Текст книги "Консервативный вызов русской культуры - Белый лик"

Автор книги: Николай Бондаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 20 страниц)

Владимир Максимов

Максимов Владимир Емельянович (настоящее имя Лев Алексеевич Самсонов) родился 27 ноября 1930 года в Москве, скончался 26 марта 1995 года в Париже. Похоронен на русском кладбище Сен-Женевьев-де Буа под Парижем. Отец погиб на фронте в 1941 году. Максимов еще мальчиком, после четырех классов обучения, стал бродяжить, в 16-летнем возрасте был осужден на 7 лет, пытался бежать. Был освобожден по состоянию здоровья. Работал на стройках и в экспедициях на Севере и в Сибири. С 1952 года осел на Кубани, где и стал пробовать себя в творчестве. Писал стихи, печатал в местных краснодарских газетах, затем становится профессиональным журналистом, в 1954 году переезжает в Черкесск, где у него вышел первый сборник стихов и поэм. В 1956 году, уже литератором и журналистом, возвращается в Москву, где включается в литературную жизнь, печатает в столичных изданиях свои статьи и очерки, переводит стихи национальных поэтов СССР. Повесть "Мы обживаем землю" вышла в свет в известном сборнике "Тарусские страницы" в 1961 году, редактируемом К.Паустовским, другая его значительная повесть "Жив человек" появилась в 1962 году в журнале противоположного направления, в "Октябре", руководимом В.Кочетовым. Он стал постоянным автором и членом редколлегии журнала до конца шестидесятых годов.

В 1963 году был принят в Союз писателей СССР. Как писателю, ему был близок на первых порах ранний Максим Горький. Такой же бродяга с неустроенной, но яркой жизнью. В своих повестях, построенных часто на автобиографическом материале, Владимир Максимов показывает героев, находящихся в конфликте с обществом. Подобная проза с неизбежностью привела Максимова в оппозицию к режиму. Но он далек от либералов-шестидесятников, скорее погружается в христианские мотивы. Обращение к Богу – единственное спасение от жестокости окружающего мира. Ему становится близок Достоевский. "Можно без преувеличения сказать, что Достоевский сформулировал психологию и мировоззрение, в частности, моего поколения",– признавался писатель позже в "Континенте". В начале семидесятых годов широкое распространение в самиздате получили его не принятые к публикации повести "Семь дней творения" (1971) и "Карантин" (1973). Резкая критика властей привели к исключению из Союза писателей 26 июня 1973 года. Его книги охотно печатают за рубежом, в самом антисоветском издательстве "Посев", переводят на все европейские языки. Зимой 1974 года вместе с женой он выезжает из Советского Союза во Францию. Пожалуй, по своей значимости Владимир Максимов в эмигрантской литературе своего времени едва уступал Александру Солженицыну, с которым он то сотрудничал (в частности, название журнала "Континент" предложил Максимову Солженицын), то открыто враждовал. Общим у них всегда оставалось неприятие либеральной интеллигенции. Если Солженицын заклеймил трусость, конформизм и антирусскость отечественных либералов в знаменитых статьях "Образованщина" и "Наши плюралисты", то Владимир Максимов вызвал огонь на себя не менее знаменитой "Сагой о носорогах". В эмиграции также были написаны Максимовым романы "Ковчег для незваных", "Прощание из ниоткуда", "Заглянуть в бездну" и "Кочевание до смерти". Владимир Емельянович всегда был сторонником особого русского пути развития и, естественно, как и многие другие лидеры эмиграции, настороженно отнесся к перестройке, а затем и вовсе перечеркнул ее в своем сознании. "Никто из нас, кто боролся с коммунизмом, не представлял последствия..."– писал он в 1993 году. Он категорически не принял расстрел Дома Советом ельцинским режимом, опубликовал вместе с Синявским и Едигесом протест в российской печати, стал активно сотрудничать в оппозиционной печати, в "Завтра" и "Правде". "После этого расстрела у меня с вами расхождений нет",– сказал он мне в первый же после октября 1993 года свой приезд в Москву. Основанный им журнал "Континент" объективно считается самым художественно и общественно значимым журналом русской эмиграции восьмидесятых годов. Его путь – это путь честного бескомпромиссного русского художника двадцатого века.

"Но если рассадины и конецкие, принадлежащие к поколению, еще не забывшему о понятиях чести и совести, пока нуждаются в оправдательных ссылках на авторитеты, то новая поросль интеллектуальных мародеров уже не утруждает себя никакими этическими сомнениями. Недавно одна из этой публики, а именно Татьяна Толстая, в разговоре со студентами Барнадр-колледжа при Колумбийском университете, защищая дорого ее любвеобильному сердцу Горбачева, ответила без излишних обиняков: "При чем тут хороший или плохой? Горбачев – политик. У политиков нравственности не существует. Поэтому я просто не хочу поднимать вопрос: плох он или хорош. Он может убить кого-нибудь ради процветания страны. И если он это сделает, я скажу, что правильно сделал"... Вот и все. И все, как говорится, дела. Конечно, для политика нравственности не существует (хотя эту банальность оставим на совести нашей воительницы). Ну а как по части нравственности у нынешних писательниц? Оказывается, они не прочь благословить мокрое дело, поскольку для "процветания"... Но читатель, я думаю, догадывается, что в данном случае сия витийствующая матрона имеет в виду кого угодно, кроме себя. Кого же? Разумеется, "врагов перестройки", то есть тех, кто мешает таким, как она, безнаказанно пудрить мозги своим зарубежным слушателям о небывалом расцвете свободы и демократии в Советском Союзе и заодно прибарахляться за их же счет на иссыхающем от бескультурья (по ее же определению из тех же откровений в "Новом русском слове") Западе. "Враги перестройки" с каждым днем все более и более звучат как "враги народа". Ату их. Ошельмовать не удастся, так и замочить не грех. Было это уже. Было, господа хорошие. И шельмовали, И замачивали. И какие люди в этом посоучаствовать не погнушались. Что называется, богатыри – не вы. Не нынешним толстым чета. Третий Толстой с Эренбургом почву готовили, а великий Сикейрос с Сергеем Эфроном – мужем не менее великой Цветаевой мочили. И если бы только они одни. И все "для процветания", все для счастья. Прямо скажем, не многие из тех вернулись с поля. Что будет с их нынешними последователями, предсказывать не берусь. Поживем – увидим. Но в одном убежден – позора им не миновать. Хотя говорят, стыд не дым – глаза не ест. Детей их жалко... Отсидевшись в трудные времена по тихим углам, она эта публика – с милостливого разрешения властей предержащих ворвалась, сбивая друг друга с ног, на разминированное другими поле брани, и принялась безнаказанно мародерствовать на нем по праву мнимых победителей. Но к ее досаде, оставшиеся в живых саперы с этого поля самим фактом своего существования делают для нее душевный комфорт несколько неполным Даже, можно сказать, ущербным . И, более того, незаконным.

Что ж. Пусть попробуют. Только при этом помнят поучительское библейское – "поднявши меч..." ...И если уж говорить откровенно, то какие они там шалуны! Мародеры! И этим все сказано".

Владимир Максимов,

из статьи "Мародерствующие шалуны"

"У МЕНЯ С ВАМИ РАЗНОГЛАСИЙ НЕТ..."

С Владимиром Емельяновичем Максимовым – так же, как и со многими другими писателями русской эмиграции,– я сначала познакомился по телефону. Потом переписка, а потом уже пошли и личные встречи.

Это были первые годы перестройки, я только что перешел из Малого театра, где спокойно и уютно работал завлитом под руководством Михаила Царева, а также директора Виктора Коршунова и главного режиссера Владимира Андреева, в беспокойный, только что разделившийся МХАТ. Я многое терял, ничего не приобретая взамен, но нельзя сказать, что я лишь поддался на пламенные уговоры Татьяны Васильевны Дорониной. Обаяние актрисы всем известно, но была и голая правда трагедии сотен людей, убедившая меня принять решение в пользу МХАТа. Театр был в самом трагическом положении, не было репертуара, объявлена либералами тотальная блокада. Не шли ни режиссеры, ни драматурги, актерам нечего было играть, кроме героически восстановленных двух спектаклей. Без всякой скромности скажу, что примерно года два мне пришлось играть важнейшую роль в жизни этого театра. Сначала разыскал только что написанную пьесу "Свалка" моего приятеля, прекрасного белорусского драматурга Алексея Дударева, потом к этой своевременнейшей пьесе я подыскал и режиссера Валерия Беляковича. За месяц нашими общими усилиями спектакль был поставлен. Вслед за этим я написал инсценировку распутинской повести "Прощание с Матерой" и убедил еще одного талантливейшего молодого режиссера Андрея Борисова взяться за постановку. Вторая победа. Далее пошла в ход наша русская классика. Ставила и сама Татьяна Доронина, приглашались и режиссеры со стороны. Но нужна была еще одна пьеса, отражающая всю смуту нашего сознания конца ХХ века. Мне попалась в руки только что написанная, еще нигде не публиковавшаяся пьеса Владимира Максимова "Кто боится Рэя Бредбери?". Дал прочитать Дорониной и сразу же получил добро. Связался по телефону с Парижем. "Владимир Емельянович, звонит доронинский МХАТ, хотим ставить вашу новую пьесу, необходимо ваше добро..."

Добро от писателя получили, но с оговоркой, что за ходом постановки будут следить его друзья Булат Окуджава и Юлиу Эдлис и что Булат Окуджава напишет музыку и песни к спектаклю... Это был еще 1988 год, Максимов еще с Окуджавой не поссорился из-за расстрельного позорного письма ряда интеллигентов, приветствующих танковые залпы 1993 года. Еще выходил парижский "Континент", русская эмиграция была в моде у всех: и у правых, и у левых,– и Булат Окуджава еще не был таким непримиримым либералом, еще не отказался от своего фронтового поколения, и даже не отказался от сотрудничества с доронинским МХАТом. Я связался и с ним, и с Эдлисом, работа над пьесой пошла... Музыку Булат Окуджава попросил написать своего сына, а вот сочиненные им песенки так и остались в моем архиве, написанные его рукой... Их должны были петь герой и героиня спектакля. В спектакле были задействованы, пожалуй, лучшие актеры театра: Николай Пеньков, Горобец, Сергей Габриелян, Галина Калиновская, Лариса Соловьева... Я созванивался с Владимиром Емельяновичем чуть ли не каждый день, уже устроили прогон пьесы для Окуджавы и Эдлиса. Были приняты замечания...

Увы, спектакль так и не состоялся. Тому несколько причин. Первая и главная – Доронина поручила ставить спектакль на пробу актеру театра. Какой-то эскизный рисунок у спектакля появился. Но никак не получалось этот рисунок довести до полотна. Меняли актеров, торопил Владимир Максимов. Ему хотелось побыстрее вернуться в Москву и не как-нибудь, а со сцены МХАТа. Был выход: доделать спектакль самой Дорониной, и репетиции начались, но... охладела и к спектаклю, и к самому автору наша прославленная актриса... Авантюра не удалась, за попытку спасибо... Вскоре пьесу поставил в театре Маяковского Сергей Яшин, я был на премьере, был там и Владимир Максимов, особого резонанса спектакль не имел. Да и время стремительно летело...

С Владимиром Емельяновичем мы тем не менее сблизились, и уже не по театральным делам. На меня за срыв спектакля он в обиде не был, знал, что и идея моя была, и усилия прилагались огромные, но, может быть, ни он, ни я уже театру не нужны были. Я тогда вскоре тоже ушел из театра в набиравший популярность журнал "Слово". Кто-нибудь еще вспомнит тот период, когда тиражи "Слова" были не ниже "Нашего современника" и "Москвы", да и популярность его росла. Боевой литературный патриотический журнал, наиболее широко печатающий всех талантливых русских эмигрантских писателей консервативного направления. Вот за русскую эмиграцию я и отвечал в этом популярном журнале. Арсений Ларионов на первых порах давал мне такую же волю, как и Татьяна Доронина в первый год работы. Митрополит Виталий, Абдурахман Авторханов, Иван Елагин – кого я только не печатал. Я первым опубликовал в "Слове" знаменитых "Наших плюралистов" Александра Солженицына, задолго до "Нового мира". Вся "вторая эмиграция" была обильно представлена на страницах журнала. Тогда я впервые познакомил русского отечественного читателя и с Григорием Петровичем Климовым... Естественно, я не мог забыть и о Владимире Максимове. В те годы я подолгу ездил по центрам русской эмиграции, в Париже был раза три: сначала месяц, потом неделю... Жил в еще не проданном доме НТС на рю Бломе. По-моему, был последним русским гостем в этом опустевшем, готовящемся к продаже здании. Оттуда не так далеко было и до квартиры Владимира Максимова на авеню Фош, в одном из самых богатых районов Парижа. Я был интересен писателю как представитель радикальной патриотической оппозиции. Он уже морщился от гримас нашей демократии, но еще не решался выступать открыто против. Тем не менее для журнала "Слово" Владимир Емельянович новую прозу нашел, и даже подписался под фотографией на заднюю обложку своим характерным, немного скрюченным росчерком. А вскоре мы уже встречались с ним в Москве, сначала на премьере спектакля в театре Маяковского, затем в гостинице "Пекин", где он тогда еще предпочитал останавливаться. Максимов – не только крупный писатель, но и опытный журналист, литературный политик,– при всей своей бескомпромиссности и в прозе, и в жизни, осторожно входил в русскую литературную жизнь. Его либеральные друзья нашептывали ему одну правду, но его еще с "октябрьских" времен тянуло и к другой правде самим происхождением, самой жизнью русского бродяги. Все знают, скучновато ему было в либеральной элите, тошновато в парижской эмигрантской тусовке. Расхождения в идеологии с либералами наметились позже, после 1993 года, но самим стилем жизни не вписывался Максимов в ряды либеральных снобов. Даже французский язык учить неохота было, чтобы не терять ощущения русского... Вот и роман новый, только что завершенный "Заглянуть в бездну", посвященный белому движению, Владимир Емельянович рискнул для начала предложить журналу "Наш современник". И, будучи в Москве, попросил меня придти к нему в гостиницу "Пекин" вместе со Станиславом Куняевым. Мы с Максимовым тогда часто общались, он знал о моих дружеских отношениях с Куняевым, вот и выбрал меня как посредника. Посидели, поговорили, даже чего-то немного выпили, но и этот второй крупный прорыв Владимира Максимова в патриотику не удался. Не знаю, почему, но Станислав Куняев рукопись взял, прочитал, и... замотал. Ни ответа, ни привета. Как мне потом объяснял, мол, места не было в журнале в том году... Но мы-то – тоже литературные волки, и понимаем, что если такому крупному писателю, как Владимир Максимов, и его новому роману не находится места в "Нашем современнике", значит, не вписывается он в линию журнала. А жаль. Может быть, быстрее подтянули бы Максимова к нашему литературному крылу, больше пользы было бы... Впрочем, спустя годы также не нашлось места в "Нашем современнике" и новому роману Александра Проханова "Господин Гексоген", и тоже, очевидно, не вписался в линию журнала...

Чем больше грабилась Россия, чем наглее бесчинствовали мародеры типа Чубайса и Гайдара, тем охотнее шел Владимир Емельянович на контакты со мной. И настал тот день, уже после октября 1993 года, когда он мне прямо на пороге заявил: "У меня теперь с вами разногласий нет..." Пооткровеннее стал рассказывать и о жизни литературной эмиграции. Пожалуй, он первым вслух сказал, что, конечно же, практически вся эмигрантская печать содержалась на деньги ЦРУ, и он это прекрасно знал. И его журнал "Континент" содержал вовсе не Шпрингер, а все те же спецфонды. Но думал, что для борьбы с коммунизмом все годится. Это позже в беседе с Александром Зиновьевым возникла их ставшая исторической фраза: "Целились в коммунизм, а попали в Россию". Первыми и покаялись. И, конечно же, интернационал сопротивления содержался на те же деньги, и Римская встреча писателей разных направлений оплачивалась из тех же цэрэушных карманов. Права была Татьяна Глушкова, упрекая Владимира Крупина в том, что тот развлекался в Риме на деньги ЦРУ. Но, искренне уверял меня Максимов, никогда ЦРУ не планировало такого разгрома России, ей и не нужен был такой разгром, оставивший американцев один на один с поднимающимся исламским миром. Думаю, Владимир Максимов был прав. Разложение высшего аппарата Советского Союза, национальных элит всех республик достигло такого уровня к концу брежневского периода, что, дорвавшись до власти в горбачевско-ельцинский период, эти мародеры без подсказки ЦРУ делали свое гибельное дело под аплодисменты одураченного народа. Не было реального народного сопротивления в 1991-93 годы. А в том сопротивлении, что оказывали мародерам пассионарные остатки активного народа, и сам Владимир Емельянович принимал посильное для стареющего писателя участие. Он резко порвал со всеми своими либеральными друзьями, поддержавшими расстрел Дома Советов. Приходил к нам в "День" и "Завтра", участвовал в наших круглых столах. В связи с участившимися приездами останавливался Максимов уже у родственников у метро "Аэропорт". Расскажу еще про две любопытные встречи, которые он попросил меня организовать.

Первая – это с Александром Прохановым у себя дома. Он с привычным организаторским мышлением пытался расширить базу интеллектуального сопротивления ельцинскому режиму. Так когда-то он организовывал в Париже "Континент", затем "Интернационал сопротивления". Сейчас, признав свое поражение в борьбе с коммунизмом, ибо не такой свободы он хотел и не о такой коррумпированной России мечтал, уже став автором "Дня", он вместе с Александром Прохановым решил организовать некий фронт широкого русского национального сопротивления. На этой встрече и возникла фигура Виктора Розова как возможного признанного лидера русской национальной интелигенции. Владимир Максимов повторил и в разговоре с Прохановым, что никаких принципиальных разногласий у него с нашей газетой уже нет. Но и надежд больших тоже нет. Если честно, то в последние годы жизни Владимир Емельянович уже не видел выхода в ближайшем будущем.

У меня был спор с ним в одну из последних встреч о будущей судьбе журнала "Континент". Как ни относись к этому журналу, в определенные годы он сыграл важную роль в судьбе русской эмиграции и эмигрантской литературы. Я считал, что журнал должен был закончить свое существование вместе с уходом Максимова. Да, перестали платить деньги парижским и мюнхенским, нью-йоркским и франкфуртским изданиям из спецфондов, деньги пошли прямо в Москву, эмиграция оказалась бесполезной... Но что ждет московский журнал под таким же названием? Тем более, что его взгляды последних лет жизни новые сотрудники никак не разделяли. Начиналась дискредитация некогда знаменитого имени. Дело даже не в идейных разногласиях. Я предчувствовал, что в обойму ведущих литературных журналов "Континент" не впишется. Так и будет существовать где-то на обочине либерального процесса. Надо ли это было Владимиру Максимову? И ведь понимал уже многое сам, но что-то его же тянуло на очередной компромисс... По крайней мере, сам он из журнала "Континент" ушел еще при жизни...

Расскажу еще один любопытный случай из наших отношений с Владимиром Максимовым. Почему-то он очень хотел встретиться с генералом КГБ Филиппом Бобковым, когда-то руководившим всем пятым идеологическим управлением. Хотел поговорить с ним по душам, выяснить какие-то детали своих злоключений. Я позвонил одному своему знакомому юристу, когда-то защищавшему политзаключенных и потому имевшему какие-то знакомства именно с пятым управлением. Рассказал о просьбе Владимира Максимова. Через несколько дней получил добро на такую встречу прямо на квартире у юриста. Звоню Владимиру Емельяновичу. Сообщаю время и место. Едем в назначенный день на метро, потом пешком доходим до дома. Поднимаемся на лифте. Звоним. Заходим в квартиру. Там какой-то пожилой мужчина помогает одеваться даме. Представляется нам: мол, Иван Иванович, рад познакомиться с известным писателем. Но вот спутница спешит, и он должен ее проводить... Ничего не понимает Максимов, ничего не понимаю я, ничего, наверное, не понимает и юрист... Этот Иван Иванович уходит с дамой. Юрист объясняет, что это и есть знаменитый Филипп Бобков и что он обязательно должен вскоре вернуться. На самом деле минут через десять Иван Иванович возвращается, но игра продолжается. Мол, вот он, Иван Иванович, что-то читал и помнит. Максимов не выдерживает, и спрашивает напрямик: "Вы – Филипп Бобков, и вы пришли на встречу со мной?" – "Да, но у меня нет времени на долгие разговоры..." Поговорили друг с другом минут пять, и мнимый Иван Иванович уже покинул нас насовсем. Зачем Бобкову нужен был этот маскарад? Что, он хотел еще раз унизить писателя? Посмеяться над ним?..

Когда мы возвращались, я посоветовал Владимиру Емельяновичу написать об этой встрече, ни о какой секретности мы не договаривались. Да и сам ход разговора напоминал скорее спектакль. Такой комический сюжет о встрече диссидента и генерала КГБ. К сожалению, среди поздних его публикаций ничего на эту тему не прочел. Может быть, лежит в архивах? Знаю одно, что Филипп Бобков был настоящий, всамделишный, и встреча была обговорена заранее, да и Максимов очень многого ждал от этого разговора... Но нужен ли был уже патриотический писатель Владимир Максимов уже сотрудничавшему с Гусинским либеральному идеологу пятой колонны, бывшему генералу КГБ Филиппу Бобкову? Наверное, нет.

У меня остались магнитофонные записи круглых столов с участием Максимова, совместные фотографии. Остались в памяти его оценки именитых современников. Часто он был беспощаден со всеми. Воевал одновременно и с Синявским, и с Солженицыным, костерил всех либералов и тут же печатал их. Его называли секретарем Парижского обкома КПСС – за его жесткость, и, как иные считали, тоталитарный подход к людям. Но с другой стороны, наверное, в эмиграции только так и можно было сплотить вокруг себя такой круг знаменитейших авторов.

ХРИСТИАНСКАЯ ПРОЗА

ВЛАДИМИРА МАКСИМОВА

"Человек может считать себя неверующим и все же жить в Боге. Есть молитва делом. Эта молитва тоже доходит. И если вы, сами того не ведая, живете по законам Евангелия, то ваша душа уже приобщена. Здесь нужен лишь последний порыв".

Из разговора Гупака

с Петром Лашковым

"А ведь ответишь, Андрей, свет Васильев-сын, за все ответишь".

Из мыслей Андрея Лашкова

"Грянет час, и каждый, а в том числе и он, узнают, если им это дано будет узнать, что есть другой Суд, и у того Суда нет обвинителей или защитников. Человек начинает судить себя сам по Закону, дарованному от рождения, по закону Совести. Дай же ему, Господи, вынести тот Суд!"

Размышление автора о своем герое Владе Самсонове

"Пьяная и святая, падшая и воскресающая вновь... Она отторгала нас, упрямых своих пасынков, и без сожаления поглядела нам вслед. Ей, в ее временной глухоте, еще не под силу услышать, чего же мы жаждем в нашей горькой любви к ней. Но в этом надменном ее непонимании уже чувствуется взыскующие мучительный вопрос: куда вы?.. До свидания, мати!"

Прощальные слова о России

из романа "Прощание из ниоткуда"

Для понимания нашей эпохи мы можем пропустить многостраничные исторические исследования. Достаточно по-прежнему великой и непреклонной русской литературы. Любя Россию, защищая ее и спасая ее своими провидческими словами, наши отечественные прозаики: будь то Василий Белов или Александр Солженицын, Дмитрий Балашов или Виктор Астафьев, Валентин Распутин или Владимир Максимов, – творят свои молитвы о спасении России, показывая и ее, и себя со всей художественной откровенностью, без чего невозможны подлинная исповедь, подлинное покаяние, подлинное спасение...

Русская литература XX века остается наиболее христианской. Это уже не от автора, а от Бога. Любовь к России, соединенная с большим художественным даром писателя, открывает путь к той глубинной духовной истине, которой уже не может помешать сам автор, его атеистические ли, социалистические ли, антисоветские ли взгляды. Внешняя политическая и социальная оболочка становится малозаметной, когда истинный художник говорит нам свои истинные слова.

Вот и Владимир Максимов, автор "Семи дней творения", "Прощания из ниоткуда", "Ковчега для незваных", многих других романов, повестей, пьес, уже сегодня интересен не своими политическими взглядами, не долголетней и ныне уже закончившейся работой в журнале "Континент", а христианским восприятием жизни человека, не позицией, а мироощущением.

"Семь дней творения" – пожалуй, лучшая его работа, это роман о простых истинах, о том, что происходило в России.

Не случайно Генрих Белль в своем отзыве на "Семь дней творения" написал: "прекрасная книга". Это был не отзыв политика, а мнение еще одного христианского писателя о своем собрате.

Георгий Адамович незадолго до смерти тоже успел отозваться о его романе: "Книга эта бесспорно замечательная, прочесть которую должны все, кому не безразличны судьбы России, ее настоящее и будущее. Автор – человек проницательный, духовно чуткий, духовно встревоженный. Следуя примеру Достоевского, он в своем повествовании предоставляет слово людям разных настроений и взглядов, сталкивает их, допуская и, по-видимому, даже предвидя, что частично правы могут оказаться и те, и другие... Одно только несомненно объединяет Максимова с его героями: сознание крушения былых революционных мечтаний о счастье, о братстве и о свободе".

Духовно встревоженный – это определение очень точно подходит к Максимову и его творчеству. Это гораздо вернее десятков написанных в семидесятые – восьмидесятые годы о нем как советских, так и антисоветских статей. Критику, конечно, гораздо тяжелее быть нетенденциозным, высвободиться из-под плена своих политических взглядов. Сейчас, перечитывая статьи о Максимове в эмигрантской печати А.Краснова-Левитина, И.Рубина, 3.Мауриной и других диссидентских литераторов, видишь, что они неотъемлемая часть всей нашей советской идеологической эпохи, видишь их баррикадное, насквозь идеологическое мышление.

Но текст самого Максимова откровенно глубже, честнее, духовнее. Текст романа "Семь дней творения" не поддается легкой политической расшифровке. Может быть, он противоречит даже взглядам самого автора. Сколько грязи, скажем, вылил А.Краснов-Левитин на, несомненно, главного героя романа Петра Лашкова: "Партия – это Лашковы... заслуженный коммунист Петр Васильевич Лашков... Штатский генерал... Важность, замкнутость, окаменелость... ничтожность... советский бюрократ". И многое, многое другое. А читаешь роман сегодня, в посткоммунистический период,– и понимаешь, как подсознательно, всей своей генетикой православных людей, всем родовым нутром прорастает постоянно Петр Лашков из социализма. Не социализм он спасает, а Россию из социалистической тьмы. Мне неважно, что он и слов таких не знает – про тьму. Мне важно другое: молитва делом.

Петр Лашков – коренник, на которых держится семья, род, народ, страна. Да, по воле судьбы жизнь этого коренника совпала с внедрением в Россию марксистской сатанинской доктрины. Да, он служил всю жизнь своему государству, но был ли он марксистом в действиях своих? Это и вина Лашковых, и беда, и проклятие, что, спасая государство, они тащили на себе и проклятущий марксистский воз. Мы сейчас уничтожаем этих Лашковых за их социалистическое, не ими придуманное прошлое, совсем не думая, что уничтожаем и проросшую сквозь социализм без всяких перестроек православную Россию.

Внук Петра Лашкова, актер Вадим, по взглядам и по жизни очень близкий автору и уж откровенно не симпатизирующий советской власти,– он способен стать воспреемником России, способен подставить свое плечо? "Может, в том наша судьба, лашковская (читай: российская.– В.Б.), изойти с этой земли совсем, чтобы другим неповадно было кровью баловаться?"– это психология сломленных людей. Как раз такие-то не страшны любому режиму, таких самих надо спасать. Что и делает дед Петр Лашков, вытаскивая внука из сумасшедшего дома.

Когда Илья Рубин в журнале "Время и мы" пишет: "Лашковы – плоть от плоти и кость от кости русского народа – отрекались от своих верующих матерей, и жен, и сыновей... писали доносы и поклонялись светлому образу Павлика Морозова. У них изменилось выражение лица – что ж, было от чего ему измениться",– то израильский публицист просто забывает о тексте романа.

Петр Лашков не побоялся угроз доносчиков и оставил иконы жены дома. Он не побоялся выступить на суде и защитить Воробушкина, считая его невиновным в аварии. Он достает документы внуку Вадиму и крестнику Николаю. В рамках существующего строя он делает все, чтобы род его выжил, чтобы справедливость восторжествовала. Это что – идет у него от социализма? Нет. Это из рода в род, из столетия в столетие продолжающееся христианское понимание жизни. Да, советская власть засушила многое в душах таких, как Лашков, появился в них тот "сухой дух" от подчинения себя неправедным, ненародным законам. И многое есть, в чем они виноваты, но когда то герои романа, то автор, то критики смешивают в отрицании Петра Лашкова и его брата Андрея добро и зло воедино, не принимая в них и то, что делается коренниками по закону справедливости, видишь, где заложены истоки нынешнего развала. Когда Петр Лашков во время своей фронтовой поездки избивает помощника Фому – в этом видят его партийность, советскость. Когда Андрей перегоняет табун лошадей от фронта на юг – все в его действиях усматривают коммунистический беспредел. Так ли это?

Представим, что перегон табуна происходит где-то в Америке во время войны Севера и Юга или в Африке – от танков Роммеля. Меньше было бы строгости и жестокости? Не думаю.

А за издевательство помощника Фомы над инвалидом безногим вполне и убить могли – во все времена.

Вот и прочитаем роман "Семь дней творения" по-человечески. Сразу увидим близость Петра Лашкова к героям пьес А.Островского или к героям романов У.Фолкнера. Купец ли, фермер ли, железнодорожник ли – глава разрушающегося рода, сумевшего выжить в нечеловеческих условиях, подчиняясь нечеловеческим законам, но и прорастая сквозь них. Выжил именно потому, что прорастал, взламывал социалистический асфальт благодаря мощной корневой системе. Такие, как он, как австриец Штабель, еще один герой романа,– и спасли Россию. Они, веря в социализм, но воспитанные куда более глубинной христианской системой, несущие в себе корневые понятия о нравственности и справедливости, даже не сознавая того, спасли Россию от социализма.

Для чего и для кого? Они потеряли веру в Бога, но Он-то их не оставил. Через все заблуждения, через кровь и жестокость вел Он их к покаянию, оставляя всегда возможность – молитвы делом.