё держался на стене. Голова его была запрокинута, и Антон увидел его глаза – пустые, уже подернутые белёсой дымкой...

– На юг и восток отсюда, в полудне пути, вы увидите реку, – торопливо заговорил Заур. – Она быстрая, но неглубокая, её можно перейти вброд. За ней меж двух холмов будет стоять старая мечеть, а чуть подальше, возле седловины – хижина, сложенная из камней. Там живёт мой брат, его зовут Аккер. Вы легко его узнаете.

– Как? – помимо воли вырвалось у Антона.

Заур внизу слабо улыбнулся.

– Он... Он очень похож на меня. В детстве мама различала нас с трудом. Ты должен рассказать ему всё, что произошло. И покажи ему уздечку, которую я снял со своего коня, – я спрятал её к тебе в котомку. Торопитесь!

Голова его безвольно качнулась вбок.

– Не смей! – закричал Антон в ужасе. – Не смей, слышишь? Мы тебя вытащим!

Заур не ответил. Рука его потянулась к поясу, и в следующую секунду в ней возник широкий нож. Тот самый, которым хозяин никогда не прикасается к хлебу. Острое лезвие скользнуло по верёвке – и она вдруг сделалась бездумно лёгкой. И покорной, словно дохлая змея.

Антон не видел, как тело Заура упало в воду, только услышал громкий всплеск, в котором явственно почудилось довольное урчание: дух озера благосклонно принял подарок.

Всё произошло быстро. Быстрее, чем это можно было описать. И гораздо быстрее, чем дошла до вмиг одеревеневшего сознания простая и ясная мысль: что Заура больше нет.

И что они остались одни.

Антон не чувствовал скорби – для скорби нужно время, которого тоже не было. Недоставало времени скорбеть и о Сандро, и о Торе Лучнике – абсолютно чужих, в общем-то, людях... И всё же Антон знал, что потом обязательно вспомнит их – когда закончится эта сумасшедшая гонка по горам, и возложенная на него миссия наконец будет выполнена. Где он окажется в тот момент – возле костра в пещере, возле очага в средневековом замке, примостившемся на верхушке скалы, в своей квартире перед телевизором – неизвестно. Но он вспомнит. И почувствует, как сердце вдруг пропустило удар...

Потом. А сейчас – он вздёрнул за шиворот зазевавшегося царевича, толкнул окаменевшего Лозу и страшно рявкнул:

– А ну, вниз по склону! Пулей!!!

Крутой склон разверзся перед ним во всей своей суровой красе, и он, отчаянно зажмурившись, бросился туда, как в пасть тигра, ногами вперёд.

Он тут же потерял из вида обоих своих спутников, лишь по шороху тел и сдавленным воплям догадываясь, что они где-то рядом. Склон летел навстречу, сливаясь в грязно-белую массу, больно колотя по спине камнями и рождая ощущение, будто кто-то недобрый сунул Антона в стиральную машину. Одно радовало: скорость у его преследователей была в этот миг намного ниже. Те ещё, должно быть, взбирались наверх с противоположной стороны. Пройдёт пять или десять минут – и они увидят на вершине горы пролом. Они обязательно заглянут в него, не могут не заглянуть. Они увидят там расставленных в круг языческих богов, которым уже много веков никто не приносит жертву, и чёрную гладь озера, скрытую в дымке испарений. И станут гадать, не туда ли спрыгнули беглецы. Конечно, это означало бы верную смерть, но, может быть, они предпочли смерть плену?

Потом кто-нибудь из монголов заметит следы на противоположном склоне, и они догадаются... Но это будет потом, через несколько минут. Ох, как нужны они были сейчас, эти минуты...

Глава 10
ПЕРЕКРЁСТОК ПУТЕЙ

– Что ты делаешь каждый раз, едва мы останавливаемся на отдых? – однажды спросил он меня.

– Пишу книгу, – ответил я и с гордостью продемонстрировал своему спутнику уже исписанные страницы.

Их было множество, этих страниц, несколько сотен, и всё равно я знал, что моя книга ещё в самом начале. Не единожды осень сменит весну, и выпадет первый снег, робкий, словно фата невесты, и вновь растает, обратясь в полноводные ручьи, и яблоневые сады, очнувшись от зачарованного сна, покроются дурманящим белым цветом, прежде чем моё повествование достигнет хотя бы середины. Как знать, возможно, оно окажется длиннее, чем вся моя жизнь, и тогда его завершит кто-то другой, к кому эти записи попадут после моей кончины. И кто возьмёт на себя труд описать всё то, что он видит вокруг: города и народы, так похожие и непохожие друг на друга; людей, ныне живущих и уже отошедших в лучший мир, оставивших в веках свой след, точно глубокую борозду от лемеха, или ушедших тихо и незаметно, без скрипа притворив дверь за собой... Все они рано или поздно внесут посильную лепту в мою повесть. Я постараюсь показать их самих и их деяния без прикрас, как они есть. Изящные, словно изразцы на мечетях, литературные обороты я оставлю придворным поэтам, чьё ремесло – услаждать чужой слух...

А я не поэт. Я всего лишь путешественник волею Аллаха, который упорно ищет крупицы мудрости – несмотря на то что наверняка она прячется где-то очень далеко, на другом конце земли. И крупицы истины, которой наверняка нет вообще...

– И всё это здесь? – зачарованно спрашивает мальчик, с почтением дотрагиваясь до бумаги. Бумага изрядно потрёпана по краям и пожелтела от солнечных лучей, я не смог уберечь её как подобает. – Вот в этих чёрных значках – судьбы людей?

– Можно сказать и так.

– И ты можешь переписать их заново, и тогда судьба человека изменится?

Я покачал головой.

– Вряд ли. Судьбу человека может творить лишь Аллах. Я же только стараюсь поведать о ней другим.

– Обо всех, обо всех? И обо мне тоже?

– И о тебе, – подтвердил я. – Ты ведь тоже часть этого мира. А для меня – очень большая его часть.

Несколько минут он размышлял над этим, наблюдая за собственными босыми ступнями, перемешивающими дорожную пыль. На его плече болтались связанные верёвочкой сапоги – совсем неплохие сапоги, с мягким замшевым голенищем и исключительно крепкой подошвой, как раз по ноге – в таких не набьёшь мозоли даже на очень острых камнях. Я приобрёл их для него у одного знакомого купца-осетина, чей караван мы повстречали на пути в Мерангу. Обувь мальчишке понравилась (я видел это по его разгоревшимся глазам), но он так ни разу и не надел её: сберегал для особо торжественных случаев. Правда, я не раз и не два заверял его, что он мог бы иметь дюжину таких пар про запас, стоило лишь пожелать, но мальчишка только упрямо наклонял голову.

– Скажи, дада[17]17
  Дада – ласковое обращение к отцу (аналог русского обращения «батюшка»).


[Закрыть], – осторожно спросил он. – Так рассказывать о других людях, как это делаешь ты, с помощью значков на бумаге... Это доступно только великим мудрецам вроде тебя?

Я слегка смутился.

– Ну почему же. Это может каждый, если он только знает буквы и умеет складывать их в слова.

– А ты научишь меня этому искусству? – спросил он меня ещё осторожнее, даже, кажется, перестав дышать.

– Научу, – пообещал я. (Почему бы и нет, в конце концов? Разве я не мечтал о последователе?) – Что же ты собираешься поведать людям?

На этот раз мальчишка думал недолго.

– Я расскажу им о своей мести. Убийцы моих родителей пока ещё не наказаны, и мне придётся это исправить. Но уж это я сумею: ты ведь научил меня владеть мечом! Смотри!

Он подхватил с земли прут, гикнул и ринулся в кусты чертополоха, что безвинно росли у дороги. Я и глазом не успел моргнуть, как кусты оказались повержены и изрублены в мелкую кашу. Мой ослик, глядя на это безобразие несчастными глазами, чуть не расплакался: он нацеливался на этот куст уже добрых полминуты...

Я окликнул своего спутника. Он вылез обратно на дорогу, обобрал с себя репьи и хмуро пробормотал:

– Я знаю, что ты сейчас скажешь. Что мне надо набраться терпения, что придётся подождать, пока я подрасту... – Он с сожалением посмотрел на собственную тень, будто умоляя её вытянуться побыстрее и понимая, что вытягиваться в угоду своему хозяину та и не подумает. – Знаешь, дада, что бы я сделал, если бы был мудрецом, как ты? Я бы изобрёл напиток, позволяющий маленькому и слабому человеку вырасти и стать сильным за одну ночь. Я бы выпил его, даже если бы он был очень горький. И тогда, клянусь, мои враги пожалели бы, что родились на свет!

Он резво припустился с места вперёд, размахивая прутиком, – только пыль столбом из-под босых пяток. Видно, жалел, что убийцы его родителей сейчас далеко. Вскоре, однако, когда запал иссяк, вернулся назад, потоптался рядом и спросил:

– Почему ты не хочешь изобрести такой волшебный напиток, дада? Ты ведь можешь, я знаю.

Я улыбнулся и взлохматил мальчишке волосы.

– Наверное, не такой уж я мудрец, каким ты меня себе представляешь.

– Ну нет, – с ходу отмёл он этот тезис. – Я сам видел, как тот господин, хозяин торгового каравана, которого мы повстречали, благодарил тебя и кланялся в пояс. А ещё он назвал тебя мудрейшим из мудрых – и я не думаю, что он соврал.

Я и впрямь знал того купца – Аллаху было угодно скрестить наши дороги много дней назад, по пути в Мерангу. Собственно, тогда ещё купцов было двое: они были компаньонами, и каждый имел в общем караване свою долю. Они собирались идти в Мерангу через перевал, получивший название Трёх Сестёр – в честь молельни, построенной там ещё во времена ранних христиан. Этот путь был короче остальных, но я отсоветовал пользоваться им: в горах вот-вот должен был наступить сезон дождей. Компаньоны спорили меж собой всю ночь (я слышал их перепалку, лёжа под толстым верблюжьим одеялом и безуспешно пытаясь заснуть), но так и не пришли к единому мнению. Наутро они разделили караван: один купец повёл свою часть горной дорогой, как и планировалось, второй пошёл более длинным путём, пересекавшим равнину с востока на запад.

– Я подожду тебя в Меранге, – сказал первый, усмехнувшись в чёрную окладистую бороду. – Думаю, я продам больше товара и по более выгодной цене, потому что приду первым. Но не рассчитывай, что я поделюсь с тобой прибылью.

Его товарищ буркнул что-то в ответ, а потом очень сухо попрощался со мной. Он выглядел сердитым и расстроенным – наверное, жалел о своём решении идти равниной: это стоило ему лишних пяти дней пути...

Мы снова встретились, когда он уже возвращался из города. Он прождал своего компаньона неделю, и в конце концов ушёл, подумав, что товарищ просто бросил его, не пожелав иметь дело с трусом. Он заподозрил плохое, а случилось самое плохое: на перевале Трёх Сестёр караван его компаньона смыло сошедшим с гор селевым потоком.

Завидев нас, купец остановился, сошёл с коня и поклонился до земли, велев всем своим людям сделать то же самое.

– Ты подарил мне жизнь, – сказал он, выпрямившись. – Я продал почти все товары и везу теперь много вырученных за них денег. Думаю, будет справедливо, если ты возьмёшь триста... нет, пятьсот золотых дирхемов. И хорошего коня, а то ты, прости мою дерзость, наверное, сбил ноги, путешествуя пешком.

Я отрицательно покачал головой.

– Ну, хочешь – возьми двух коней, – испугался купец, – и тысячу дирхемов в придачу.

Я опять отказался. Денег на всякие дорожные нужды у меня было в достатке, а к иному я был равнодушен.

– Восстанови лучше молельню на перевале, – посоветовал я ему. – Пусть это будет памятью твоему погибшему товарищу. Он был достойным человеком.

– Да будет так, – согласился купец и вдруг заметил моего спутника. – О, да у тебя появился воспитанник! Воистину счастье выпало на его долю – путешествовать бок о бок с величайшим мудрецом из всех живущих под этими небесами. Плохо только, что он ходит босым... Эй, – крикнул он своим людям. – Живо, сапоги для мальчика! Самые лучшие! Да смотрите, бездельники, чтобы пришлись точно впору, иначе высеку!

Он был добрым человеком, этот купец. И умел быть благодарным. Вот только не знаю, хорошо ли это, ведь успеха в жизни чаще добивается тот, кто умеет лгать с честными глазами и бить в спину без промедления. Может быть, я и ошибаюсь, но вряд ли меня кто-нибудь переубедит.

– Ты истинный мудрец, – упрямо проговорил мальчик. – Ты ведь спас этого купца от верной гибели в горах. Наверное, ты можешь предрекать будущее, я прав?

Я покачал головой.

– Чтобы предвидеть оползень, совершенно не обязательно быть провидцем.

– Да? – Он запнулся. – А ты... Ты встречал когда-нибудь человека, который на самом деле мог заглядывать в будущее?

Я долго не мог ответить. Я смотрел вперёд, на изумрудно-зелёные холмы, где паслись отары овец и роились многочисленные селения под защитой каменных крепостей, взлетевших, подобно орлам, на скальные кручи, но глаза мои видели другое...

Тёмный сырой подвал с крысами и клопами-кровососами, бледный тонкий луч света сверху, из-за прутьев решётки, и узник, одиноко и неподвижно сидящий на куче гнилой соломы, перед нетронутой миской со скудной тюремной едой. Впрочем, насчёт еды – вру. Надеясь завоевать его доверие, я приносил в камеру кушанья, приготовленные лучшими придворными поварами, я ставил перед ним золочёные подносы с ароматным пловом и люля-кебабом, игристыми хмельными напитками (я таскал их из кладовой самого эмира – они стоили баснословно дорого, даже для меня) и тонкими восточными сладостями. А потом, видя, что это не производит на узника ни малейшего впечатления, впадал в другую крайность и целыми неделями морил его голодом. Знал бы мой юный спутник об этом – вряд ли смотрел бы сейчас на меня с таким обожанием...

– Встречал, – нехотя ответил я на его вопрос. – И даже просил обучить меня его искусству. Ибо больше всего на свете мне хотелось именно этого: уметь видеть будущее.

– И он научил тебя? – с восторгом спросил мальчишка.

– Нет. Он отказал.

– Но почему?

Я подумал и ответил чистую правду:

– Наверное, потому, что он слишком любил меня. И не хотел делать несчастным.

...Мы увидели перед собой стены Меранги, второго по величине города Алании после столицы, в месяц Джумади 775 года Хиджры[18]18
  Конец апреля 1373 г.


[Закрыть].

Город произвёл на моего спутника трудноописуемое впечатление. За тот неполный год, что мы провели вместе, ему пришлось побывать во многих местах и повидать множество диковинных вещей – так много, что ему, наверное, надоело удивляться. Бывали мы и в больших городах (правда, нигде не задерживаясь надолго): в просвещённой Бухаре и в городе мастеров Дамаске, в шумном, как при строительстве Вавилонской башни, Самарканде и в чересчур, просто-таки до тошноты роскошном Хорезме...

Меранга разительно отличалась от всего, что мы видели раньше. Она ничем не напоминала похожие на воздушный лукум города Персии и Ирана, наводнённые пышными, словно женская грудь, летними резиденциями их правителей, копьеобразными минаретами и крикливыми грязными базарами. Она отвергала всякое знакомство с грузинскими и абхазскими крепостями из чёрного камня, суровыми и немногословными, точно монахи-отшельники, она никогда не претендовала на добродушную снисходительность мощных русских городов, вымахавших вширь, как дуб-великан на просторе, и уж совсем мало было в её облике от приморских селений лазов, авастиев и ромеев, пропахших смолой, виноградом и рыбой.

И в то же время (странно, но это так!) она диковинным образом соединяла в себе всё вышеперечисленное. Осетин, проезжая на коне мимо какого-нибудь богатого дома, отделанного по фасаду розоватым необработанным туфом, немедленно вспоминал свой горный аул; странствующий имам, совершающий хадж и много лет не видевший родной Басры или Гурганджа, тихонько вздыхал при виде говорливой стайки студентов медресе; быстроглазый еврей жадно втягивал длинным носом до боли знакомый запахи из рыбной лавки – точной копии той, что он когда-то оставил на попечение старшего сына. (Где он теперь, мой Арон, хорош ли его улов, женился ли он, как хотел, на соседской девушке Ребекке и дождалась ли старая Дебора внуков? Или давным-давно уж нет на свете ни Деборы, ни рыбной лавки, пропитанной пряными запахами, а Арон, как и его не наживший ума папаша, скитается по свету в поисках лучшей жизни?.. Сколько почтенная хозяйка просит за эту селёдку? Что вы говорите? Это не селёдка, а копчёный угорь? Вы разве никогда в жизни не держали в руках копчёного угря? Не знаю, как у вас, а в моём родной Остюфе постеснялись бы назвать угрём ту селёдку, которую вы...)

Лично у меня Меранга ассоциировалась прочнее всего с девушкой-воином. Одной из тех, чьим прекрасным рукам не чужды ни изысканные золотые украшения, ни боевое оружие – не палица или грубая дубинка, больше приличествующая мужчине-бойцу, а что-то вроде китайского меча-цянь. Моя любимая, моя младшая жена Тхай-Кюль очень неплохо владела этим оружием, называя своё искусство пышным именем «Полёт белого журавля». Она даже утверждала, будто это было традицией её семьи на протяжении многих поколений... Непонятно только, почему при всех её боевых навыках она так легко сделалась военной добычей моих соотечественников, с лёту овладевших её родным городом Жэнь-Дао лет десять назад...

Впрочем, ни утончённое боевое искусство, ни искусство дарить ни с чем не сравнимое наслаждение в любви, ни иные её достоинства не заставили меня воскресить в памяти мою Тхай-Кюль более чем на две секунды. А потом – потом меня захватило зрелище аланского города. Второго по величине после их столицы Сенхорана.

Город дышал полной грудью – это ощущалось уже здесь, на дальних подступах к нему, среди множества больших и малых селений, сгрудившихся под защитой высоких башен и стен. Некоторое время мы – я и мой спутник – разглядывали картину, открывшуюся нам с холма: домики с плоскими крышами среди белых акаций и тутовых деревьев, чёрные квадраты пашен и ползущие по дорогам торговые караваны. Встречались двухколёсные повозки, запряжённые волами, пешие путники вроде нас и нарядные всадники на разукрашенных конях...

– Пойдём, дада, – сказал мальчик и потянул меня за рукав.

Он не понимал, почему я остановился. Ему жуть как хотелось побыстрее попасть в город, он прямо-таки жаждал новых впечатлений. А я стоял – и не мог двинуться с места. Может быть, именно в тот момент мне и пришла на ум моя Тхай-Кюль. Или слепой дервиш, так и не открывший мне своего секрета. Помнится, в последний раз, явившись мне во сне, он обещал мне встречу с прекрасной незнакомкой. Как знать, вдруг он имел в виду не конкретную женщину (их я и так перевидал во множестве, и не только перевидал), а этот похожий на женщину город...

Стражники, с рассветом открывшие ворота, лениво разговаривали, перебрасываясь шутками. Пока ощущался утренний холодок, они грелись на солнышке. Начнёт припекать – спрячутся в тень. Мой спутник смотрел на них, разинув рот в восхищении. Наверное, они казались ему настоящими непобедимыми воинами-великанами: широкогрудые, высокие, в панцирях из медных пластин, начищенных так, что резало глаза, с круглыми коваными щитами, длинными копьями, при тугих боевых луках, с волосяными арканами и изогнутыми саблями у бедра – таким было традиционное снаряжение аланского воина, и конного, и пешего. Выглядели они оба слегка картинно, хоть портрет пиши, но это и понятно: ворота и стража у ворот – это в какой-то степени лицо города.

Я отдал старшему из них положенный серебряный дирхем и сказал:

– Я Рашид ад-Эддин из Ирана, волею Аллаха странствующий учёный и псалмопевец. Вот уже много лет я составляю книгу о различных странах и народах и надеюсь найти в вашем благословенном городе те сведения, которых мне недостаёт. А это мой юный воспитанник. Он сирота, лишённый родителей.